Текст книги "Чертухинский балакирь"
Автор книги: Сергей Клычков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)
– Со страхом бо… жи… им, – прогремело из-под чаши, и на Петра Кирилыча грозно метнулись волчьи хвосты, и Петр Кирилыч, не глядя на Машу, зачастил некстати в дробные поясные поклоны, вместо того чтобы стоять, как Маша, неподвижно, потихоньку все ниже и ниже склоняя перед Спиридоновой чашей голову.
Но на Спиридона Петр Кирилыч и взглянуть не посмел.
"Со… страхом, – думает он, – первое дело, выходит, у Спиридона: страх!.. У страха глаза велики, на большой же глаз и бог виднее!"
– …и верою приступити! – дотянул Спиридон, подошел к Петру Кирилычу, снял чашу и, полуоткрывши краешек золотого воздуха на ней, достал ложечкой кровь и тело и сунул в его полуоткрытый рот.
Маша в это время держала у него на груди парчовый плат и в полуголос пела после каждой ложечки причастный стих:
– Тело Христа-слова при-имите – истошника нетленного вкусите!
На вкус Петр Кирилыч мало что разобрал, но показалось ему, что это было хорошее домашнее сусло.
Причастил Спиридон Петра Кирилыча и Машу и, отвернувшись от них, сам после трех крестов допил всю чашу до дна.
Странное прошло по телу Петра Кирилыча тепло, и в глазах словно стало чище. Видит он впереди Спиридона, не затворившего двери за собою в алтарь. Стоят там простые дворовые ясли, в яслях душистое зеленое сено, и на сене вроде как младенец спеленутый под золотым антиминсом лежит – Христос рождающийся?!…И по обоим бокам яслей на мочальных ниточках свисают с потолка мохнатые, нахохленные, из канители шитые звезды, путеводные звезды, указующие путь мужицкому глазу в новый мужичий Вифлеем.
Плывет ладанный туман все гуще и гуще, напирая в нос Петру Кирилычу и связывая ему губы душистой еловой смолкой, хитро подмаргивает в нем уголек при каждом взмахе кадила над яслями своим золотистым глазком, моргнет и тут же потонет в гущеном облаке дыма, юркнув снова в широкую полу Спиридоновой ризы… Плывет-плывет ладанный туман, как утренний туман на весенней заре, и в глазах Петра Кирилыча рябит, словно тесовый пол поплыл под ногами, и стены молельни отходят все дальше вглубь и лежат теперь как далекие берега Тигр-реки, за которыми уже не чертухинский лес и не село Чертухино в этом лесу, а душистые гущи райского сада, под которыми луговина никогда не вянет и с цветов не опадают листы… Если и есть там мужики, так и на мужиков они мало похожи, а похожи больше на князей да попов, такие ризы на них горят и блестят кольчуги, и глядят они сейчас с этого берега на Петра Кирилыча и манят тихо занесенной для молитвы и сложенной в благословенный крест рукой.
"Хороша же вера у Спиридона", – думает Петр Кирилыч, а Спиридон снова вышел из алтаря и перед самым носом кадит на Петра Кирилыча, вот-вот зацепит кадило, но, видно, не учить этому делу Спиридона – только большими колесами так и валит из кадила еловый дух, смешанный для-ради с ливанским ладаном. Загородил теперь Спиридон своей ризой, кажется, весь мир перед Петром Кирилычем – такая у Спиридона широкая риза и столько золотого света льется в глаза с ее райских цветов!.. Слышит только Петр Кирилыч, как по лбу у него катится к носу маленькими дождинками вода с березового веничка, машет им Спиридон на него со всего размаху, словно ухлестнуть им хочет, и в бороду себе шепчет, как заклинанье:
– В свете и силе крещается раб божий… в свете и силе… в свете и силе!..
Жмурится Петр Кирилыч от веничка и от Спиридоновых слов.
– Да кланяйся ты, чуня, по-нашенски, – вдруг разобрал Петр Кирилыч негромкий, но строгий Спиридонов голос. – Чего ты, в сам деле, пуговицы чистишь? Клади крест: не бойся себя ушибти!..
Спиридон положил веничек на алтарный приступок в хлебную чашку с водой и показал Петру Кирилычу, как надо по-столоверски креститься:
– Во как!
– Слушаю, батюшка!
– А то крестишься, сынок, словно пробить дырку во лбу боишься.
– Слушаю, батюшка! – еще раз покорился Петр Кирилыч, хорошо зная стариковскую слабость: лишний раз поклонись – и дело с концом.
Потом во все плечо вытянул руку, сморгнул туман с глаз и прочертил перед Спиридоном широкий круг для креста.
– Во! Это – по-нашему, а… не по-монашьему!..
– Слушаю, батюшка!
Маша в это время незаметно подставила Спиридону подставку с толстой книгой, и он отвернулся от Петра Кирилыча и запел вместе с нею таким утробным, из самой глубины сердечной идущим голосом, что Петру Кирилычу хотелось бы им подтянуть, но ни на голос, ни на слова, как он ни старался попасть, ничего у него не выходило.
Долго Спиридон с Машею пели. Голос у нее сейчас стал хрустальный и веселый, смотрит она в книгу не отрываясь, и в книге, раскрытой на самой середине, разными хитрыми загогулинами и финтифлюшками выписаны столоверские крюки, по которым столоверы поют свои протяжные и, на голос если взять, очень хитрые духовные напевы. Только Петру Кирилычу на его неискушенный глаз показались они похожими на загогулины и завитухи, которые так ловко Петр Кирилыч откалывал у Феклуши на свадьбе.
Спиридон тыкал в них, перескакивая с одного на другой, обгоревшей свечкой. Понимала Маша иль нет, Петр Кирилыч не мог разобрать, только заметно было, как зорко она следила за черным хвостиком огарка, опасливо покашивая на самого Спиридона.
Как ни старался Петр Кирилыч, но так и не разобрал, о чем поют Маша со Спиридоном. Да и как тут разобрать, не знаючи дела: поют, словно жуки жужжат к теплой погоде, все слова в этом пении сливаются в одно какое-то, должно быть самое важное, слово, в котором сразу сказано обо всем: о земном и небесном… В нем весь мир, может, раскрывается до самой последней его подноготной, все разрешающей сути. Но что это за слово такое, так Петр Кирилыч и не уловил, хоть и усердно следил за Машиными сложенными в бантик губами и за буйно скачущей свечой Спиридона.
"Это, должно быть, то самое слово, от которого мир пошел!" – подумал Петр Кирилыч в тот самый миг, когда Спиридон ткнул куда-то в угол книги и оборвал сразу голос. Маша испуганно взметнула на отца глаза, еще продолжая в одиночку тянуть, потом схватила подставку и отнесла ее в глубину моленной. Спиридон зачастил на алтарной ступеньке, быстро и про себя шепча молитвы, -клал концовый начал. Два раза поклонился в землю, потом обернулся и с поклоном в пояс сказал Петру Кирилычу и Маше:
– Богу молясь, христославные!
– Спаси Христос, батюшка! – тихо ответила Маша, и Петр Кирилыч неловко мотнул головой.
Словно сама порхнула на гвоздь со Спиридона тяжелая риза и завился в свиток золоченый передник, замотавши в середку золотые нарукавники. Стоит Спиридон перед Петром Кирилычем в той самой поддевке, в которой он видел Антютика в памятную ночь весеннего полнолунья.
– Ну как, сынок?.. Как? – говорит весело Спиридон Емельяныч, хлопая по плечу Петра Кирилыча. – Уразумел?
Маша оглянулась из угла на них и довольно затаила улыбку. Петр Кирилыч, однако, не нашелся ответить, смутился и сначала долго глядел на сапог Спиридона, потом что-то надумал, но ничего опять не сказал и только бухнулся Спиридон Емельянычу в ноги.
ПТИЦА-КУКУШКА
Поехал как-то Аким на Боровую мельницу жито молоть и по дороге от нечего делать стал перебирать в памяти, у кого и где есть на выданье девки…
Думает Аким об этом предмете, сидя верхом на мешке с прошлогодним зерном, и за недолгую дорогу додумался он до того, что набилось ему этих девок в башку больше, чем на поселки…
Такая пала мечта!..
То сидят они в глазах у него все, как на смотринах, то, как на чертухинской горке в Троицын день, ведут перед Акимом девичий круг, и Аким стоит посреди их голосистого круга и выбирает брату жену: девки все как на подбор, одна другой лучше, веселей и нарядней. Словом, никогда еще такой блажи с ним не приключалось, инда плюнул.
Смотрит Аким: лошадь стоит на одном месте и щиплет с хомутом у самых ушей с канавки траву.
– Ну, ты, балунья!.. – крикнул на нее Аким и хлестнул хворостиной.
"Девки стали ноне фыркуньи… в женихах роются, как поп в кадилах…" -начал Аким рассуждать сам с собой, зная хорошо, что без изъянца и не вековуху им за Петра Кирилыча теперь не дадут…
"Потому – поздыш!… – думает Аким. – А поздыш хуже в сто раз вековухи… Да уж, Петр Кирилыч, не спрашивай теперь: сколько те лет? – а спрашивай лучше: велик ли подклет?.. Жар упустил!.."
В это время телега свернула под горку, которая, как зеленая подушка, лежала на выезде из большого елового леса; на горке стоял молодняк, такой частый, что сквозь него на аршин, кажись, ничего не увидишь; за молодняком пошли береговые кусты, на кустах первые листочки, отчего и за Дубной березовый мельничный бор стоит как в зеленом дыму.
Повеселел Аким на лицо, когда на повороте гулко ударил ему в уши шум от падающей за плотину воды, и за этим шумом из березовой рощи вдруг громко закуковала кукушка.
"Должно, это она мне считает года! – подумал Аким про кукушку. – А может… кому и другому: любят кукушки возле мельницы жить!.."
Думает так Аким, и с его широкого, обросшего густой щетиной лица не сходит добрая улыбка, отчего мужичье лицо всегда делается словно умнее. Чтит мужик птицу-кукушку и мельницу чтит, потому что птица-кукушка знает хорошо, сколько мужик проживет, а мельница кормит его, мелет зерно на муку, а может, еще и потому, что под мельничным колесом живут водяные русые девки, и когда эти девки выходят на свет, они обращаются в птицу-кукушку!..
Присвистнул Аким и, чтоб проворней бежала, хлестнул кобылу под ляжку в пахи.
Скоро кусты на берегу Дубны поредели, сошли поближе к воде, чтоб прополоскать в ней свои захолодевшие за зиму руки, и на другом берегу, тут же около моста, горбато согнувшего спину, Аким увидал Боровую мельницу, крытую в щетку соломой; по соломе зеленела по скату мелкая травка; на князьке – покосившийся набок шпиль с вырезанным из железа коньком, и тут же большой открытый сарай с коновязью по боку.
Звонко запела вода в ушах у Акима, когда вкатил он на горбатый мост через реку: у мельницы жерновое колесо, нехотя и лоснясь ободом, вертелось со скрипом, и водянистая пыль столбом поднималась под крышу.
*****
Вот если долго глядеть на то колесо и слушать в нем пенье дубенской прозрачной воды, то и земля поплывет у тебя из-под ног, и мельница сама стронется с места, и за мельницей березовый бор, да и ты сам и все вместе с тобою поплывет неизвестно куда вслед за Дубной: такая уж это река и таких-то зевак и любят ее водяные русые девки!..
Только одна здесь беда: нельзя за мужика этих девок посватать.
Добро, как такая дубенская девка приглянет тебя средь белого дня, тогда ничего: где-нибудь неподалеку ты увидишь березу с расставленными набок ветвями или осину, на которой ни один листочек не будет покоен в эту минуту, а на самой верхушке будет куковать во весь голос кукушка: "ку-ку, ку-ку, ку-ку!.."… Ты только стой да считай, тогда будешь знать без ошибки, сколько лет еще проживешь, а вот если ночью, да к тому же в луну, ну, тогда берегись: наутро кукушка не будет сидеть на березе и куковать тебе на дорогу не будет, да тебе и самому это уж будет не нужно – тебя на дне у самой плотины будут сторожить две дубенские щуки или самый большой сом. Сом этот, милый, в воде может хвостом убить человека, вот у него какая силища!..
Так и будешь, значит, до скончания века сидеть.
Такая уж эта птица-кукушка: она и в настоящем-то своем виде, то есть когда она не дубенская девка, которая обернулась, выйдя из воды. в птицу-кукушку, а самая что ни на есть и на самом-то деле серая лесная кукуха, так и тогда она свои яйца кладет не как все птицы-домовницы, а в чужое гнездо.
Значит, так и выходит: не каждому и не всякая кукушка верно кукует, надо их уметь различать.
Верно кукушка кукует только тому, кого полюбит дубенская девка, потому что у этих девок тоже есть свой закон и над ними есть набольшая, самая, значит, главная девка, на манер как бы царицы…
Петр Кирилыч даже и звать как ее потом говорил, потому что он сам ее видел своими глазами… Конечно, теперь вот сказать, что была на Дубне-де такая царица, жила она под плотиной и звали эту царевну Дубравна, так едва ли… едва ль кто будет слушать и, наверное, уже не поверит!..
Еще в те поры один Петр Кирилыч все это знал и кукушек умел хорошо отличать, потому что Петра любили дубенские девки, а любили, должно быть, за то, что наши деревенские дуры брезговали им и называли: балакирь!..
*****
Аким подкатил к коновязи, как к крыльцу хорошие ямщики подъезжают – не смотри, что лошаденка – хвост да грива, – стоя в возу на ногах и протянувши руки с вожжами далеко вперед, тпрукнул и, как молодчик, спрыгнул с телеги на землю.
Неподалеку схоронился в старых березах с потресканной корой на стволах небольшой дом, обитый по лицу широким тесом и крашенный по тесу в голубую бледно-небесную краску, с окошками в белых налишинах высоко над землей -только достать человеку, с небольшим сбоку крылечком, у которого крутая тесовая крышка была похожа издали на две широкие ладони, сложенные на груди во время молитвы, как их рисуют на староверских иконах.
На застрехе сидели белые голуби по самому краю, выщипывая перья под крыльями, на теплую погоду хохлились, и только один голубок, сердито надувши зоб, громко ворковал, кружась на одном месте рядом с белой голубкой.
"Столоверский скит!" – подумал Аким, глядя на мельничий дом.
В это время на голубом крыльце скрипнула дверь и в двери показался приземистый старик в длинной поддевке ниже колен, в дверной косяк уперлась еле поседевшая скобка волос, и плечи, казалось, в двери были во весь их приступок.
Человек, разглядывая, кто это вкатил так на мельничий двор, приставил широкую, как заслон, руку к глазам, и, только когда ему первый крикнул Аким:
– Спиридон Емельянычу… всее наше почтение!.. Как здоровехонек? – он нехотя и неторопливо ответил:
– Доброго добра – там смелют!.. – постоял чуть, глядя внимательно на Акима, словно что хотел сказать, но потом, видно, раздумал и, повернувшись, громко хлопнул за собой обитой войлоком дверью.
– Медведина эдакий! Лишнего слова боится уронить!.. – сказал недовольно Аким, когда зачернела широкая спина Спиридон Емельяныча и весь он на минуту задержался в двери, словно ему назад в эту широкую дверь пролезть было трудно.
Аким взвалил на спину мешок, согнулся по пояс, чтоб легче было нести, и направился, переступая большими шагами, в дощатый приделок у мельницы, куда мужики сваливают зерно, подчас дожидаясь очереди на жернова.
Когда Аким заглянул в приделок, приоткрыв наглухо захлопнутую дверку в него, мешок сам у него выпал из рук и повалился на землю… Аким, не разгибаясь и не поднимая мешка, стоял в самой двери, потирая вспотевший лоб: в приделке на мешках с немолотым зерном, белый от мучной пыли – "Словно ангел божий!" – подумал Аким, – сидел ножка на ножку Петр Кирилыч, и рядом с ним, к Акиму спиной, тоже вся в муке с головы до ног, какая-то девка.
"Не… кукушка ли… это?" – подумал Аким, так и не решившись первым окликнуть Петра Кирилыча и дожидаясь, когда он сам к нему повернется.
Долго так стоял Аким и щупал на себе рубашку.
ЖЕНИХ ВО ПОЛУНОЩИ
С мельницы Аким только к вечеру вернулся вместе с Петром Кирилычем.
Прокатил Аким по Чертухину, стоя на коленках в возу и с поднятым над кобылой кнутом, без особой надобности дергая в обе вожжи; немало дивились чертухинцы, глядя на братьев, никто не знал еще причины такой поспешности и веселости, с которой Аким глядел на всех попадавшихся встречу. Аким снимал то и дело картуз, выкланивался, словно богатый. А мужики горделивы друг к другу: так большей частью подержится за козырек, и… довольно…
Только когда на галдарейке показалась Мавра с ребенком на руках, издалека еще увидавшая Акима с помолом, Аким не мог уж больше стерпеть и на все село крикнул с телеги:
– Эво я, Мавра, женишка везу!..
– Чтой-то ты, Аким?.. Поди, все сразу узнают!..
– А что, разве не правда? – опасливо обернулся Аким к Петру Кирилычу.
Все Чертухино шевельнулось от этого крика, створки на окнах захлопали кверху, бабы и девки, высунувшись, смотрят на улицу, волосы врастрепку, и в глазах у всех с невиданной прытью скачет Акимова телега, семеня колесами.
"Аким с помолу едет", – решили они нетрудную задачу.
– Эй, ты… була-аная! – опять зашелся Аким, похлопывая по мешкам с солодом, который отпустил Спиридон Емельяныч на свадьбу, и заворачивая с дороги к крыльцу. – Теперь шалишь-мамонишь!..
– Срахнулся! – тихо говорит Петр Кирилыч.
Аким подкатил к крыльцу, соскочил с телеги и снял перед Петром Кирилычем шапку.
– Ну, Мавра-лавра… сучи рукава, парь бочки!
Мавра разинула рот – солодовый свежий дух так и пер с телеги под нос, – решила, что дело, видно, и впрямь не за шутку.
– Добро пожаловать, братец родимый, – запела она у телеги, – где-то это ты пропадал столько?.. Мы уж заявку с Акимом хотели подавать.
– Ваш атлас – куды от вас, – говорит ей Петр Кирилыч, слезая с телеги. – Высватал!..
– Где? – так и уставилась Мавра.
– На мельнице… мельничью дочку засватал!
– Непромы-ыху?.. – протянула было сначала Мавра, переложивши в волнении ребенка на другую грудь.
– Промоется, нам с лица не квас пить! – говорит Аким. – Эко дело -прозвание!.. Зовут да кличут, не в зубы тычут!..
– Казак, а не девка, Петр Кирилыч! – мигнула Мавра, переглянувшись с Акимом.
– В дом иду, сестрица. Теперь вам без меня посвободнее будет!
– Нам и с тобой, братец, не тесно… – обиделась было Мавра направду, но стерпела: уж больно негаданно да нежданно все это вышло, и хоть Непромыха не страсть какая находка, но ведь и Дурнуха тоже: рыло в мыле, нос в песке!
– Ставь-ка, Мавра, самовар на такой радости поскорее! – говорит весело Аким, сваливая с телеги мешок, мотнул на избу посеревшей от муки бородой и, немного ссутулившись, поволок его в амбарушку.
В избе так и уставились все на Петра Кирилыча, ребятишки, мал мала меньше, даже присмирели, разглядывая невиданный кафтан на Петре Кирилыче: пошел-то Петр Кирилыч в рубахе.
"Ишь ты, – думает Мавра, сложивши руки на животе, – ишь ведь какое дело выходит!"
Петр Кирилыч стоит посереди избы и смотрит себе под ноги. Чужой ему теперь кажется братнина изба.
– Ну, братец родимый, Петр Кирилыч, садись-ка… садись… под бога садись!..
Мавра скользнула за печку, загрохала в спехах самоварной трубой; в избе понемногу начинало темнеть; за околицей пастух играл на рожке, созывая в кружок сельское стадо.
Петр Кирилыч перекрестился на образ и сел под иконы, Аким рядом, немного поодаль.
– На той неделе, значит, свадьбу будем играть, – в который раз повторил Мавре Аким, – ты уж пиво-то, Мавра… пиво-то вари!
– Да что ты наладил одно и то же тридцать раз… Сварить не штука… только вот смотрю я на Петра Кирилыча и в толк никак не возьму: как это у него и по какому порядку все вышло?..
– А и в сам деле!.. Ты бы, Петр Кирилыч, оповестил бы маленько.
– Да что ж тут много говорить!.. – неохотно отвечает Петр Кирилыч.
– Вот еще… теперь у воды без хлеба сидеть не будешь… легко сказать: мельник!..
– Мельник… не диво ли, Петр Кирилыч, – хитро закинула Мавра, высунувшись из-за печки.
– Долго рассказывать… как-нибудь опосля… да мало кто и поверит…
– Чему ж тут не верить – ведь хвакт! – говорит Аким, расставивши руки.
– Да не то чтобы что, а… так, ежели рассказать все по порядку…
– Расскажи, Петр Кирилыч, – пропела Мавра.
– Кабы не леший… ничего бы не вышло!..
– Ле-еший! – протянул удивленно Аким. – Вот оно что!..
– Только ты, Аким, до поры не болтай… а то, говорит, попадешься на Светлом, враз утоплю!..
– Как был балакирь, так и остался! – говорит Мавра, вынося самовар из-за печки. – У всех людей как у людей, а у тебя все как в прибаутке…
– Плюнь, Петр Кирилыч, у них все так всегда… что-нибудь да неладно: нос есть, соплей нету… сопли есть, нос нехорош!
– Ну ты, складный!..
– Известно, недовольная порода!.. А ты вот что, Петр Кирилыч, скажи… как же это старик-то согласился? В нем ведь дурости этой накачено – на всю волость хватит!..
– Спиридон Емельяныч хороший мужик.
– Куды ж еще лучше: ничего не видя, а уж… архалук на плечи…
– Рукавок вот подплатать только, – говорит заботливо Мавра, щупая на Петре Кирилыче армяк.
Уставила Мавра с самого краю к себе большой самовар, рассадила ребят по лавке кругом, вынула из стола блюдца и кумочки и первому Петру Кирилычу нацедила покрепче:
– Кушай, братец родимый!
– Ну, Мавра, – говорит Петр Кирилыч, первый раз за все время улыбнувшись, – приедешь, смелю мучку, будешь целовать ручку…
– Ох, не оставь, Петр Кирилыч, – ссурьезилась Мавра. – Спиридон всегда намелет наполовину с песком!.. Решето не берет!
Едва успели выпить по чашке, как по всем окнам забарабанили пальцы, словно град пошел; в стекла уставились тесно любопытные лица чертухинских девок и парней: неизвестно откуда вдруг разнеслась по всему Чертухину весть, что Петр Кирилыч невесту нашел.
Кто говорил, что берет он-де у гусенского дьякона, а кто даже и у самого попа Гавриила в тех же Гусенках – у того и у другого был на руках подмоченный товар: у дьякона девку звали "рупь-двадцать-пять" по причине ее весьма чудной хромоногости – идет, словно отсчитывает, а у попа родонула, и от кого родонула, совсем неизвестно… так, говорили бабы, ветром надуло!..
Вот теперь, дескать, Петр Кирилыч и будет мужичить с этой поповской лежалой кутьей.
Про Машу пока и помину никакого не было, видно, и за девку ее никто не считал.
Мавра заметила дозорщиков в окнах, поджала строго губы, встала, словно ее шкнули, и, выпятив слегка выпиравший живот, заспешила к двери. Аким с Петром Кирилычем не шевельнулись.
*****
Мавра вышла на крыльцо и громко, на все село крикнула на холостых:
– Что вам тут, хаплюги, поселки, что ли? Чего прилипли?
Из-за угла вывалили парни, впереди косоротый Максяха, сельский заводила по девкам и дракам, за ними, закрываясь передниками и смущенно улыбаясь, -девки; глаза завистливо горят, по щекам жар пышет, видно, слухи о женитьбе Петра Кирилыча сильно всех разобрали.
– Ну, что, голопятники, пострел вас не возьмет? – еще раз стрельнула Мавра, держась за перильцы.
– Говори, Мавра Силантьевна, кого Петр Кирилыч засватал? – крикнул Максяха.
– Да вам-то что за напасть такая?
– Да у нас тут большой спор зашел из-за этого: кто говорит – на дьяхоновой "рупь-с-четвертаком", кто – на поповой родихе, – голосисто зазвонила из-за девок Дурнуха, вся так в стороны и расплывшись скуластым, засыпанным частыми веснушками лицом.
– Сделай милость, Мавра Силантьевна… У нас так, гляди, до кольев дойдет, – пожимаясь, вторят парни. – Антирес большой имеем.
– Ишь ты!.. Уж знамо не на тебе, дурная харя, – огрызнулась Мавра на Дуньку.
– Как бы не так… А сама на выгоне проходу не давала… Тьфу! -доплюнула Дурнуха к самому крыльцу.
– Из сопли не вырастет конопли!..
– Чего разлезлась, как квашня на боку? – заступился Максяха.
– Не плюй у ворот, где ходит народ. Чего ей, дурному черту, надобно?
– Ладно, ладно, Мавра Силантьевна… Ты уж беспременно нам только изложи, кого Петр Кирилыч берет… а то…
– Што "а то"?..
– …весь дом разнесем!..
– Разнесем, Мавра! – кричат за Максяхой холостые. – Что вы украли, что ли? Эй, разнесем!
– Хаплюжники! – снизила голос Мавра.
"Разнесут ведь, – думает она, – косточки не оставят!.."
Подперла Мавра щеку рукой и, нехотя будто, ответила:
– Спиридон Емельяныча дочку берет.
– Непро-о-мы-ху! – раскатилось в толпе вместе со смехом. – А мы-то сдуру чуть не передрались!..
– Грош да полушка, базарная цена! – пропела Дунька и низко поклонилась Мавре.
– Фуня! – отпалила ей Мавра.
– Ну, коли что. Мавра Силантьевна, – подошел к самому крыльцу Максяха, держа шапку в руках и отводя Дурнуху в сторону, – придем песни петь…
– Не оставьте, милости просим!
Мавра поклонилась в пояс с широкой улыбкой.
– Хмель в пиво, в постель крапива! – визгнула Дурнуха, прячась за девок.
– Милости просим… милости просим! – еще раз Мавра поклонилась и, просиявши во все лицо, вернулась к мужикам в избу.
Холостежь разобрала девок по рукам, всем стадом тронулись на середку, и скоро оттуда под коровий мык и лошадиный топот – пастух гнал по выгону стадо – донеслась до Петра Кирилыча насмешливая песенка:
У балакиря есть сани,
Без кобылы едут сами!
Он, уедет наш жених
Из Чертухипа на них!
*****
В эту ночь не взошел уж, как потемнело, над Чертухиным месяц: посветил, да и будет! Избы стояли словно черные монахи возле дороги, и за селом по полю, и к лесу вплотную грудилась непроглядная темь. В одной только избе у Акима в окне горел огонек: Мавра ради такого случая зажгла перед образом Миколы лампаду и оставила ее на полном свету на всю ночь.
Под лампадой сидел Петр Кирилыч, облокотившись на руку, и о чем-то, видно, крепко думал. Бог его знает о чем. Петр Кирилыч был на простой взгляд… чудной человек. Только, должно, все о том же!
Только если взглянуть бы в окошко в ту ночь на него, так можно было бы подивиться: уж то ли так его облила светом лампада, то ли еще почему, только весь казакин на нем каждой ниткой так горьмя и горел, и то ли кудри это у него так золотились в лампадном свету, то ли с иконы упал ему на голову венчик – едва ли бы кто разобрал: у Мавры, с делами да с ребятней, на стеклах висит паутина, и похожи они на мутные спросонья глаза; сами-то они уперлись в дорогу, в землю глядят, хотя едва ли что видят, а в них… хоть всю ночь просмотри, припавши к стеклу, а едва ль… едва ли что взаправду увидишь…
