Текст книги "Чертухинский балакирь"
Автор книги: Сергей Клычков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц)
– Как же, как же, – отвечает леший, – без имени никакой вещи на свете не существует… Зовут, – говорит, – меня мужики Антютик, а бабы Анчутка…
– На Анютку похоже, если как бабы!..
– Только, видишь ли, меня мать не родила!..
– То есть как же это так не родила? – удивляется Петр Кирилыч. -Откуда же ты на свет выскочил?..
– Я же тебе говорил, Петр Кирилыч, что у нас все по-другому… У нас все касательно того-сего идет без сунгуза… Трудно мне тебе объяснить: мы родимся совсем по-другому!..
– Вот бы послушать! – говорит Петр Кирилыч…
– Э?.. Разъело губу?.. Любопытна же эта ваша порода, страсть… Только себе на погибель, потому человеку… многое лучше не знать!..
– Нет, уж ты, Антютик, мне рассказал бы… Если тебя там сумление какое берет, что, дескать, потом всем разболтаю… так, ей-ей, во мне, как в могиле!..
– Да мне-то што… тебе и так ни в чем не поверят… скажут: балакирь!..
– Верно, Антютик! – печально согласился Петр Кирилыч…
– По этому самому: слушай…
Лес, кажется, так и наклонился к земле, низко распушили свои подолы столетние ели, сосны взбучили шапки, и березы выставили на ветер меленькие ушки, которые только-только обозначились в ветках, слушают они, видно, вместе с Петром Кирилычем своего лесного хозяина и никак наслушаться не могут.
– Родимся мы не в естестве, а от молоньи… Вот когда молонья ударит в какую-нибудь елку в лесу или сосну, только в такую, у которой непременно не меньше ста поясков на комле… Знаешь, по чему у дерев считают года?..
– Понимаем! – отвечает Петр Кирилыч.
– Так вот, когда в такую стогодовалую елку ударит молонья, и расщепит ее напополам, и сожгет ее по самую землю, так в горелом пне после нее долго потом сидит небесный огонь, как в материнской утробе… Наподобие как и у чаловека: семя жены, по писанию!..
– А-а-а… – протянул Петр Кирилыч, – семя жены?..
– Да… Проходит так год, а может, и больше, и два, и десять лет может пройти – какая погода, – пень этот стоит и стоит, пока у него, у пня, не вырастут руки и ноги и в самом верху из-подо мха, которым он за эту пору весь обнесется, не прорвутся гляделки с зеленым таким огоньком, каким горят все гнилушки в лесу… Только опять надо тут различать… разбирать надо так же, как и в человеке, – один человек гожий, а другой такой, что, кажется, сотню раз лучше бы было, если бы он совсем на свет не казался, – так и с каждым пнем в лесу: один пень и пень, ни на что другое не годный, как только подкуривать им в подовинье, а другой пень годящий – его в печку не сунешь и голыми руками не возьмешь…
– Н-нно! – не удержался Петр Кирилыч.
– А что? Не веришь? Никакой вагой такого пня не скорчуешь, когда на него, то есть как это сказать: пень – значит, уже не на пень – а на нашего брата на вырубке где-либо наткнешься…
– А ведь это вот как часто бывает… семь потов сгонит, а хоть бы с места.
– Да ты, Петр Кирилыч, лучше слушай… Известно, будешь даром потеть и наутро зря пораньше придешь: никакого пня на этом месте тебе не найти, потому пенек за эту ночь… убежит!..
– Убежит?..
– Убежит!.. А тут увидишь совсем гладкое место, и на этой плешине будет цвести земляника, сиречь ягода, которая только там и растет, где леший погреет на месяце спину… Пригреется леший, заснет, а заснувши под месяцем, и не заметит, как стукнет об землю золотое кадило и поплывут по полю и лесу туманы, и в этом кадильном дыму леший будет на этот день уж не леший, а… пень!..
– Пень? Скажи, сделай милость! – дивится Петр Кирилыч…
– Только опять про то же: надо его различать, а то в лесу разведешь землянику, а печку зимой будет нечем топить!..
– Не знаю уж доподлинно кто, а кто-то мне про все это рассказывал в полной подробности… – замысловато закинул Петр Кирилыч, до того ему все было интересно выпытать да разузнать. Благо такой случай…
– Не знаю уж, какой Фрол тебе плел… только, Петр Кирилыч, слышишь ты это впервые… потому этого человеку не дадено знать… У человека и разум человечий, а у зверя – звериный… а у нас вот ни то ни другое, но… если то и другое сболтать… да ты, я вижу, мало что понимаешь?..
– Как не понять? Понимаем!.. Только дивлюсь вот, как у тебя все это выходит кругло!..
– Не-е-ет!.. Ничего ты, Петр Кирилыч, я вижу, не понимаешь! В мире, Петр Кирилыч, все круглое. Недаром же ты сам дивился на месяц: выплывет в иной раз – как от хорошего токаря большое блюдо кто вынесет… Да, брат, делали все это не плетари какие-нибудь, а золотые умелые руки: без ошибки!.. Потому круглый месяц, круглое солнце, кругло и колесо… у телеги, потому что телега иначе не стронется с места, а на то она и телега, как на то же и месяц, и солнце, чтоб не стоять на одном месте, а катиться и катиться по небу. Куда?.. Вот этого, брат, никто уж не знает, потому у этой дорожки нигде нету конца.
– Астроломы знают!..
– Астроломы – дуроломы: не знает никто… Мир, Петр Кирилыч, как большая кадушка, и в этой кадушке засол без прокиса… Знаешь, как бабы солят огурцы?
– Ну вот бы не знать… Сперва воду до ключа греют, а потом соли кидают…
– То-то и дело, что соль… А сколько вот, чтобы огурцы не прокисли?
– Не мало, не много, а так… чтобы враз…
– Ну вот, по этому по самому любая баба больше знает о мире, чем астролом… потому астролом огурцов не умеет солить… И как бабы солят их, тоже не знает… Все дело в яи… чке…
– А… а! То-то Мавра солит с яйцом…
– Видел: яйцо в рассоле плавает, вниз и вверх само по себе, куда ни захочет… само.
– И верно, хороши у нее огурцы…
– То же самое вот, к примеру, и наша планида. Плавает она в рассоле в кадушке, большой зеленый такой огурец, и жизнь на ней как огуречный душок: потому хороший… рассол…
– Так же значит и… звезды?..
– Полно, Петр Кирилыч, какие там звезды: клюква это растет… Это нам отсюда кажется: звезды!..
– И блюдо круглое…
– В мире, Петр Кирилыч, все круглое… потому, Петр Кирилыч, человек, если ты сам на себя поглядишь хорошенько, к примеру сказать, тоже круглый…
– Круглый?..
– Круглый… Только, Петр Кирилыч, круглый дурак… потому думает про себя, что он оченно умный, а на самом-то деле, что и к чему у него все перед глазами, – не понимает и никогда не поймет…
– Где понять… – согласился Петр Кирилыч, взглянувши на небо.
– Да, не поймет, – повторил Антютик, тоже пощурившись кверху, -потому у того, кто это все делал, остался… секрет…
– А кто это… будет?.. – хитро спрашивает Петр Кирилыч.
– Не знаю, Петр Кирилыч, – ответил Антютик, – ей-богу, не знаю!..
"А вот отец Миколай, верно, знает!" – подумал про себя Петр Кирилыч…
– Ну вот, Петр Кирилыч, как у нас с тобой все это складно вышло, -вдруг заговорил Антютик веселым шепотком, – потрепались малость и незаметно пришли…
Взял Антютик Петра Кирилыча за руку и остановился…
– Ты пригнись-ка к земле… послушай хорошенько, как твоя краля поет: голосок у нее соловьиный!..
Петр Кирилыч пригнулся и по росе услыхал, как в прибережных кустах защелкал первый, должно быть, только что прилетевший на Дубну соловей, -водилось их на Дубне в старое время, сказать теперь – не поверят!..
Запел соловей и разлился весь сразу, словно серебристый горох на воду рассыпал, а потом опять причмокивать начал и словно на маленьких хрустальных пальчиках прищелкивать: дескать, хорошо!.. Хорошо, черт возьми, на Дубне!.. И под его щелканье шумит в плотине вода, и завороженный лес шумит, и под соловьиные пересвисты и перечмоки вдруг в самых ушах у Петра Кирилыча запел нежный и печальный девичий голос, как бы издалека зовущий и плачущий вдалеке, отчего и у Петра Кирилыча, должно быть, больно заколотилось в груди, в глазах потемнело и все заволоклось в весенний душистый туман:
Над серебряной рекой, на златом песочке
Долго девы молодой я искал следочки…
А следов как будто нет… Их и не бывало…
На кого же, дева-свет, меня променяла?..
Не с того ль легла тоска в сердце молодое,
Что златой песок река унесла водою?..
Что серебряной рекой увел по песочку
Барин, парень городской, мельникову дочку?..
– Хорошо поет, Петр Кирилыч! – говорит Антютик, так и расплывшись своей скуластой рожей.
Смотрит Антютик на Петра Кирилыча, и не может Антютик понять, что это такое творится с Петром: весь он согнулся и припал к земле, и руки рвут чуть заметную травку на ней, и в глаза ему словно кто налил чистой дубенской воды, отчего они стали еще светлее и чище, и синева в них переливается такая же глубокая и густая, как и у Антютика зелень…
– Петр Кирилыч, – говорит ему Антютик, – вот теперь и ты мне скажи, потому что и я теперь не понимаю… Я, видишь, знаю, отчего у вашего брата бывает под носом мокро, это и у зверей тоже, когда сопливая болезнь у них заведется, а также в звериной старости это бывает, но вот почему и кто это тебе в глаза сейчас налил такой чистой воды, убей меня – не пойму!..
Антютик пригнулся к Петру Кирилычу и лизнул ему по глазам языком. Такой у него язык теплый, большой и шершавый, как лошадиный…
– Ба!.. Да она, эта вода-то, соленая!.. Отчего это, Петр Кирилыч, скажи?..
– Не знаю, ей-богу, не знаю… вспомнилось что-то, а что… и сам я, Антютик, не знаю, – тихо говорит ему Петр Кирилыч в самый его ноздрятый нос.
– Вот, – говорит Антютик, – эта самая дубенская девка и есть… Теперь нам бы только ее половчее засватать… Тебе полно лежать, ну-ка, вставай… вставай, а не то я…
Петр Кирилыч обмахнул глаза рукавом и поднялся.
– Ты тут, Петр Кирилыч, постой за кустами, а я… сейчас… живою рукой!..
– А ты ее, Антютик, не испугаешь?.. Уж больно ты… того… неказист!..
– Это нешто: ночью нам даден зарок – войти в любой образ, хошь в овечий, хошь в человечий… На то и луна, Петр Кирилыч, по небу плывет… Стой тут, Петр Кирилыч, а я сейчас… живою минутой.
Сказавши это, Антютик сначала присел до самой земли, словно уминал что под собой, потом вдруг припрыгнул выше самой высокой елки в лесу и оттуда гукнул на всю округу так, что семиверстными шагами далеко по лесу загугукало перекатное эхо, и на него длинным мыком отозвался, словно в большую трубу протрубил, старый чертухинский лось, зовя к себе заблудшую на жировке лосиху, гукнул еще раз так, что ели пригнулись над головой Петра Кирилыча и по кустам прошел тихий ветер и дрожь, потом со всей высоты грохнулся оземь и у самых ног Петра Кирилыча ушел в землю…
Петр Кирилыч боится и рукой пошевелить, и каждый сучок в лесу тоже присмирел, и не шелохнется ни одна ветка, стало в лесу в этот час тихо и затаенно, как в церкви в двенадцатый час…
– Вот он как леший кричит… Ррррррях! – прошептал Петр Кирилыч…
Вдруг лес зашумел, прошел по нему из конца в конец легкий и веселый ветерок, листва на березах раздулась, как мехи на гармони, ветки замахали рукавами на Боровую дорогу, в кустах опять защелкал во все пальцы соловей, и Петр Кирилыч, обернувшись назад, увидал в темноте, что по дороге идет старик в длинной поддевке с полами ниже колен, с чуть тронутой проседью скобкой волос под валяной шапкой, подпирается старик палкой и еще издали, видно, чтобы не пугался, машет Петру Кирилычу свободной рукой…
Петр Кирилыч встал и нерешительно пошел ему навстречу…
– Ты, Петр Кирилыч, – шепчет старик, – посиди тут… отдохни… а я сейчас… одною минуткой!..
И снова, едва поравнявшись, исчезнул из глаз.
*****
Сел Петр Кирилыч на пенек возле дороги и стал терпеливо дожидаться…
"На кого он только похож? – думает Петр Кирилыч про себя, зажавши кончик бородки в зубах. – Вроде как я его где-то видел, а где… и когда?.."
Но так и не вспомнил, потому что памятен был не на людей, а на побалачки и прибаутки, отчего и прозывался: балакирь!..
Глава вторая
ДУБРАВНА
БОРОВАЯ МЕЛЬНИЦА
Кто не знает нашей Боровой мельницы!..
Не смотри, что стоит она в таком захолустье, откуда ни одной купольной луковинки хорошо не видать, разве только услышишь темный грудной звон нашего чертухинского колокола и заливистый на бабий лад шалтай-балтай гусенской колокольни.
Зато нигде так голосисто не поют соловьи и так заунывно не кукуют кукушки!.. Будто жалуются они с высокой березы, что день ото дня по земле коротает мужичья дорожка и что над этой дорожкой год от году и кукушечья песня короче…
Эти две птички у мужика всегда на примете: одна считает года и провожает в могилу, а другая весной в полуночь мирит со сварливой женой.
Также и то еще: нигде не водятся такие большие сомы, как на Боровом плесе возле мельницы!..
Часто по осени, когда вода в реке присмиреет, попрозрачнеет и все видно в Дубне до самого дна, поглядишь в нее и не поймешь, что там лежит на песке: бревно или сом?..
И нигде в другом месте – эх, видно, и на свете-то есть только одна такая река! – под вечер так не полощутся шелеспера, самая быстрая рыба, у которой серебряные плавники, а зубы острей, чем у кошки…
А уж окуней да плотвы – про тех и говорить нечего!..
Инда подчас дурно на воду взглянуть, когда окунье со всего плесу подойдет к колесу на быстрой воде половить хлебную пыль и обметки…
Мужик же все это любит, хотя он тебе того и не скажет, а ты сам не заметишь, потому ты к нему подойдешь, а он первый от тебя отвернется, особливо если его застанешь, когда он, дожидаясь очереди на жернова, бессмысленно будто на воду глядит: ты не подумай, что это он так, от нечего делать!
Нет, брат, ему все это любо!..
Только тебе он не скажет, а если и спросишь, так равнодушно ответит:
– Ну что ж, она вода и вода!.. – и отвернется с такой сердитой серьезностью, которая к этому случаю совсем не подходит!..
У него уж такая повадка!..
*****
Выстроил эту мельницу барин наш Махал Махалыч Бачурин и долгое время сам на ней промышлял, пока не разбогател и от богатства своего не оплешивел… Потом и совсем ее продал гусенскому масленику Спиридон Емельянычу… Как и на каких условиях перешла она масленику во владение, хорошо никому не известно!..
Разное про это болтали. Что кому вздумается, тот то и плетет.
По нашему же крайнему разумению, барин наш Махал Махалыч на мельницу Спиридон Емельяныча просто прельстил, потому что сам-то был, может, как про него говорили иные, хоть и жулик большой, но к тому и большой книгочей и волховник[7]7
7 большой книгочей и волховник – В сборнике «Серый барин» писатель подтверждает характеристику Бачурина как чернокнижника: "Кто говорит, что барин был большой чернокнижник, каких теперь совсем не осталось, а кто просто – мазурик… Будто знал барин запретное слово, с этим самым словом во рту мог все по-своему повернуть и любого во всяком деле обойти и обакулить, так что тот еще и в голове почесать не успеет, как уже сидит в дураках… Была у барина книга… выменял он ее у мельника Спиридон Емельяныча…Сам Спиридон всего толку по темноте своей и малограмоте в этой книге раскумекать не мог, а будто по этой книге все так выходило: если в ней читать все по толковости да по порядку, да если сильно того самому захотеть, так можно по этой книге стать любому человеку святым… если же к святости большой охоты не будет, так в книге все прописано наоборот, только надо читать ее не по белой, а по черной странице, тогда вместо святости такой читарь получает богатство…
Выходит все так: святость вся в человеке созиждется на его кошельке; ему нечистый через эту самую книгу будет лопатой за пазуху золото класть, а он должен его копить в большой окоренке и на Пасху, когда зазвонят в церкви на веселый заутренний звон, хоронить это чертово золото где-нибудь в самом темном углу на болоте, чтоб никому на него не соблазниться и других на грех не навесть!.." (с.107-108). В старину чернокнижников нарекали по-разному: кудесники, чародеи, ведуны, колдуны, волхвы, ворожеи, доки. Народ не любил волхвов. На свадьбах они портили жениха, невесту, гостей. Не приглашенные на свадьбу волхвы бросали порчу на дорогу, по которой должен проехать свадебный поезд, – и свадьба сбивалась с толку. Кудесник, как правило, "обморочивал" простого человека, обманывал его.
[Закрыть], а также умел глаза отводить: сменял барин Спиридон Емельянычу мельницу на какую-то очень редкую книгу!..
Все это хорошо не известно, зарубки ни на чем не осталось!.. Доподлинно правильно то, что мельником на Боровой мельнице был Спиридон Емельяныч и что у этого мельника после смерти второй его жены Устиньи Васильевны остались две девки…
Одну звали Феколка.
За красоту и пригожесть прозвали ее по местности Феклуша Красивая.
Другая – Маша.
Та пошла в худобу и неказистость, и прозвище было у нее нехорошее: Непромыха!..
Феколка и в самом деле была девка – находка!..
Было что-то у нее в лице такое написано, что заставляло подолгу смотреть на ее свежий румянец, на круглые щеки с круглыми пушистыми ямками возле розовых губ, когда она чуть улыбнется, такая была во всем ее лице девичья ни к чему непричастность и ни в чем невиновность: робость красит девичье лицо лучше карамельной бумажки…
Потому, должно быть, Феклуша и не засиделась долго на отцовской спине: стукнуло ей на семнадцатый год, и от сватов да от свах не стало никакого отбоя, хотя и приданого за ней большого не числилось, и слыла она за белоручку и чистеху, потому что росла в холе и в отцовской потачке. По хозяйству да по мельнице с отцом больше хлопотала Маша-домоседка, народу чужого хотя и не держали: не любил Спиридон чужие глаза…
Сам же Спиридон Емельяныч глядел на Феклушку, как на картинку…
*****
Гуляла как-то у нас Феклуша в Троицын день в Чертухине и вместе с другими вела хоровод[8]8
8 Гуляла как-то у нас Феклуша в Троицын день в Чертухине и вместе с другими вела хоровод – Троица – июньский праздник, в котором отразилась языческая культура предков. Летние хороводы продолжались от Троицы до спожинок – до конца жатвы.
[Закрыть]. Случись о ту пору к нам Авдотьи Клинихи сын Митрий Семеныч, жил он тогда в городу, имел мастеров, сам был мастер первой руки и вел сапожное дело…
Приглянулась ему в хороводе Феклуша. Он и не думал было жениться, приехал так больше для-ради разгулки домой, а тут сразу приколодило и защемило сердце, как лису в капкане…
Подослала Авдотья сватов, но Спиридон Емельяныч с первого же дня стал упираться и от прямого ответа артачиться… дескать, жених, что зря говорить, очень хороший, даже об этом Спиридон Емельяныч не спорит, но… городской человек, увезет Феклушу на чужину, а она к чужой стороне не привышна, к тому же она у него на старости лет всего и отрады…
Нечего делать, пошла Авдотья сама, хотя это по деревенским нашим старым обычаям и не полагалось… Зазор!..
Пришла Авдотья Михайловна на мельницу и сначала то да се, дескать, пошла за малиной, а вышла эна куда, глядит – мельница, ну и зашла… Потом видит, что Спиридон Емельяныч зевает и слушает ее с неохотой и, видно, только ждет, когда она будет говорить по делу или уйдет: чего зря трепаться! Известно, какая это малина и где она растет. Поняла все Авдотья и в разговоре неловко и ни с того ни с сего круто повернула на сватовство.
– Скажи на милость, Спиридон Емельяныч, чего ты канючишь?..
– Да я, Михаловна, – говорит ей Спиридон, – я… ничего… ничего не скажу про жениха: жених что же, хороший, что говорить!.. Всем вышел, и лицом, и крыльцом (польстил Спиридон Емельяныч: дом был не ахти, но Митрий Семеныч собирался, по слухам, выгрохать двухэтажный!)… и лицом, и крыльцом… только у нас, видишь, по вере…
– Чего же это такое, Спиридон Емельяныч, по вере? Небось мы не щепотники какие!..
– Да не говорю ничего, по вере есть… недомолвок!..
– А ты бы сказал, небось мы не попы!..
– Ты пришли-ка назавтра сынка, я его немного пообрукаю… Он ведь у тебя понятный… на разное мастерство доделистый!..
– Вот еще, да что ты, Спиридон Емельяныч? Несь я ему мать!.. Говори!..
– У тебя, Авдотья Михаловна, по вере понятия мало!..
– Ну-к что, что мало. Может, пойму!.. А и не пойму, так тогда еще подовторишь!..
– Насчет воздержания надо нам установиться.
– Так отчего же, Спиридон Емельяныч, можно!
– Да ты слушай сначала: на каждый день по нашей вере полагается… год. Значит, три года…
– Это что же три года? Вот уж тут не пойму!.. Скоромного не есть, что ли?..
– Я же сказал тебе, Михаловна, что большого разумения по вере у тебя быть не должно, хотя ты и не знаешь щепоти… Чувствуй: Христос тридневно воскрес!..
– Понимаю: тридневно!..
– Поняла, скажем… Теперь: каково нам заповедано эти три дня хранить нерушимыми в жизни нашей и сердце?.. Ведь спаситель был три дня в… смертной плоти!.. Познал плотскую смерть, как и не мы же, грешные, то есть был мертв!..
– Понимаю: иже из мертвых!..
– Отсюда и заповедь: не убивать своей плоти – могий да может! – а во искупление трех смертных дней спасителя мира искуситься во плоти три года, когда плоть получит венец!..
– У меня, Спиридон, как дым в голове: слушаю тебя, а и, правду ты сказал, мало что понимаю… Наше бабье дело – плакать да бить побольше поклонов, когда страсти читают!..
– Опять же как ты не поймешь, – уже вошел в жар Спиридон Емельяныч, -насчет воздержания надо нам установиться, об нем и идет разговор!..
– Какого, вот я хорошенько в толк не возьму… Пост наложить?..
– Пост тут плевое дело. Три года молодые должны друг друга не трогать… ни персью, ни естеством!..
– Вот оно что… батюшка, Спиридон Емельяныч… не вынести… подумать только – три года!…
– Три года!..
– Может, сколько-нибудь да скостишь?..
– Эко слово: скостить!.. Не в моей воле… Видно, нам с тобой, Авдотья Михаловна, ни до чего так не допеться. Иди-ка ты лучше малину сбирать. Феколка тебе тут наши места покажет! Она у меня – ох, ягодница!..
– Что ты, Спиридон Емельяныч, взъерошился?.. Я ведь по-бабьи сказала… нельзя, так и ладно, – испуганно заспешила Авдотья, оглядываясь по комнате: не слыхал ли кто?..
– Согласна?..
– Ты лучше ведь знаешь, как надо по вере, чтобы все было по уставу да по правде…
– Согласна или нет, тебя последний раз спрашиваю? – привстал с лавки Спиридон Емельяныч с лицом строгим и непреклонным, с бородой, так и напружившейся вокруг порозовевших его щек.
– Сог… ласна! – тихо ответила Авдотья и сама привстала.
– Ну, если согласна, сватья, давай становись под икону, положим для крепости начал, а потом об руки стукнем!..
Выкатила Авдотья на Спиридона Емельяныча глупые бабьи глаза и ничего ему больше не сказала, встала под икону. Спиридон бросил ей под ноги подрушник, тонкую подушечку, покрытую сверху парчой и с шелковым подбоем, перекрестился и выбрал себе толстую и длинную, а Авдотье лестовку, какую поменьше…[9]9
9 выбрал себе толстую и длинную, а Авдотье лестовку, какую поменьше… – Лестовками называли кожаные четки раскольников, староверов. По свидетельству А.А.Сечинского, брата писателя, лестовки в Дубровках представляли собой узкий ремешок с выпуклыми делениями. Делений было пятьдесят или сто (Отдел рукописей ИМЛИ, ф.67, оп.3, с.39). О лестовках существовали поговорки, например: «Робкий муж и лестовок боится».
[Закрыть]
Долго Авдотья Михайловна и Спиридон Емельяныч молились…
Авдотья во время молитвы одним глазом косила Спиридону Емельянычу в спину и, сжавши тонкие, четко прочерченные губы, думала про него, что такого борового медведя и боровой медведь не переломит: вспомнила она старую историю про Спиридона Емельяныча – был у него один такой случай с медведем!..
В тайне своей бабьей души, далекой от мудрости веры, она решила сама про себя, что ничего путевого и прочного с ее сыном из этой заповеди не выйдет, но что все же Феколка девка им подходящая: не городская шаромыжка и не деревенщина – серая голь!.. Потому-де на деле там будет виднее…
"Никто же, как бог!" – не раз сказала она про себя, кланяясь за Спиридон Емельянычем в землю и глубоко вздыхая – столоверки во время молитвы все часто вздыхают: вот-де, какие мы грешные! – потом снова внимательно начинала следить за широкой спиной Спиридона, чтобы не пропустить какого поклона, и когда кланяться в землю, и когда только в пояс, потому что сама поклонного устава не знала, а поклоны спутать в молитве нет того хуже: зазря пойдет вся молитва!..
Спиридон же молился истово, с расстановом, как только одни старые столоверы умели молиться, с осанкой клал широкие и большие поклоны: пока рукой грудь обведет! В землю кланялся сразу на оба колена, как конь к воде на крутом берегу, не как мирские: одной ноги не донесет, а уж снова как столб! Читал молитвы ирмоса и псалмы, не глядя на подставку с толстой книгой в кожаном переплете, по краям с медными большими, как засовы у ворот, застежками, так и оставшейся не раскрытой, потому что клал ее Спиридон Емельяныч на подставку для-ради порядку, читать же был не особо горазд и больше брал все по памяти: любой богослужебный чин знал Спиридон Емельяньгч на память до последнего слова!..
"Не хуже любого попа отчитат!" – думала про него Авдотья…
Потом Авдотья упрела и наполовину уже не слушала Спиридон Емельяныча. Стала она, переминаясь затекшими ногами на месте, поглядывать часто на окна и думать о том, что так, пожалуй, Спиридон домолит ее до скотины… Держала Авдотья лестовку в руках, забывши уже перебирать на ней ременные шарики, чтобы отсчитывать амини и поклоны, и думала, взглянувши, из какого добра лестовка сплетена, что шарики на ней крупные и похожи они на овечьи говешки… Потекли так в голове Авдотьи мысли привычные и теплые, как будет хозяйство с молодухой расти, хорошо бы внука поскорее, дом выстроить потеплей, и скоро заметила, что за окнами в опущенных низко ветках берез начинало чуть розоветь!..
Как-то мелькнули перед Авдотьей в окне два больших синих глаза и полыхнули кумачовым полохом две круглых румяных щеки, на стекле будто осталась нежная девичья улыбка, на которую Спиридон Емельяныч, не прерывая молитвы, только сурово махнул для креста занесенной рукой; то ли это Феколка, заждавшись решенья отца, дотянулась до оконца с завалка и украдкой заглянула в него, то ли это уже заходила за рощу заря, – только Клиниха улыбнулась еле заметно Спиридон Емельянычу в спину и положила не по правилу глубокий поклон.
Скоро Спиридон Емельяныч перешел на частые поясные кресты, читал молитвы не вслух, а про себя, отчего борода быстро подымалась краешком и опускалась на грудь, и с последним земным поклоном поднял свой и захватил Авдотьин подрушник, потом положил еще три поясных и, повернувшись к Авдотье, поцеловался с нею три раза, и оба поклонились в ноги друг другу…
– С богом, сват! – сказала Авдотья.
– С богом, сватья! – ответил Спиридон.
Долго еще Авдотья просидела потом со Спиридоном на лавке, покрытой вышитым полотенцем, в красном углу и обо всем – где венчаться, чтобы попы про веру не пронюхали, где свадьбу играть, какое будет все же за Феклинькой приданое, цацы да вацы, – наговорилась досыта!..
*****
Спустя две недели, в конце красной горки, у Авдотьи Клинихи была веселая свадьба. Спиридон Емельяныч сидел рядом с Авдотьей и пил холодную воду, потому другого чего себе не позволял. Избенка у Авдотьи хоть и немудрящая, о два окна у самой земли, но зато у Митрия Семеныча паили дела в городу, человек мастеровитый, одет как барин, карман с отворотом. Собралось, почитай, все Чертухино, из Гусенок немало наехало всякой родни, столы вынесли на улицу и тут же на улице уставили четыре бочки из-под капусты, пропаренных перед свадьбой с можжевелкой, и в бочках шапкой пенилось и выбивало за край густо захмеленное на изюме пиво…
На этой свадьбе был и Петр Кирилыч…
Первый раз в своей жизни Петр Кирилыч набрал в рот мертвой воды, молчал, сидя в углу, и сперва не шел ни на какое веселье, инда всем глядеть на него было чудно…
Да и трудно было Петру Кирилычу подыскать себе подходящую компанию: с парнями он век не водился, до девок был неохоч, а с мужиками ему тоже неловко, потому неженатый; все сидят с женами, как и люди, один Петр Кирилыч не как человек – ни в тех ни в сех!..
Сидит Петр Кирилыч сычом за столом и то и дело тишком поглядит на середину стола, где рука об руку с Митрием Семенычем, таким же черным, как Петька Цыган, покрыта вся белой кисеею Феклуша, и на ее подвенечном сарафане, плотно облегшем упругую грудь, голубые цветочки…
"Раздуванчики какие!" – подумал про себя Петр Кирилыч и почему-то покраснел.
И Феклуша тоже взглянет как бы ненароком на Петра Кирилыча из кисеи и неизвестно с чего так и зальется вся краской… Что уж у них там допрежь этого было, никому хорошо не известно, а может, и ничего не было, а… так…
Ну да этого никто и не заметил: деревенский глаз не очень дометлив!..
*****
Только к утру Петр Кирилыч словно сорвался…
Схватил он Ульяну в охапку и прошелся с нею такого круга, что у всех глаза вылезли на лоб: больно уж Петр Кирилыч мастер был отрабатывать ногами и языком в скороговорку разные хитрые завитухи.
Я не сам пляшу:
Меня черти трясут…
Чертеняточки
За пяточки
Подяргивают!
Отбил Петр Кирилыч все каблуки у сапог и своими балачками надорвал подпившим мужикам животы: никогда еще в Чертухине не было такого веселья, бабы и мужики нализались все вповалеху, и когда продрали глаза, чтобы опохмеляться и опохмелять жениха, так на самой лучшей тройке Петра Еремеича Авдотьин сын Митрий Семеныч уже катил во весь дух возле Чагодуя, а может, и дальше, а с ним вместе, прижавшись к нему, и мельничья дочка Феклуша…
ДВУИПОСТАСНАЯ ТВАРЬ
В тот вечер, в который Петр Кирилыч встретил Антютика в лесу, сидела Феклуша одна на плотине…
Спиридон Емельяныч рано залег. Маша, должно быть с устатку, загнавши с луга корову, тоже заснула, захрапевши наперегонку с отцом… Феклиньке сделалось от этого скучно…
Спать ей не хотелось, как бывает всегда перед дорогой, потому осторожно, чтобы не побудить отца и сестру, вышла сначала посидеть на крылечке, а потом что-то вдруг потянуло на реку, и она, не притворивши хорошенько дверь за собой, пошла за ворота…
Кружилась у Феклуши голова и в глазах ходили туманы…
Должно быть, тоже устала день-деньской с утра бить поклоны и читать за отцом большие молитвы: Спиридон Емельяныч сегодня ее причащал…
Три года прошли, как Феклуша тут же из-за свадебного стола уехала с мужем в Москву и прожила их ни разу и во сне никого не увидев: боялась Феклуша проклятья отца, которое он посулил ей на последнее слово при расставании…
Митрий Семеныч за все три года сильно стал в мастеровом своем деле в гору идти, держал немало чужого народа, сам только кроил да фасонил, одевался как барин, по-городскому, и не обращал на Феклушу никакого вниманья… Зачастую Митрий Семеныч пропадал по целым ночам с городскими приятелями, Феклуша плакала сначала, тайком богу молилась, потом обтерпелась и скоро ко всему приобыкла.
– У Митрия Семеныча вон какие дела – с тем надо посидеть, с тем поговорить, на одном мозоле только хлеб в поле растет!..
Митрий Семеныч обувал и одевал ее срядно, зря не строжил, хотя по целым дням подчас не говорил с ней ни слова…
Выучилась за это время Феклуша тачать заготовку, кроила по любому фасону не хуже другого; вообще хорошо обрукалась и стала заботливой и терпеливой женой…
Теперь, спустя три года, по наказу отца приехала она на последний пост и молитву, и от этой последней молитвы, от едкого ладана, который любил Спиридон Емельяныч, как иные мужики любят только одну заливуху, от полыханья свеч в их тайниковой молельне плывет у нее в ушах, откуда неведомо, звон…
Сделалось ей в этот вечер, как никогда еще не было, грустно… На сердце как ком, и в глазах еще синей заколыхалась водяная прозрачная зелень и синь, когда она повернула от ворот на плотину…
Первый раз она спросила себя, для чего это отец наложил на нее такую тяготу и утому… От отца она ни слова никогда не слышала в объясненье, а спрашивать было не в домашних порядках Спиридона Емельяныча…
Тут-то и пришло ей в голову песенку спеть, которую слышал Петр Кирилыч с Боровой дороги, когда они шли с Антютиком сватать дубенскую девку…
*****
Сидит Феклуша у самого края плотины и на воду смотрит.
И впрямь, должно быть, хорошо в этой воде… Какой только малявки в ней нет, какие мягкие растут по берегу травы, и как зелено в этой траве чешуится вода, когда со всей силы сине-зеленым лучом хватит по берегу месяц!..
Сидит Феклуша и не замечает уже, как вокруг нее все гуще и гуще плывет дубенский туман, расстилаясь под самые ноги, как дым из подовинья… Преображает он прибрежные кусты и деревья в диковинные дворцы и палаты, каких и в Москве не увидишь за высокой кремлевской стеной, и саму убогую мельницу скрыл совсем с глаз, как рукой смахнул…
Не заметила она и того, когда вышел из дому Спиридон Емельяныч и по какому-то делу ходил на другой берег Дубны. Увидала Феклуша его, когда он уже домой возвращался, шел неторопливо по мосту и еще издали махал ей из речного тумана рукой…
Очнулась совсем Феклуша, когда на плечо ей легла широкая и большая ладонь, а за собой услышала такой ласковый голос отца, какого она еще никогда от него не слыхала:
– Ну вот, милая дочка, и прошли все три года, ровно три дня… Небось хорошо теперь и на сердце привольно?..
– Мне, батюшка, всегда хорошо!..
– Доброе слово!..
– Какой ты, батюшка, ласковый!..
– Люблю тебя очень… Как же: завтра провожать тебя будем… Поутру Петр Еремеич тройку пригонит, поезжай, значит, с богом и уж теперь спи с мужем как ни захочешь…
– Батюшка!..
– На доброе вам обоим здоровье!.. Только, Феколка, непременно сына роди, с девчонкой ко мне и на глаза не кажись…
