Текст книги "Князь мира"
Автор книги: Сергей Клычков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)
– Фух, какой пьяница! – сжеманилась барыня.
– Пьяница… пьяница… а делишко тянется! И эх, Раиса Васильевна!
– Бодяжка… какую побольше! – простонала барыня.
– С удовольствием… с превеликим… я такого вам кучера сейчас преподнесу! В три обхвата!
Рысачиха протянула ему обнаженную руку и после сочного поцелуя, когда Бодяга думал было разогнуться, ничего еще не подозревая, схватила его за ворот, и он сразу пошел на дно теплой перины, чертя сапогами по стенке.
МАЙОР И ТРИ ПУШКАТЕРА
Должно быть, пропановался барин Бодяга в барыниной спальне довольно изрядное время…
– Да и выпили-то мы, – подмигивая, потом рассказывал барин Бодяга, -совсем пустяковое дело, а туманы… туманы, знаете, такие пошли, все закружилось, завертелось… люблю… люблю… когда перед глазами все движется и сам ты летишь… как планета…
С сильно помятым брюшком, которым Бодяга гордился, как украшеньем, поглаживая его всегда любовно и складывая на нем калачиком ручки, барин Бодяга, когда барыня и в самом деле безмятежно заснула, съехал с кровати мореного дуба и в полынных туманах вспомнил вдруг про своих приятелей, братьев Кушаковых…
– Эх… дураки!.. – прищелкнул Бодяга, оглядевши опустевший перламутровый шкапчик. – Млекососы!
Привставши на носки и расставивши руки для большей устойчивости, вышел кой-как барин Бодяга из барыниной спальни и закружился по приемной, в которой уже стоял полумрак, должно быть, от плотных занавесей и хмурой погоды… Все предметы вдруг получили любимую Бодягой чудесную силу вращенья, не двигаясь с места; подошел к окну, и за стеклом в саду деревья встали кверху ногами, стремглав опрокидываясь вершинами вниз, а сверху совсем уж бог знает откуда повалила белая вата, взглянул на диван, и он кувырнулся на бок, словно пьяный мужик, откинувши ножки, а подсвечник на столике так размахался перед носом у Бодяги хрустальными розетками, куда вставляются свечи, как будто хочет Бодягу ударить…
В таком смятении стал Бодяга рассматривать дверь на половину к майору и не сразу поймал ее за медную ручку (плавала эта ручка в глазах золотой рыбиной с большими плавниками у головы и хвоста), повернул ее Бодяга, просунул голову и, не успевши ступить в другую комнату, завязился в двери, должно быть зацепившись за жабры оттопыренным сбоку карманом, в котором была сквозная дыра.
Со спертым дыханием и столь бьющимся сердцем, что сам потом удивлялся, как это оно у него в ту минуту не разорвалось, Бодяга повел мутными глазами и чуть вбочок от себя разглядел: стоит в полной парадной форме с плюмажем в поларшина, со шпагой и пышно расправленной кистью на рукояти, с генеральской лентой через плечо и с такими яркими эполетами, что у Бодяги в глазах даже заныло, одним словом, в полном своем живом виде стоит будто бы перед Бодягой генерал Рысаков и, видимо по всему, о чем-то печально про себя размышляет.
"Вот так допился… ну и полынь! – про себя подумал Бодяга. -Покойники полезли в глаза… ишь, их превосходительство…"
– Да-с… вашество… вашество… – прошептал Бодяга, собрав в себе силы в таком неудобном положении. – Как изволите, вашество, себя чувствовать, смею спросить?
Майор оглядел Бодягу, словно в первый раз видит, будто раньше и встречаться не приходилось, и сначала ничего не ответил, а только еще сильней навалился на дверь… но когда Бодяга повторил свой вопрос слово в слово, майор нахмурился и качнул головой:
– Скверно, Бодяга… оченно скверно!
– Полноте, вашество, – вздумал Бодяга и дальше поддержать разговор. -Это у вас застарелая небралгия. Выпили бы рюмочку глинтвейну али мадеры, и все бы прошло!
– Я белую… больше с полынью. Бодяга… Бодяга… – зашептал вдруг майор, сложивши руки на орденах, – Бодяжка, спаси, идут… идут… слышишь?
– Нет, вашество, что-то не слышу!.. По-моему, это у вас за спиной мыши скребутся!
– Дурак, – шепчет майор, – ничего не понимаешь: повесят на грудь сургучи, и поминай тогда как звали героя отечественной битвы генерала Рысакова.
– Это уж точно!
– Выручи, вон, я у тебя вижу, вылезла бумажка из грудного кармана!
После таких слов навалился майор всем корпусом и протянул к Бодяге пустой рукав шитого золотом мундира, который в самом деле висел всегда в этой комнате, как откроешь дверь, тут же, на стенке.
*****
Хлебнул, должно быть, в эту минуту настоящего страха барин Бодяга.
Хотел он было отрапортовать майору, что у него, у главного подъезда майорского дома, стоит мерин караковой масти в ковровом возке и что он почел бы даже за честь прокатить генерала, а если бы тот приказал, так и на край бы света даже доставил, хотя мерин быстрым ходом никогда не отличался, что же касательно денег, так, во-первых, Бодяга никому взаймы не дает, чтобы отношений не портить, а во-вторых и в-третьих, все равно… все равно чиновник Подсбруев давасов никаких не принимает, потому что большой вольнодумец… Но майор все сильней и сильней напирал на тяжелую дверь, шаря у него рукавом по карману… А тут вдруг со стен с громом и звоном попадали ружья с длинными стволами и с раструбами на выходе пули, кривые сабли вылезли из ножен и сами по комнате без ног заходили, тыкая страшными остриями в углы; засверкали кивера, отбитые у французов майором в памятной битве под Бородином, сколько годов провисевши спокойно в память ему и уже покрывшись густым слоем пыли… и даже небольшая медная пушка на лафете с медным ядром, которым еще в прошлом году Рысачихины гости играли в коны, расставляя перед домом бабки, как роту в походе, вдруг выкатилась на середину и уставилась маленькой дыркой прямо в Бодягу, а из-за нее высунулись три хитрые рожи с прищуренными глазами около мушки.
– Ппали… пппали… сукиные дети! – заорал вдруг майор у самого уха Бодяги.
Бодяга не выдержал, рванулся что было силы и бросился со всех ног по коридору, в котором только чутьем, подсказанным такой опасностью, догадался, как скорее добраться на выход.
Выбежал он на улицу и хотел закричать: "Иван… подавай!" – но ни возка нигде не было видно, ни кучера Ивана нигде не видать, метнулся Бодяга за угол дома, пробежал десять шагов, думая врасплохе, что, может, туда заехал его караковый в сторонку от ветра, но оказался совсем не караковый мерин, а просто досчатый забор, припорошенный снежком… хотел было назад вернуться к подъезду, но перед глазами вдруг пропала и огородка, которую только что своими глазами щупал Бодяга, и Рысачихин дом, словно шут спрятал в эту минуту; отовсюду, куда ни взгляни, на розовую лысинку барина Бодяги повалил белыми перьями снег, вздымаясь из-под неверно расставленных ног и как бы снова улетая за низкую тучу… совсем, кабы не треклятый холод, как в Рысачихиной спальне, кругом кружева, кружева, тюлевые занавески как будто бьются на ветру в раскрытом окне, и шелковый полог полощет в лицо, то собираясь в тысячи складок, наводящих на нескромные мысли, то расправляясь тугим парусом перед глазами, как будто за ним то ли кто мечется в неспокойном сне или любовной утехе, то ли душат кого пуховой подушкой, а тот отбивается и, теряя силы, со слабым стоном и хлипом разбрасывает, барахтаясь ногами, во все стороны перья и пух.
Плюнул Бодяга от такой незадачи и пошел напропалую, благо еще не намело горбатых сугробов… Долго он прокружил, шарахаясь из стороны в сторону, забирая то вправо, то влево, пока, видимо по всему, не выбрался в открытое поле, и ветер на полной свободе, заворачивая полы и наметая за ворот холодной крупы, не схватил барина Бодягу под ручку.
…Вот в эту-то метелицу будто и видел Бодяга, как проскакал майор на сивом жеребце с хвостом в три сажени и с гривой до самой земли, в полной своей парадной форме, из которой, как известно, он не вылезал последние дни перед смертью, с минуты на минуту к себе ожидая царя… а с ним ни мало ни много, тоже на сивых кобылах, с задранными лихо шапками на затылок, и те самые три пушкатера, с которыми майор во французскую кампанию отбил целый полк от редута…
…Нечего и говорить, что барин Бодяга при виде майора и его трех пушкатеров стал и черкаться и молитвы читать, бросившись сразу впрямик, только бы в сторону от этих героев.
Долго бежал он, тыкаясь в снег и задыхаясь, пока по счастью не наткнулся середь поля за селом Скудилищем на свой ковровый возок, наполовину заваленный снегом: видимо, спал караковый мерин со съехавшим к ушам хомутом, спал на дне возка и безмятежно храпевший кучер Иван, укрытый с головою в овчину.
КОРОВИЙ ПОГОСТ
Как бы там ни было все это с барином Бодягой, который, как теперь видно, был достаточный плут, но пока барин прохлаждался в Рысачихиной спальне, чиновник Подсбруев в сопровождении двух братьев Кушаковых управился с описью в доме и как раз уже к вечеру, когда стало заметно темнеть, успев обойти сараи и службы, выходил из загона, в котором неистовым лаем заходились собаки, на этот раз потерявши собачью догадку, потому что всем было уже при таких делах не до охоты…
– Загон идет чехом! – крикнул чиновник Никите Миронычу, который стоял в сторонке с шапкой в руках. – Ну-с, осудари мои, – обратился он к братьям Кушаковым, у которых от голода заметно втянулись розовые щеки с редким пушком, – ну-с, недурно бы теперь закусончик, но, по всей видимости… не предстоит!.. Да… где же наш толстячок… как его… такая канальская фамилия… уж не запечатали ли мы его в комнатах у генерала?.. Ха… ха!..
Кушаковы загмыкали подбежавшему Никите Миронычу, знаками объясняя, где же, дескать, барин Бодяга и на чем же им теперь доехать до дома, но Никита Мироныч с глубоким поклоном только и мог объяснить, что часа еще за два до этого, когда вдруг повалила метель, Бодягин возок выехал с барской усадьбы не спеша, как будто шажком, и при этом не в том направлении, как было бы надо, да и по всему было видно, что в нем никто не сидел и никто им не правил.
– Да рази за такой кромешной погодой что разберешь?.. – развел руками Никита Мироныч.
– Просто сказать, господа, – взметнул чиновник черной лопатой на Рысачихины окна, на которых после метели серебрился искристый иней и висел большими хлопьями снег, похожий на пышные белые сайки, – кажется по всему, нам остается тоже сесть и уехать!.. Не попрощавшись и не закусивши, -махнул он рукой ямщику, уже державшему тройку у подъезда на вожжах, -невежливо, но нечего делать!
– Кажный человек, – вставил охрабревший Никита Мироныч, – стоит дешевше, ничего ни поевши… как же так можно?.. Вы бы пожаловали к барыне в дом, в таком виде барыня будет в обиде!
– Ничего… нам еще придется приехать… вот тогда и попируем… садитесь, оспода, – откинул он медвежью полость, – так и быть, придется вас подвезти… благо мне по дороге!..
Кушаковы затолкались, друг дружку подсаживая под локотки, и закивали, прощаясь, на окна.
– Ну, благодари барыню за угощенье… па…ашел!
– Скатертью дорожка, ваше благородие!
Никита Мироныч надел заячью шапку и, когда кибитка неторопливо повернула с усадьбы и сразу провалилась в овраг, плюнул и побежал наводить порядок:
– Слава богу… анделов не осталось, а чертей бог унес!
*****
Никогда еще так храбро не проходил Никита Мироныч по барскому дому хорошо знакомую дорогу к барыниной спальне, он уж не тормошил в руках заячью шапку, не зная, куда девать руки, и только поблескивал маленькими глазками на сургучевые печати, висевшие на всех дверях в нежилые комнаты, по которым разгуливал майор после смерти.
– Ишь ты, ведь какая важная штука… не огонь, хоть и красный, а обожжесся, – подмигивал Никита Мироныч Палашке, которая после смерти Аленки заступила у барыни за постельную девку, – ну и дела, Палага… не еда, а кулага! Майор-то, гляди, запечатан?!
Палашка, не касаясь полов, трусила за старостой, бледная и бесшумная, словно летучая мышь, и то и дело крестила узкие покатые плечики и бессмысленно смотрела на старосту единственным глазом, всегда на реснице с дрожащей слезинкой да вывороченным наизнанку бельмом, похожим на вареное яйцо с разбитой скорлупкой.
– Теперь хоть води хоровод и не бойся!
Никита Мироныч подкрался на цыпочках к двери, за которой была Рысачихина спальня и, осторожно выдернув ключик и опершись руками в коленки, приложился глазом к лазку… И-их, что творится у барыни в спальной… стыдобушка-матушка!.. Сама барыня в нераздетом виде раскинулась на взбулгаченной постели, и цветное одеяло съехало из-под нее на половую дорожку, и юбки топорятся шелком, словно листы у переспелой капусты, а рядом с кроватью на круглом столике стоят графины на горлышках жопками кверху… ох, недаром говорила, царство ей небесное, покойница Аленка, что барыня тайком у себя заливает за ворот… должно, что правда… а теперь, видно, с горя, с печатей этих и разрешила…
– Слава те осподи, барыня почивает! – обернулся, не разгибаясь, Никита Мироныч к Палашке. – Теперь, значит, и нам соснуть тоже не худо! Стелись!..
– Я и так, Микита Мироныч… на голом… все равно спать не буду!
– Мотри у меня, не напруди! С подстилкой-то незаметно…
– Слушаю, Микита Мироныч!.. – зашептала девка, опускаясь к порогу. -Рази я виновата?!
– …И… и думать не смей! Чего тут бояться?.. Ишь, печатки на дверях… теперь уж не выйдет, шабаш!
– Ой, Микита Мироныч, а что, как Аленку, тоже будут тилискать?! -оглянулась девка на двери.
– Полудурье, печати! Да и рылом куда тебе до Аленки… Несь тоже ведь они разбирают!.. Так, значит, девка, мотри у меня!
– Сама, Микита Мироныч, не рада… да рази заткнешь?..
Никита Мироныч погрозил из темноты кулаком и пропал в коридоре.
*****
Когда совсем потемнело и в людской перестали хлопать дверями, снова на ночь глядя собралась метель…
За окном, где-то совсем по голосу недалеко, должно быть с другого края села, протяжно выли голодные волки, и на селе им подвывали собаки… ветер голосил на разные лады, то бегая босыми ногами по крыше и громыхая железом, то ботая из озорства на углу барского дома отставшей от стены водоотводной трубой и забрасывая оконные стекла морозным снегом, словно с лопаты…
"Вот в таку погоду если бы в полю, – думает Палашка, прислушиваясь к метельным голосам и поеживаясь плечиками, – осподи боже!"
И самой Палашке было за диво, что на этот раз не было у нее обычного страха, хотя в соседних комнатах то шуркнет словно туфлей, то по стене проведет чуть слышно ладошкой, будто нащупывая двери на выход.
– А пусть его ходит… шут с ним совсем, – плюнула девка три раза и перекрестилась, оттянувши ворот рубахи…
Приторкнулась она к косяку, поджавши под себя голые ноги, и сладко зевнула, прикрывши рот рукавом… и то ли тут Палашка малость соснула, то ли и в самом деле девке было, как она потом говорила, виденье, бог ее знает, потому что и сама она хорошо не разобрала…
Просто могло показаться… с устатку…
В полночи будто, когда понемногу стихла метель и посередке прочистилось небо, вынырнул месяц, и темнота сразу отступила от барского дома…
Далеко вдруг все попрозрачнело и засияло, словно на святках, белесое поле загорелось зелеными огоньками, Палашка будто подбежала к окошку и смотрит, прильнувши к стеклу… осподи боже, до чего же стало сразу светло, каждую веточку видно… и каждая веточка похожа в снегу на белую ручку… только что-то у окон совсем по-другому… на сад что-то совсем мало похоже… да это и вовсе не сад, в саду яблони стоят, закинувши ножку за ножку, по ограде рядами тянутся тополя… откуда тут можжуха, мертвое дерево, и этот бредняк, у которого веточки похожи с мороза на ручки… вот уж и в самом деле, должно быть, и на другой глаз окривела… да это ж Коровий погост, вон и свежая глинка горкой по средине нето, куда недавно, не сменивши даже рубашки, закопали Аленку… он самый!.. А там вон дорога мимо проходит, которая к монастырю, и по-за нее всегда-то кости из прошлогодней травы грозятся култышками, то из куста выставится лошадиная морда, объеденная добела муравьями, с зубами на улицу и такими страшными глазницами, что и днем взглянуть даже страшно… Смотрит Палашка на знакомое место, которое, правда, все мужики без шапки обходят, и оттого, что на снегу желтеет маслянистая глина, не прикрытая дерновиной, бегут у нее из бельма крупные слезы…
– Аленушка… подруженька… – шепчет Палашка, обмахиваясь рукавами, – красавушка!
…Вдруг земля на погосте зашевелилась, заворошилась, коровьи могилы разломились, словно ковриги… из земли высунулись рога, лошадиные гривы распушились на ветер, и в закрайки уперлись копыта, взметнулись прямо в небо хвосты, словно дым в морозное утро, с погоста гуськом потянулись с отставшими ребрами поджарые кони, еле перебирая передними и часто падая на задние ноги, за ними нескладные коровенки с отвислыми утробами, похожими на худые сенные плетеньки, ни прыти в них, ни стати, светятся ребра, и шкуры сползли на хвосты лохмотами… не различишь теперь, какая лошадь бегала у барыни под седлом, какая у мужика в хомуте пашню пахала, все подравнялись, как равняются на том свете, должно быть, и люди… а месяц после метели словно не нарадуется, что выдрался из овчинного тулупа, льет и обливает лучами неживую скотину, принаряжая Коровий погост в бисер и жемчуг, развешивая на каждую веточку янтарные нитки, сыпя под каждый кусток серебро… в бисере, в жемчуге и янтарях вдруг словно раскрылись на месяце в землю большие ворота, и Аленушка вышла из могилы по желтым ступенькам, в одной руке с хворостинкой, а в другой с копеечной свечкой, какую кладут в гроб ко всем умершим своей смертью после псаломной молитвы…
– Аленушка… подруженька… – залилась Палашка слезами, хорошо разглядевши, что и рубашка примерзла на Аленке к плечу и покоробилась, как после стирки в холодное время, и горло сдавила черная веревка, с которой ее по приказанию барыни похоронили, – да ж, осподи ж боже, родилась под боком коровы и на том свету опять со скотиной! Да ужли ж, андельской душеньке, другого места ей не нашлось?..
Тут, должно быть, и в самом деле Палашка разревелась не в шутку; у барыни в спальне задзинькали в кровати пружины, и Палашка раскрыла единственный глаз… К великому ее удивлению, она и в самом деле стояла возле окошка, чуть уж бутрело и за побелевшими стеклами, на которых морозная метелица навела по краям кружевные узоры, в наплаканном глазу уплывал куда-то далеко под синее небо в белесую мглу Коровий погост, а перед барским домом снова раскинули пышные рукава яблони, запорошенные снегом, словно на стражу выстроились у изгороди тополя… и за ними из оврага высунулось худыми ребрами крыш село Скудилище с дымками у труб, стоящими недвижно, как видно, к большому морозу.
– Пала…ашка…а! Пала…ашка…а! – раздался из-за двери хриплый крик Рысачихи, и от него сразу в обоих ушах зазвенело. – Что тебя, одноглазого черта, никак не дозовешься?..
– Барыня… осподи боже… живые помощи! – сорвалась Палашка и с первого шагу чуть не оступилась: у окна стояла желтая лужица, убегая по плинтусу в угол. – Осподи, за что наказанье?..
– Пала…ашка! Пала…шка…а! – зашлась барыня кашлем. – Дура с печи Пала…а…а…ашка!
– Бегу, барыня, бегу! – задохнулась девка и наскоро заставила лужицу креслом.
КАИНОВЫ ПЕЧАТИ
С утра барыня еле отходилась огуречным рассолом и маринованной брусницей, на которую покойница Марья Савишна была такая мастерица…
Рысачиха охала, как беременная баба, ахала, натыкаясь везде на сургучи, и то и дело подбегала к большому зеркалу, разглаживая пальчиками одутлые мешки под глазами, мутными с нетрезвой ночи и как бы потерявшими голубизну… Не раз она распускала золотистую, еще пышную, почти до полу достающую косу и, перебирая ее по волосинке на свет, выдергивала с брезгливой миной серебряные нити, похожие на чуть заметные паутинки, плывущие бог весть куда в золотой листве осеннего леса.
Палашка еле поспевала за барыней, то то подай, то это принеси, неслышно металась она по комнатам, уже получивши большого леща за графины, которые вовремя не убрала.
– Это что же такое? – первым долгом крикнула ей Рысачиха, указывая на графины, когда Палашка после своих горьких видений вошла к барыне в спальню. – Что это такое?..
– Графины, барыня, – ответила Палашка, ничего не понимая.
– Какие такие графины?.. Почему они… тут?.. Где у них место?..
Палашка схватилась за щеку, на которой привычные слезы сразу смешались с огнем от оплеухи.
– Вон где их место, – показала барыня на шкапчик, – а тут их никогда не бывало… Слышишь?.. Это тебе, дуре с печи, приснилось, наверно!
…Испуганно косилась Палашка слезящимся глазом на кресло, за которым спряталась вторая беда, когда Никита Мироныч, поднявшись с порога приемной и ожидая, когда барыня, зазвавши его в такую рань, сама заведет разговор, уставился с полной безучастностью себе в сапоги…
– Ну, Мироныч, – наконец уселась барыня в кресло, – уходил меня этот разбойник… всю ночь трясла лихорадка… ох, никак в себя прийти не могу!
Никита Мироныч вскинул на барыню пока пустые глаза и поклонился, хорошо еще не понявши, кто "этот разбойник".
– Слушай теперь меня и, пожалуйста, не перебивай! Терпеть не могу, когда перебивают или перечат!
– Молчу, матушка барыня… молчу… оно и верно, что поперечное слово как бревно на дороге… Молчу…
– Молчи… – барыня недовольно его оглядела, – молчи… потому что сказать нечего больше! Говори, вчера ты вструхнул?..
Никита Мироныч уставился в пол, как бы разглядывая место, куда стукнуться лбом, и ничего не ответил…
– Молчи… вижу: вструхнул! Надо бы тебя за это… ну да ладно, тебя я прощаю!
Никита Мироныч положил поклон и поднялся:
– Начальство, матушка барыня… как же не струсить?..
– Какое начальство? Что ты городишь?..
– …Борода ровно смазана дегтем… страховище!
– Да борода-то, дурак, ненастоящая… прилеплена… Разбойник, а он: начальство! Переодетый разбойник!
– Разбойни…ик? – протянул Никита Мироныч. – Да что же вы, матушка барыня, вчера мне не сказали… мы бы ему бороду-то в один раз оторвали и руки бы живо скрутили!
– Молчи… вчера не сказала, зато сейчас говорю! Вчера дело другое: видел, в каком расстройстве была?.. Не перебивай лучше и слушай! Теперь понял: разбойник? Вольно…оду… умец! Вот кто! И Бодяжка вон то же самое говорит… ах, какой, Мироныч, оказался верный… обходительный человек!
– Барин веселый! – не выдержал Никита Мироныч, засиявши плутоватой улыбкой. – Никто про это худого слова не скажет… нисходительный барин!
– Очень… очень хороший! Я прямо жалею, что раньше его не замечала!.. И даже шутила над ним… мне он казался большим… большим дураком!
– Что вы, матушка барыня… с дураками и не сиживал… жулик, люди говорят, каких мало земля родит… в карты быдто подмешивать ловок!
– Да?.. Что еще говорят? – сощурилась барыня на старосту.
– Да больше ничего не говорят, матушка барыня, – осадился Никита Мироныч, – что касательно к тому же земли у него, так только рази лошадь в возке поворотить, да и то за чужую изгороду заденешь!
– Еще что говорят? – прикусила барыня губки.
– Да ничего, барыня, окромя хорошего, почтенного, будто не слышно! -опять засиял Никита Мироныч.
– Ну, мало ли что там дураки говорят… очень, очень обходительный человек! Так ты и запомни: кому жулик, а мне… первый теперь человек!
– Слушаю, матушка барыня!
– Ты, как только что, так прямо к нему! Барыня, мол, велели распорядиться!
– Наше дело, матушка барыня, подбирать готовое… а никак вы, по словам, куда, матушка барыня, собираетесь ехать?.. – вытянулся с искренним испугом староста.
– Велела тут еще до тебя закладать!.. Четверку… ты проходил мимо каретной, не видел?.. В Питер, Мироныч, поеду! В Питер! Жалобу принесу. Разве так можно оставить?.. Жалобу принесу и прямо к стопам!
– Питер, он, матушка барыня, хитер, – вторил Никита Мироныч, кивая головкой, – не одному под носом вытер!..
– Кстати закажу себе новые платья на свадьбу… мои вышли из моды, хотя князь обещался всего навезти… ну да самой будет виднее!
– Матушка барыня, – переступил Никита Мироныч с ноги на ногу, собираясь, видно, перейти к делу, – а на чем же вы… во что же вы теперь изволите заложить?.. Ведь на каретной печатки?..
– Что…о ты говоришь? – приподнялась барыня с кресла.
– Печатки, матушка барыня… везде понавешал бородатый дьявол… и загон, говорит, идет чехом… не вешать же, говорит, собакам сургучи на хвосты…
– Печа…ати…и, – заложила Рысачиха руки за спину.
– Каиновы… каиновы печати, матушка барыня, – торопился староста со словами, – орел такой выведен на сургуче о двух головах и с лапами книзу, как будто цапает зайца!
– Молчать! – вскрикнула вдруг барыня не своим голосом, медленно подаваясь к Никите Миронычу, который попятился от нее незаметными шажками, пока не уперся в стенку и не вытянулся по ней, как будто отставая от пола. – Не на чем, говоришь, барыне ехать?.. Не во что, говоришь, заложить?.. Печати, говоришь?.. Сорвать, – вдруг выпрямилась барыня, подойдя почти вплотную к старосте, – немедленно сорвать и заложить… слышишь, болван?..
Никита Мироныч повалился снопом барыне в ноги и, не подымая лица, прошептал:
– О осподи боже!
– Сорвать… немедленно заложить! – топала барыня ножкой.
– Матушка барыня, – тихо спросил Никита Мироныч, уставившись в Рысачихины туфли, – а кто же будет в ответе?
– Что? Что еще выдумал? Вот глупый вопрос, – засмеялась Рысачиха, отходя от старосты, – вот глупый вопрос!
– Отвечать-то придется? – еще тише повторил Никита Мироныч.
– Ну?
– Ведь бородища-то через две недели приедет?
– Глупый, глупый вопрос… А пусть его приезжает! У меня к тому времени будут… бумаги! Какой глупый вопрос!..
– Глупый, матушка барыня, глупый… а ведь печатка все же висит!
– Сорвать! – вышла опять из себя Рысачиха. – Слышишь, тебе говорю. Знать ничего не знаю, мне надо ехать… а отвечать, болван, будешь ты… Ты, болван, ты!.. В наказание, что ослушаешься барыню… Уж не хочешь ли, чтобы я за тебя отвечала?
– Мату…ушка барыня, пощади…ите! – Никита Мироныч стукнулся лбом.
В это время Палашка, стоявшая у окошка, держась за кресло, как за защиту, кинулась к барыне и заглотнулась:
– Ба…ба…ба…барыня!
– Ты еще, кривоглазый сыч! – повернулась к ней Рысачиха, собираясь ударить. – Чего забабакала?.. Ба…ва…у…у… кажется, уродит же бог такую уродину!
– Ба…ба… барыня, ба…ба…барин приехал!
– Что?.. Кто приехал? – сразу переменилась Рысачиха в лице, на котором заиграла улыбка и румянец сменил гневную бледность. – Кто там приехал?
– Ба…барин Бодяга стоит у крыльца.
Рысачиха подбежала к зеркалу и наспех поправила пышную прическу, пряча за ухо выбившуюся прядку волос, в которой сильно серебрились не замеченные раньше сединки, одернула кружева на рукавах, оглядела себя, повернувшись к зеркалу боком и перекинувшись назад головой, и, не взглянувши на старосту, приказала:
– Мироныч, прими! Ах, какой верный, какой верный и обходительный человек! Сами не поедете, на руках, говорит, на своих руках понесу! Проси, тебе говорят!
Никита Мироныч лежал на полу возле порога и, подложивши шапку под голову, не шевелился.
– Тебе говорят или нет! – чекнула Рысачиха старосту ножкой.
– Истукан нашел, матушка барыня… нашел истукан, простите меня, дурака! – Никита Мироныч встал неторопливо и вышел.
НИЩАЯ БРАТИЯ
Барин Бодяга был из той редкой породы веселых и в глубине души даже добрых людей, которые, как бы родясь ради шутки на свет, потом уж при всех обстоятельствах жизни никогда этой веселости не теряют.
А кажется, и причин-то для такого веселого и легкого характера было немного: житьишко скушное, вдовое, была жена, да и та с цыганом убежала, именьишко – в хорошей игре на одну карту поставить, одно слово, что барин, а бывает по-всякому: и пироги кушать без начинки, и сапоги носить без починки!
Мужики, которых у Бодяги было душ пятнадцать или того даже меньше, барина очень любили, любили как раз, может, за то, что, несмотря на Бодягину веселую плутоватость, они все же его обходили, обкрадывая чуть ли не на каждом шагу.
– Шут с тобой, – скажет барин, когда кого-нибудь застанет с мешком у амбара или с топором в лесу на порубке, – подавись моим добром, все равно я жалованье получаю сразу у четырех королей!
Зато ни одни крестины, ни одна свадьба у мужиков без барина не обходилась. Бодяга напивался на таких торжествах с мужиками вповалку, и часто, если свадьба случалась после удачной игры, барин столько раздавал девкам на песни, сколько никогда бы не получил с своих мужиков по оброку.
Наутро проснется, опохмелится, колоду в карман и недели на две словно провалится в землю, а там, глядишь, катит домой на тройке с звонками: другому давно бы где-нибудь канделябром голову проломили, а у Бодяги всегда сходило так точно… разве когда привезет синяк под глазами…
А все оттого, что веселый был человек!
Все в нем как-то с головы до пяток смеялось: смеялась розовая лысинка, не видели никогда покою небольшие плутоватые глазки, усеянные заячьими лапками бисерных морщинок, полуоткрытый, удивленный рот, в который словно по пословице ворона влетела, всегда наготове с усмешкой, припрятанной в уголках немного отставленных губ, оттуда весело поблескивали неправильные, но очень крепкие белые зубы, плечики как на пружинках, пальцы на руках столь ловкие, что барин показывал из них самые разнообразные фигуры, вплоть до амура и псиши, обнявшихся в поцелуе на стенке в отражении от лампы, в меру выпирал очень складный животик, и он совсем не был, видимо, барину в тягость, а короткие ноги знали тысячу разных походок, – все в нем так прилажено было, что, глядя на него, нельзя было не улыбнуться, а если к тому же заговорит, так разве мертвый не рассмеется, хотя бы и не страсть как было смешно.
Бывают такие люди, у них странно смешаны плутовство и благородство…
*****
– Здрассте, Раиса Васильевна… здрассте, моя дорогая! – подлетел барин Бодяга к Рысачихиной ручке. – Надеюсь, что вы не в обиде, что я, знаете, так неожиданно… хе… хе… хе… я, знаете, у вас вчера… голову потерял… то есть, понимаете, шапку!.. Уе… хе… ха… ха!..
Никита Мироныч и Палашка опять уставились по своим местам с пересиленными улыбками на вытянутых лицах, а Рысачиха с таинственным видом поглядывала на барина и тоже улыбалась одними уголками глаз.
– Верный друг… верный друг, – кокетливо она отнимала руку, в которую словно влип барин Бодяга, – садитесь… садитесь… я уже распорядилась… Мироныч, чтобы сейчас лошади были готовы!
Никита Мироныч поклонился барыне и не двинулся с места, поглядывая на Бодягу, которому рассказал уже по дороге, что барыня собирается ехать, на что Бодяга разгрохотался, обещавши старосте все дело это как нельзя лучше уладить…
– Постойте, Раиса Васильевна… постойте, это ж невежливо, к вам, знаете, гость… старинный ваш слуга и поклонник красоты, а вы… куда вы спешите?..
– То есть как куда? – обомлела Рысачиха. – Ты же сам вчера, Бодяжка, говорил, что непременно, непременно надобно ехать… что так оставить нельзя!
