Текст книги "Чертухинский балакирь"
Автор книги: Сергей Клычков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)
Смотрит Петр Кирилыч на Машу и думает сам про себя, что зря захаяли девку… Девка как девка, не хуже других!..
Или и впрямь похорошела Маша за эту ночь, или это все туман да побелевший свет от луны, только случилось в этот раз с Петром Кирилычем то, что еще сроду-родов с ним не случалось…
*****
Сбежали они под бугор, и скоро впереди сгорбатился в тумане мост через реку, слышней зашумела в плотине вода. Петр Кирилыч вдруг остановился и схватил Машу за плечи.
– Что это такое, Маша? – спросил Петр Кирилыч, показавши рукой на мельницу.
С мельницы, мешаясь с гулом воды, шел какой-то непривычный и непонятный Петру Кирилычу гул, похожий и на урчанье воды в плотине, и на уханье ночного сыча.
– Это?.. Это батюшка к заутрени звонит… Разве ты его порядков не знаешь?..
– Ну?.. Во что это он такое долбит?..
– В корчагу. Она у него привешена на потолке, и в корчаге – мутовка… У нас в подызбице… церква…
– Хитрый мужик… А промежду прочим, пусть его звонит! Давай, Маша, пригубимся покрепче возле отцовского дома.
Взял Петр Кирилыч Машу за плечи, и Маша сама к нему потянулась, и то ли у нее с непривычки ко всему такому сразу подломились ноги, то ли Петр Кирилыч обо что с бугорка споткнулся, только оба они повалились в траву, и в траве жалобно зазвенели у Маши по подолу золотые причастные колокольчики.
Вступила Петру Кирилычу в голову муть, и месяц в это время свалился с неба прямо к Петьке Цыгану на полати.
*****
Как все это случилось, и сам Петр Кирилыч потом не мог хорошо рассказать по порядку. Когда он оглянул все мутными своими глазами – ударил в них, должно быть, едучий болотный туман! – Машу он не узнал…
То ли, когда они повалились в траву, Маша вырвалась и убежала, потому что такого всего без отцовского креста сильно боялась, и из той же, должно быть, боязни потом, когда Петр Кирилыч дурниной кричал на берегу и его Спиридон Емельяныч услышал, обо всем отцу рассказала, то ли еще как все перемутилось, только Петр Кирилыч, раскрывши глаза на самом свету, хорошо различил длинную шею, по шее шли такие пупырышки, замест сарафана чернела суконка, и в стороне черный дырявый подол завивался в траве конским хвостом, в головах же сидела травяная лягушка и громко квакала на Петра Кирилыча.
Вгляделся Петр Кирилыч в лицо и обомлел: тетка Ульяна!
Не пошевельнется она, глаза закатились, по всему лицу синие пятна и такая истома; в губах набилась белая пена, и губы скривились и застыли в поздней, похожей больше на усмешку, улыбке.
– Князь мой ненаглядный! – еле слышит Петр Кирилыч Ульянин шепоток. Схожа она теперь с лица со старухой, которую встретил он на дороге и принял совсем не за то.
Кипьмя закипело под сердцем у Петра Кирилыча, и свет сразу померк, словно кто сзади подбежал к нему и плотно закрыл оба глаза ладонью. Размахнулся он далеко за спину обоими кулаками, со всей силы надавил коленом живот и сам не своим голосом закричал на весь чертухинский лес…
Но не успел Петр Кирилыч ударить. Взяла, значит, бобылка свое! Всю ночь, видно, проходила она по пятам за Петром Кирилычем… И когда Маша со стыда метнулась в кусты, Ульяна подстала Петру Кирилычу на дорогу, и тот на темный глаз – бывает такая темь перед утром, когда ночь потушила последние звезды, а день еще не настал! – на темный глаз не узнал ее и поймал вместо Маши. Да и на смертный этот грех обронила Маша на землю, когда убегала, красный платок, а Ульяна, знать, сразу сметила все, спряталась за куст на дороге Петра Кирилыча, повязала дорогой платочек на простоволосую голову и высунулась в нем из-за веток, когда, обезумев, искал Петр Кирилыч с растопыренными руками Машу по кустам у оврага… Сшиб он Петра Кирилыча с глаз, потому что в первый раз увидел он в этом платочке Феклушу!
На худой, видно, час Феклуша забыла его на реке, на свое несчастье Маша подняла, много раз лучше бы было, если б дубенские девки засунули его после купанья Феклуши куда-нибудь под корягу, потому что все же едва ли есть у них, как у наших, баб, сундуки!
Но ведь так в жизни не только с Петром Кирилычем, а и со всеми нами может случиться… да и бывает!
Подчас глядишь: вот-вот человек схватит судьбу за загривок, ан не тут-то было, в самый нужный час в глаз и попала сорина!
*****
Посластилась бобылка на старости лет, и, когда Петр Кирилыч занес над ней кулаки, она только одно слово сказала и… обернулась в корягу…
Только когда совсем рассвело, Петр Кирилыч немного очухался: на дворе, глядит, белый день, руки у него оббиты, и с них капает кровь, рядом с ним стоит на белом свету самый всамделишний Спиридон Емельяныч, и в сторонке держится за елочку, словно боится опять упасть под овраг, испуганная, бледная Маша.
– Вставай, вставай, Петр Кирилыч. Что ты?.. Бог с тобой! – строго и ласково говорит мельник.
Петр Кирилыч поднялся, шатнулся к Спиридону, тот его подхватил под локотки, а Маша обеими руками закрылась.
– Сунгуз, Спиридон Емельяныч!
– Что?.. Что ты мелешь?.. Какой там сунгуз… это же коряга!
– Сунгуз, говорю!..
– Пойдем-ка, друг… пойдем, я тебя причащу! – тихо говорит Спиридон.
За лесом нехотя плелось большое облако, похожее на бурую корову. Обещало оно хмурый день, и мутное солнце в мутных глазах у Петра Кирилыча висело, как грузное вымя…
Глава седьмая
НЕДОТЯПИН АРМЯК
ЛЕД И ВОДА
Теперь если вспомнить, что приключилось с Петром Кирилычем, да все уложить по порядку, так и вправду будет чудно: что в самом-то деле, был этот Антютик аль нет?.. Али им совсем и не пахло и каким-то боком тут ко всему прислонился хитрый мужик Спиридон Емельяныч?..
Время – большая квашня, за такой срок так все перемутится, что и концов нигде не найдешь!..
Только и сам Петр Кирилыч, когда он вошел за Спиридоном в переднюю избу, и у него в глазах мельком проголубело крыльцо, и надвходный голубок крылышком махнул на него, – сам Петр Кирилыч, засевши в красный угол, куда его Спиридон посадил, долго, не моргнув, смотрел на Спиридона, на его чуть поседевшую не по летам пышную скобку с кольцеватым загривком, на длинную поддевку ниже колен, глядел на всю эту непривычную мужицкому глазу чистоту и зажиток, которые так и кидались из каждого угла на глаза: лавки покрыты полотенцами, хоть и не праздник, на иконах дорогие оклады, стекла на них -не заметишь, по божнице идут из разноцветной бумаги кремли и по всем стенам картинки, каких и на чагодуйском базаре не сыщешь, на полу ширинки лежат, печка стоит в уголке, а не посередке, как у брата Акима, в глаз так и бьет белизной от нее. Словом, не мог сперва Петр Кирилыч хорошенько решить: что это перед ним сидит и в самом деле мельник Спиридон Емельяныч али все тот же… Антютик; увел Петра Кирилыча на темный глаз поутру в заплотинное царство и теперь смеется его удивленью. Спиридон и в самом деле слегка улыбался.
– Что это такое с тобой, Петр Кирилыч, творится? – спросил Спиридон, рассевшись на лавку и показавши Маше на угол, где не на что было присесть.
Ласково смотрит Спиридон на Петра Кирилыча, а у самого глаза так и бегают по всему, словно спрятать что от Петра Кирилыча хочут, и Маша в сторонке стоит, на Петра Кирилыча пугливо озирается – во всем чудится Петру Кирилычу опаска перед ним и тревога, видно, он что-то нарушил и что-то узнал, чего знать бы ему не доводилось.
– Что это с тобой, Петр Кирилыч? Ты ведь такой дурниной кричал!
Послышалось Петру Кирилычу в этом вопросе большое участье к нему, и так хорошо у Спиридона при этом засветились не по-стариковски под пушистыми бровями глаза, что сразу язык у него развязался, и Петр Кирилыч так и понес обо всем: как в лесу Антютика встретил, как ходили они с ним сватать дубенскую девку, что видел и слышал от этого Антютика, как ставил на сома возле плеса жерлицу – одним словом, до самой коряги дошел… но ни об ней ничего, ни про Феклушу не промолвился словом, потому что теперь и сам думал, что коряга была как коряга, занесло ее-де в половодье в овраг весенней водой, а… Феклуша?.. Какая же это Феклуша, коли это была самая настоящая… дубенская девка… только Петр Кирилыч не сумел взять свое счастье, потому что хоть и складный из себя мужик, а нерасторопен.
Слушает его Спиридон, широко расставивши ноги и полбороды заправивши в рот, оперся о стол широкой ладонью и пальцами по нему слегка барабанит. Кажется Петру Кирилычу, что Спиридон в бороду немного смеется, но не так это заметно, чтобы можно было на эту усмешку обидеться, потому что, конечно, и вправду ведь в неудаче Петра Кирилыча все же мало смешного.
"Говорить ему али нет, что больно он на Антютика всхож? – думает про себя Петр Кирилыч, путая все больше в своем рассказе и сам сбиваясь с толку от этой близости и похожести Спиридона. – Пожалуй, чего доброго, обидится старик… он ведь, по слухам, духовой! Не гляди на него, что сидит перед тобой и как молодой месяц светит… Через минуту может случиться… бровью только моргнет – и от тебя звания никакого не останется…"
Петр Кирилыч, думая так, не к слову замолчал, глядя Спиридону прямо в глаза. Спиридон прожевал бороду, отвернулся от Петра Кирилыча и принялся ее спокойно разглаживать широкой, как заслонка, ладонью.
Маша, глядя на это поглаживанье, еще пуще побледнела в углу, и руки, опущенные вниз, у нее задрожали: в сердцах отец али и в самом деле Петр Кирилыч ему пришелся по духу, и что Маше будет за то, что она Петру Кирилычу проболталась сдура да радости обо всем, о чем раньше бы из нее клещами слова не вырвать, потому что и сама она свыклась с отцовской верой; кажется, в огонь бы и воду пошла и скорей удавилась бы на тонкой веревке с мутовки в корчаге, чем ни с того ни с сего обмолвиться словом чужому человеку и на отца, может, накликать беду.
"Знать уж… быть такому греху!" – не раз подумала Маша со вздохом, еще не понимая и не разгадав, как обо всем этом думает сам Спиридон и как он поступит с Петром Кирилычем, который знает теперь, куда Спиридон Емельяныч убирает на зиму картохлю.
Но по лицу Спиридона никогда ничего не поймешь…
– Так, Петр Кирилыч… так… да, друг сердешный… – говорит спокойно Спиридон Емельяныч, видя, что Петр Кирилыч на самом нужном месте осекся и глядит на него не сморгнув, – так… недаром тебя люди прозвали "балакирь"! Ни лошадь, ни кобыла: не было вроде, а… было!.. Так… ну, а… хочу я спросить… о боге как ты понимаешь? О боге? – повернулся быстро Спиридон, словно ветром каким на него дунуло, опять по столу забарабанили пальцы, бороду еще больше заправил в рот и так смотрит на Петра Кирилыча, будто только это и интересно ему от него услышать, а что там дальше с ним было да приключилось, до этого Спиридону, знать, нет особой нужды…
Петр Кирилыч поднялся с лавки, полотенце на пол свалил и руки расставил:
– Я… Спиридон Емельяныч, человек не божественный… живу как бог на душу положит…
– Да… да… Петр Кирилыч… так оно, пожалуй, и лучше… потому что то же на то же выходит… А все же… ежели такое дело случилось… Ты ведь, сколь я пойму, сватаешь… Машку (так и огрел глазами Спиридон бледную Машу)… Сколько пойму… так нам, Петр Кирилыч, подумать бы вместе.
– Дык что ж, Спиридон Емельяныч, – подался Петр Кирилыч весь к Спиридону, – разве я отпираюсь?.. Только я говорю, что по этой самой части слабенек… в церковь редко хожу… люди к заутрени, а я… по грибы… али забор подпирать в огороде – надо же правду сказать…
– Правду говорить вот как надо… Соврать всякий сумеет!..
– Так и я же про то же… Что сказать?.. Я не поп!..
– И не дьякон! – засмеялся Спиридон во всю бороду, встал с лавки и не торопясь положил за Петром Кирилычем полотенце на место, расширился во все свои непомерные плечи и, все еще улыбаясь, потрепал Петра Кирилыча по загривку: – Денежки на кон!.. Не отдал бы я тебе свою Машку, Петр Кирилыч, за деньги, а… теперь…
Маша закрылась рукой, Петр же Кирилыч еще шире руки расставил.
– …бери, Петр Кирилыч, задаром!
– Батюшка! – всполохнулась Маша из угла, словно курица оттуда прокудахтала, протянула она руки к отцу и то ли просила простить ее, пощадить, то ли благодарила за такое быстрое решенье отца, которое было ей, судя по всему, по душе.
– Молчи! – грозно топнул Спиридон, обернувшись к Маше, инда под ногой половица погнулась и звонко отдалось в стекле: молчи! Занес было руку, потом опустил, с минуту подумав, снова поднял и, сложивши крест высоко над головой, как будто крестом хотел Машу ударить, подошел к ней и… благословил.
– Поди нарядись, полудурье… Чего ты на сговор вышла фефелой, иль за ночь сестрин сарафан износила?
Грохнулась Маша Спиридон Емельянычу в ноги, схватила его за сапоги и стукнулась громко в них лбом, потом поднялась с опухшими глазами и с большой слезой на левой щеке, поклонилась снова в пояс сначала отцу, потом Петру Кирилычу и, не разгибаясь от поклона, бросилась к двери. Петр Кирилыч не знал, как ответить, и потому неловко только мотнул головой на Машин поклон.
*****
– Что ж, Петр Кирилыч, дело оно неплохое, – начал Спиридон совсем другим голосом, как будто ничего не случилось и на Машу он совсем не кричал, а так уж это и нужно: отцовский обычай. Только брови лежали над глазами словно волчьи хвосты, на которые Петр Кирилыч не мог глянуть без страха. -Ты садись, Петр Кирилыч, в ногах правды нету… Что ж… говорю… вместе небось мельничать будем, не все же тебе молоть языком!.. За это хлебом не кормят.
– Да разве я прочь от дела, Спиридон Емельяныч? – оживился Петр Кирилыч.
– Пора!
– И Маше хорошо будет со мной, – прибавил Петр Кирилыч, не зная, что дальше сказать Спиридону, когда у него над глазами от каждого слова волчьи хвосты так и растут… и из глаз зелень идет…
– Доброе слово! Только вот с тобой нам как будет обоим?..
Петр Кирилыч не сразу нашелся ответить. Потом вспомнил, что про него стороной судачат в деревне, и тихо ответил:
– Я не разбойник, Спиридон Емельяныч!
– Разбойников я… не боюсь, – вскинул голову Спиридон Емельяныч. -Чего я боюсь, – сказать тебе, так не поверишь, пожалуй! – хитро сморгнул Спиридон и улыбнулся.
С водонос непомерные плечи, руки, – говорили, Спиридон ими безо всего выворачивал пни и таскал из земли молодые деревья, как ребят за вихры, -еще чего Спиридону с такою силищей бояться!
– Боюсь я пуще всего, Петр Кирилыч, знаешь кого?.. Отца Миколая!.. На ведмедя голый выйду… а на эту гниду… пожалуй, что нет!..
С этим словом Петр Кирилыч припомнил странный звон, который он слышал с обрыва, когда они с Машей шли по берегу недалеко от моста и Маша обмолвилась о Спиридоновой вере, вспомнил все, что болтали в свое время про брата Спиридона Андрея, и без дальних слов обо всем догадался.
"Так вот оно что!" – смекнул Петр Кирилыч и немного думая выпалил как из ружья в Спиридона:
– Спиридон Емельяныч… возьми меня в свою веру!
Спиридон даже немного шатнулся.
– Человек – не кулек, под мышку его не ухватишь, а вера в человеке -вот здесь! – Спиридон Емельяныч показал на пупок. – В самой середке!..
– Ну, так тогда… научи богу молиться и верить… Сделай милость такую!.. Я еще по-хорошему-то… ни в одну веру не верил!
– Молись, Петр Кирилыч, так же, как и живи, а живи так, будто читаешь молитву… вот и вся недолга!..
– Молитвы я знаю, Спиридон Емельяныч…
– Знаю, что знаешь… небось не татарин… надо вызнать в человеке самое главное.
– Ну вот и скажи: что же в человеке, по-твоему выходит, главнее… всего?
– Всего главнее, Петр Кирилыч, плоть в человеке.
– А ведь и верно… пожалуй, – простодушно согласился Петр Кирилыч.
– Плотен мир, Петр Кирилыч… Во-вторых же, и главнее всего, самое главное – дух!.. Только что есть плоть в человеке и что в человеке есть дух?
Петр Кирилыч так и впился в Спиридона. Спиридон же в плечах будто еще шире раздался, на лицо весь просветлел, словно невидимые руки зажгли большую лампаду, у которой стоял Спиридон, опираясь в оконный косяк, борода заходила волной, и, как у молодого, от широкой улыбки в бороде сверкнули белизной крепкие зубы.
– Сказано бо в книге "Златые уста": "Плоть в человеке крепка и упорна, как зимний лед на реке, дух же прозрачен и чист, как вода речная под ним, бегущая по золотому песку чисел, сроков и лет!.. Растает лед на реке и сольется в виде стоялой и отяжелевшей за зиму воды с весенней веселой водою, тогда придет на землю весна и поднимет над головой высокую чашу, до края налитую светом и радостью, и из чаши Вечный Жених отопьет только глоток!.. Сотлеет упорная плоть и сольется с духом текучим, рассыпавшись прахом, смерть с дороги под окно завернет и подаянья попросит, и никто ей в куске не откажет и даст самый лучший кусок! Вот что плоть в человеке и что в человеке есть дух!"
– Д-у-у-х! – зачарованно передохнул Петр Кирилыч, схватившись рукой за глаза, будто больно им было от света, идущего от Спиридона.
– Сказано бо было и то: "Человек в землю уходит, чтоб сбросить в земле истлевшую плоть и жить в плоти плоти, сиречь в нескончаемом духе, ибо дух есть – нетленная плоть, но человеку не легко расставаться с землею и с земною любовью, как и змее вылезать из старой обшарпанной кожи. Значит, дух в человеке и плоть, лед и вода, суть два закона одного естества, и оба их надо исполнить, и ни одним нельзя пренебречь".
Спиридон обмахнул лоб рукавом и замолчал.
– Поэтому… по этой книге выходит, монахи стараются… зря? -спрашивает Петр Кирилыч.
– Здря… потому: лед и… вода!..
– То есть как, Спиридон Емельяныч? – переспросил Петр Кирилыч.
– Да так…
Хотел Спиридон Емельяныч еще что-то прибавить, но за спиной у него чуть скрипнула дверь, Спиридон на слове запнулся и опять замолчал… Замолчал и Петр Кирилыч: в двери показалась Маша в голубом сарафане, который ей подарила Феклуша, в белой шелковой косынке на голове, на которой цвели хитрым рисунком цветочки.
Петр Кирилыч уставился на Машу и сначала глазам не поверил: уж то ли сряда на человеке такую силу имеет, то ли еще совсем не пришел в себя Петр Кирилыч, только таких девок Петр Кирилыч не видел сроду-родов… разве вот когда в первую ночь Антютик показал ему дубенское дно и у плотины ворота раскрылись… Только там было все ночью, в луну, да и… было ли в самом-то деле?.. Угораздился же сказать Спиридон: не было вроде, а… было! А тут: белый день, Машу можно за руку взять, колокольчики по подолу и спереди падают вниз по каемке, белый платок из чистого шелку, индо хрустит от него на зубах, на плечах расфуфырка, а в расфуфырках известно – девку можно понять и этак, и так, а какая она на самом-то деле?..
– Девка вроде как ничего?! – шутит Спиридон Емельяныч, оглядывая Машу и подводя к ней Петра Кирилыча за руку. – Только что же это ты сама-то нарядилась, а жених так и будет в рубахе? Небось не пастух… Поди принеси-ка армяк!
– Слушаю, батюшка, – пропела Маша тонким голоском и неторопливо пошла за печку.
Прозвенели с нее колокольчики на всю избу… и вот теперь уж чуть слышно, как из самой земли, золотым звоном звенят они под ногами, а под ногами в этом месте, по всему, должно быть заплотинное царство, где, хоть все и так же, как и у нас, но живут там не по-нашенски, а… совсем по-другому!..
Не хотелось Петру Кирилычу больше ни о чем говорить со Спиридоном, хитрый он все же, выходит, мужик, да и сам Спиридон, видно, любил больше молчать. Стоят они возле печки и смотрят под ноги…
Не скоро Маша вернулась…
*****
– Прими, батюшка! – поклонилась Маша отцу.
Спиридон осенился широким крестом и развязал узелок.
– Крестись, Петр Кирилыч, только крестись уж по-нашему, а… не щепотью… Так будешь нюхать табак… вот как, – сложил он Петру Кирилычу пальцы, как благословляют попы, – в двуперстие. – Крестись на одежу: вишь, какой армячок… В ем один мужик на тот свет, было, собрался, да… его не пустили!
Петр Кирилыч принял слова Спиридона за шутку.
– Скажешь еще, Спиридон Емельяныч!..
– Право слово… Что ты такой за… Фома? Срядили монахом и вместо Ивана… назвали… Петром!..
– Диковина! – усмехнулся Петр Кирилыч и неловко полез в рукава.
Пришелся ему армяк в самую пору, словно стеган по мерке. Спиридон перекрестился, глядя на Петра Кирилыча, перекрестилась и Маша, и Петр Кирилыч почуял в своей руке ее холодную руку.
– С богом! – сказал Спиридон и, откинув полог у печки, на глазах Петра Кирилыча стал… опускаться… Оттуда заголубело, крепко ударил Петру Кирилычу ладанный дух, и дневной свет смешался с неживым меркотным светом.
СЕДЬМОЕ НЕБО
Петр Кирилыч сходил за Машей по крутым ступенькам на ощупь, зажмуря глаза и держась за сердце и в самом деле немного ослепши от этой быстрой смены тусклого непогожего света на призрачный, больно бьющий в воспаленные глазницы свет от разноцветных лампад.
Сквозь дрожащие от полыханья огней ресницы видятся они Петру Кирилычу везде в памерках подполицы в великом множестве, голубые и синие, желтые и розовые, все на золотых витых цепочках, тонких, с широкими бантами из разноцветных лент, какими девки в Троицу себе повязывают косы перед хороводом. Чувствовалась в этих лентах и причудливая девичья рука, отведенная от Машиного сердца строгой отцовской рукой.
Мерцают лампады с обоих боков на Петра Кирилыча, уходя в самую глубь подызбицы, и там синь густеет и мглится, как в глубокой плотине вода. Проморгались у Петра Кирилыча изумленные глаза, только когда Маша остановилась и больно зажала в погорячевших пальцах его правую руку.
– Сложи, Петр Кирилыч, руки на сердце, – слышит он Машин шепоток, -сейчас тятюшка службу служить будет.
Петр Кирилыч улыбнулся, взглянувши на Машу, с какой строгой важностью она это сказала, и по-столоверски сложил на груди руки. Радостно и необычно было для него это меркотное лампадное сиянье, мельканье и подмигиванье изо всех уголков. Куда ни взглянешь, спереди и с боков играют огоньки, словно в гулючки[18]18
18 Куда ни взглянешь, спереди и с боков играют огоньки, словно в гулючки – Гулючки или кулючки – древняя народная игра. Ее описание приводится в «Сказаниях русского народа, собранных И.П.Сахаровым»: "Один из игроков садится в угол – кулюкать; другие закрывают ему лицо, глаза, всего самого – платками, разными платьями, а он скороговоркою причитывает:
Кулю, кулю – баба!Не выколи глаза,Сын под окошком,Свинья под лукошком.Пора, что-ли? В это время все другие игроки скрывают себя во всевозможные незаметные места. Когда же услышат: «Пора, что-ли?», отвечают ему только: «Нет!» Снова начинается гулюкание, снова вопрос: «Пора, что-ли?» Снова ответ: «Нет!» Это продолжается до трех раз, а иногда и более, пока все игроки успеют скрыться. Не получая ответа на свое: «Пора, что-ли?», он отправляется в поиск. Первый, отысканный им, должен сменять его" (с.185).
[Закрыть], и сама подызбица кажется такая большая.
"Должно, что во весь дом хватит", – хозяйственно прикинул Петр Кирилыч, еле различивши в темноте заднюю стену.
В углах скопилась густая и неподвижная синь, то ли от ладанного дыму, которому никакого выхода отсюда не было, кроме как в землю, и он оседал сине-зеленым чадом, собираясь в неподвижные клубы, то ли от синего света лампад, только в сини этой уходили стены перед глазами, шатаясь, и над головой летел потолок.
Над головой раскинуто вышитое сусальными звездами, засиненное в корыте простой синькой домотканое небо, и по середине его катится, как взаправдашнее, золотым канительным колесом солнце мира, и у самого солнца, держась за него рукою, с блаженной и скорбной улыбкой смотрит вниз на землю пречистая мати. Сокрушенно она склонила в синем плате голову вниз, и вся тонет в стрельчатых лучах головного венца – то ли образ, то ли картина, то ли просто бесплотное видение на проясненный смертный взгляд Петра Кирилыча – хорошо он и сам не разберет… Видно, что в свое время не жалел Спиридон ничего для этого благолепия.
По стенам угодники разные из каждой, кажется, щелки глядят, большие и маленькие, в окладах и голенькие, в одной власянице и рясе, одни сугорбившиеся на иконной доске с поджатыми старостью кверху плечами, другие во весь рост и силу, с крепкими и молодыми ликами, с усиками, как у чертухинских парней в жениховую пору, и с такими же игривыми колечками и завитушками надо лбом. Уставились они пристально на Петра Кирилыча и будто пристально его разглядывают.
"Ишь, тут как все вроде как по-другому, чем у попа Миколая, – думает Петр Кирилыч, оглядывая вокруг темные торжественно-прокоптелые лики, -святые-то у него как родня какая!.."
Стоят, рукой подать от Петра Кирилыча, четыре евангелиста с большими книгами в руках, во весь рост, глаза светом исходят, венцы огнем пышат; справа от алтаря Микола, оклад на Миколе толстенный и весь в камушках, как в заводине дубенский берег усыпан, вроде как с лика смахивает немного на чертухинского старосту Никиту Родионова, строг тоже по всему, а мужик ничего себе, не вредный и веселый; рядом с ним то ли Иван-воин стоит, то ли Павел Безрукий с рогатиной, лик заспанный, ленивый и дремный, как весь наш чертухинский лес. Куда ни посмотришь, куда ни поглядишь, отовсюду глянет святой и то кольчугой разузоренной блеснет в синем полумраке, спадающей с плеч до самых коленок, то ризой в глаза ударит, инда посьшлются от цветов и красок из глаз тоже разноцветные искры. Видится Петру Кирилычу в этой иконной толпе вытянутая, как на мирской сходке, через плечи мироедов и заправил чертухинских робкая голова брата Акима и, поглядеть если пристально, благоверная Анна, в памерках свечей лампад приставшая боком к другим, как часто на иконах рисуют малоискусные богомазы, думая на одной доске побольше святых уместить, исподлобья смотрит на Петра Кирилыча и, ни дать ни взять, совсем как невестка Мавра.
Да и сам Спиридон Емельяныч похож теперь в своей неподвижности перед алтарным входом на какую-то большую икону, вроде тех чудотворных, которые в коровий мор годов десять тому назад возили по нашей округе. Лик у него обращен прямо в седьмое небо и человеку незрим, к земле же – одна спина и затылок, на котором четко лежит масляным кружком мужицкая скобка. Только у какого святого были такие широкие плечи? Уж больно был Спиридон Емельяныч широк, кажись, не писал еще ни один богомаз такой иконы, на которой бы мог при искусстве уместить всю эту силищу!
– Миром с миром… осподу помолимся! – вдруг прогудело по моленной, и в разных углах отдалось: "Оспу помомся, оспу помомся!"
Петр Кирилыч одернулся в своей задумчивости и положил за Машей вслед прямо Спиридону Емельянычу в спину первый столоверский поклон. Риза на Спиридоне широченная, цветами с луга райского вышита, лучами с зари утренней унизана, так золотым колесом и обкатилась вокруг всей его грузной фигуры, розданной далеко в стороны, нарукавники золоченые, передник золотой, до полу, кисточками лежит на половице. Как и у настоящего попа – вся сряда, и не дешевого сорту, и все от этого ризного золота зноится вокруг еще больше и еще быстрее плывет, как недовиденный сон, растекаясь в призрачное, еле различимое марево.
"Миром с… миром! – думает Петр Кирилыч про себя. – Мир – первое дело… потому вера – мир!.."
– Оспу помомся! – протекло опять из-под ризы.
Спиридон вместе с возглашением тихо, неторопливо склонялся в поклон перед алтарем, и последние звуки шли откуда-то сбоку его растопыренной в стороны ризы, словно столетний дуб по осени на бурном неперестающем запредельном ветру сгибался тяжкой спиной, пока ветки не достанут земли, также медленно потом расправляясь и уходя кудлатой головой в седьмое, самое синее небо.
Каждый раз Спиридон в поясном поклоне рукой касался земли, как это делают от важности молодые соборные протопопы, когда надо бы по чину земно бухнуть на оба колена. Спиридон же думал лучше переложить в молитве, чем не доложить: не долг соседу платишь, когда молишься богу. Хорошо он разглядел за свою странничью жизнь с братом Андреем церковную богопоставность и чин: как и где надо перед образом встать и как повернуться, и теперь ото всей неутолимой и жадной на бога души вершит свою мужицкую требу.
Маша тоже не спустит глаз с отца, руки у нее сложены крест-накрест на чахлой груди – у столоверов нельзя во время молитвы в карманах щупать, -губы чуть приоткрыты, видно, что повторяет за отцом неслышно каждое слово, и на лбу чуть заметными бисеринками выступил пот, должно быть, от жаркой молитвы и от непрошедшего еще страха перед отцом.
Кажется Маша Петру Кирилычу в этом сиянье лампад и свечей с каждой минутой все ближе и роднее, словно сколько уж годов вот он так с ней простоял здесь за широкой спиной Спиридона; изредка взглянет он на нее вбочок вполглаза и диву сам дастся:
"За что, спрашивается после этого, захаяли девку?"
Кажется она ему теперь в белом своем платочке на небольшой аккуратной головке и в этом синем Феклушином сарафане столь прекрасной и какой-то незримой, на глаз нелегко дающейся красотой; тонко под матовой бледностью разлит у Маши по щекам еле уловимый румянец, и даже ямки, кажется, тоже проступили чуть-чуть, как у Феклуши, около шепчущих губ. Если бы не Спиридон Емельяныч и не эти святые, которые изо всех углов уставились на Петра Кирилыча и Машу, сгреб бы ее Петр Кирилыч в охапку, как у оврага, и впился бы в горячие, воспаленные губы. Правда, что девка не больно товарна – грудь по-прежнему падает бессильная вниз, без малого какого овала и круглости у подбородка, опущенного перед поклоном… Ништо: на костях мясо слаще… и меньше ситцу пойдет… Зато так сини, так светлы у Маши глаза за большими ресницами, поводочными и влажными, и если взглянуть в них сбоку, то горит у Маши в глазах еще больше лампад, чем сейчас в молельне перед образами.
"Как ангелка стоит!" – улыбается Петр Кирилыч на Машу.
Кланяется он усердно за Машей и Спиридоном и украдкой пробует во время земного поклона на палец подол Машиного сарафана, и шелк хрустит у него в пальцах, и отдается этот шелковый хруст и шелест где-то глубоко в сердце, должно быть, в том самом месте, где живет и человечья молитва, и то самое чувство, которое на мужичьем наречье обозначается неопределенным словом: страданье!..
Сиречь речь говорится: любовь!..
*****
Но вот Спиридон Емельяныч качнулся на месте и ступил два шага вперед, и половицы под его ногой звонко хрястнули на всю молельню. Евангелист Лука посторонился перед Спиридоном, отошел в сторону на алтарной дверке, и Спиридон, шурша ризой о косяки, боком пролез куда-то в золотистую мглу. Отлегло у Петра Кирилыча от сердца, он глубоко передохнул, переменил руки на груди и чуть заметно ослабил ноги в коленях.
В молельне стало тихо. Маша неподвижно стоит и, не отрываясь, смотрит на евангелиста, за которым скрылся Спиридон Емельяныч, даже святые все, кажется, на иконах чуть смежили веки, отдыхая минуту от спиридоновской требы, еще ниже склонив прокоптелые лики. Долго так стоял Петр Кирилыч, оглядываясь кругом и не смея проронить ни слова. По обоим бокам вдоль стены березовые и еловые пеньки, обрезанные в пуп человеку, на пеньках навернуты коловоротом бесчисленные дырки для домодельных свечей, и везде на пеньках мигают согнувшиеся от жары набок вощанки, красными своими язычками смешавшись с пламенными языками духа, сошедшими на головы двенадцати апостолов на иконе Тайной вечери.
Вдруг не на земле и не над землей, а на самом синем седьмом небе раздался торжественный мутовочный звон. Спиридон шуршит ризой об алтарную стену, видимо вовсю дергая в углу за веревку и выдыхая из груди большие дышки. Из алтаря, из-под самых ног евангелистов, густо повалил ладанный дым, Маша засияла под белым платочком, и еще гуще зарозовели у нее щеки, еще пуще прошла по румянцу ее смертная бледность.
"Вот она, вера христославная!" – сияет и Петр Кирилыч.
Долго звонил Спиридон Емельяныч, потом звон стих, конец веревки слышно ботнулся об пол, Иоанн и Марк разошлись на стороны друг от друга, царские врата скрипнули в петлях, и во всю их ширину предстал Спиридон Емельяныч на пороге алтаря с чашей на голове, немного покривленной набок, и риза на нем вся вздулась к плечам на запредельном ветру, и сам он стал еще на целую голову выше.
