Текст книги "Чертухинский балакирь"
Автор книги: Сергей Клычков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)
ИЗГНАНИЕ ПОПА
Вверху, немного повыше облака – бог, а в селе под облаком – поп, колдун да староста.
Всего и делов в старину! Это теперь заблудишься в начальстве, хуже чем в темном лесу.
Бывало, мужик без колдуна да попа ни одного мало-мальски важного дела не начинал.
Мужик так рассуждал: попа не уважишь, так за это на том свете зачтется, а есть он на самом-то деле, тот свет, – кто его знает?
А колдуна коли обойдешь, так он тебя до самой смерти будет мурыжить, присадит каменный волдырь на причинное место, и будешь ходить раскорякой, пока ему корову на двор не сведешь.
Слава богу, теперь у нас доктора, колдуны вывелись, последний колдун в нашем Чертухине Тихон Усачев перед войной схоронился.
Не успел он передать своего искусства, а передается оно на венике после бани или на собачьем хвосте.
*****
Немалая задача была у Акима и Мавры, кого позвать к Петру Кирилычу на свадьбу: Ульяну – наговорную бабу или Филимона из Гусенок.
Филимон не нынче завтра ноги протянет – за девятый десяток, а Ульяна еще в силе, ярует еще, как молодая, и живет под боком в своем селе, Чертухине, каждый день мимо окна по воду ходит…
К тому же Филимона позвать, веселья от него никакого не дождешься, а Ульяна хоть и вредная баба, но зато песенница большая, плясать горазда и на язык краснобайка…
Думали, думали, решили: Ульяну!..
– Поп Миколай сам придует, и зазывать нечего. Никиту Родионыча только надо упредить.
– Остальные придут – милости просим, а не придут, так нам больше останется! – сказал Аким в заключение этой беседы и по привычке почесался довольно в боках.
Называлась такая свадьба: по колоколу.
*****
Отец Миколай был попишка с виду совсем немудрящий… Ризы ему всегда перешивали. Какую коротель ни привези, все равно будет волочиться сзади хвостом. Но при малом таком росте провористый был попик, смешливый, с красными щечками всегда, и хоть годов было тоже немало, а с бабами любил пошутить. Нередко матушка заставала его то на гумнах, то в подполице с казачихой: выбирал всегда отец Миколай на лето казачиху помоложе да какая погрудастее. Говорили, что отца Миколая попадья даже бивала не раз -женщина была видная, – но от баловства этого не отучила.
Служить отец Миколай долго страсть не любил, не любил мужиков затруднять молитвой, в Пасху и то, бывало, еще рассвет не ударит, а у него уж давно все разговелись…
А как по домам в престол пойдет обходить по приходу, так еще хорошенько на крыльцо не ступит, а уж за кадило и в нараспев… Полопочет-полопочет перед иконой, вертясь головкой по избе, никто ничего хорошенько и не разберет из этого лопотанья, к тому же дьякон при нем на голос тоже ленив, а дьячок только так, больше для прилику. Да, пожалуй, и понимать-то рядовому мужику тут особенно нечего, так лучше: сунешь двугривенный батюшке в рукава – и дело с концом. Дьякону – гривенник… дьячку – семитка! Да еще как довольны-то были…
Так от дома к дому живо все село обегает, глядишь, к вечеру телега разным доброхотным подаянием набита стогом, и христосовальники сзади идут, в плетенках яйца несут попадье.
Однако мужики все же любили отца Миколая: простой, встретит, всегда что-нибудь пошутит! Да и то надо сказать, небось надоест каждый день: бог да бог!
*****
Обкрутил отец Миколай Петра Кирилыча наскори. Не успели опомниться Петр Кирилыч с Машей, как уж отец Миколай схоронил их головы под передничком и промусолил что-то над затылками, не дал и венца-то Максяхе подержать как следует над головой Петра Кирилыча, клирос рявкнул так, что вся церква словно кверху поднялась. Немудрая в то время была церковенка, стояла также на отшибе, деревянная, главный колокол весил всего сорок пудов, зато маленьких колокольчиков встречать попа было на колокольне как на лошадином ошейнике, и подчас не поймешь, что это – Лукич, тогдашний звонарь, большой мастак своего дела, ударил к вечерне, стоя с загнутой головой в веревках от колокольных язычков, как в паутине, или Петр Еремеич выехал со двора на праздничной тройке застоялых коней.
Родня вся полезла целоваться, редко кто не был уже на полном ходу, Максяха стоял с оскаленной рожей и словно боялся уронить из рук золоченый венец, тянул его дьячок к алтарю… и совсем рядом теперь Спиридон: распушились у него волчьи хвосты и глаза так и мечут по церкви недобрые огни.
– Страмота-то, сынок, какая… Ты Машку-то седни не трошь… я вас завтра провенчу по-настоящему!.. И к жизни путь преподам!
Петр Кирилыч кивнул Спиридону, а Маша опустила глаза и еще больше сдурнела. Не шел к ней подвенечный убор. Поглядел Петр Кирилыч на Машу, инда сердце у него заныло.
Народ повалил на выход, и к самой церкви подкатил на тройке с лентами в гривах коней Петр Еремеич.
"Эх, у Спиридона не то… – подумал Петр Кирилыч, в последний раз оглянувшись по церкви, – тут и святые-то смотрят, словно в тебе что подозревают…"
Звонарь ударил сразу во все колокола, в большие и маленькие, с колокольни сорвались голуби и сизым облаком закружились над Чертухиным.
*****
Народу набилось к Петру Кирилычу на свадьбу – все Чертухино!..
Кто посмелее – за стол попал, а кто только к окнам добрался да через плечи голову успел высунуть в сенях. Родни не ахти было сколько, да и свадьба выдалась на Марфу-Навозницу[19]19
19 свадьба выдалась на Марфу-Навозницу – к дню Марфы был приурочен вывоз крестьянами навоза на поля.
[Закрыть], а в эту пору мужики спешат, все дороги, как рогожкой, покрыты дворовым настилом, опавшим на колеях с перегруженных телег.
Уселся отец Миколай, благословивши трапезу, дьякон рядом, дьячок поодаль, жениха посадили посередке стола с невестой, Аким вроде как за отца об руку с Петром Кирилычем, а Спиридон – с Машей.
Чинно все так пошло, хотя разговору пока не завертывалось, всем как-то было вначале не по себе, может, и оттого, что попа стеснялись, да и не выпили еще как следует. К тому же Петр Кирилыч сидел за столом больно хорош, так на картинку его и сымай, и больно Маша рядом с ним казалась дурна и убога. А этого и в деревне не любят, хотя редко обращают вниманье.
Петр же Кирилыч словно не замечал Машиной убогости и невзрачности -взглянет на нее бочком и улыбнется, а Маша покраснеет, только не во всю щеку, как девки краснеют, а пятнышками, словно кто ее всю исщипит.
– Дурачок-то наш?.. А?.. – шепчутся девки, разинувши на Петра Кирилыча рот.
Сбились они в кучу возле дверей и посреди чертухинских баб были похожи на правский мак в гущине огородного репейника: стоят, сложивши ручки, как на духу, ожидая своей очереди, когда кто из свадбишных гостей потороватее разойдется да выкатит за песню из кошеля на ладошку рублевку…
– Ну и парочка: баран да ярочка! – цедит Дунька Дурнуха.
Но пока на девок никто и не смотрит, жениха с невестой еще не отславили. Мавра Силантьевна с ног совсем сбилась, рассаживая гостей по местам и расставляя глиняные блюда и чашки. Бычка-годовичка Аким зарезал на свадьбу, и Мавра запарила его с луком, из ног и головы сделала студень, а кишки и брюховину зажарила на сале вместе с картошкой: у свадьбы брюхо велико, все к концу подберут!.. Каждого надо пригласить, попросить да отпотчевать. Бабы и мужики, пока не глотнут чистой водички, любят ото всего отказаться, бабы -губы бантиком, мужики так только ладонь вытянут: дескать, вот как сыт из дома; потом сами требовать будут, только подставляй!.. Любит мужик поманежиться!
Подошла Мавра к Ульяне и что-то шепнула ей на ушко. Ульяна встала и – к Мавре за печку. Скоро она вышла оттуда с большим подносом в руках, на подносе деревянная птица, которых хорошо вырезал Аким из обрубков на праздниках, отдыхая после работы, меж крыл у птицы полощется на ходу пиво белой пеной: колдунья, по обычаю, должна была первая поздравить жениха с невестой. Все так и вытянулись на Ульяну, но на этот раз она выкинула совсем неподобное, поставила она на стол поднос с птицей совсем против Спиридон Емельяныча и развела перед собой народ. Так все и шарахнулись в сторону, сжимая друг друга, чтобы очистить Ульяне место возле стола.
Оправила Ульяна на себе сарафан, подол взяла двумя пальчиками в обе руки, оглядела всех очень хитро, щелкнула язычком, притопнула каблучком и словно сбросилась с места:
Поп
В лоб
С крестом!..
В топ
Черт с хвостом!
Чики-чок каблучок!..
В бочок
Кулачок!
Чики-чики-чики-чок!..
Отец Миколай сначала было улыбнулся по несмышленой своей доброте, дьякон лениво зевнул, поглядевши в упор на Ульяну, дьячок Порфирий Прокофьич крякнул в рукав и заморгал неживыми слезящимися глазами. Ульяна огрела их всех за столом мимолетным кивком, брызнула звонким прищелком, отец Миколай встретился с ней глазами и посолодел, придвинул он к себе миску и ковырнул вилкой большой кусок бычьей ляжки.
– Дьякон, ешь! – шепнул он дьякону в ленивый зевок.
– Выпить бы, отец, поначалу надо!..
– Трогать ни-ни: сан ты али нет?..
Отец дьякон оглядел стол и неохотно потянулся в миску.
– Сан – себе сам!
Мавра подскочила к ним и словно в извинение за оханство Ульяны подсунула большое блюдо с кишками:
– Кушай, батюшка… Ешь, отец-дьякон… потчевайся, не гляди на людей, Порфирий Прокофьич!
– Спаси осподи, – осклабился отец Миколай, дьякон гривой мотнул, дьячок глазком стреканул!
– На отцов едун напал! – переморгнулись тихонько за столом, но все так к лавкам и прилипли, и слова никто не проронил во время Ульяниной пляски, даром что многие были под хмельком.
Чуяли, что не все еще выплясала Ульяна, дальше толще будет.
Носится Ульяна вихрем на малом пространстве, но никого и рукавом не заденет, только ветер от нее в лицо, и всякий сторонится и жмется подальше от нее; передние теснят задних, а те и совсем ничего не видят, так высунулись, чтобы только головами торчать…
Остановилась вдруг Ульяна на полном ходу против отца Миколая, прищелкнула так, что у дьякона кусок во рту застрял, и затопотала на месте; в заду словно два больших жернова под сарафаном ходят.
Эх!
Грех
В орех!.. -
Отдернулась и платочком на Петра Кирилыча:
Сладко зернушко в рот!..
Впилась Ульяна в Спиридона, как сова в ворона, перегнулась за стол, инда Спиридону показалось, что Ульянины бобыльи груди выпрыгнули к нему на тарелку, только моргнуть успел Спиридон.
Ух
В дух!
Ах
В пах!
И Ульяна уже отлетела.
И-эх! Веселись народ!..
Отец Миколай поел немного бычка, дьякон по-прежнему сидел безучастно, тускло глядя в пустые стаканы, дьячок только глазами еще чаще моргал, знаком показывая Мавре, что сыт, больше не хочет. Ульяна ж опять подскочила, хлопнув на ходу Мавру по заду, чтоб не мешала, прищелкнула, притопнула, и снова цветы сарафанные посыпались к отцу Миколаю под стол и сильный ветер подул на мужиков, инда на затылок завернулись масляные скобки:
Плюнул
Черт в попадью:
Обернул в бадью!..
Клюнул
Черт попа:
Обернул в клопа!..
Хлопы-лопы-топы-топ!
Весело было штоб!
Поп Миколай видит, что дело выходит для него не на шутку, ткнул дьякону в бок, моргнув дьячку на дверь, бочком-бочком – да к выходу. Пока вылезали, Ульяна так и зашлась мелкой каблучковой дробью. Подошел причт к Мавре прощаться да благодарить, поклонился отец Миколай и Петру Кирилычу со Спиридоном, те встали: одно другому не мешает!.. Ульяна тоже вдруг остановилась и протянула обе руки к отцу Миколаю, сложивши их лодочкой:
– Благослови, батюшка!
– Бог благословит! – сказал отец Миколай, отвернувшись от Ульяны.
– Не взыщи, батюшка: свадьба!
Отец Миколай минутку подумал, потом перекрестил Ульяну и ткнул ей в самый рот ручку. Ульяна чмокнула и губы рукавом вытерла. За столом у мужиков ноги так и заходили, как у застоялых коней перед масленицей, и бабы вытянули носы, вот-вот сейчас сорвутся все с лавок, пустятся в пляску, и от сарафанных широких их подолов в глазах свету божьего будет не видно.
КНЯЗЬ СОРОЧИЙ
В старое время не любили сразу, как молодых из церкви привезут, тут же за рюмки хвататься. Не как теперь: одною рукою за рюмку, а другою за нож…
За столом и глазом никто не покосил на пустые стаканы, когда Мавра с Ульяной, кланяясь в пояс, вышли проводить отца Миколая. Даже полегчало у всех: как-никак, а за столом без попа куда просторнее! Бабы встряхнулись, поправили на головах цветные шаленки, а мужики еще шире распустили соломенные бороды, сидят за столом со своими бабами, тесно сжавшись боками, как скирды с ометами в молотьбу возле риги.
Ульяна продралась сквозь девок к столу и хлопнула себе по бедрам:
– Ба!.. Молодых-то мы совсем и забыли!..
– Пра, пора, Ульяна Митревна, – кланяется ей Мавра, – стаканы замерзли… Наливайте, сватушки, золовушки, не жалейте-ка головушки!..
Мужики сразу встряхнулись, забулькала в кумочки заливуха, а бабы, жеманясь и опасливо смотря на других, нацедили в стаканы пенистого пива: приготовились все слушать, как колдунья будет величать жениха с невестой.
Ульяна отпила из резной чаши глоточек, облизнула губы, крякнула и поклонилась в пояс молодым.
Я не пашеньку пашу
Да не полосу,
Уж я холю да чешу
Князю волосы!..
Уж и как же ты, соха,
Столько вынесла?..
Уж и где же ты, сноха,
Только выросла?..
Вот уж князь так князь,
Не видали отродясь:
Станом – клен!
Нравом – лен!
Не простого царства ен!..
Ульяна поджала губки бантиком и поклонилась Маше. Маша чуть привстала возле Петра Кирилыча, отпила из Ульяновых рук небольшой глоток и вытерла губы шелковым платочком; опалила ее Ульяна прищуренным кошачьим глазком, холод у нее пошел от этого глотка к самым пяткам. Маша еще пуще побледнела и с опущенными руками опустилась на лавку.
Я не поле бороню
Да по скороду,
Уж я холю да ровню
Князю бороду!..
Уж и как ты, борона,
Столько вынесла?..
Уж и где ты, борода,
Только выросла?..
Вот уж князь так князь,
Не видали отродясь:
Что умен!
Что холен!
Не простого царства ен!..
За столом лица у всех посвежели от песни, зацвели улыбкой бабьи круглые щеки, и на всякую теперь любо смотреть, даром что корявы и нескладны. Хорошо выходило у Ульяны потчеванье молодых. Всякий мужик бывает раз в жизни, когда женится, таким князем, на которого все глядят во все глаза и которому каждый рад услужить… Да где только это царство, в котором и взаправду идут мужики за князей, а бабы и девки за королевен? Видно, и впрямь это царство -Сорочье!..
Отпил Петр Кирилыч глоток и поклонился.
Ульяна скривила на него тонкие губы в незаметную улыбку и поставила поднос с птицей на стол против Спиридона. Взяла одной рукой сарафанный подол, другой одним махом сорвала с головы красный платок с большими кистями и закружилась с ним на одном месте: помолодела она, кажется, в тот миг на двадцать годов, выпрямилась, как старая береза на весеннем ветру, глаза округлели от света, и по впалым щекам заиграл плотный румянец, смешавшийся с вечерним отблеском солнца.
Неживая Маша сидит, украдкой взглядывая на Петра Кирилыча.
"И впрямь, какой он мужик? На барина больше смахивает, – думает Маша, перебирая глазами кольцеватые кудри на голове Петра Кирилыча. – А может, это мне все, дуре, грезится да снится?"
Пошелохнулась Маша на лавке, тронула Спиридонову полу, в угол поглядела: не сидит ли в пазу таракан, который каждую ночь снится ей не знамо к чему. Усинки даже тараканьей не видно… Хочется Маше, чтобы Петр Кирилыч к ней обернулся да опять ласково поглядел, но и Спиридон, и Петр Кирилыч, да и все за столом совсем будто и забыли про Машу: с притопыванием, с прищелкиванием, с красным платком над головой допевает Ульяна поздравную песню, и Спиридон только все дальше забирает бороду в рот и щурится на Ульяну.
Соберу я во лесу
Росу мокрую,
Поднесу я, поднесу
Чашу до краю!..
Чтобы князю да пилось…
Спелось колосу!..
Чтобы мне, младой, спалось,
Не кололося!..
Вот уж князь так князь,
Не видали отродясь:
Уж и чем не угощен,
Чем не потчеван?..
Не простого царства ен,
А… Сорочьева!..
Отродясь не слыхали чертухинцы такой песни. У баб слюнки в зубы пробились, мужики поширели на лица, а девки у двери вытянулись, на Ульяну разинули рты и еще пуще зарделись.
– Ну-ка, Спиридон Емельяныч, пусти дурачка в голову!
Взглянул Спиридон на пенную птицу, и словно большая волна ударила в него с разбегу, в голове закачалось, и в ушах звон пошел: дон… дон… дон!..
– Пей, пей, Спиридон Емельяныч! Не выпьешь, молодых счастья лишишь, долю убавишь!..
Спиридон взял в руки со стола свадебную чашу, встал с лавки и не замечает, как кончик его бороды окунулся в шипучую пену. Ульяна махнула девкам платочком, и те, словно сорвались, сразу взяли на полный голос последнюю песню на отцовский пропой невесты:
Заиграла в непогодушку волна,
Заневестилась молодушка одна…
Он, засватана, сговорена она,
По охоте, доброй воле отдана!..
За волной, волной от лодочки волна,
За подруженькой подружка от окна.
Ой, да воля, воля девичья вольна,
Ой, да доля, доля бабья солона!..
Не круши души, чужая сторона,
Не топи, волна, на донушко челна,
Не пролей ты да не выплесни вина!
– Пей, Спиридон Емельяныч, пей! – поклонилась Ульяна.
Спиридон поднял деревянную птицу к губам и потянул через крыло, только на донышке оставил.
– Батюшка! – испуганно шепнула Маша, видя впервые, как Спиридон тронул хмельное, но Спиридон и не взглянул на Машу, передал он пиво Акиму и осмотрел стол чудными глазами:
– Глотни, сват! Доброе пиво!..
Аким заворотил голову и выплеснул в рот все без остатка, ударил чашкой по маковице, выскочил через стол и – в присядку: ноги под потолок, замахал, словно в драке, большими руками по сторонам, должно быть, перехмелила Мавра свадебное пиво.
Эх, мать твою вошь!
Хошь рупь,
Хошь грош.
Приголубь!
Приворожь!..
Ульяна встала с Акимом в пару, Мавра было высунулась из-за сварбишников одернуть Акима за офтоки, но тот только еще выше ногами саднул: мужика в таком виде только ножом остановишь! За столом застукало враз, запершило в мужичьих глотках от заливухи, поднялась чихотня, гоготня, вилки, ножи скрестились в чашках с годовалым бычком, словно на битве, стаканы, кажется, сами заходили по столу из рук в руки, гомон, и бабий визг, и девичья песня вскружили, подняли кверху всю избу, и она на больших колесах покатилась по большой чертухинской улице догонять упавшее в это время за лес хмурое солнце.
Мужики, бабы, девки – все кишмя-закишело в глазах у Маши, и от сарафанных подолов ни Петра Кирилыча, ни Спиридона, ни света божьего, кажется, ей больше не видно.
Глава девятая
КУПИНА
СОН-ТРАВА
Пропала в нашем чертухинском лесу сонная травка[20]20
20 Пропала в нашем чертухинском лесу сонная травка – Поверья, связанные с сон-травой, изложены в «Сказаниях русского народа, собранных И.П.Сахаровым» (с.92). Там же сообщается, что собиралась она «в мае месяце, при желто-голубом цветении, с разными заговорами и обрядами». В «Истории русской жизни с древнейших времен» И.Забелин также свидетельствует: «…собирать цветы и копать корень следовало не просто, а с известным обрядом, с известным приговором или заговором и с употреблением различных вещей и предметов, необходимых, так сказать, для почести той или другой травы» (с.263). Секрета травы «и тогда простые люди не знали, а если знали колдуны и колдуньи, так передавали они его только в смертный час вместе с жизнью» (там же). В поклонении травам и цветам сохранилось общее языческое поклонение природе. Информация о собирании трав почерпнута из сказаний древних чародеев.
[Закрыть], и в самом народе перевелись колдуны и колдуньи…
Красивые цветы у сон-травы, посмотришь на них, и словно это смеются со стебля лукавые девичьи губы, и меж розовых губ дразнит тебя язычок, и белеет два ряда, как кипень, зубов… Этой травой колдуны и колдуньи девок лечили от худобы, от засухи сердечной, да и от разных болезней трава помогала, только редко кто с травой умел обходиться…
Корнем сон-трава уходила в землю на три аршина, и волшебную силу имели не листья, похожие на расставленные по сторонам руки – так вот и хочут, кажись, тебя за ногу схватить, когда ты с корзинкой по лесу идешь за грибами, – и не цветы, а самый последний в земле корешок, похожий на пальчик с ножки младенца.
Секрета этой травки и тогда простые люди не знали, а если знали колдуны и колдуньи, так передавали они его только в смертный час вместе с жизнью.
С этой травой во рту можно было сходить на тот свет и назад воротиться, только трудно было тогда приладиться к ней и все довести до конца.
С этой травы человек засыпал и по видимости своей мало чем отличался от мертвеца… Холодел снизу кверху, холод шел по телу, как вода по ветле, с корня к вершине, ни рукой, ни ногой не шевелился, а лежал, как положишь, и только блуждал на щеках чуть заметный румянец да из устен шло еле слышно дыханье…
Всякий подумает: умер!..
Потому никакими силами такого человека уже не разбудишь, пока-то он по тому свету все не исходит и не обглядит!..
Надобно было, чтоб месяц в небе три раза родился.
А за это время кого же десять раз не похоронят. Терпенье надо столько проплакать: за спиною работа!
Просыпались, значит, от этой травки в могиле… Потому, должно быть, когда у нас в Чагодуе на городском кладбище в третьевом году разрывали могилы (решило начальство чагодуйский погост оборудовать под сад для гулянья, так и зовется теперь: Мертвый сад!), так много покойников нашли вниз головой и с руками не на груди, как у всех, сложенными в крест, а в волосах или у рта, зажатыми в грозный кулак: захотел не в срок в Чагодуй назад воротиться, да где тут, ни псаря, ни царя оттуда назад не пускают!.. Теперь у нас нет этой травки, да и слава богу, что нету!..
К полночи мужики и бабы от пива и заливухи совсем ахламели, начали вытворять такое, что если бы видел да слышал, так, кажется, и лопух бы на огороде завянул… Не часто это в деревне и не со всяким бывает, но, надо правду сказать, все же бывает!..
Даже староста Никита Родионыч и тот свалился под стол, тащил к себе за ноги баб, не разбирая, какая своя, какая чужая, а тем то ли любо, то ли страмотно – визжат и ноги подолом укрывают.
Видит Мавра, что молодых пора из-за стола выводить, хотя и пиво не допито, и гости еще не все разошлись. Аким то и дело выводил с почетом на огород мужиков, хотя сам тоже шатался. Ульяна к полночи как провалилась. Сказала, что пойдет на минутку домой, и назад не вернулась. Песни у девок не ладились, от хрипоты петухи в горле начали кричать, парни, какие потрезвее, подались на улицу да в гумны – догуливать свадьбу, и в избе стало просторней. Мигнула Мавра Спиридону на молодых, и Спиридон под Мавриным глазом словно проснулся.
– Пора? – говорит Спиридон.
– Пора, Спиридон Емельяныч.
Спиридон встал из-за стола и вывел молодых на середку, благословил их широким крестом по-столоверски, а Мавра принесла из кухни большой совок с белой мукой и посыпала к ногам Петра Кирилыча тонкую бровку[21]21
21 а Мавра принесла из кухни большой совок с белой мукой и посыпала к ногам Петра Кирилыча тонкую бровку, {{Возле чулана девки осыпали молодых хмелем}} – Обряд должен был обеспечить молодым всяческое изобилие. Этот сюжет был обязательным не только на свадьбе простолюдина. Из повествования о бракосочетании Великого князя Московского Василия Ивановича с Еленой Глинской известно, что свадьбу «уряжали» «по старинному обычаю», «как исстари уложено». Так, жена тысяцкого, надев на себя две шубы, из которых одна была выворочена мехом вверх, осыпала молодым хмелем.
[Закрыть]Поклонились Петр Кирилыч с Машей Спиридон Емельянычу в ноги и за руки пошли по мучной дорожке в сени, где из-за теплой погоды была приготовлена новожену постель… {{Возле чулана девки осыпали молодых хмелем}} и простились, поваливши стадом на выход, а Спиридон у самой двери еще раз обоих перекрестил…
*****
Когда Маша осталась с Петром Кирилычем в чулашке с глазу на глаз, она не знала от застенчивости, куда руки девать, подошла она к стенке и прислонилась, боясь на Петра Кирилыча оглянуться… К тому же, как вошли они в чулашек, вспомнила она свои давнишние сны – часто Маша замуж во сне выходила, – и кажется Маше теперь, что в снах этих она уже давно видела такой чулашек и так же вот в дощатой перегородке, выходящей на огород, в самом верху было небольшое окошко, и в оконце даже стеклышка нет, и небо от этого вот тут, кажется, совсем близко висит за окном, высунь руку на улицу – и ухватишь крупные звезды, и висят они опять в виде большого ковша, наклоненного немного к земле.
Чисто в чулашке, примыла Мавра и пол и потолки для молодых, Аким повесил в угол Акиндия-Мученика, защитника удачи и тишины семейной, – в божественном хотел угодить Спиридону, – и перед образом огонек чуть светится, чтобы бог молодых видел, да и так, чтобы жених в темноте скорее невесту нашел, когда она от стыда в какой-нибудь угол забьется…
Оглядела Маша тишком весь чулашек: в одном углу кровать постлана под пологом, и на кровати в головах рядом две подушки; в другом друг на дружке стоят Машины сундуки. Радостно и боязно стало у нее от всего этого на пугливой душе.
Петру Кирилычу, должно быть, было тоже не по себе: сидел он на Машином сундуке, в ноги себе глядел и вздыхал, тоже не зная, что делать…
– Машь, – тихонько шепнул Петр Кирилыч.
Но Маша не шевельнулась и только еще ниже опустила голову.
– Машенька! – погромче повторил Петр Кирилыч.
Хотел он ей открыться, что Спиридон на сегодняшнюю ночь запретил ему ее трогать. Маша было шелохнулась в его сторону, но в это время за чуланной перегородкой послышался голос Спиридон Емельяныча:
– Прощенья просим, сватья… Прощенья просим, сват… Прощенья просим!.. Сынок, выдь-ка ко мне на минуту!..
Не успела Маша повернуться, как Петр Кирилыч выскочил в сени и возле самой двери о чем-то зашептался со Спиридоном.
– Ладно… ладно, батюшка, не сумлевайся… как же: несь я с понятием тоже! – слышит Маша шепоток Петра Кирилыча, а о чем с ним говорит Спиридон, не разберешь: в бороде у него, как во мху, каждое слово замирает…
"Должно, насчет запрета", – подумала Маша, и у ней заколотилось по ребрам.
– Машь, я тятеньку пойду проводить! – весело крикнул Маше Петр Кирилыч.
Маша испуганно высунулась за дверку, взглянула на отца и еще пуще смутилась…
– Прощенья просим, дочка, до завтрева… прощенья просим, – говорит Спиридон.
– Прощай, батюшка! – ответила тихо Маша и сама своего голоса испугалась. Глаза у нее заморгали часто-часто, и по щеке скатилась слезинка.
"Как мати скорбящая", – подумал Петр Кирилыч, глядя на Машу.
– Полно тебе, Машуха, что ты, ей-богу?.. – подошел Спиридон к Маше и погладил ее по голове. – Иди с богом… Укладывайся со Христом…
Петр Кирилыч стоял за Спиридоном и смотрел себе в ноги.
– Ну, сынок, пойдем… Прощай, сват… Прощай, сватья!..
– Милости просим, Спиридон Емельяныч, милости просим… Не обессудь, коли что… – всполохнулись Мавра с Акимом, низко кланяясь Спиридону.
– Свои люди! – бросил Спиридон, выходя на крыльцо.
Маша чуть не упала, увидя уходящего отца. Мавра подхватила ее под локотки и ласково запела:
– Иди, иди, невестушка… Ишь, тебе уши-то как прогалгачили, на ногах не держишься… Иди, иди с богом…
Вошли они в чулашек, и Мавра откинула дальше полог у кровати и поправила стеганое одевало. Идет от постели приятный сундучный душок, и по простынной каемке в самом низу у постели бежит вышитый красным и синим шелком петух, и от него цепочкой впереди с расставленными кверху хвостами куры и желтые цыплята. Машина работа, сама она вышивала, когда сны ей снились про свадьбу…
– Ложись с богом, Машенька, ложись… Дай-кось я тебе сряду-то снять помогну!..
– Спасибо, Мавра Силантьевна… спасибушки… я немного так посижу… богу помолюсь!..
– Ишь ты, как с богом-то свычна… а мы, должно, немоленые на этот свет родились… Так, в лоб постучишь немного, когда на разум придет… Оставайся коли с богом…
Мавра поцеловала Машу, покрестила на постель и притворила за собой чуланную дверку.
*****
Но не хотелось на этот раз и Маше молиться.
Так сказала Мавре, чтобы остаться одной до прихода Петра Кирилыча…
Не раздеваясь, легла она на постель, потонула в новой перине и только теперь почувствовала, как она за день устала… От работы так раньше не уставала…
"Ну, да теперь слава богу", – довольно подумала Маша.
Хороший дух идет сверху, из чуланного оконца, и ковшик золотой все так же висит над постелью… В поле, видно недалеко у села, пастух в ночном на рожке играет, и на реке изредка звонко прокричит крякуха-утка, потерявши в камышах своего селезня, и девки по селу поют:
Утка-рябушка что надумала,
На далек отлет тонко крякала!
«Убога я», – шепнула Маша сама себе.
Не забыла она про корешок, который висел у нее завязанный в тряпочку на нательном кресте. Спрятала Маша тогда его как нерушимую тайну и словом никому не заикнулась.
"А ну как и правда помочь будет?"
Вынула Маша крестик из-за ворота и развязала тряпичный узелок, потрогала: тут… тут! Попробовала на зубок – сладкий…
Мягкий корешок, болотцем пахнет и сам в рот лезет. Подумала Маша немного, повертела корешок на языке и незаметно проглотила.
*****
Чудно Маше, отчегой-то стало все вдруг видно да и видно-то так далеко… Те же стены перед глазами, тот же чулашек по-прежнему, и лежит Маша на постели, сложивши руки на грудь, как умирать собралась, а сквозь стены все видно: и село Чертухино, и церковь сельскую по-за селом, и видно, как ходят по полю за церковью буланые лошади, и слышно даже, как они щиплют траву.
И лес чертухинский стоит за селом, такой тонкий, видно все сквозь него, и то ли это сосны вдали, то ли свечи в отцовской молельне… По лесу прыгают перед зарей на задних лапках веселые зайцы, а на самой опушке против Чертухина тихо пасется большой лось с золотыми рогами…
И как девишенская лента, оброненная Дунькой Дурнухой, побрезговавшей Машиным подарком, пролегла из Чертухина кривая дорога… Видит Маша, по дороге тихонько идет Петр Кирилыч в белой подвенечной рубахе со Спиридоном, и Спиридон что-то вычитывает ему, держа за рукав, а Петр Кирилыч только мотает ему головой и, видно, мало слушает Спиридона, потому что то и дело оглядывается назад и вздыхает.
– Петр Кирилыч… Петр Кирилыч! – крикнула громко Маша, но голос ее, как камень с горы, покатился к самому сердцу и замер где-то глубоко внутри под пупком, и по всей Маше только глухо, как от дальней грозы, прогудело…
"Не слышит", – подумала Маша.
Душистый ветерок подул в оконце в дощатой стене, в огороде недалеко от окна черемуха осыпалась цветом, на дворе петух от черемного духу проснулся и пропел три раза, приставши с нашеста, с неба золотой ковшик совсем опрокинулся краем к земле, и из него полилось голубое вино, заголубело вдали и вблизи, полилось свадебное вино по полю за церковь, где пасется ночное, и черную спину выгнул занавоженный пар, со Светлого болота поплыли туманы, и скоро все перед глазами у Маши в тумане пропало.
Только лось с опушки высоко вскочил на бугор, вытянулся на точеных ногах и золотыми рогами приподнял все небо!..
Видит Маша: низко так, совсем над землей, идет золотая ограда, за оградой синий сад цветет, и на суку в самой середке сада сидит огненная птица Финуст, а у самой ограды – калиновый куст со спелыми ягодами, и под кустом из века в век бежит живая водичка.
ПАРЧОВАЯ ЛАДЬЯ
По-разному судачили люди про Машин конец.
Бабы говорили, что Маша и в самом деле умерла в первую ночь, будто испугавшись мужичьих порток, потому что была перестарок, а иные из них по-другому, потому что и в самом-то деле от этакого страху вообще ни бабы ни девки, если все идет по порядку, не умирают, а совсем наоборот. Маша-де будто заснула, как мы только что рассказали, от Ульяниной травки и проснулась, как и полагается, на сороковой день, но из могилы выйти никак не могла, почему после долгое время на нашем погосте чудило: лет десять подряд после Машиной смерти под праздники у ее могилки горел издали огонек, словно теплилась перед невидимым образом небольшая лампада.
Присмотреть же за тем огоньком никто не решался – боялись!
Да может, и врали!
Правда же в том, что и в самом деле Маша в первую ночь от Ульяниной травки крепко заснула, и ее приняли за мертвую.
На другой день Машу обмыли, одели в ту же подвенечную сряду, положили вперед на стол, за которым она сидела на свадьбе рядком с Петром Кирилычем, и руки сложили ей, как на молитву… Пришел отец Миколай, справил все, что надо по православному чину и обычаю, отплакали Машу всласть всей деревней, отпели и на третьевые сутки схоронили на том самом покате, на котором и сейчас стоит чертухинская церковь, а вокруг нее улеглись в ряды наши деды.
