Текст книги "Князь мира"

Автор книги: Сергей Клычков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)

– Говорил… говорил, Раиса Васильевна, – залился Бодяга, – но сегодня… уже не скажу… не потому, чтобы что… а так: небла-го-разу-мно!

– А я так обрадовалась, Мироныч, что верный человек нашелся, -обратилась барыня к старосте, – а он… я тебя, Бодяжка, не понимаю!

– Сейчас все поймете! Все поймете, Раиса Васильевна!

– Ну?

– Да не нукайте, а то не поедет, – захахакал Бодяга, – первым долгом позвольте спросить… по порядку: отпускали вы своих мужиков по святым местам, знаете, вроде как богу молиться?..

Рысачиха сломала тонкую бровь и недружелюбно оглядела Бодягу:

– Ты это к чему?..

– Да все к тому же, Раиса Васильевна… к тому же… кто это вам посоветовал только… я бы сказал: человек не ума!

– Вот у меня советчик стоит! – кивнула испуганно Рысачиха на Никиту Мироныча, который затеребил сразу шапку, собираясь оправдываться перед барыней, но та замахала руками и топнула ножкой. – Молчи уж, молчи, за умного скорее сойдешь!

– Молчу, – вздохнул Никита Мироныч.

– Вот и молчи… Бодяжка, говори скорей, сердце мое чует, что не с добром приехал!

– Что вы, что вы, Раиса Васильевна, – поднял руки Бодяга и раскатился смешком, – что вы?.. Все, все слава богу! Вы в полном здравии, а что касается, – кивнул он на сургучи, – так эка, подумаешь… испугали! Черт с ними совсем, пускай висят: не рябина… дрозды не оборвут!.. Пускай, пускай… что вы от этого, такая богачиха, обеднеете, что ли?.. Пожалуйте ручку!

Бодяга нагнулся к Рысачихиной ручке, но барыня неожиданно вскочила и отвесила ему оплеуху.

– Мироныч… выпороть Бодягу… сейчас же! – затопала барыня ножками, Никита Мироныч собрал гармошку на лбу и уставился на барыню, вытянув руки, Палашка побледнела до корня волос и схватилась за щеку, а Бодяга достал из кармашка красный платок, вытер лысинку и с серьезным видом показал Рысачихе на кресло:

– Садитесь, прошу!

Рысачиха, должно быть, столь удивилась необычному виду Бодяги, что сразу остыла и устало опустилась на прежнее место:

– Ах, какая я несчастная… несчастная женщина! – и закрылась платочком.

– Божественная ручка… ха… ха… инда в испарину бросило… ха… ха… ха… ха..! – залился снова Бодяга, и Рысачиха выглянула из-за платка повеселевшими глазами. – Полноте, Раиса Васильевна… не хотел вас только пугать, а вижу… придется, потому что насмерть самого меня перевернули!

– Говори, Бодяжка… а то, ей-богу, отдеру на конюшне! – гневно опять вскрикнула Рысачиха.

– Сейчас… Раиса Васильевна… ох, господи, сердце под ложечку закатилось… сейчас, надо вам с самого начала сказать, что я у вас тут вчера здорово повоевал… я, знаете, не храбрый человек, не герой, нечего грехи таить, человек я даже трусливый, но вчера не утерпел! Не вытерпел, знаете! Встретил этого… имени даже в вашем присутствии не буду его поганого произносить!.. Соткнулся, знаете, с глазу на глаз и кричу: "Вон… вон!.." Кричу ему не своим, знаете, голосом: "Вон из благородного дома!.." А он… знаете… сюда вот за фалдочку… да и вы…ни…ма…ет! Что вынима…ет! Пистолет! Вот такой!

Рысачиха махнула недоверчиво ручкой, заглядывая на себя в зеркало, Никита Мироныч носом в шапку уткнулся, чтобы не прыснуть, а Палашка, благо никто на нее не глядит, схоронилась за кресло и наскоро затирала подолом облуженный пол.

– Что, не верите, Раиса Васильевна! Ну, не верите, конечно, как там хотите, только, понимаете сами, пистолета я не перенес и даже без шапки, как я уже вам говорил, скорее дралка… выбежал; знаете, новое горе: кучера нет! Я туда, сюда – провалился! Думал, думал, что тут мне делать?.. И, знаете… странником на своих на двоих куда глаза поглядели!

– Такого кучера… я бы выпорола собственноручно! – не удержалась Рысачиха.

– Полноте, Раиса Васильевна, что это за житье: порка да кнутье! К тому же вот сейчас сами увидите, как этот кучер мне пригодился. Выпори я его, как вы говорите, и может… все дело было бы по-другому! Вот-с, – обмахнулся Бодяга платочком, – изволите видеть, а тут, понимаете, метель… ветер, знаете, свищет… прямо погибель! Шел я, шел, гляжу, слава те господи, посредь самого поля возок! И мерин мой… и Иван: спят, и горюшка мало! Я, конечно, тут уже не утерпел… дал одну дулю и залез к нему в шубу!

– Ффи! – плюнула Рысачиха. – От этих шуб пахнет ужасно!

– Ужасно… ужасно, Раиса Васильевна… но вы не поверите, с каким удовольствием я залез в эту овчину… залез, знаете, и сразу в тепле согрелся и, понимаете, должно быть, заснул! Ну, вот тут, – Бодяга вытерся платочком и поглядел на Рысачиху, – Палашка… принеси полотенце, – кивнул барин девке, – Никита Мироныч, приготовь графин!

– Да ты что со мной, в дуры играешь? – вскрикнула Рысачиха и затопала ножкой, отчего ни Палашка, ни Никита Мироныч даже не сдвинулись с места. -Ой, Бодяга, и в самом деле ты жу…жулик! К чему ты все это городишь?..

– Сейчас… сейчас, Раиса Васильевна! Имейте же хоть маленько терпенья… Выпороть вы меня всегда успеете, тем более что это мне даже будет приятно! Ей-богу, как перед богом вам говорю: по-всячески били, ну, а пороть еще не пороли!

– У кого нету мозга, матушка барыня, тому в пользу и розга! – вставил Никита Мироныч, не взглянувши на Бодягу.

– Ну, так и вот, – моргнул Бодяга на старосту, – вот, Раиса Васильевна, лежу это я у Христа за пазухой и думаю себе: сейчас приеду домой, рыжичков, грибков-подосеночков, барашка да поросеночка, и будет оченно славно… Вдруг! Вдруг, знаете… так издалека вроде сначала, а потом, понимаете, ближе, ближе, вроде как слепые поют, – что, думаю, такое:

 
А и пьяница с добрыми канпании не важиваеть,
А и пьяница церковь божию аб'и'ходом аб'и'хаживаеть!
 

Думаю: грежу! Греза, знаете, такая мне к какому-нибудь несчастью снится или к выпивке… Кажется, слепых во сне видеть – к запою!..

Рысачиха оглядела Никиту Мироныча, широко открывши глаза, и Никита Мироныч перестал прятаться в шапку и тоже вытянулся, уставившись на нее и бледнея.

– Да-а-с, – продолжал Бодяга, не глядя на барыню, – Иван ничего, свой разговор, понимаете, у него с мерином идет: "ну" да "ну", "бог тебя любил" и все такое! Вдруг слышу: "Сто…ойййй!" Чувствую, как мерин сразу присел на задние ноги. Голосок, знаете, такой, что мороз и летом прохватит! "Стой, куда едешь?" – "А тебе, – слышу, говорит Иван, – какое дело?" – "Наше дело, – отвечает, – как задело, так и дело! Не видишь, – говорит, – что за народ? Встренемся, посторонимся, в ножки поклонимся, в грехах покаемся, карманами поменяемся! Не видишь, – кричит, – нищая братия, дорожная шатия!" Думаю, карачун! И что же вы полагаете, съежился я, совсем, кажется, забился комочком в тулуп, и вдруг как за ногу дернет… Как это только ногу, проклятый, не выдернул, и, если бы не Иван, тоже поминай как звали!

– Какой ужас! – схватилась Рысачиха за сердце.

– Ужас… ужас… Раиса Васильевна… истинный ужас! Только Иван и говорит: "Бери, Буркан, лучше меня, а барина, говорит, не тревожь! Барина, говорит, предоставь, потому барин нам нужен! Без барина нашим мужикам будет скушно!"

– Буркан? – привстала Рысачиха.

– Да… да… Раиса Васильевна… – вскочил и Бодяга, – об чем же я вам и говорю. Оказывается, его ваши же мужики на дороге и освободили! Осподи, думаю, конец! Кончик! Нет, миловал бог. Высунулся из овчины, гляжу: целая рота! И Бурканище этот ваш… вроде как за атамана, с дубинкой! Двенашина прямо в руках! Давай, говорит, Бодяга, на водку, и дело с концом! Поезжай, говорит, с богом. Ну, я, конечно… благо на случай была… Передай, говорит, барыне, что скоро с оброком придем.

– А князь? – тихо прошептала Рысачиха.

– Палашка, полотенце!.. Никита, воды!.. – закричал Бодяга, но в это время и барыня тоже вскрикнула страшным криком и повалилась снопом.

Никита Мироныч и Палашка бросились с испуганными лицами по коридору, а Бодяга огляделся кругом тупыми глазами и в первый раз, может, в жизни склонился над барыней и по-дурацки заплакал.

Глава девятая
НЕРАЗМЕННЫЙ РУБЛЬ

ДОБРОЕ ЦАРСТВО

Редко барину Бодяге удавалось сказать нешуточное правдивое слово, а тут, как оказалось, выложил он одну сущую правду: князя Копыту и в самом деле уходили Рысачихины мужички, которых барыня задолго еще до этого распустила по монастырям собирать милостыню в оплату оброка.

Как видно теперь, барыня малую пользу получила от этих милостынников, такие мужики, как Недотяпа, может, в сто лет один раз родятся, а тут, должно быть, сыскался все же один мозголовый, который раскумекал по-настоящему все это дело и присоветовал всей нищей братии сменить посохи на дубины… В первую же голову, видимо, как сом в вершу, князь и ввалился, зарыли они его будто бы в землю живьем, чтобы и следка с душком не осталось, а Буркан, которого князь Копыто, как известно, вез от Рысачихи на закорках кибитки, скрученного по рукам и ногам, для передачи начальству, разорвал на себе, как только рысаки на князя напали, льняные ужища и ими, перед тем как закопать, спеленал Рысачихиного жениха, как младенца.

После такой тяжелой сердечной потери, а также и после того, как разбазарили у барыни по описи фамильную мебель, драгоценные безделушки и с молотка вместе с егерями пустили весь собачий загон, не только уже из Питера женихи не наезжали, а даже соседские помещики отвадились понемногу, братья Кушаковы сочли появляться у барыни неблагоприличным, потому что у них теперь стояли ее клавесины, а Бодяга повертелся еще, должно быть, года три у барыни после смерти князя Копыты, а потом, так и не покрывшись с нею венцом, хотя блудили открыто, уехал куда-то со своей колодой получать жалованье сразу с четырех королей, но, видимо, сошло не совсем благополучно, и он назад не вернулся.

Без веселого барина еще более обстрашнело в Рысачихином доме, правда, в нем уже не разгуливал по ночам майор в бархатных туфлях, но огромные комнаты, опустевшие после распродажи, как после хорошего вора, стояли теперь угрюмые и неприютные, Палашка, то ли скрива, то ли с нераденья, не поспевала обмахивать паутину, и на майоровой половине поселились безрукие духи, тихие и безыменные, от которых докуки никакой не было, и только веяли в холодное время изо всех углов сквозняки, как неживое дыханье.

Странно и неожиданно Рысачиха изменилась к этой поре и в характере своем, и в обращенье с народом, ни девок уже не лупила по делу и по безделью, ни мужиков не запарывала на конюшне, если отпорет кого, так очень слегка для назиданья и больше вроде как в память, тут рысачки немного передохнули, и даже сыскались охотники, которые за барыню ставили свечки и по простоте и незлобивости за нее богу молились, что тот ее образумил… никто не мог по-настоящему постичь причину такой перемены, одни говорили, что Рысачиха, после того как ее милостынников, покончивших с князем, переловили и самого Буркана отправили в каторгу на вечные веки, получила от начальства внушенье, чтобы на будущее с мужиками была поосторожнее, а кто отмахивался от этих догадок, потому что и в самом деле великое, подумаешь, горе начальству, да и не такая барыня, чтобы ее испугать!

Но, должно быть, и в самом деле все же было что-то такое, Рысачиха перестала калечить мужиков едва ли без всякой причины, тем более что подобралась она с другого конца, хитро припрятавши за доброе слово и приветливую улыбку безумный умысел, которого и дьявол бы не придумал: по примеру барина Бодяги и, должно быть, по веселому его наущенью Рысачиха стала крестить у мужиков новорожденных младенцев, но все Рысачихины крестники, хотя и рождались на свет в глазах без малой тенинки, со временем по неизвестной причине становились слепцами… мужики поначалу приняли эту затею за великую барскую милость и снисхожденье, а потом, когда пришлось ребятишек раньше времени обучать слепецкому Лазарю да Пьянице, зачесали в затылках:

– Видно, и барская милость хуже напасти… и доброе слово острее ножа!

Как это так выходило, нам сейчас трудно по справедливости разобраться, может, какая зараза по Скудилищу в эти годы ходила, тем более что к чистоте и опрятке Рысачихины мужики имели мало привычки, но если поверить сказанью про Рысачиху, так и тут дело ее рук не миновало…

Будто бы Рысачиха на безымянном пальце левой руки носила золотое кольцо, которое подарил ей во время помолвки Копыто, почему она после князевой смерти по-вдовьему положенью и передела его на левую руку, в этом кольце в оправе в виде сердечка сиял лунный камень, в нем-то и была чудесная сила: при одном незаметном прикосновении на любом месте на теле вырастало дикое мертвое мясо, которое потом загнивало, причиняя человеку большие мученья, отваливаясь лохмотами… с этим кольцом барыню похоронили, потому что никто не захотел к нему прикоснуться, им же она обручилась в свое время, конечно негласно совсем от народа, с нечистым, проживавшим ни где, как в нашем Чертухине в виде того пономаря, о котором у нас разговор был вначале… к нему барыня и в самом деле часто наезжала, как думали у нас, тогда ни о чем не догадавшись, слушать удивительный звон и промеж прочим на дурную кровь ставить пиявки, должно быть, если правильно это, барыня, когда пономарь шандарахнулся с чертухинской колокольни на пасхальной неделе, только ради отвода глаз заказала по нем сорокоуст, заплативши вперед до копейки, и надо еще, коли так, полагать, что с ним-то Рысачиха и приблудила на шестом десятке красавицу дочку, на которой потом женился барин Бачурин, но тут уж начинается совсем другая исторья, и нам распространяться нечего много, потому что и смысл в ней, и событья другие… пока же что надо ко всему только добавить, что, может, ни о чем бы таком простые мужики не догадались, если бы к Рысачихиному старосте Никите Миронычу не препожаловала седьмая беда под самые окна.

Вот тут дело получилось какое…

*****

В старину совсем не считалось за диво, когда родили старухи.

Случалось это сплошь да кряду, потому что народ, должно быть, был во много раз здоровее и плодовитей…

Не удивился никто и в селе Скудилище, что у старосты к седым волосам Лукерья стряхнула поскребыша-сына, что было Никите Миронычу в немалую радость, потому что раньше родились все девки и по какой-то причине не выживали…

Однажды, как раз на седьмой день, когда роженихе, по старому обычаю, можно было уже на людей показаться и справить младенца по положенью, Никита Мироныч с утра ушел к барыне по делам, а Лукерья, благо младенец уродился тихий и неблагливый, с засученными по локоть руками хлопотала у печки, приготовляя к завтраку алялюшки… в голове у Лукерьи спокойно плыла неторопливая домашняя дума, как густой туман над болотом, на сердце лежала довольная тишина, словно по осени в убранном поле, и она совсем не заметила за хлопотней, как скрипнула петлями дверь и в избу вошел Иван Недотяпа.

Долго Недотяпа переминался возле порога, держа на весу железную клюшку, за плечами у него вздувалась сума, заметно подававшая вперед всего Недотяпу, ниже коленок пестрядинный армяк зиял широкими дырами, в которых то белело голое тело, то лоснились завитками и кольцами тяжелые вериги, на ногах топырились носами широкие чуни, перевидавшие, видно, немало дорог, и по лицу Недотяпы блуждала пытливая, неуверенная улыбка, раздавшая скулы и рот, борода клочилась, как после драки, и весь он с лица походил на икону безвестного страстотерпца, недописанную малорадивым иконописцем… Помолился Недотяпа на образ, оглядел заветренными глазами углы и тихо промолвил:

– Дома-ти!.. Хозяин-то дома, говорю, доброго ему добра?..

Лукерья вздрогнула, чуть не выронив помакушку, которой смазывала сковородки, высунулась из-за печки и, не поверя глазам, притаилась за перегородку.

"Ишь ты, – думает она, – опять святой черт приволокся! Сколько лет не видали!"

– Дома, говорю, хозяин али хозяйка?.. – погромче повторил Недотяпа, уставившись в печку.

Лукерья оглядела в щелку пристальным взглядом Недотяпу и сама себе удивилась, что нет у нее при виде такого человека обычного страха – человек как человек, и венчика на нем не видать, как в прошлый приход, должно быть, померещилось Никите Миронычу, и взгляд тусклый, без никакого сиянья, одно только, что одет больно рванисто, как и Рысачихины нищие, собираясь в оброчное богомолье, не ходят. Перекрестилась Лукерья на всякий худой случай и вышла с видом недружелюбным и строгим, как бы, чего доброго, не подумал, что его испугались.

– Ишь ты, прорвы-то на тебя нигде не найдется, – сказала она, даже не поклонившись.

– Доброго добра, Лукерья Лукичишна, – выкланялся ей Недотяпа, – к Миките Миронычу, к благодетелю…

– В сарай вышел за сеном, – соврала Лукерья, – живой минутой вернется!

– Вот и ладно-повадно… я, коли что, присяду да обогреюсь малось с дороги… – опустился Недотяпа к порогу, – февраль – кривые дороги, а ноги стали убоги, ох, как плошаю ногами, ну да, как говорится, ноги не ходят, зато крылушки носят!

– Небось опять барыне оброк свой принес? – присела и Лукерья на лавку, не отрываясь от Недотяпы.

– Как же, Лукичишна… как же, думаю на этот раз рассчитаться с барыней сполна и вчистую: ко гробу теперь пойду, в Ерусалин-град по обещанию! Ох, коли бы не этот проклятущий оброк, кажется бы, совсем не вернулся… Как она, барыня-то наша милостивица, по прошлости ничего про меня… довольна была Недотяпой?

– Уж и не говори, Недотяпа… лучше не говори… на такой грех навел ты барыню с этим оброком! Век не забудешь! – сокрушенно покачала головою Лукерья. – Тебя тут из души-то в душу мужики позорят, так клянут, так клянут: у него, говорят, святость одна в голове, а тут за эту святость отдувайся всем миром!

– Известное дело, ругают, кого за грехи черти стругают!.. У нас доброго дела совершить нельзя, всякое доброе повернется на злое, потому что святость у нас только что у аналоя… Святости в народе ничего не осталось, а если и осталось, так самая малось, – обтер Недотяпа глаза рукавом, словно его слезой даже прошибло от Лукерьиных слов, – округ народа черная сила!..

– Да ведь при чем тут мужики?.. Барыня все и разъяснила… чуть даже Мироныча не отодрала на конюшне, потому что и мой почел тебя по простоте за святого…

– Ишь! – просветлел Недотяпа.

– А барыня разъяснила: мужик, говорит, может быть чертом, а не святым! Святых мужиков даже, говорит, нет на чудотворных иконах! С той поры, с легкой ее руки, так тебя в народе святым чертом и величают!

– Осподи милостивый, – вздохнул Недотяпа.

– Барыня-то после твоего оброку, почитай, молодых и старых – всех ног порешила, чтобы больше подавали калеким… Нищий, говорит, калекий во много раз выгоднее мужика!

– Ну? – прошептал Недотяпа. – Что ты говоришь?

– Вот тебе и ну! По монастырям отправила вроде как на богомолье… милостыню ей собирать!

– Осподи! – удивленно вскинулся Недотяпа глазами.

– А они, – зашептала Лукерья, пугливо оглянувшись на окна, – не будь дурны, вместо богомолья вышли на большую дорогу и начали такое вытворять!.. Душегубы! Князя убили!

– Ну…у…у? – даже привстал Недотяпа.

– Переловили… по твоей… по твоей милости, Недотяпа. Сколько народу пропало! Сам ходишь в веригах, а на других надел кандалы. Жалко больно Буркашу!

– Значит, пропал и Буркашка?.. А?.. Дивное дело, Лукерьюшка, дивное дело: отдашь с себя все до нитки, а другие за тебя, вишь, в убытке! – поник лохмами Недотяпа. – Ишь, как все повернулось!

– Прыткий ты стал на язык, Недотяпа… оченно прыткий! – поджала локотки Лукерья, оглядывая Недотяпу. – Должно, что всего наслушался да навидался!

– И то, Лукерьюшка, правда… чего-чего не едал! Чего-чего не видал!.. Вот уж, скажу тебе по правде, в такой был стороне, коли рассказать, так, ей-бо, верно говорю, не поверишь! Царство такое есть, Лукерья, на свете… царство… прекрасное королевство!

– А ну погоди, я малость в печке оправлю, а то Мироныч придет, задаст хорошую трепку, что у меня ничего не готово!.. – шмыгнула Лукерья за печку, на ходу взглянувши к младенцу за полог.

– Да ты, Лукерьюшка, готовь там себе с богом… я и то привык сам с собой рассуждать, сяду где-нибудь под елочку возле дороги и вот говорю, говорю, что только на язык полезет, а елочки, березки слушают меня и веточками машут… хушь бы што… ты, пожалуй, не слушай, а то, грехом, разговорюсь и назову не Лукерьей, а… Лушей! Хе… хе… хе!..

Лукерья мотнула Недотяпе из-за печки головой с тихим смешком и завозилась сковородами, а Недотяпа перекрестился умильно на образ и начал причитать нараспев, подымаясь голосом с каждым словом все выше:

– А и еся на свете царство доброе…

Королевство вежливое…

Княжество учтивое…

А и живут в тоем царстве

Не в оммане, не в коварстве,

Ох, и проживают в тоем королевстве

Во нерушимости, во девстве…

А и сам народ в тоем княжестве

Не лихоимчивый, не куражистый…

А и церкви там из золота все новеньки,

Все в зенчужных камушках часовенки,

А и улички рублевиками вымощены,

Золотым песочком вычищены,

Закоулочки выложены полтинниками,

Четвертаками, пятиалтынниками,

А и для простаков мужиков

Избы из медных пятаков,

Для начальства, купцов да аршинников

Из серебряных гривенников…

А денежки гвоздиками приколочены,

Шобы прохожие не зарились оченно,

А и крылечки как кивоты кипарисовые,

Шаровары у всех с напуском плисовые,

Рубахи на всех новые да нанковые,

В один цвет и хасон, одинаковые,

Сапоги же лаковы,

Почитай, у всякова…

Ни поборов им, ни барщины им, ни оброка,

Не царь над ними и не царица,

А птица

Со-ро-ка!

А и войдешь в то царство доброе,

Крепкосокое, крутореброе,

Вот и внидешь в королевство вежливое,

Попадешь ежели

В учтивое княжество,

Где народ здоровый да коряжистый,

Толь всего потребуется по положению

Ради свычая, в уважение:

Поклониться пред церковами божими,

Поздоровкаться ласково с прохожими:

Дескать, доброго вам, братцы, добра,

Прожития, братцы, веселова.

Тут дадут тебе шубу рудого бобра,

Дорогую шапку из соболя

Напялют на нечесану голову!..

Носи и не изнашивай,

Надевай и не спрашивай,

Где, дескать, купили, где добыли?..

Тут достанут тебе со самой верхней полочки

Все новешенькое, шитое с иголочки,

Рубаху выдадут новую, нанковую,

Цветом, хасоном со всеми одинаковую,

Шаровары с напусками примерют плисовые,

Никакой цены на них не прописывая…

А и цена

Всему тут одна:

Слово доброе да руке-трясение

И в будний день и воскресение!

А и начнут тебя потчевать разною пищею,

Жареным тебя угощать и пареным,

Насуют всего в сумку нищую,

Выведут на крыльцо, как барина!..

Вот и тут дадут одну денежку,

Эту денежку никуда не денешь ты.

Неразмедный рубль сбоку с дырочкой,

С завсегдашней с легкой выручкой…

– Што ты?.. Што ты?.. – выскочила Лукерья из-за печки в руках с помакушкой. – Што ты воешь, словно леший болотный?.. Ребенка всполошишь… не видишь, младенец?.. Да и народ, того гляди, соберется… вздуют еще… отвалтузят!

– Ох, Лукерьюшка, и то зачитался!.. А ты что?.. Не веришь?..

– Вот уж Недотяпа, истинно, что Недотяпа… да кто же поверит?.. -поджала руки Лукерья, усмехаясь робкой улыбкой.

– А кто не поверит, Лукерьюшка… тому сядет веред и в зад и на перед! – ухмыльнулся и Недотяпа. – Раздосадила ты меня, Лукичишна, разговором про барыню… сильно мне не любо, что так нехорошо меня в народе возвеличали… должно, что надо совершить теперь по-другому, – поглядел Недотяпа на люльку с младенцем, спустил с плеча на пол суму и, развязавши на ней мертвый узел, достал с самого дна большой кошелек, – вот, Лукерьюшка, хушь ты верь, хушь не верь, а за доброе слово получай себе награду… -Подошел Недотяпа к столу и вывалил на него золотую груду, в которой меж золотыми, словно плотица на солнце, серебрился один только целковый. -Мотри сюда, когда не веришь… ишь, какие золотенькие, новенькие да плотненькие!

Лукерья шагнула к Недотяпе и, перекрестившись на него, как на икону, поклонилась в землю долгим поклоном и поцеловала грязные чуни.

АЛЯЛЮШКА

Недотяпа долго смотрел, опершись руками о стол, на широкую, словно дроги, с которых сняли колеса, спину Лукерьи, и глаза его то темнели, то вдруг загорались зелеными огоньками, потом нащупал в золотой груде целковик и тихо промолвил:

– Вставай, Лукерьюшка, простая душа… полно; у нас седни не прощеное воскресенье, чтобы валяться друг перед другом!

Лукерья встала на ноги, неторопливо отерла кубовым подолом крупные слезы, в которых смешаны были и радость и удивленье, а Недотяпа придержал вериги, чтобы не очень гремели, и тоже ей поклонился, облобызавши голые ноги. Лукерья, не шелохнувшись, тупыми глазами смотрела на золотые, как бы соображая, куда их получше запрятать.

– Прости и меня, грешника-кромешника, – прошептал Недотяпа, приподымаясь и осматривая Лукерью пытливыми глазами, – собери, Лукерьюшка, деньги… как бы кто, грехом, не наткнулся… Одно смущение только!

Лукерья как будто только этого и ожидала: не смея сама дотронуться до денег, бросилась к голбице и дрожащими руками стала набивать монеты в две глиняных чашки; одна вышла стогом, другая вровень с краями; схватила их со стола и остановилась посередке избы, не зная, что с ними делать.

– Ты, Лукерьюшка, сунь под шесток, – улыбнулся на нее Недотяпа, -авось там тараканы не стащут! Сунь их поскорее, чтобы глаза мне не мозолили больше.

Лукерья накрыла передником чашки, поклонилась Недотяпе низким поклоном и скрылась за печку. Недотяпа уселся в переднем углу на лавку и, как бы играя серебряным целковиком в неловких руках, хитро и довольно улыбался, и улыбка эта делала его простое лицо замысловатым и страшным…

"Вот юрод, сбоку рот, – подумала про себя Лукерья, когда вышла к нему и встала у притолоки со скрещенными руками, как бы ожидая, что теперь скажет еще Недотяпа, – теперь, пожалуй, пускай себе бормочет что хочет: денежки, слава те осподи, убраны! Теперь бы Мироныча только дождаться!"

– Вот, Лукерьюшка, какое дело выходит, – начал неторопливо Недотяпа опять свой разговор, – как все в жизни у бога устроено ладно: один челэк всю жизнь от бедности да лихоты как мышь от кота кроется, а она его из мышиной норы, кажется, выдерет, без фонаря ночью найдет, а я вот… а я вот сколь годов от богачества бегаю и спасенья не нахожу! Потому сказано ибо: легче верблюду плясать по блюду, чем войти богатому в царствие! Видишь вот этот целковик?..

Лукерья вытянула голову, боясь сдвинуться с места, и жадными глазами посмотрела на монету.

– Как же не видеть, Недотяпа: хорошие деньги! – сказала она, вздохнувши.

– Да ты на него не жадись, Лукерья! Все равно я вот, скажем к примеру, тебе его дам, а… ног у него, видать, нету, а прибежит! Все равно опять ко мне прибежит.

– Прибежи…ит? – протянула удивленно Лукерья.

– Истинное слово, вернется… Уж я его, кажется, по-всячески от себя отстранял – и с корабля-то в воду по самой середке моря кидал, и в могилу с покойниками вместе закапывал, и в лесу сколько раз клал на видное место… Одневысь, как в первый оброк приходил, какое дело случилось…

Лукерья развела руки, уставившись в Недотяпу, а тот заглянул на кого-то в окошко, опять улыбнулся и продолжал:

– Да-а… Иду это я к вам с оброком мимо Чертухина, несь знаешь такое село?

– Ну как же, – всполохнулась Лукерья, – как же не знать: в эвтом селе тоже вроде как один святой проживает… Сумнительный мне человек: уж, кажется, на что нищая у нас сторона, а недели не пройдет, чтобы палочкой в окна не стукнул!

– Палочка, значит, выручалочка! – усмехнулся Недотяпа.

– Такое и прозвание дали: Михайла-с-Палочкой!

– Подают? – опять усмехнулся Недотяпа.

– А как же? Христа бога ради! Как же тут не подать! Сам не съешь, а нищему человеку за пазуху сунешь!

– Простая душа, Лукерья, у тебя, говорю, простая душа! Михайла не нищий, а все больше ищет.

– Простая душа, зато и нет ни гроша, – отвернулась Лукерья.

– Не было – будет! Подашь – не убудет! Так вот, иду это я мимо болота, а с болота как раз дороги расходятся в разное место, и в стороне так, на самом виду, такой заметливый пень… Подошел я, гляжу – на пенушке лежит медная змейка… Ну, думаю себе, змей – умная, мудрая тварь, подложу-ка я под змейку свой проклятый целковик, авось в норку к себе укатит, змееныши от скуки забавиться будут… Так и сделал… Что же ты думаешь? Не успел дойти до наших ворот, чувствую – здесь, у самого сердца!

– Скажи, сделай милость, – разинулась Лукерья на целковый.

– Должно, что какой-нибудь челэк насунулся и положил его в карман без молитвы! А ведь целкаш-то какой… только подумай: купишь чего-нибудь на три копейки, сдачу сунешь в рукав, а он уж… там… на своем месте, со сдачею вместе!

– Пошлет же бог одному человеку такую удачу! – перекрестилась Лукерья. – Оно ведь и правда, Недотяпа, привяжется счастье да удача к человеку, прилипнет к кому-нибудь одному, и ее хуже беды от него помелом не отмашешь!

– Верно… верно, Лукерья! – обрадовался Недотяпа. – Правильно, вишь, говоришь. Хуже беды! Во много раз хуже напасти! А думаю я вот теперь, благо ты печешь алялюшки… не запечь ли мне его в тесто? Денежка, она липнет к человечьему поту, пристает к труженой крови, а в божьем хлебе, я так думаю, и поту и крови довольно… Думаю так, что в тесте, с молитовкой вместе, рублик мой должен завязнуть… завязнет!..

– Что ж, – улыбнулась Лукерья, – давай запеку… У нас барыня, бывало, деньги так запекала в бытность майора, когда тот бывал именинник!

– Барыня запекала на именины, а я, Лукерьюшка, запеку-ка себе на похороны! На вот рублишко, сделай, оспода ради, алялюшку потолще да масла не пожалей на этот случай!

– Враз будет готово, – перекрестилась Лукерья.

Лукерья приняла целковик из рук Недотяпы и чуть его не уронила: показалось ей, что побег от него огонек в дрожащие руки и даже под пятки кольнуло, но, видимо, пересилила себя и только перекосилась улыбкой, а Недотяпа подошел к окошку и замотал свалявшимися колтунами:

– Слава те осподи… вот и челэка подходящего бог подает!

– Недотяпа, с пылу, с жару! – весело крикнула Лукерья из-за печки.

– Спаси те Христос, Лукерьюшка, спаси те Христос и помилуй, – бросился Недотяпа за печку, как будто боясь опоздать.

Лукерья подала Недотяпе всю сковородку, на которой вспухла румяными краями вкусная алялюшка. Недотяпа схватил ее, обдувая в ладонях, и поклонился Лукерье:

– Грехов тебе прощенье за такое угощенье! Ай да наливуха, во имя отца и сына и… духа!

Лукерья, добравшись снова до печки, сунула новую сковородку, окропивши ее помакушкой, а Недотяпа вышел с печевом в руках за печку и кому-то тихо промолвил:

– Прими Христа-оспода ради!

"Уж и чудачок этот Недотяпа, – усмехнулась Лукерья, следя, чтобы на сильном огне не подгорело, – сам себе подает! Деньги отдает, вот уж чудак! Истинное слово, что Недотяпа…"

Зашипело в печи конопляное масло, выбиваясь пузырями со сковороды из-под теста, Лукерья так и впилась глазами, улучая минуту, когда повернуть на другой бок алялюшку, и потому едва расслышала другой голос за перегородкой, который мало был похож на тяжелый хрип Недотяпы: