Текст книги "Князь мира"
Автор книги: Сергей Клычков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)
Нанималась в складчину на всю зиму самая просторная изба, и как только лен по домам перетреплют, так уж прясть собирались по вечерам на поседки.
По лавкам рассаживались с веретенами бабы, в красном углу садились девки и парни, а мужики жались по уголкам да залезали куда-нибудь на полати; отсюда потом на луга и в лесную чащобу, когда солнце на другой бок после зимы повернется, разливались наши старинные песни, которых теперь уже не помнят, а если и вспомнит кто, так мало кому интересно.
Однажды в ту самую зиму, о которой у нас теперь разговор, сидели чертухинцы на посиделках, и что-то ни песня не клеилась, ни разговор не заводился; звенели только быстрые веретена да за печкой заходился сверчок…
– Где-то мой теперь хрестничек… Мишутха? – как бы нечаянно вдруг зевнула Секлетинья, меняя мочку на гребне.
Бабы задержали пряжу в руках и уставились в рот Секлетинье.
– Известно дело – стреляет! – отозвался кто-то с полатей.
– Да нет… уж пожалуй, что нет, – качнула головой Секлетинья, -помните, бабы, Марьины бусы?..
– Ну, как же, Склетинья, не помнить, уж и бусы как слезинка к слезинке!
– Вот все и вышло, как я тогда говорила, поглядела я тогда на Михайлу, плачет, а вижу, вижу, что на глазах у него вовсе не слезы… целый тогда целковый давал, прими, говорит, только младенца!
– Ну? – вытянулись бабы и мужики.
– Да дура, два раза дура, тогда никому ничего не сказала!
– Уж не его ли попу Федоту отдали за требу?..
– Что поп Федот! – отставила Секлетинья гребень к сторонке и поджала подбородок сухими вдовьими кулачками. – Не поп, а ворона! Я этот целковик, дивное, бабы, дело, потом не раз у Мишонки видала!
– Да ну?.. – уставились бабы.
– Как-то он у меня парился в печке, гляжу, у него, пострела, целковик этот и болтается с крестом на тесемке… Откуда, говорю, постреленок, у тебя этаки деньги?.. Не говори, говорит, хрестнушка, Христа ради, я, говорит, его у попа Федота прошлой весной под окошком нашел!
– И верно, что ворона! – всполохнулись бабы.
– Вижу, говорит, провернута дырка, я, говорит, и продел его ради памяти к кресту: а может, говорит, сгодится?..
– Ишь ты, ведь хитрый какой уродился!.. А поп Федот сдура клепал на попадью… что же это ты, Склетиньюшка, тогда попу не сказала?..
– А вы бы сказали?.. Молчите уж лучше!.. Вышло так, что и поп проворонил, проморгали не хуже и мы… а самое главное – я: дура… два раза дура!
– Э, Склетинья, полно, кума! – зевнул Семен Родионыч. – Рупь не деньги.
– Хорошо, кум, у тебя в навозе зарыта кадушка, а только таких денег у тебя, поди, нету: это такой целковик – хватило бы повек!
– Тоись как это, кума, такое выходит? – озадачился Семен Родионыч.
– И очень просто: что тут теперь говорить?.. Одно слово: дура! Два раза дура! Ну, да и вы тоже со мной дураки! С таким целковиком не толь мне, вдовой, одной, а и всему обчеству можно было бы жить и жить, как в гостях гоститься, никакой беды бы не знали!
– Ишь, как замычала, – перемигнулся Семен Родионыч с мужиками, -недаром долго молчала!
– Ох, кум, была бы я теперь дворянка, если бы не срахнули меня тогда с разума Марьины бусы!
– А дворянки-то, говорят, едят одни баранки, – засмеялись мужики.
– Смеху, мужики, нет никакого: этот целковик мне тогда сам Михайла с руками отдавал: прими, говорит, Склетинья, младенца! Да по дурости отказалась!
– Чего ты, Склетиньюшка, так причитаешь: расскажи по ряду, а то мы слушаем, а не понимаем! – Бабы даже веретена бросили, а девки отсели от парней и разинули рты.
– Ох, – вздохнула Секлетинья, – ох, бабы, целковик-то был не простой!
– Да ты постой, в самом деле, – не удержался тут Семен Родионыч и раздвинул перед собой мужиков, подсаживаясь к Секлетинье поближе, – рупь и рупь! Вся и разница: дырка!
– А царь, кум, какой на ем отпечатан? – взметнулась вся Секлетинья.
– Какой там царь, кума? Ври, да не завирайся: от царя даже плешки не было видно! Ни с орла, ни с решки! Я ведь этот рупь тоже помню, своими глазами вот так разглядывал на огонь…
– Откуда же это такое? – недоверчиво к нему повернулась Секлетинья.
– Да так вот, в незадоль до ихнего ухода прибежал ко мне Мишутка, сует мне целковый. А я только с базара приехал, был малость под мухой, говорит чертенок: дяденька Семен, разменяй нам целковик, какой-то купец, говорит, на дороге батюшке подал, да нам не к прилику держать при себе крупные деньги! Ну, я сдура и разменял, положил его в кошель, как сейчас помню, а наутро встал, перечел, наизнанку кошелек выворотил: нету! Подумал тогда, что выронил пьяный!
Мужики переглянулись, почесали в затылках, подвинулись, кто кому породнее, и из уха в ухо побежал у них шепоток:
– А что, сват, ведь у меня такая же ровным счетом история? А?..
– Молчи уж лучше, помалкивай в тряпочку! Известное дело – попали!
Секлетинья оглядела хитрым глазком мужиков и покачала на них головой:
– Вот то-то и дело у нас: тот кум – та кума, а ни у кого-о нет ума! Не разглядели: на рубле-то был отпечатан князь сего мира! Рублик-то был неразмедный[13]13
Рублик-то был неразмедный! – Легенду о неразменном рубле передает И.П.Сахаров: «Обманщики, живущие на счет ближнего, в деревнях понимаются с другой стороны. Народ думает, что они получают все с избытком, не трудясь, от нечистой силы, которая вручает им на траты неразменный рубль. Прельщаясь такой разгульной жизнью, простодушные прибегают к знахарям для приобретения рубля». Желающему приобрести неразменный рубль необходимо продать нечистой силе мертвого гуся – непременно в двенадцать часов ночи на дорожной развилке. «Получивший желаемый рубль должен идти прямо домой, не оглядываясь, и ни с кем не говорить. В это время нечистая сила, желая возвратить рубль, кричит за ним вслед: „Ты обманул нас! Твой гусак мертвый! Зачем же оторвал ему голову, уверяя, что он живой?“ Искатель не должен слушать таких рассказов; он обязан бежать от нечистой силы. Если он обернется или будет говорить с нею, то рубль исчезнет из его рук, а сам он очутится в болоте по горло. Когда же возвратится целым в дом, тогда этот рубль будет его продовольствовать всю жизнь» (с.117).
[Закрыть]!
– Князь всего мира! – потупившись, повторили за ней мужики и еще ближе друг к дружке пожались.
– В просторечии сказать в одно слово – рогатый!
– Ну, Склетинья, – перекрестился Семен Родионыч, – коли так, садись, мужики, на чем стоите, коли так, Склетинья, рассказывай теперь по порядку!
Нечего делать, Секлетинья, тут же перекрестилась и повела, как скоро увидим, себе на большую беду, мудреный рассказ про свое богомолье.
Глава пятая
СЕЛО СКУДИЛИЩЕ
РЫСАКИ
Вот уж что-что, а в таком деле никак нельзя бабе поверить!
Баба когда доберется до разговора, так ни себя уж, ни земли никакой под собой не чувствует, только, как мельница, благо попала на ветер, машет руками, хотя толку от такого маханья немного…
Недаром поп наш Федот, у которого характер становился во много раз покладистей с вишневой наливки, а голос нежнел, как у девицы, под веселую руку так про баб говорил, когда случалось ему распивать в компании с благочинным, который тоже любитель был до сиропных настоек, отчего и водил с попом Федотом большое знакомство:
– Осподь наш создал прекрасную землю по слову…
По единому слову и мысли создал он все до последней травинки, в том числе по слову и мысли появился на земле и Адам – первый мужик!
– Хорошо? – спросил бог черта.
– Неплохо, – ответил черт, – только что же это ты к такому большому хозяйству хозяйки никакой не приставил?..
– Верно, – спохватился создатель, подошел он к спящему Адаму и вынул у него ребро из левого бока: сорвал два яблочка с райского дерева, приставил – получилось две груди, две снежные лилии сбоку привесил – стало две белых руки, оторвал у молодой кобылки задние точеные ножки и тоже куда надо приставил, обломил у бабочки бархатные легкие крылышки, и встрепетало женское сердце, полил все молоком, и Адамова грубая кость покрылась нежною женскою плотью!..
(Благочинный в этом месте тайком за локоток щипал попадью!..)
– Хорошо, – сам творец удивился такому творенью.
– Хорошо-то оно хорошо, – ответил ему черт, который стоял тут в сторонке и с великой завистью подсматривал: не будет ли какой-нибудь маловажной ошибки, – нечего говорить: бабочка вышла у тебя на славу, только ж бабе без головы жить будет плохо!
– Верно, – опять согласился бог.
– Приделывай поскорее, а то Адаму уже время проснуться! – поторопил создателя черт.
Тут-то вот в первый раз и задумался творец, что бы это такое ему приставить Еве на плечи?..
– Арбуз? Будет не очень красиво!
– Горшок? Еще того хуже!
– Приставь, – говорит черт, – ей колесо!
– Нет, – решил мудро создатель, – колесо не годится: объезжать будет мужа!.. Приставим-ка лучше ей решето, потому что голова настоящая есть у Адама, а у Евы она будет вроде балушки!
Взял волосяное редкое сито, в которое ангелы просевали жемчужные зерна, сплетая создателю земной славы и мудрости на каждый день новый венец, и положил его с небольшой кривинкой Еве на плечи, сразу в сите расправился волос и упал до самых пят ей роскошной косой, поднял творец цветок, сорванный бесом ради забавы с райского луга, и раскрылись янтарные губы, достал он с березки сережки – оказались две бровки, а под бровки вставил два холодных камушка, которые, на счастье, в сите остались, повесил вместо ушей два золотых замочка, провел грифельком, и вздернулся носик, -улыбнулся создатель на такое творенье, и все лицо у Евы сразу засияло улыбкой.
– Ну, теперь хорошо! – сказал бог сомустителю мира.
– Отлично даже! – ответил черт. – Теперь все ты кончил?..
– Вроде как, – отвечает бог, – теперь все на месте!
– Не-ет, – обрадовался черт, – есть ошибка: кажная птичка у тебя на свой голос поет – так?
– Так!
– Кажная травка по-своему шумит – так?
– Так!
– А почему же Еву оставил ты молчаливой?.. Чем же она Адама донимать будет?
Спохватился тут еще раз создатель, но было уже поздно: шестой день творенья был на исходе!
– Теперь, – сказал радостно черт, – что ты заделал, то уж доделаю я!
И когда наступила темная ночь и ангелы спрятали под крылушки звездные очи, черт вынул из-за пазухи небольшую красивую змейку и вложил ее в раскрытый рот дремлющей Евы…
Благочинный всегда очень смеялся такому рассказу, хотя еще в бурсе слышать не раз приходилось, но поп Федот каждый раз рассказывал по-другому, а благочинный все ближе к попадье подвигался, которая слушала, плевалась под ноги и в шутку называла попа Федота бурбоном!
Может, поп Федот и зря так про баб говорил, начавши с самой праматери Евы, однако мы лучше уж будем обо всем рассказывать сами, хотя Секлетинья, несмотря на резкий язык, в общем была верная баба; расскажем лучше, что слышали и знаем со слов и очень степенных людей, а на рассказ Секлетиньи разве при особых случаях только ссылаясь, как делают это немаловажные историеписцы, описывая давно прошедшее время и ради верности и справки тыкая в старинную книгу перстом.
Тем более что в этом рассказе и место и люди другие.
*****
Верстах в двадцати от нашего Чертухина, а то и немногим поболе, проживала в старину в своем огромном, чуть ли не в три тысячи десятин, имении прирожденная дворянка барыня Рысакова, которая в просторечии была больше известна по прозвищу Рысачиха!
В той же стороне находился и знаменитый Николонапестовский монастырь, построенный будто еще во времена Калиты, сожженный в татарское иго и обновленный уже Иоанном. Монастырь этот по такой древности был в большой славе и почете не только у чагодуйских купцов и местного начальства, но и по Москве ни одна мало-мальски известная именитость года не пропускала, чтобы не побывать всем семейством у Николы на богомолье…
И в самом деле, было хорошее, красивое место!
Такая удаленность и тишина!
Нехотя будто текет мимо монастырской стены вильливая речка, пышно по ее берегу развесились над водой многовековые ветлы и липы, сплетаясь через реку ветвями, – в дуплах у них богомольны спали в летнюю пору и под осень монастырские служки, пася ночное, разводили посередке грудки, – удивительны монастырские стены по-за этой речке, с ажурным рисунком старых бойниц, крашенные всегда, словно только вчера, в белую краску и походившие очень на упавшее с неба крыло, когда подъезжаешь издали к монастырю и он фасадом вдруг высунется из березовой рощи; густ и бархатен голосом, словно кафедральный дьякон, колокол в семьсот пудов весом, в котором, по преданию, половина чистого серебра, четвертая часть чистого золота, и только в самой малости вошли в колокольный сплав медяки, накопленные монастырской казной за долгие годы…
Словом – Сергиевскому не уступит!
Но что в самом деле было в монастыре хорошо, из-за чего стоило и из-за сотни верст на тройке приехать, так это сзади него версты на три в ширину и на столько же в длинник березовая роща, которая помнила еще времена Иоанна: по преданию, он в этой роще молился, когда шел на Новгород снимать вольный колокол веча! – такое в этой роще было убранство, не хуже, кажется, чем в главном монастырском соборе, особливо когда под вечер или в раннее утро на туманной заре ударит по роще погожее солнце и развесит на каждую веточку и на самый малый сучок дорогие оклады с незримыми ликами угодников и страстотерпцев, когда одуряющим запахом прольются во множестве растущие в роще ландыши – грешный цветок! – и не то соловьи защелкают из самых укромных местечек, не то тайные поцелуи, которые дарят молодым монахам несмышленые дочки первогильдейских купцов, познавая вблизи стародавней святыни между постом и молитвой сладости первой любви.
В этой же роще, которые помоложе, грешили и бабы.
Красота и благоустроенность обители резко каждому била в глаза еще как раз потому, что по округе не только для богатея, но и для простого захожего богомольца неприветная раскрывалась картина, которая, конечно, теперь уже давно изменилась: монастырь пришел в запустение, начавши хиреть еще во время войны, а на угольках после барыни Рысачихи долгие годы и в мирное время цвело только репье да крапива, а теперь обосновался совхоз, в котором совсем новые люди, и что тут было на этом месте, не только не помнят, но и не знают!
А бывало-ти, вскорости тут после воли, Еремей-Разумей – Петра Еремеича Разумеева, чертухинского троечника, будет папаша – катит с Москвы толстущего купчину с купчихой и с ними шестнадцатилетнюю дочку, разряженную под орех и столь пригожую на лицо – тогда еще только начиналась эта порода! – что не только купчик, а и вельможный князь заглядится, – катит Еремей-Разумей, не жалея ни кибитки, ни тройки, и верст еще за семь до монастыря разольется по поднебесью густой николонапестовский звон, будто еще выше приподымая на своих могучих крыльях небольшие тучки и пушистые облака, повисшие в недвижности над обителью, радостно сверкнет в глаза над зеленым маревом рощи сияющий крест, воздетый над глубокой синевой купола на колокольне, – разглядится седок на эту картину и не сразу заметит, как бросит дорога кибитку в волчий овраг, отпрукнутся кони, и из оврага полезет в глаза, как пустая виселица, сельская воротина и за нею нищее, убогое селишко – без деревца возле окон, без какой-либо с боку пристройки, вылезут одна за другой с обеих сторон, как бы только для того, чтобы опечалить человеческой нищетой и напомнить и напугать непоправимым безвыходным горем, – вылезут одна за другой пришибленные к земле и похиленные в разные стороны избы, на которых и в урожай и в недород одинаково разобрана солома на крышах то на корм голодной скотине, то себе на подстилку, и жерди торчат отовсюду на них, как обглоданные волками лошадиные ребра…
Встретится первый мужик, и не узнаешь, подумаешь: нищий.
Нечем ему и незачем класть на прорехи заплаты.
Тут и полезет купец за кошелем для подаянья, кивнет Разумею, чтобы ехал потише, но кибитка и сама скоро станет посредине дороги: со всех сторон, услышавши ямщичьи звонки, бегут и ползут на карачках и ковыляют на костылях такие же оборванцы, у которых не заметишь ни мужичьей стати, ни мужичьей осанки, понурят кони взмыленные гривы перед этим нищим потоком, а мальчишки в грязных, вонючих отрепьях, в которых смотрит непомытое, покрытое струпьями и насекомыми тело, облепят кибитку, залезут на козлы и под дугу даже набьются, хватаясь за колокольцы, несмотря что Разумей машет на них изо всей силы кнутом; а впереди лошадей, напересек дороги встанут полукругом испытанные в слепецких песнях старики и старухи с поводырями, уставивши в проезжих выжженные в кои-то поры лунным камнем глаза, и плаксивыми голосами, словно идут они или вышли из ада, затянут "Лазаря", свою любимую песню, или причту про блудного сына, – и уж ни кнутом, ни самим громом ямщицкого матерка их тогда с дороги не сдвинешь, разве только сердобольный купец, увидя такую картину впервые, вывалит без остатка медяки из кошеля на дорогу, чтобы вся эта нищая братия, не жалея лохмотьев, цапаясь и отбивая добычу, понося последним словом друг друга, бросилась нашарап их подбирать, очистивши сбоку дорогу…
Рванут тогда испуганные, кажется, такой нищетой и убогостью стройные Разумеевы кони, и по бокам кибитки из-за углов, обмазанных глиной, долго еще будут провожать тройку невыразимым укором прорезанные кровяными жилками с вывороченными веками бельмы безногих калек, которых вывозят к монастырю летом в тележках, а по зимам в салазках только в самые большие праздники и торжества, когда съезжаются особо именитые и богатые богомольцы, не подающие таким меньше полтины, – по сторонам кибитки замашут нетопыриные крылья рубищ босоногих мальчишек, отбитых от кучи, и то ли ветер вдруг завоет волчьим голосом, то ли сзади кибитки вдогонку купцу запоют слепцы хвалу милостыне – все завертится в глазах и перепутается в воображенье, и с гулким топотом коней о дорогу смешается недужливое причитанье, способное вывернуть душу и несердобольного человека:
– Дяиньки… дяди… подайте Христа ради!
Но тут и седок заколотит кулаками в бока ямщику, да и сам Разумей во весь рост привстанет на облучке, размахивая без стесненья и на коней, и во все стороны на попрошаек, не получивших в свалке гроша, поднимется едучая пыль от колес, оседая густой пеленой на не закрытые никаким деревцем окна, которые смотрят перед собою в чахлую травку и как будто тоже разглядывают в ней брошенный грошик… закроет купец глаза фуляровым платком с фамильною буквой, как будто отирая пот с запаренных щек, замашет купчиха руками, пока не вынесут за ворота взмыленные кони, задев за них дугой на скаку, и сразу за воротами до самой обительской рощи развернется тогда во всей дикости и невыразимой печали слепецкий пустырь: ни озимое нигде не прозолотится расшитой праздничной ризой, не прозеленеют зеленым сарафаном веселые яровые хлеба, торчит один белоус, посеянный бесом, натыканный мужичьим лихом несъедобный костырь, пялится пырь-трава у дороги, да в давно запущенных бороздах сидит там и тут, как колдун на корточках, низкорослый бредняк, и, словно хмурая ведьма варит проклятое варево, в туманных лощинках распустила подолы можжуха!
А если где и встретится пашня, так и немужицкому глазу заметно, что не руками и не вовремя она вспахана и заборонена и что зерно в нее не посеяно, а похоронено…
– Что это за селенье такое? – спросит удивленный купец, когда немного отъедут.
– Село Скудилище, ваше степенство! – последует хмурый ответ.
– Да что же тут, недород? – поинтересуется и купчиха.
– Недород не недород, а… уж такой народ! – хмыльнет Разумей.
– Ну, это ты, Разумей, видно, говорить правды не хочешь.
– Сущая правда, барынька, как перед богом!
– Смеешься все, Разумей!
– На чужую беду смеется только убогий!
– Нехорошо на таких нищих смеяться!
– Да это не нищие, ваше степенство, – загнет Разумей, – а… рысаки!
– Опять, Разумей, скалишь зубы?..
– Нет, уж тут не до смеху, – вздохнет и Разумей, обернувшись, -прозванье такое: мужики после барыни Рысачихи… остались с осподского права: век доживают!
И с этим ответом хлестнет Разумей под пахи лошадей, кони взметнутся сразу на все четыре ноги, и будто еще дальше раздвинется на быстрой езде неоглядимый пустырь, хлынет тогда с него на заезжих людей такая печаль, которая ни с чем не сравнится, незаметно проберется она в какую хочешь черствую душу, и даже каменное сердце от этой печали защемит… особенно если выдастся в дороге непогожий денек, и вдали большой стаей, как над мертвецом, кружат с жутким криком вороны и галки, и дождик висит над полем, словно дерюжка, и высоко над головой, как улетающая душа, откликается тонким голоском невидимый для глаза кроншнеп…
Грузно вздохнет купец, скрестивши руки на брюхе и переложив в грудной из бокового кармана кошель, зевнет купчиха, перекрестивши толстый зевок, а городская нежная барышня, слабая сердцем купецкая дочь, привыкшая уже к обращенью, закроется кисейным рукавом и спрячет глаза за широкую отцовскую спину.
– Скоро, Разумей, монастырь будет? – спросит равнодушно купец.
– Да верстов еще с пяток, а то и поболе!
– Подхлестни-ка, друг, лошадей!
Прорежется дальний лес сквозь полевые туманы, уставивши в небо острые пики на вырубках, зеленые щиты по опушкам, поднимется месяц и, словно близкий родственник, склонится к мертвому полю…
Вот она, старина!
Лихо наше мужичье!
Тоже не поверите, может, теперь?!
ИВАШКА
В таком деле врать нечего много, ну, а вот если нужно рассказывать правду, так всю ее никогда до конца не расскажешь!
Правда наша мужичья как в полночь высокий месяц над головой, светел он и лучист и, кажется, вот совсем висит тут за крышей, а рукой не достанешь и только, чем больше глядишь на него, тем крепче слипаются веки, в глазах переходят предметы с места на место и ежечасно меняют лицо!
Ох, месяц ты, месяц, древний наш чародей!
Необозримы синие глубины и просторы, в которые выходишь ты на редкие ночные разгулки, и сколь же нерушима печаль, в которой от века пребывают залитые призрачным светом поля… претворяешь ты серую, скучную и часто нестерпимую быль в воздушную легкую сказку, похожую на сновиденье, в котором и самое злобное сердце получает светлый дар забывчивости и простоты, легкость освобожденной души, какая бывает у человека в конце прощеного дня.
Нет этой сказке начала и, должно быть, никогда не будет конца!
Кто у нас помнит теперь Рысачиху?..
Пожалуй, никто!
Одни старики, да и то с-на десято в пято!
А другой народ от праведной злобы выглодал бы своими зубами землю на этом месте, которую попирал такой человек!
А тут сколько времени – и не в мочи и не в силе! – а выносили!
Ну, а если все-таки время пришло, так что же мудреного в том, что под горячую руку подчас не по месту загоняли осиновый кол?!
*****
Совсем еще недавно, всего, может, года за четыре до немецкой войны, перестали в наших местах называть милостыню Рысачихиным оброком!
Потому что к этому времени вообще стали мало подавать нищему человеку, да и нищих таких уж не стало, какие были в Рысачихино время, если слепец, так и то не настоящий, а непременно с подделкой, сделано что-нибудь нарочно с глазами, мазали какой-то мазью, а иные и просто куриным пометом.
В то же время нищие были, можно сказать, на совесть, действительно рука не подымется отмахнуть его от окна: Рысачихин оброк!
Да, придумала же баба – не дура!
Хотя придумать такое дело не надо большого ума, надо только по-нечеловечьему жестокое сердце, на которое никогда словно солнце не грело и не смотрела с неба доброго часа звезда, к тому же если поверить преданьям про Рысачиху, которые теперь мало кто помнит, так и не она вовсе открыла секрет, а надоумил ее некий блаженный мужичишка Иван Недотяпа, которого в селе Скудилище одни считали просто дурачком, а другие хоть и убогим, но замысловатым и очень себе на уме!
Согласно тому же преданию, мужик этот в конце концов все же отделался от Рысачихи и на отбитых ногах с переломанной костью устегал в Ерусалим, откуда и принес на Афонскую гору в рукаве армяка неугасимый огонь, за что и был, после того как преставился во время осподней службы в руках с этим самым огнем, причислен афонскими монахами к лику святых, несмотря на мужицкое званье… об нем уж мы говорили, когда рассказывали про Спиридонову веру.
Дело у Рысачихи с этим Иваном получилось и в самом деле необычное и чудное, а если нашей теперь головой подумать, так даже и глупое дело!
*****
Случилось все так.
Сколько тому будет годов, бог его знает!
Тогда еще барыня Рысачиха была в полном дворянском соку, правда справивши уже оба сорокоуста по мужу, муж у нее был майор Отечественной войны, герой Рысаков, который с тремя пушкатерами отбил целый полк от редута… потом уж, когда война кончилась и француза прогнали, он до самой смерти, лишившись порядку, кричал:
– Пали!.. Пали… Пали, сукины дети!
После такого героя барыня Рысачиха от замужества себя охраняла, хотя при ее красоте и богатстве генералы даже из Питера к ней подъезжали, а один раз даже будто сватался князь!..
Но Рысачиха так и дожила в одиночестве после майора. Может, от такого поста и воздержанья от супружества и пошла ее злоба, в особенности на видных мужиков, потому что женщина была корпусная, крупная, пища барская, не докучная, а дело за плечами никакое не стоит, хлопни только белой ручкой, и все будет готово… По-разному могло произойти, только вскорости после смерти супруга барыня начала по всякой безделице запарывать своих мужиков, так что ноги у них после такой порки годились только на то, чтобы кланяться, испрашивая помилование, барыне в ноги…
Вот в эту-то пору и был у барыни в дворовой услуге и в самом деле не особенно склепистый парень Ивашка, которого по причине его несметливости звали все Недотяпой.
Был он не то доезжачий, не то конюший, в старом быту у помещиков мужикам каких только не раздавали ради старанья чинов, на каждую порчину было по чину, потому что оспода сами любили чины, да, положим, и теперь кто их не любит? Только при таком дворовом чине больше всех перепадало Ивашке… а перепадало, главное дело, за то, что никто так бестрепетно и безропотно все не сносил, как Ивашка.
Барыня съездит ни за што в скуло, а он еще перекрестится и подол ее поцелует.
– Вот, – скажет, – спаси Христос, барыня, что заметили меня, дурака!
А барыня плюнет и на конюшню отошлет, чтобы как следует отодрали и чтобы благодарности за такую награду барыне не произносил, а знал на будущее страх и повиновенье.
Отдерут, кожу спустят, а Недотяпа поваляется малость и опять как был, только еще поклонистей да покорней, барыня всегда с него свой день начинала, встанет, первым делом Ивашке, а потом уж сама рука ходит, достанется и старику и молодому…
*****
Но как-то совсем по пустяковому делу у любимой барыниной лошади оказался на копыте подсед, и она чуть не захромала; Ивашку насмерть запороли на конюшне и потом совсем в бездыханном чувстве выбросили на задний двор в загон к гончим собакам.
– Пусть его с собаками из одной миски полочет! – решила барыня Ивашкину судьбу после порки ради острастки другим.
Но на другое же утро Ивашки в собачьем загоне не оказалось, собаки, когда вошли егеря на утреннюю кормежку, облизывались, поджимая странно хвосты, и подвывали на егерей, как они подвывают на волка, когда зверь снят уже с лежки, а борзые хрипят на смычках перед спуском.
– Что за дивеса такие? – удивились егеря. – Нет Ивашки! Неужели собаки доели!
Доложили по чину старосте Никите Миронычу. Никита Мироныч прибежал в собачий загон, понюхал по уголкам собачьим носком – с лица он и в самом деле походил немного на лайку, – почесал лапкой за ухом и сначала тоже вроде подумал, что с Ивашкой собаки распорядились, а потом прищелкнул языком и словно о чем догадался.
– Это, – говорит он егерям, – Ивашка седьмой беды не дождался и дал стрекача!
А что это у Рысачихи была за седьмая беда, всякому было известно: с седьмой бедой сама смерть вместе ходила!
Так и барыню оповестил, но та только рукой махнула и заявки не велела подавать, потому что не мужик, а одно разоренье!
Но не прошло и полгода, как, к великому всех удивленью, потому что думали все, что Ивашку на самом-то деле съели собаки и только барыня со старостой это почему-то скрывают, потому-де и заявку барыня по начальству не подает, а то бы сто раз подала и из земли раскопала, пробовали вон смельчаки, да, попробовавши, оскомину сразу набили! – к великому всех удивлению, Недотяпа вернулся.
Говорили в селе Скудилище, что, как Недотяпа вернулся, видели все, но на самом-то деле видел один только Никита Мироныч, который и не скрывал ни от кого, рассказывая обо всем, не привравши полслова, потому что и без вранья у него вышло нескладно…
НИЩИЙ ВЕНЕЦ
Сидел как-то Никита Мироныч у себя после трудов, мужиков в этот день человек двадцать перепороли, за окном была непроглядимая ночь, осень стояла в переломе на зиму, и ради скуки давил на стене тараканов…
– Лукерь… а Лукерь? – окликнул он не раз жену, которая храпела на печке и возле нее ребята враскидку. – Что это ты пакости сколько в дому развела! Диви бы черные, а то все – прусаки! Страмота!
Но после бабьей работы ее и пушкой не скоро разбудишь; поправил Никита Мироныч крючок, вышел в сени до ветру, проверивши засов на крыльце, вернулся и хотел тушить лучину и тоже ложиться… вдруг – стук!.. И не на крыльце, которое только что проверил Никита Мироныч, а тут вот – в сенях, куда никак нельзя пройти человеку, если только не подлезть в подворотню или не перемахнуть через крышу в прореху…
– Кто там? – не своим голосом прошептал Никита Мироныч. – Кто там, туды твою так?..
Не отвечает…
И опять стук!
"Овца, должно быть, дура, стену бодает!" – подумал Никита Мироныч и вздул сразу целым пуком лучину.
Но только было раскрыл наотмашь дверь Никита Мироныч, хотел он поглядеть на скотину, только переступил через порог, глядит: человек ему ботнулся в ноги, к чему, служа у Рысачихи за старосту и будучи у нее в немалом доверии спокон века, привык и потому нимало не удивился.
– Это хто такой, туды твою так?! – все же вскрикнул Никита Мироныч.
А человек лбом в сапоги и руками обхватил голенищи…
Глядит Никита Мироныч, на плечах у него, как на верблюде горб, большая сума, пахнет от сумы необманным духом, который за версту расслышишь: христовым куском, из рук со звоном вывалился железный посох, и на босой ноге, немного повыше колена, под загнувшимся одной полой армяком, железное тоже такое кольцо, какие каторжникам на ноги загоняют.
– Да хто ты такой? – толкнул Никита Мироныч сапогом нечесаные и, видно, давно не мытые лохмы.
– Я это, – хрипнул человек, – я это буду во всем своем виде!
– Ивашка! – вскрикнул опять Никита Мироныч. – Иван Недотяпа?!
– Я, батюшка наш, Никита Мироныч, – опять прохрипел человек, – я самый буду!
– Да что это ты, с каторги, что ли, убежал? А ну, подымайся!
Ткнулся Недотяпа ему еще раз лбом в сапоги и поднялся с коленок…
– Чтой-то, – говорит, – Никита Мироныч, ты про меня негожее такое подумал?.. Я не с каторги бежал, а по-доброму пришел со странствия, за барыньку нашу да за тебя, благодетеля нашего, богу помолился!
– Со странствия? Ври толще, откуда же тогда у тебя такое колечко, этакие колечки знаешь какие женихи носят?..
– Видится тебе в темноте, – говорит Недотяпа, – это, Никита Мироныч, вчерася мне добрые люди баранок подали, должно что, высунулись из кармана, а в кармане у меня давно пол не мыли, вываракались они там, ну, а ты бог знает что и подумал! – Приподнял армяк, и в самом деле – связка баранок, облепленных грязью и в самом деле в такой грязи похожих на кольца от каторжной цепи, а не на баранки. – Что ты, Никита Мироныч?
– Должно, что тогда вольно живешь на вольном-то хлебе, – сказал уже с укоризной староста мужику, который вошел за ним тоже и стал у притолки возле двери. – Эн-ка, баранки?!
