Текст книги "Князь мира"
Автор книги: Сергей Клычков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)
Глава третья
ДАРОВОЙ ПАСТУХ
КРЕЩЕНИЕ КНУТОМ
В Егорья выезжает в наши поля богатырь[8]8
В Егорья выезжает в наши поля богатырь – Егорьев день приходился на двадцать третье апреля по старому стилю.
В мифическом богатыре на долгогривом белом коне отразилась, по мнению историков и исследователей устного народного творчества, народная память о князе Георгии Владимировиче, который пал жертвой на реке Сити в битве с татарами, но успел положить начало русскому заселению на лесном севере и обеспечить его крепкою защитой – городами Владимиром, Нижним, двумя Юрьевыми и проч. В легендах князь олицетворялся в образе богатыря, подвиги его приравнивались к чудесам. По сравнению с победоносцем греческой мифологии русский богатырь совершает новые подвиги. Это не только победа над зеленым драконом. Сказание о богатыре на белом коне, распространенное в бывшей Рязанской губернии, в селениях, расположенных на берегах рек Вожи и Быстрины, передает И.П.Сахаров: "…сражались русские князья с татарами, бились не на живот, а на смерть. Татары начали одолевать князей, как ни отсюдова, ни оттудова выезжает на белом коне неведомый богатырь с своими сотнями. Бьет и колет татар, направо и налево и добил их чуть не всех. Тут подоспел окаянный Батый; он убил богатыря, а белого коня загнал в болото. С тех пор белый конь ищет своего богатыря; а его сотня удалая поет и свищет, авось откликнется удалый богатырь". Сообщается, будто коня видели на болоте Ермачковом, слышали и свист, и пение. (Сказания русского народа, собранные И.П.Сахаровым. С.-Петербург, 1885, с.109.)
[Закрыть].
Выезжает он из-за поповой горы на долгогривом белом коне, с бурыми яблоками по бокам и на крупе.
В полности конь подходит по масти к овражкам за церковью и круговинам, простым грешным глазом его и не заметишь, когда еще снега целиком не сбежали, а земля уж пролыснилась и лежит под вечер на иссиня-белом снегу, как бурые конские пятна.
Конь легонько коснется копытом земли и отворит ключи и потоки…
Дыхнет жаром и полымем в обе ноздри на дороги, обдаст туманом перелески и пустоша, и солнце в этот день поутру поднимается выше сразу на целую сажень, как будто боясь, чтобы из-за чертухинских овинов с поповой горы его не достала золоченая пика…
На деревне скотина еще с вечера начнет истошно реветь и бодать рогами ворота, а в лесу задымятся почки и сучья встряхнутся, загибая кверху концы, – туман в этот день долго висит по полям, плотно приникши к земле, пока-то проскачет за туманом богатырь на коне, воскрешая к жизни лягушек в болоте, будя змей в кочках и пнях и прогоняя крупную рыбу из больших в малые реки, чтобы сбросить по половодью икру и на обратном пути угодить прямо в мережку… Висит туман, пока огненная грива не заполощет на сильном скаку по голой опушке осинника и конь не пронесет по ней седока в далекое царство, где небо сровнялось с землей и полевые цветы смешались с звездами в небе, -тогда он тоже поднимается в небо, и на земле не останется уже ни снежинки.
К такому дню в старину всегда подгадывали реки, вздуваясь помалу и отопревая в краях, держали лед наготове, пока не отворит землю Егорий, тогда несли его, все на пути сокрушая, к далекому морю, стукая звонкими лбами льдину о льдину, подымая их на поворотах на ребра и ставя попом на зажорах, тогда выходили реки на бескрайные поемные луга и оставляли после себя мужичью сыть и плодородье… в такой день раньше выгоняли скотину, обходили стадо с иконой и вербой, пастуха допьяна поили водкой и пивом, а подпасков до вздутия животов кормили петыми яйцами, сочнями, с которых прямо в рот капает масло, калабашками, алялюшками и гнилыми лепешками, к которым нельзя было прикоснуться рукой, так они распадались от сдобы, – подпаскам потом доедать хватало на месяц: нечего было жалеть в этот день, потому что, по деревенскому укладу, пастухи – первое дело…
Обычай этот хоть и сохранился теперь, но в нем как-то не стало прежнего смысла, потому что и реки теперь вскрываются как попало, и коров выгоняют не по Егорью, а по погоде, справляя Егорья больше уже по привычке да понаслышке от стариков.
*****
В такой-то день Мишутку и окрестили кнутом.
Прогнали бабы коров, провели мужики лошадей под уздцы, чтобы не устраивать в выгоне давки, молебен поп Федот отслужил, обнесли стадо иконой, обмахали по ветру четверговой вербой и пасхальной водой потом окропили следы[9]9
обнесли стадо иконой, обмахали по ветру четверговой вербой и пасхальной водой потом окропили следы – В старину на егорьев день, двадцать третьего апреля, совершался «обход скота»: хозяева «обходили» всю домашнюю скотину с иконой Георгия Победоносца. Затем скотина сгонялась в общее стадо, окроплялась святой водой. После этого обряда хозяйка гнала стадо за околицу освященной вербой. Провожали стадо хлебом и солью.
[Закрыть]: коровьи жирные и широкие, лошадиные аккуратные, в которых уже курице напиться проступила вода, выжатая тяжкой поступью деревенских пахарей, овечьи, словно ребятишками ради забавы натыканные палочкой по обеим сторонам дороги, и неровные, детские, лезущие друг на дружку, неосознанные следки телят этого года.
Но ни верба, ни святая вода не остановили скотину перед древней исконной привычкой испробовать силу и ловкость, перескакнувши с выгона канаву, тут же броситься стремглав друг на друга, стараясь просунуть рога за задние ноги под вымя, вращая страшно оловянными от зимней полутьмы глазами, не вынесшими первую минуту весеннего высокого солнца, взреветь жутко и смешно, неловко взвиться на задние ноги и, булькнув в середине непереваренным пойлом, глубоко врезаться в землю рогами, не рассчитавши удар, – коровий неискоренимый обычай, след далекой поры, когда не было еще звериного плена, когда глупые домашние куры летали по полю, как вороны и галки, когда петухи хохлились в желтых сафьянных сапогах не на тесаном нашесте, перекинутом с наката на переклад, а на березовой, страстно под ними выгнувшейся ветке, похожей на обнаженную нежную руку, славя двенадцатый час и утреннюю прекрасную зарю не в темном дворовом углу, завешенном паутиной, а в невообразимой тишине и в позабытом сиянье еще не покоренного леса.
В том же чувстве, должно быть, сладостных воспоминаний, звериной неисчезающей памяти деревенские застоялые кони со спутанными на стороны и кверху взбитыми гривами тут же после молебна, как только мужики опростают уздечки, ринут всем стадом по полю наперегонки, выгнувши колесами шеи, красиво перебирая ногами и оглашая околицу стуком копыт об отталую землю и радостным ржаньем – далеко оно отдается где-то за лесом, перекатываясь над болотами на тысячи голосов, как будто и там, где небо слилось с землею, гонит Егорий по небу свою несметную конницу, похожую с земли на первую тучу с дождем…
Потом, как бы опомнившись, добежавши до дубенского берега, в котором до самого верха мутная клокочет вода и плюхают уже с продырами льдины, круто вдруг повернут и, разбившись попарно, замолотят друг дружке копытами по выступившим от яровихи ребрам, с налета прыгая на шею и выкусывая из челки свалявшийся голодный колтун или выдирая зубами из крупа клок бесцветной, длинной и пыльной от бескормицы шерсти.
Только мирской бык, с большим зобом от жира, не видя себе соперников, ошалело носится по всему стаду, обнюхивая наскоро коровьи хвосты и ради шутки пиная толстым рогом в бока, одиноко ревет, задравши голову к солнцу и ощерив мясистые, набитые пеной и слюнами губы, пригибается к земле и чертит рогами на луговине, как на скрижали, только одним коровам понятные знаки…
*****
Мужики, спустивши лошадей, уселись за мирщинку на бревно, изредка только покашивая на скотину.
Пастух Нил, без картуза, с кнутом, перекинутым с плеча на плечо, в холщовой новой рубахе по самые колена, засел в середку к мужикам, сегодня он не гость и не хозяин, а гораздо больше того и другого: мирщинка у него под ногами!
Мужики по очереди подходят к нему и наполняют синий с красной каемкой стаканчик, из которого сколько лет пьется мирщинка, – стоит этот стакашек у Семена Родионыча в посудном шкапу за хрустальным стеклом, и зря его, этот стакашек, мужики не тревожат! – подходят по череду к Нилу, и, кланяясь ему, отпивает всякий свою меру, а Нил с каждым христосуется и после трех звонких поцелуев закидывает далеко голову и опрокидывает, не задерживая водки в зубах, прямиком:
– Важна!
Потом долго нюхает свежую корку, раздувая широкие ноздри, откуда торчит седая щетина и бисерится на солнце проступивший над мирщинкою пот.
В стороне от мужиков поп Федот, давно закончивши молебен, завистливо поглядывает на мужиков, облизывая незаметно толстые, как у опоенного мерина, отвисшие губы, черпает он ленивой рукой, задевая небольшим ковшичком с язычком, свяченую воду из пузатого ушата, кругом него гомозятся старухи в черных платках, наперебой подставляя отцу Федоту кружечки, кумочки, бутылки с готовой воронкой в горлышке, разбирая по домам егорьеву воду, помогающую от всех болезней как скотине, так равно и человеку…
– Ну, чего вы, право, лезете прямо в ушат? – оговаривал сердито поп Федот. – Чего спешка такая, святой дух, что ли, из воды выйдет, боитесь? Не выйдет, будет поровну всем!
И в то время еще были такие попы, которых подчас трудно было понять, что сам-то он в бога верит или не верит?
Или только смеется над дураками, брызгая в печку когда-нибудь в праздник, чтобы лучше выпекались хлебы, и на порог, чтобы черт в избу в этот по крайности день рог не совал?..
Таков был и Федот, иной раз такое отмочалит, в особенности когда клюкнет и разговорится под веселую руку, что не выдумал бы и настоящий кощунник… Ну да ведь попы первые кощунники были по большей части всегда!
Дьячок сзади попа Федота – Порфирий Прокофьич укладал золоченую ризу и разную утварь после молебна – изредка взглянет на стадо и потом на мужиков неживыми глазами, подумает о чем-то минутку, а потом качнет сокрушенно головой с редким волоском и с плешью, похожей на дырку, в затылок и снова затянет гнусавым сбивчивым голосом положенный по чину в Егорья пасхальный напев:
– Истос вос… кре… си…
Поп Федот морщится на дьячка, а старухи смотрят ему в рот со сложенными руками у сердца и шевелят бесцветными засохшими губами, под цвет прошлогоднего сена…
А поодали ото всех сельские ребятишки, какие поменьше, как галчата после выводка, расселись в рядок на заборе, отделяющем пар от ярового, и на них то и дело затуманенными глазами оглядывается из стада Мишутка:
"Теперь не подразнишь: эн у меня какой кнут, и не ради какого баловства, а по делу!.."
По всему полю рассыпалось стадо до леса, который склонился томно на берег Дубны и словно вот-вот тоже стронется с места, сорвется и побежит, махая голыми сучьями, похожими без листьев на коровьи, задранные кверху хвосты.
Меж коров бегают с причитаниями бабы и с визгом и сдавленным в горле смешком сельские девки, тормошатся на бегу бабьи, приткнутые за пояс подолы, и издали заманчиво сияют снежной белизной девичьи ляжки и икры из-под цветных сарафанов, завороченных на головы, как от дождя, чтобы со скотиной не испортить оборок.
Мишутка только поспевай между ними, в одном месте отхлещет какую-нибудь бодастую телку, а в стороне, глядит, уже сытая яловиха с неподтесанным рогом подмяла соперницу в единоборстве, и та припала на передние ноги, как будто просит пощады, но она пощады не знает и остервенело тычет ей острый рог между ребер, и из-под него с конца хлыщет кровь, еще пуще алея на солнце, и хозяйка возле нее заходится криком, машет мужу рукой и, пока тот бежит, сорвавшись с бревен и махнув на мирщинку, затыкает передником рану, откуда лезут и шевелятся вывороченные из самой середки утробы кишки.
*****
– А где же моя подмога? – спросил захмелевший Нил, когда из бутыли вылили на землю последнюю каплю, по примете: пить не в последки, а в руках у Нила остался стыдливый стаканчик. – Надо бы кликнуть!
– Ну, Нил Матвеич, хорош… хорош у тебя помощник!
Мужичьи пятерни потянулись на стадо, по которому бегал Мишутка, откидывая, как большой, далеко руками.
– Мишутк-е-эй! – крикнул Нил во все горло, держа стакан в кулаке.
Мишутка от этого окрика остановился как вкопанный, еще не понимая, откуда кричат, а когда разглядел, что набольший машет, подбежал, запыхавшись и отирая пот полою рубашки.
– Ну, Мишутка… пей… не всерьез, а в шутку!
И сунул Мишутке стакашек.
– Дядюшка Нил… дух больно тяжелый!
– Пей, сукин сын, – топнул Нил ногой, – пей да не морщись!
– Дяденька Нил!.. С души от духа воротит!
Нил дернул Мишутку за вихор, от испуга выскочил у него из дрожавших ручонок стаканчик на землю, и драгоценная влага задаром пропала в траве…
Хорошие пьяницы в старину говорили, что на местах, где нечаянно проливается водка, потом вырастают такие цветы, но в наше время питухи проверяли, и у них выходила вроде как плешь!
Может, самое главное нечаянность тут, мать невинности и простоты?..
Мишутка поглядел на стакашек и шмыгнул по глазам кулаком, а Нил отвернулся и расстановисто сказал мужикам:
– Не, православные, пастуха тут не выйдет!
– Полно, Нил Матвеич… ну, как же пареньку… можно ли так?..
– Да это вы мне не пойте… взросли сами на этом… а промежду прочим, надо Мишутку крестить!
Порфириц Прокофьич издали поглядел на Мншутку, когда ему Нил подал стаканчик, и тут же надолго уставился в землю, оборвавши напев и бессмысленно перебирая золотой нарукавник.
– Что ж, обычаю неча перечить… обычай надо почтить! – ответили степенно мужики. – Вон и батюшка еще не ушел!
– Да нет, уж… мы без попа обойдемся… у нас свой канун… а ну-ка, Мишутка, крестись!
Мишутка обрадовался, что не заругали за стаканчик, и истово перекрестился.
– Читай, сукин сын, "Богородицу"!
Мишутка вытянул ручки, как он это делал перед Порфирием Прокофьичем, когда тот наставлял его по церковности, и звонким голоском начал чуть нараспев:
– Богородице… дево, радуйся…
А Нил снял с себя кнут, свернутый в круг, и надел его с головы на Мишутку, медленно во время молитвы пропуская под ноги…
– А ну, "Отче наш"! – еще строже приказал Нил Мишутке и снова надел ему на голову пастуший венец.
– Отче на-аш, – затянул Мишутка, – ижиси на небеси…
– Ишь ведь, – дивятся мужики на Мишутку, – сколько колотьбы одной принял, а память словно веревка!
– А ведь и в самом бы деле на крылос годился, – хмуро сказал Семен Родионыч, но ему никто не поддакнул: какой тут крылос, когда кнутом на вечные времена в пастухи благословляют?..
– Ай да сукин сын… ловко знаешь молитвы, – похвалил и Нил Мишутку, – сукин сын! – Потом уж узнал Мишутка, у Нила это было ласковое слово, вроде как поговорка. – А ну… читай, – Нил задумался и чуть шатнулся с кнутом над головой Мишутки, – читай… "Взбранной воеводе"!
Но "Взбранной воеводе" Мишутка не знал, да и сам Нил сказал больше спьяна, так, куражился над сиротой, потому что думал на это лето в подпаски пристроить сынишку, а не пришлось. Мишутка быстро заморгал глазами, собираясь вот-вот заплакать, но по своей крепости в слезе удержался, и Нил уже безо всякой молитвы продел его в кнут и сам три раза истово перекрестился.
– Ну, теперь, Мишуха, скидавай штаны!
Мужики загоготали, не зная еще, чем кончится Нилов обычай, а ребятня обступила Мишонку, пока он скидал офточки:
– А ну-у-ка, пастух, бе-еги во весь дух!
– Пшли вы тут! – крикнул Нил на мальчишек и замахнулся кнутом. – А и в самом деле, Мишутка: беги!
Должно быть, ребята и надоумили пьяного Нила, потому что сам-то он просто хотел его отпороть на глазах у мужиков и тем дело кончить.
Мишутка сразу сорвался с места и побежал, к чему было бежать вокруг стада, где же догадаться, а если бы и так, то едва ли бы заартачился, а терпеливо бы принял и перенес, потому что кориться большим привык с колыбели.
Нил не спеша развернул длинный кнут на конце с волосяной хлопушней, подошел к буланой кобыле, по старости дремавшей тут же за канавкой и безучастно смотревшей на толкотню среди молодых лошадей, схватился за гриву и прыгнул на спину!
Кнут прошелся по бокам, кобыла вздынула было на дыбы, но, подпертая крепкими коленками Нила, часто засеменила ногами, догоняя Мишутку.
*****
Скоро Мишутку больно хлестнуло.
Он схватился за поясок, по которому пришелся удар, но, оглянувшись на бегу назад, увидал страшного Нила на буланой кобыле, вскрикнул больше с испуга, чем от боли, и побежал еще пуще, вытянувши вперед длинную шею и крепко у сердца приложив кулачки.
Вот-вот уж скоро мосток, на котором стоят мужики и довольно гогочут, вот уж скоро Мишутка добежит до ребят, которые машут ему кулаками и что-то кричат, вот еще немного, абы только не выдали ноги, и он будет у места.
Но в это время облепил Мишутку колючий огонь, обжег ему плечико и сразу отдался в середку.
Кубарем Мишутка повалился, наскочивши на кочку, совсем почти уже добежав до дороги, в глазах сразу все завертелось, избенки из Чертухина стронулись с места и побежали вместе со стадом, и в стаде коровы начали кружиться, доставая рогами хвосты.
Не разглядишь уж меж ними ни девок, ни баб, и только обратной дорогой, объезжая стадо на буланой кобыле, мчится Нил в холщовой рубахе, облаком вздул ее ветер у него на спине, отчего он стал еще шире и страшнее, и видно, как тащится за ним большой кнут, длинной змеей извиваясь по кочкам и вымоинам на луговине…
*****
Надо бы действительно в шутку, легонько бы, так, ради обычая только, мужики так и подумали сначала, а тут вышло всерьез: отхлестнул Нил шульни мальчонке, отчего, может, потом у барина и не было детей, когда он женился на Рысачихиной дочке…
– Нил, а Нил… ты бы полегче! – робко потазали мужики пастуха, когда он оборотил назад и спрыгнул с кобылы.
– Нича-во! – протянул он, оглядывая Мишутку и скаля мелкие редкие зубы, к Мишутке даже ребята в испуге и неожиданности боялись подойти поближе, узнать: жив он али мертвый? – Нича-во: встанет – тот же будет!
– Да все же как будто… того, – жались мужики.
– Так уж полагается на первака: иначе проку не будет!
– О положенье и речи нет никакой! А мальчонка-то, смотри, глаза закатил!
– Кнут, он безвредное дело!
В это время Мишутка поднялся с земли и, держа ручки в коленках, осмотрел всех воспаленными глазами, снова приник и неслышно заплакал…
– Ишь, голову поднял из травы, как турухан какой… Мишутк… эй, не стягну небось, не валяйся! Ничаво, мужики, лучше стадо понимать будет!
– Оно конешно, кнут не мешает!
Мужики помотали башками и поплелись по домам: больше в стаде нечего делать, мирщинка допита, животина обнюхалась и уже мирно ходит по полю, выгрызая мелкую травку на высоких местах, и вон уж входит в село шагистый поп Федот, за ним тянется старух, девок и баб целый хоровод, впереди веселой гурьбой бегут ребятишки, а позади всех трусит Порфирий Прокофьич с горбом, и под мышкой у него, выбившись полой из небольшого узла, весело и ярко горит на солнце праздничная Федотова риза – уж не кусок ли парчового кафтана с широких Егорьевых плеч?..
ЧЕКАНАШКИ
И в самом деле, из Мишутки вышел хороший пастух…
Нил за таким помощником считался как за горой: ни одного праздника Нил не пропускал, чтобы как следует не залить за ворот, а в будни по большей части сидел где-нибудь под кустом и плел к базару корзины, верши, мережки, которые еще с вечера каждую субботу уносил на себе в Чагодуй.
Мужики сначала косились, но потом махнули рукой, кому охота связываться с озорником, тем более что пока дело идет по порядку…
Стадо же распускалось на многие версты, Мишутка только по коровьим боталам да по лошадиным звонкам едва мог догадаться, в какой стороне ходит стадо, но во всяком стаде, как и в человечьем, есть свой коновод, и с хорошим коноводом никакое стадо и в пустыне не заблудится.
А если и заблудится, так в лесу дух голосистый, на десять верст рожок слышно.
– У меня рожок, – хвастался Нил мужикам, – с того света скотину вызовет… Тоже не дело: держать коров на кнуте!
– Так ведь зверь, Нил Матвеич! У нас тут зверю самое место!
– На зверя заговор есть!
Дивиться было надо, как это за всю весну ни овцы не пропало, ни телки медведь не заломал, не говоря уже про ночное, раньше волки-переярки резали жеребят на глазах у пастухов.
– И в самом деле, должно, слово у Нила, – довольно рассуждали мужики, – а может… так удача идет человеку!
Очень были довольны.
Во время полдни скотина приходит домой с комарами, бока туго набиты, молока у всех с выгона хоть облейся от такого нагула, что с того, что сам Нил только одним рожком орудует, больше сидит под кустом да плетет мережки, потому не только Нилу оказывали всяческий почет, но и Мишутке перепадало ласковое слово, и по праздникам, глядишь, вместо хлеба торчит из сумки нерженец с жареным луком и кашей или густо промасленный сочень с вылезшим на края творогом.
Но скоро пришлось подивиться, потому что негаданно, несмотря на звериное слово, случилась с самим Нилом история, воскресившая у всех в памяти случай с Михайлой, о котором к этому времени начали уже забывать.
*****
Дело получилось такое.
Хоть и был Нил доволен подпаском и не раз хвалил его мужикам при разговоре, но из синяков Мишутка и после крещения кнутом не выходил, так уж, видно, были привешены руки у Нила, что он не мог жить без обиды.
Особливо после похмелья, когда под ногами земля шатается и кочки тычутся в чуни, изматерит до последней капельки душу, пока не хватит квасу или огуречного рассолу прямо из кадки, который лучше всего снимает похмелье и возвращает разум и совесть.
В такое похмелье худо приходилось Мишутке…
Опухший Нил подойдет, глаза темные, руки в кулаках, а кулаки словно камни.
Рыгнет на все поле тяжелым духом и со всего размаху куда ни попало.
Мишутка первый раз повалится с катушек, стерпит, но со второго не выносил и убегал, в глазах все зеленело, свет забивала слеза, и сквозь ее соленый и терпкий туман становится видно, как скачут у Ниловых ног зеленые бесенята и щекочут ему под рубахой маленькими хвостиками и суются в чуни, подставляя горбы.
Тогда Нил страшен и беспощаден.
Все равно после прибьет, но в такую минуту лучше укрыться, пусть искровянит кулаки о какое-нибудь деревцо или о камень, что на глаза попадется, обобьет до того, что после руки ложку со щами не держат, и из-под отставших ногтей долго потом сочится по капельке кровь.
Должно быть, было у Нила какое-то подноготное горе, от которого он в хмелю ни себя, ни людей не щадил!..
Мишутка куда-нибудь забивался в кусты, где поглуше, и тогда наступали для него блаженные минуты, когда он уже ничего не боялся и обо всем забывал: источали глазенки теплые освежающие струи, синяки как будто отдавали этим слезам всю свою жгучесть и боль, и что за цветы вырастали в том месте, где часто плакал Мишутка, не по-детски глубоко вздыхая, – бог его знает!
Наверно, что та же осока!
А в осоке прячутся змеи!
В осоке змеи живут!
*****
Однажды, как раз в петровошном посту, когда невоздержные на питье мужики любят малость зарекнуться перед страдой, Нил тоже немного остепенился и дал даже попу Федоту зарок по самое разговенье не трогать хмельного, но не выполнил зарочного слова и пришел с базара как зюзя.
Еще издали Мишутка расслышал хрипучий задавленный крик:
– А… та-акой, проэдакий… а… хочешь люлю?.. Я те со спины-то мочалу пущу!
Нил шел по дороге и грозил в сторону Чертухина кулаками, хотя ни за ним, ни перед ним никого, и не видно было, чтобы кто-нибудь проходил…
– Я покажу вам… мать вашу за заднюю ногу… мироеды дьявольные! У-ух, – хватил Нил по земле кулаком, – сожгу-у!
Грозил, должно быть, Нил своему пучеглазому лиху, потому что на селе его уважали, кормили, как сами не ели… а может, так, озорник большой, несмотря на седые волосы!
Внезадоли от стада Нил остановился, потянул из горлышка остатки, заворотивши далеко голову, разбил о камень бутылку и пустился вприпляску, хотя видно, что не слушаются его чуни и выкидывают невысоко смешные загогулины, взбил ему ветер волосы кверху рогами, и Нил с поднятыми над головой кулаками и не мальчонке показался бы страшен в эту минуту:
Уж я Нил, Нил, Нил…
Уж я пил, пил, пил…
Пил мед, пил квас,
Спосылал к туру вас!
Дрался Нил больше с похмелья, а в хмелю больше ругался, стоя где-нибудь у куста, пока не валился под него, подымаясь уже только к рассвету, но на этот раз не успел Мишутка хорошенько разглядеть Ниловы мешки под глазами, как с первого же удара повалился Нилу под ноги…
Сердце Мишуткино словно висело до этого на тонкой ниточке, а тут оборвалось и покатилось куда-то в траву.
Больно заколотило по ребрам, и в пятки потек кипяток, потом под сердцем захолонуло и трудно стало дышать, хоть хорошо видит Мишутка Ниловы чуни, которые тычут впеременку ему под бока, видит он еще впереди большую высокую кочку, за которой будто человечек сидит и бороду за нее прячет, а может, так, от слезы только, застывшей в глазу, мерещится… дальше за кочкой ходит по заводине стадо, и в заводине осока в рост человека… где-то жалобно звенят колокольчики и бубенчики с лошадиных ошейников, ухает перед вечером сыч на сычиху, и совсем, кажется, недалеко, там, где стоят сельские сараи на пустоши, жвыкает в траве коса, а совсем высоко под вечерним небом постукивает на Ивана-купальщика острый молоточек на бабке, отбивая прошлогоднюю косу, и от каждого отука загорается над головой словно от гвоздика шляпка.
Страшно стало Мишутке…
От страха он даже не плакал, только сами из носу лезли красные сопли…
Больно ныло в затылке, и с заводины плыл шубниной туман.
Лишился тут Мишутка, должно быть, всякого соображенья и своей природной сметки, и что с ним дальше случилось, и сам он по малолетству не мог догадаться…
Вернее всего, что наполовину с горя привиделось или приснилось, потому что и раньше Мишутке снился Прокофьич, и виной тут его наставленья…
*****
Снился Мишутке Порфирий Прокофьич всегда в золотом ораре, в каких, по его рассказам, только святые ходят по раю, церковка немного повыше дьячка, потолок в церкви синий, и с потолка на ниточках висят соломенные голубки с золотыми крылышками во все стороны, и на тонкой цепочке свисает к самому носу Мишутки то ли золотое кадило, то ли большая луна…
Порфирий Прокофьич стоит всегда на амвоне перед узорною дверью, и за этой дверью – рай!
Перед дьячком подставка, на подставке толстая книга, какая у него лежит на полке в церковной сторожке, где выписаны все молитвы и причты, буковки в книге и знаки плавают по прозрачной странице, как малявки в Дубне, а дна будто ж не видно, бисерятся только разные крапинки и завитки, как болотная тинка, и сам Порфирий Прокофьич хоть и смотрит строго в эту книгу, а видно, что ничего не понимает, так только переминает ради прилику губами, перевертывая за страницей страницу бесплотной, тоже прозрачной рукой… стоит он зато всегда весь в свечах, обвитых золотой канителью, сам же Мишутка сзади него в парчовой рубахе пониже колен, босые ноги чуть видно, напружив до щекота щечки, раздувает кадило, хотя в кадиле не уголь и ладан, а топорщатся еловые шишки, и поверх них румянится огоньком земляника…
Душисто в церкви, тихо, только двое они перед богом!
Ни баб, ни мужиков, приснились как-то ребятишки с села, так Порфирий Прокофьич их отшугнул…
Одни они перед богом, и бог – поп Федот – сидит вверху на колокольне, как на колеснице, в серебряной ризе, смотрит на них своим желтым глазом и перебирает в лохматых руках длинные вожжи, дальше видны только золотые хвосты, которые в постромках вытянул ветер, звенят в вышине колокола и тилинькают колоколушки, и в самое сердце проникает желтое Федотово око.
Так часто снилось Мишутке, видно, что тосковал он по церковной сторожке и плакал первое время где-нибудь за кустом, вытирая веткой глазенки.
Перед тем как проснуться Мишутке, Порфирий Прокофьич всегда говорил:
– Ну, теперь, Мишутка, немного осталось: дочту вот книгу до корки и -в рай.
Не к добру только Мишутке всегда сон этот снился, непременно кто-нибудь в этот день поколотит или словом обидит, видно по всему, что бог – поп Федот – Мишутку не любит и попадья его тоже, стали бы разве так над Мишуткой казниться, и Нил, может, бил бы потише!
Но на этот раз обернулось все по-другому…
Повалился Мишутка в осоку и долго еще различал Нилову чуню, на которую насели зеленые бесенята с длинными хвостами, чуня оттопырила нос и заковыляла в сторону от заводины, где пролегала дорога.
На дороге стоял человек с большой сумой за плечами и с посохом, повыше будет, чем у попа Федота.
– Доброго добра, добрый челэк, – слышит Мишутка тихий голосок, – где тут на Чертухино выйти?..
– А ты кто такой будешь? – насунулся Нил на старичка с кулаками.
– Да ты, добрый челэк, кулачком не маши: кулак не кадило!
Но у Нила уже заходила рука, не в добрый час подсунулся тут старичок, взметнулся над ним огромный Нилов кулак, но не успел Мишутка сморгнуть, как в ответ просвистел над кудлами Нила набалдашником посох, запрыгали вокруг Нила бесенята, обвивая Ниловы ноги зелеными хвостами, нависли ему на руки и облепили всего с головы, машет Нил длинными руками, откидывая их от себя, но крепче веревок хвосты, путаются у него ноги и не подымаются руки, а посох снова над головой, и слышно, как под ним хряпает Нилова кость на затылке, ломаясь в куски…
Мишутка прижался в страхе за кочку и крепко зажмурил глаза.
*****
Должно быть, пролежал он так немалое время, возле кочки тепло, кто его теперь в осоке увидит?
Потом подошел будто Порфирий Прокофьич, и не в золотом он ораре, а в каком-то чудном балахоне, погладил Мишутку по голове и взял за руку, приподымая с земли:
– Ишь ведь, как он тебя, ирод, взбутычил!
Боль по всему телу потекла от синяков, в голове у Мишутки еще пуще затуманило, предметы переставлялись с места на место, как живые, как всегда бывает, когда в забытьи приходит настоящий сон к человеку, и вот уж опять видит Мишутка царские двери, и Порфирий Прокофьич держит его по-прежнему крепко за ручку, закрывая другой рукой толстую книгу:
– Пойдем, Мишутка: рази ее когда дочитаешь?..
Раскрьыись тут настежь царские двери, и Мишутка рядышком с Порфирием Прокофьичем прошел по половой дорожке, которую выткала Секлетинья из разноцветных тряпок в поминовение мужа, вела она от паперти к алтарю в чертухинской церкви, мужики ее, чтобы не марать, обходили.
Растянулась эта дорожка, кажется Мишутке, на многие версты, долго шли они по ней с Порфирием Прокофьичем и только минули царские двери, теперь похожие больше на сельские ворота на выгоне, сразу попали, но только не в рай, а на ту самую тропку, на которой Мишутка всегда стерег стадо, когда оно разбредалось по лесу: по бокам тут много малины и поглубже сине от пьяники и гонобобля.
– Вот тебе и рай божий! – говорит Порфирий Прокофьич. – Хорошо, малец, что бог создал лес и пустыню!
Знает Мишутка в этом раю каждый кустик, о колючий игольник все лапости ободрал без обутки, пальцы об осоку обшарпал, до самых коленок зудливые цыпки сидят, а все же вот если прищуриться да поглядеть вокруг в кулачок, то словно на все через синее стеклышко смотришь, и в лесу как-то все по-другому…
Скачут белки с елки на елку и не боятся Мишутки, задрали на самые уши пушистые хвосты и грызут клейкие шишки, лущат редкое лакомство в нашем лесу – правский орех, а только моргни – и нет ничего, одни лохмоты от зари на деревьях, похожие на огненные хвосты с белым подпалом.
А там вот… подальше в лесу, там темь ходит, и в чаще прячутся волки, то ли там роса горит за кустами, то ли и в самом деле волчьи глаза…
– Дядя Порфир, вроде как волки!
А огоньки все яснее разгораются в чаще, натыканы они в кустах как красные ягодки, и если уставиться в темноту, то видно хорошо, как важно вышагивают парами волки, поджавши под задние ноги хвосты, языки вывесили на стороны, и с них капают голодные слюни, и то ли это сыплется к ним на волчью тропу из беличьих лапок золотистая шелуха от очищенных шишек, то ли и в самом деле висит над головою большое кадило, роняя меж веток меркотный, разбитый на пятнышки свет…
– Дядя Порфир… волки!
– А ты, малец, волка не бойся! У волка тоже внучата: волчата! Волк много добрей человека!
Голос у дяди Порфира хлибучий, нечеловечий, словно болото под ногой булькает, и лица он не кажет Мишутке, со спины же каждый человек мало понятен…
– Глядь-ка, дядя Порфир, впереди-то у них какой красноглазый.
Вышли волки из чащи и будто вот совсем натрафили прямо на Мишутку, но старичок погрозил им дубинкой, щелкнули они, словно щеколду на воротах закрыли, и свернули с тропы, шерсть на хребте стойком, у переднего уши вперед, как ножи: слушает, где теперь стадо?..
– Страшно, дядя Порфир!
