Текст книги "Чертухинский балакирь"
Автор книги: Сергей Клычков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)
Глава третья
НЕПОМЕРНАЯ ПЛОТЬ
ДВА БРАТА
И сам-то я знаю, что стар.
Знаю и то хорошо, что доброй половине никто не поверит, зло посмеется и отвернется презрительно, как от небывальщины и старины, как отворачивается девушка от стариковских глаз, в которых вспыхнул при встрече запоздалый затаенный огонь…
Ин все равно не повадно: темно у меня в избе, и в глазах у меня потемнело!..
Вижу я только, как, прислонившись у печки, ухваты и клюшки широко разинули рты, как у двери, у самого входа, где висит рукомойник, большая лохань выставила в темь оба уха, как молочная шайка в углу, над которой нагнулся неразумный телок, выпятила настороженное ухо.
Не будете вы меня слушать, так я нагуторюсь и с ними!..
*****
В то время плохо совсем приходилось мужикам, отбившимся от православного стада…
Все веры, кроме единой – вера – венец осударства, – были неправые, и всякий, без особой различки, кто не по леригии шел, прозывался столовером, хотя и был христианского роду и за столом трапезовал, как и не все же… только со своею посудой… Да экая важность!..
Это уж больше так – столоверы! – для-ради насмешки перекобылили мирские попы…
Дело не в прозвании: сами столоверы тогда были другие!..
Теперь-то у них все сошлось, можно сказать, к пустякам: что правильнее – двуперстие али щепоть, и как угоднее богу возглашать – веков али веком?.. Правду сказать, пустая это и зрячая штука. Что же бог те выходит – дурак?!..
Из-за одного из-за этого нечего зря лезть на рожон… Вера в человеке гораздо глубже сидит!.. Как перекрестишься и как возгласишь – не все ли это равно… Вон теперь как пошло: совсем лба не крестят… И тоже, пожалуй, что и это не в счет, потому в делах веры важит больше не то, что в рот, а… что изо рта…
Сказано же: аще бога любит, а брата… норовит за воротки… Что тому бывает?.. То-то!..
У стариков во многом, если хорошо и умно рассудить, была куда голова больше на месте, чем теперь у какого-нибудь бородача, который скулит об изгнании веры. Ему бы, вишь, только с тарелочкой по церкви ходить да собирать в нее божьи слезки – мужичьи гроши!..
Полно-ка, вспомни, как инакую веру гнали, было время, сами попы: поличные да десятские[12]12
12 десятские – Десятским являлось выборное должностное лицо из крестьян в дореволюционной России, исполнявшее полицейские обязанности и различные общественные функции. Обычно десятский избирался на десять дворов.
[Закрыть], словно разбойника, посмотришь, поймали, с душегубами настоящими вместе в Сибирь на поселение ссылали, кто им враскосок шел да вразрез про бога говорил. А все отчего?.. Были злы и глупы!..
Вера в человеке – весь мир!..
Убить ее никогда ничем не убьешь!.. Разве вот сама она сгаснет, как гаснет лампада, в которую набьются с ветра глупые мухи, летя из темноты на лампадный огонь… как сгаснет, может, и… мир!..
*****
Много с самой ранней поры передумал Спиридон Емельяныч с братом Андреем о вере…
Самое главное: вера без дел?.. Вот вопрос!..
Были молоды оба, и по силе во всех Гусенках им не было равных… Куда бы, кажется, силищу девать?.. Спиридон Емельяныч однажды осерчал за что-то на лошадь на пашне и у всех на глазах так долбанул ее по хребту кулаком, что она присела, бедная, и в этот день уж совсем не пахала…
Были оба жадны до работы, трещало все у них под рукой и ломилось, землю пахали так, что ахали мужики: борозда – как канава, прокос пройдут – две тройки проедут, а все не усиделось дома…
Православный чин не по духу пришелся…
Неправды много!..
Думали, думали оба они, как тут им быть, и решили в одночасье в монахи идти, бежать на гору Афон!..
В одно время так и сделали: не простившись и не сказавши старикам ничего, потому что только зря бы завыли, бросили они им на старые руки большое хозяйство и сами куда неизвестно ушли… Видел только их в то утро пастух поутру, когда еще из ночного лошадей не залучал, как они пробирались, как воры, задами, да и принял их за воров… Думал, что цыгане с обротью по лошадей, почему и не окликнул, а только притаился: куда-де пойдут?.. Потом в Гусенках говорил:
– Братья ушли на зарю!..
Долго Емельянычи болтались по белому свету, где только не побывали, в монастырях разных одного звону сколько переслушали, а все что-то сзади пихало вперед и вперед…
Пришли так братья на гору Афон, гора высокая, выше ее на свете и другой-то, пожалуй, нет, в облако вершиной своей уходит, и с нее, с вершины самой главной, видно, что на небе за облаками делается…
Только нечего зря говорить: престола они там не увидели, как болтают иные!..
На Афоне братья сначала служками поступили, а потом и постриглись. Стали они монашить, друг от дружки в разных кельях, поодаль.
Так и промонашили бы они, может, всю жизнь, потому что в монастыре им поначалу очень понравилось – больно гора, главное, высока, на ней и человеку как-то легче дышать, и думать можно правдивей на такой горе о боге и вере, да и строгота была в монастыре знашь какая: в та поры не было еще отврата и пьянства среди монахов – монахи были что надо, и брюхо у них не росло, как бабье беремя…
Да, видно, было им не суждено!..
*****
В первый же день после пострига, когда Спиридон Емельяныч пришел от вечерни в свою келью, случилась с ним истовая, про которую он ни слова долгое время никому не говорил…
Когда Спиридон Емельяныч зажег лампадку пред образом Всех Скорбящих и вздумал пред всенощной немного прилечь, он на постели увидал толстую рыжую девку… Руки у нее были раскинуты в стороны, словно налитые, крепкие, как репяные, и стыд еле прикрыт монашьей скуфьей… Нагая! Лежит девка на голых досках его монашьего убогого ложа и так-то хитро подмигивает Спиридону: дескать, эй, ты там, монашек божий… Хошь, бородой покрой, хошь рогожей!
– Тьфу!.. – тут же сплюнул Спиридон Емельяныч.
А девка глядит в искосок, по всему телу рассыпаны веснушки: ради соблазны плотской черт всегда эти веснушки носит за пазухой, только если молитву вовремя сотворить, так веснушки будут уже не веснушки, а так, сор на полу… Всегда они у этого черта наготове в полной горсти…
Спиридон Емельяныч хорошо это знал, сплюнул опять и перекрестился.
– Кто ты такая будешь, рыжая погань? – спрашивает он, мало, правду сказать, чего струсив…
Девка напружила груди, уперлись они ей в подбородок, и из сосков полилось молоко, на щеках девки загорелся румянец, как пламя, срываясь со щек языками, как костер на ветру, и губы вдруг налились малиновым соком, словно их раздавили, и по всему телу так и запрыгали быстрой дрожью под тонкой кожей едва заметные жилки…
"Вот так дойла!" – удивляется про себя Спиридон Емельяныч. Девок он во всей их натуре еще не видал, – когда, бывало, купаются деревенские на пруду али в реке, так всегда в сторону. Пытают, бывало, охальничать: "Дон-дон-Спиридон. Спиридон пройдет и… хоть бы ха!.."
– Кто ты? – шепотом спрашивает опять Спиридон Емельяныч.
– Плоть твоя, Спиридон Емельяныч… твоя непомерная плоть!..
– Аминь, рассыпься!..
Да не помогает…
Девка как ни в чем не бывало: лежит и лежит, и из грудей у ней течет молоко, как из коровьего вымя с утелу…
Нечего делать: лег Спиридон Емельяныч на голом полу, от той же силы, должно быть, тут же заснул и всю ночь прогрезил, что рыжая девка катается на нем по келье верхом, и что величиной она сама с Афонскую гору, и что грудь у нее как обрыв у горы, который выходит к самому морю и висит над морем, как только – дивиться надо! – не оборвется!.. А из грудей за ночь налилось молока по самый приступок, и Спиридон плавает в нем и подняться на ноги не может… Девка сидит на нем верхом, и, слышно, она, как монастырский колокол, над головой выбивает в ухо своим проклятым боталом:
"Дон-дон-дон-Спиридон!.."
Поутру проснулся Спиридон Емельяныч, глядит – и всенощную проспал, и к ранней теперь опоздаешь… Посмотрел Спиридон Емельяныч на голые доски: вроде как никого!..
Только рясу ему словно пробило дождем!..
Так и пошло изо дня в день… Спиридон ни гу-гу никому, а сам сон и аппетит потерял, сохнуть стал и так спал с лица, что больше смахивал на худого медведя, чем на монаха…
*****
Так и промаялся бы Спиридон Емельяныч и высох в щепу, если б все не разрешилось помимо его…
Покаялся как-то ему Андрей Емельяныч, что видит он в главном соборе часто какого-то большого монаха с клобуком на голове чуть ли не в аршин величиной, потом его никогда не встречал, ни за трапезой, ни на какой монастырской работе… Этот-то самый монах будто ходит по церкви, заложивши руки за спину, как староста, и только и делает, что тушит и зажигает лампады и свечки перед образами, и ни разу не заметил Андрей Емельяныч, чтобы он при этом хоть бы как-нибудь лоб перекрестил…
– Ты бы сегодня встал рядом со мною, я тебе его покажу!..
– Наверно, это брат-келарь! У него такое лицо, словно онучей закрыто… никогда хорошо не разглядишь и редко узнаешь…
– Да нет, уж не келарь!.. Я домекался!,.
На поверке так и оказалось: вовсе не келарь!..
Как ни толкал Андрей Емельяныч Спиридона в бока, показывая чуть рукой, ничего Спиридон не увидел… Верно, что лампады которые гаснут, а какие горят, а чтобы кто-нибудь невидимо их зажигал, так этого Спиридон Емельяныч, нечего зря говорить, не увидел…
Подивились только братья такому наважденью, выйдя из церкви…
Тут-то Спиридон и рассказал брату, что и у него не все слава богу.
– Что бы это такое значило? Вот напасть какая! – сказал Андрей Емельяныч, выслушав брата с дрожью по всему телу и расставаясь у самой калитки…
– Надо крепкий пост наложить!..
– Верно, что надо… Может, перст!.. Давай-ка завтра за дело!..
– Откладывать неча: у черта каждая минутка начеку!..
Стали они оба себя бичевать втайне от монашеской братии, чтобы кто-нибудь не сглазил да не рассказал. В Афонском лесу нашли такой уголок, куда ходили грешить богомолки. Чего-чего только с собой не делали: и батогами друг дружку били до крови, и крапивой жгли по битому месту, и древесную кору вместо хлеба жрали, молились так, что у обоих ребра стали глядеть на улицу, а ничего не помогает – у Спиридон Емельяныча голая девка по-прежнему на досках лежит, и коса у нее растет с каждым днем все гуще и дольше, и становится все рыжей да отливистей, а перед Андреем во время святой службы некий монах, для всех остальных невидимый, тушит и зажигает безо всякой надобности перед образами лампады…
*****
Долго терпели братья…
Потом открылись все же игумену на духу, но игумен наложил на них такую епитимью, которая показалась им пустяком.
Скоро братья решили из монастыря убежать, не видя уже ни в чем и ни в чем не находя больше спасенья…
СОБОРНЫЙ ЧЕРТ
Разные бывают черти на свете…
…А про такого вот черта небось ни один поп не слыхал!..
Потому и не слыхал, что у себя под носом не видит!..
А есть и такой, и самый-то страшный изо всей их чертовской братии, потому что самый он… хитрый… Мудрость и простота – это от бога, а черт… глуп и хитер!..
Рассказывал про такого соборного черта брат Спиридона Андрей Емельяныч, когда они воротились с Афона домой и стали первое время жить как и не все же…
Этот самый соборный черт и был главной причиной, по которой братья дали с Афона тайно от монашеской братии тягу, оставивши после себя надолго недоуменную и нехорошую славу… Случилось это все так.
*****
Не знаю, как теперь, а в то время, про которое у нас идет речь, стояла на самой макушке святой горы небольшая церковка, построенная в дальние поры безвестным купцом памяти какого-то тож безыменного рода и неведомой земли странника и богомольца Варсонофия…
По имени если судить, так мужиком этот странник, видимо, не был, хотя после него и остался домотканый посконный армяк.
У нас, мужиков, таких имен не дают по причине их трудного на язык произношения, а также еще и из-за того, что с таким именем еще в ребятишках насмерть задразнят…
Так вот дело-то в том, что настоящего имени этого странника никто хорошенько не знал, почему при погребении уже монахи по монашеству своему нарекли его: Варсонофий!..
Этот самый странник Варсонофий и принес в свое время на Афон неугасимый в дороге огонь на копеечной свечке, которую зажег он в светлую утреню от лампады над гробом осподним в святой земле Палестине… Как уже сподобило его донести в такую даль столь малый огонь, никто хорошо и наверную не знал – тогда легче было человеку поверить, потому что куда было меньше жулья, – только монахи так объясняли всем богомольцам и странникам: донес он-де, странник божий Варсонофий, святой огонь, спрятав его в рукав армяка, а шел-де все время по берегу моря в обход, по камушкам по-за-одаль волны, которая всю дорогу бросалась на него, аки тигр рыкающий, потому что с моря, как на беду, все время, как шел Варсонофий, дул бешеный ветер в обе щеки, и от ветра того много кораблей и лодок в море потопло… Святой же огонь остался в рукаве армяка нетушимым!..
Некий купец, пожелавший остаться безвестным, был самовидцем и свидетелем прихода этого странника на Афон и всей этой истории, и во увековечение памяти его выстроил храм. Странник сей в тот же день, как пришел на гору Афон, прожил только до ранней службы: с блаженной улыбкой во все его широкое и скуластое лицо тихо преставился он во время обедни, не обронивши и после смерти горящей свечки из рук…
Смерть, объяснили монахи, поставила его пред алтарным образом в главном соборе, вынула из него с ижехерувимною песнью убогую странничью душу, а свечки с палестинским огнем в похолодевших руках не загасила… потому огонь тот от последнего вздоха за мир спасителя мира!..
Остался после странника посконный армяк, и в этом армяке и впрямь был один рукав немного прожжен. Висел он долгое время в надмогильном храме как мужичья хоругвь и святыня… Бабы прикладывались к армяку, и под ним висела железная кружка с замочком, в которую капали мужичьи полушки, как капли с крыши после большого дождя…
*****
Правда, если все это и было, так было очень давно…
Сколько лет тому будет, поди, и сами монахи счет потеряли. Теперь если пойдешь на гору Афон к нему приложиться, так от него уж, да, может, и от самого странника Варсонофия, никакой памяти и следка не осталось…
Армяк – мужичья одежа, не риза!..
Только с тех незапамятных пор на Афоне так и установилось, как безуставное правило, сторожить неугасимый огонь в лампаде пред образом Вознесения в главном соборе, кою зажег в последний раз перед ранней службой и перед своею смертью некий странник, нареченный при погребении Варсонофием…
Каждую ночь между всенощной и ранней обедней оставался при лампаде монах на череду…
Потом с течением времени малоразумные игумены стали налагать епитимью к лампаде за разную провинность, монахи шли на эту сторожу не больно охотно -как раз время, когда хоть немного всхрапнуть от молитвы и от работы. В те времена монахи сложа руки не сидели, за день так упетаются с богом да киркой, что ног не слышат… Тут же опять надо стоять на ногах, читать жития и следить за огнем, подливать в лампаду деревянное масло с елеем и держать в руках фитиль с поплавком, чтобы не упустить огонь, когда фитиль догорит и будет мигать и мелькать, как человек перед смертью мигает глазами…
С той поры соборные двери никогда не знали замка… Во всякий час дня и ночи можно было войти в него и помолиться…
*****
В тот самый вечер, как идти Андрей Емельянычу в очередь перед лампаду, позвал его брат Спиридон к себе в келью: хотел Спиридон испытать, увидит ли брат иль не увидит…
После вечерни вошли они в Спиридонову келью, и оба долго не могли прямо взглянуть на голые доски.
– Видишь? – первый спросил Спиридон…
По-прежнему у него в глазах девка лежала на досках, только лицом к стене и будто сладко, как после любовной утомы, спала…
Но Андрей Емельяныч молчал и только головой качал в ответ, потому что и в самом деле ничего не увидел. Он даже потрогал крайнюю доску – и ничего, только вроде как немного все они скрипнули разом, кто-то тихонько, словно спросонок, зевнул и на другой бок повернулся.
– Неужели ты так ничего и не видишь? – переспросил Спиридон Емельяныч… – Спина у девки широкая и могучая, грудь как телега, щеки как спелые дыни – одним словом, все так, как никогда наяву не бывает.
– Ничего, Спиридон, ровным счетом!
– Вот ведь, скажи на милость!..
– Авось как-нибудь осилим. Ты ведь тоже ничего в соборе не видел?..
– Так-то оно так, а будто все же не так! – ответил недоуменно Спиридон Емельяныч.
– Полно, брат, – надо богу молиться!..
Помолились они и сели в другой угол как ни в чем вечерять, спокойно повечеряли, потом пошли вместе ко всенощной, а после всенощной Андрей Емельяныч, не заходя к себе в келью, остался в соборе стеречь неугасимый огонь.
*****
Так оно и оказалось, как сказал Спиридон Емельяныч: все же не так!..
Принял Андрей Емельяныч игуменское благословенье и проводил с миром всю монашескую братию и богомольцев, которых, как на грех, было на этот раз очень немного, а то все кто-нибудь да остался бы, поставил подставку к лампаде и на подставку положил книгу с золотыми застежками – жития.
Спервоначалу все было как и всегда, во всем соборе стояла тишина могильная, только один неугасимый и горел в лампаде, у которой Андрей Емельяныч торопливо развернул книгу на середине: житие мученика и страстотерпца… Впрочем, Андрей Емельяныч тут же оторвался от книги, обернулся назад и в первый раз в жизни, сам не зная отчего… немного струхнул. По всем углам и закоулам стояли черные тени, будто сами монахи давно уж из собора все вышли, а тени от их траурных риз, скуфей и клобуков остались на стенах и на полу и теперь живут своей незримой и потаенной жизнью, справляя свой полуночный чин…
Будто служат-они свою теневую службу перед образами, и образа в темноте кажутся столь темными, как будто не в храме они, а в курной мужицкой избе провисели не одну сотню годов, дожидаясь пожара… Даже позолота в киотах, и серебро на окладах, и дорогие камни на венчике богородичного лика и те словно гарью покрылись, и блеска на них нигде не видать!..
"Страшно в церкви в двенадцатый час!.. Недаром в этот час по всей земле кричат петухи…" – подумал так Андрей Емельяныч над книгой и не заметил того, что она раскрыта на одной и той же странице и он ее не читает, а только смотрит на одно и то же место: мученика и страстотерпца… И буквы в этом месте шевелятся у него в глазах и складываются в какие-то тайные знаки, Андрей Емельянычу непонятные: титла похожи на большие крючки, на которые страшливые бабы в деревне от воров и чертей на ночь в избу дверь замыкают, а буковки все разбежались кто куда, как распугали их по странице, и они на буквы мало похожи, а похожи больше на каких-то жучков и букашек со слюдяными крылышками, так и трепещущими на спинках у них в призрачном свету от лампады, их и не разглядишь хорошо, а запятые и точки в глазах как мушкара перед теплой погодой у нас на болоте!..
Так незаметно для себя самого Андрей Емельяныч неизвестно сколько времени простоял над житиями, продумав, видно, совсем о другом. И то ли заснул потом от утомленья над книгой, то ли еще отчего, потому что все же чувствовал Андрей Емельяныч, как льется ему в голову какая-то муть и из углов темнота помавает на него широкими рукавами и кланяется черными сгустками скуфей и клобуков, – только Андрей Емельяныч хорошо в один час различил перед собой, что жития на подставке сами закрылись и на книге с боков звонко щелкнули в гробовой тишине золотые застежки.
Вздрогнул Андрей Емельяныч и наскоро перекрестился.
В неугасимой чуть мелькал огонек на поплавке, словно собирался с него улететь, и мигал, как мигает глаз у человека перед скорой смертью, и в этом торопливом и смертном мерцанье лампады Андрей Емельяныч хорошо различил перед собой высокую фигуру монаха в высокой скуфье, только теперь из скуфьи еще выпирали кверху кривые рога, загнутые немного вбок, как у бодливого барана, тут же за подставкой для книги переливалась черными волнами широкая ряса, лица под скуфьей он не разглядел, может, потому, что очень уж сразу испугался, когда монаха увидел, а может, и потому, что вообще такие черти есть… безликие… У таких чертей все наоборот: под мышкой нос, глаза на затылке, а уши в том месте, на котором сидят.
– Кто ты? – шепотком спросил Андрей Емельяныч.
– Соборный черт, ваша святость!
– Аминь!.. – шепчет про себя Андрей Емельяныч.
– Не трудись-ка аминить, Андрей Емельяныч. Ты умный мужик!.. Пойми, что все равно не поможет!.. Мне же тебе надо сказать немного по делу… давно собирался, да… некогда было!..
– Аминь!..
– Задумали вы с братом, можно сказать, совсем дело вам мало чем подходящее…
– …Рассыпь-ся!
– Понимаешь?..
– Осподи, владыка живота…
– На манер, значит, странника Варсонофия… То есть какого там Варсонофия?.. В мире-то он был совсем не Варсонофий, а попросту Иван по прозвищу Недотяпа… хотя мужик был не хуже других…
– …владыко живота моего…
– …только, видишь, была у него в голове такая блажь и нескладиха, а ноги обуяла расторопность – за десять верст за киселем бегал… Пошел, значит, Недотяпа по всему белому свету невесть зачем шлемать, да так бы и прошлемал, если бы к нам сюда не попал… тут-то я ему… и дух вон: потому жалко стало мужика!.. Зазря!.. Чего ему?.. Если спросить, так и сам он не думал дознаться… потому: Недотяпа…
– …ты еси упование мое… часть моя еси на земли живых… – путает Андрей Емельяныч со страху псалмы…
– …так вот, Андрей Емельяныч, ваша святость, признаться, и тебя-то с братом мне стало жалко!.. Недотяпа, так тот и есть недотяпа, а вы не мужики, а… любота!..
– Аминь!.. Аминь!.. Аминь!.. – еле передохнет Андрей Емельяныч.
– Так вот тебе говорю: посмотри, к чему всю речь веду… Разуй глаза, сними портянки!.. Стен не хватает, сколько святых!.. А? И большие и маленькие, каких только нет… на иное имя по два и по три… Миколы… Иваны… а покажи ты мне хоть одного мужика среди них, и я тебе сейчас в ножки даже поклонюсь и попрошу благословения, хотя баб, случается, благословляю и я… Видишь, все князья да попы, на всех кольчуги, ризы горят. Где же мужичий армяк?.. Что ты мне скажешь на это?..
Андрей Емельяныч удивленно стал оглядываться кругом, и куда он ни взглянет, там на минуту вспыхнет перед образом огонек, повиснет в темноте на минуту, озаривши лик и всю фигуру какого-нибудь святого, и тут же погаснет и упадет в темноту…
– Что ты мне скажешь на это?.. Да ничего ровным счетом, потому сказать тут нечего: мужики все в ад пойдут!.. Понял ты это? Потому разве мужику косолапому по огненной нитке через геенну в лаптях пройти?.. Не пройти!.. Один разве вот… Недотяпа!.. Да ведь и он теперь не Недотяпа, а… Варсонофий… чин у него… высоко – не перелезешь!.. Понимаешь ты меня али по своей мужицкой привычке ничего не понимаешь и… не хочешь понять?..
– Аминь!.. Аминь!.. Аминь!..
– Эко наладил: пока язык не прилипнет!.. Раскумекай хорошенько, что я тебе говорю: иди с братом отсюда хоть на большую дорогу, а только иди и в церкву больше ни-ни… потому все равно: ты мужик, и на том свете, окромя как в аду, места тебе нигде не найдется!.. Только вот что еще: когда будешь уходить, не забудь захватить Недотяпин армяк: мужичья одежа!.. В ней, брат, ни на этом, ни на том свете никуда не пролезешь!..
Сказавши эти слова, монах отвернулся от Андрей Емельяныча и одним дышком задул огонек в неугасимой лампаде, приставивши к ней с другой стороны черную руку, на которой – видел в последний миг Андрей Емельяныч – пальцы сложились в щепоть.
*****
Тьма, как черный ветер, бросилась со всех углов на Андрей Емельяныча, со всех сторон, почудилось ему, затолкали сильные руки, запихали под бока костяшки, выгоняя его из собора; волосы зашевелились на голове Андрей Емельяныча и приподняли скуфью у него на голове, и скуфью чья-то невидимая рука сорвала с головы и откинула далеко в соборную темь, и она ударилась где-то об угол и разбилась о камень, как склянка, жалобно на весь собор прозвенело, и в этом звоне послышался ему прощальный колокольный звон с Афонской колокольни, на которой бессменно ходит круглые сутки великий отшельник, вызванивая время и призывая монахов на молитву… Пробил двенадцатый час!..
Не помнит Андрей Емельяныч, как он выскочил из собора, как нашел двери на выход и как добрался в осенней – глаз выколи – темноте до братниной кельи, только в эту же ночь оба брата, ничего никому не сказавши и ничего не объяснивши, навсегда убежали с Афона.
*****
Была этой ночью буря большая, море в берег билось с разбегу, на улицу было не выйти: унесет! Дождь хлестал наполовину с градом в куриный желток, и потому только поутру монахи, пришедши в обычный час к собору, никого в нем не нашли, хотя все было цело, покровы и оклады как ни в чем не бывало, только в неугасимой огонь не горел, и не было в ней даже фитиля с поплавком, на дне плавали в масле какие-то жучки и ночные черные мухи, которых днем не видит человеческий глаз, потому что живут они ночью.
Позвали тут же игумена, освятили с большим торжеством и печалью лампаду, и никто хорошо не мог объяснить, почему братья убежали из монастыря и почему после них погасла лампада.
Только много спустя как-то ударил отшельник на колокольне не в час, послушник, прислуживавший ему, побежал со всех ног по ступеням на звонарню, отшельник знаком дал понять, что с ним говорить ему не о чем, потому немедля к нему поднялся игумен. Подвижник какой уж год ни с кем ни слова не говорил, а тут нарушил обет и опоганил язык лживой человеческой речью.
Приснился в ту ночь отшельнику сон, и по этому сну все так выходило: беглые монахи были совсем по душе своей не монахи, а христопродавцы и погубители истинной веры, что они и в монастырь-то пришли с болотной стороны, где живет вся нечистая сила[13]13
13 в монастырь-то пришли с болотной стороны, где живет вся нечистая сила – Писатель точно передает мифологические мотивы устного народного творчества, согласно которым сонмы злых духов охотнее всего селились на болотах. Отсюда народные поговорки: «Было бы болото, а черти найдутся», «В тихом болоте черти водятся», «Не ходи при болоте, черт уши обколотит», «Навели на беса, как бес на болото», «Ходит черт по мхам, по борам, по болотам», «Всякий черт свое болото хвалит», «Вольно черту на своем болоте орать» и пр.
[Закрыть], только за тем, чтобы в нужное время и в положенный срок скрасть неугасимый огонь правой веры из соборной лампады, зажженной некогда неведомым странником Варсонофием; сей Варсонофий-де, хоть и был при погребении так по монашеству назван, но на самом-то деле был просто посланник божий, и теперь в его могиле нет ни гроба, ни костей после него не найдешь, потому что был он не человек, а только образ его и подобье… Сей-то странник и явился во сне отшельнику и все ему объяснил.
Пророческому сну тут же все поверили, потому что молчальник был и смиренник и вправду большой, тем более нельзя было не поверить, что когда после разговора игумена с отшельником хватились Недотяпина армяка, так на том месте, где он висел, даже гвоздя не осталось… Каким способом и когда пропал он из притвора, так и осталось для монахов загадкой, но понемногу стали забывать об этой не суть важной пропаже, и скоро и сама память о чудесном страннике начала забываться, и промеж папертных плит надмогильного храма, похожего издали на большую игрушку, тонким усиком пробилась зеленая травка.
Так с той поры и осталось за сказку: кто же был безвестный странник, нареченный при погребении Варсонофием по монашеству, ангел божий али простой мужик Иван Недотяпа?..
СПИРИДОН ЕМЕЛЬЯНЫЧ
Действительно с собой унесли Спиридон и Андрей Емельянычи армяк столь дивного странника Варсонофия или этот армяк пропал как по-другому, нам трудно об этом судить…
По возвращении домой оба брата мало с кем рассусоливали, как, где и что, как это делают все бывалые люди, всегда прибавляя для-ради занятности к тому, что и впрямь с ними случалось.
Вернувшись, Емельянычи стариков своих в живых не застали, дом стоял заколочен, на окнах доски набиты, на крыше который год росла по сгнившей соломе густая крапива, и от всего их большого и когда-то обильного, как ни у кого, хозяйства только и остались голуби, которых братья раньше водили.
– Смотри-ка, встречают! – сказал Спиридон, показывая на пару белых голубей, ворковавших громко с похиленной застрехи на дорогу, по которой шли братья к отцовскому дому. – Словно знали, что мы вернемся…
– Она – птица!.. – неопределенно ответил Андрей и перекрестился, вступивши на сгнившую ступень галдарейки.
Сильно оба они изменились, сначала и признавать никто не хотел. Сбежались Гусенки как на пожар – на братьев смотреть. Оно и действительно было чему изумиться: сколько времени и вести о себе никакой не подавали, а тут враз взяли да и заявились как ни в чем не бывало!.. Думали сначала все, что самозванцы, потом, как вышли братья на работу, так решили, что они самые и есть, потому памятны были у всех прокосы их и валы в сажень толщиной.
Починили Емельянычи дом живою рукой и сразу принялись опять за хозяйство… Где поработают в поденщину, кое-что продали из барахла после отца; не прошло и полгода, как колесо опять ровно и упорно в дому завертелось, к тому же Спиридон скоро женился, взял из столоверского зажиточного дома, а Андрей Емельяныч остался на холостой ноге и, как говорили про него мужики, стал еще пуще зашибаться молитвой и книгой.
Правда, в церкви их видали обоих нечасто… Видно, что ходили в нее больше для отвода глаз, как тогда и все столоверы, чтобы попы не косились и чего не подозревали – попы везде нос совали.
Может, так и пошло бы все у них по-хорошему, потому что работники были оба лихие, что пахать, что косить в монастыре не разучились, а будто даже лучше еще да складнее все у них выходило: Андрей на лугу так уложит травяные валы – издали примешь за иконный оклад, когда трава на другой день от росы пожелтеет, а пашня – как книга с прямыми строками, раскрытая на самой главной странице: только читай, если разум имеешь!..
Может, так и промужичили бы они и смерть бы встретили в свой час, как желанного гостя, да года, знать, через два пришла в волость бумага с сургучовой печатью, и Андрей Емельяныча по этой самой бумаге увезли сначала в Чагодуй, а потом пошли слухи, что под сильным конвоем его повели на Москву, где что-то долго судили за кощунство какое-то или еще за что; бог знает, что с ними там было в дороге, когда они возвращались в Гусенки, -только слышно было потом, что по чьему-то и какому-то постановлению Андрея забрили в солдаты. Спиридон вернулся домой бледный как смерть и похудевший, тихий, словно ягненок, и, как ни приставали к нему с расспросами одногусенцы, отвечал всем одно и то же:
– Все в воле божией!.. – и только. Мужик был неразговористый!..
С той поры пропал всякий слух про Андрей Емельяныча.
Плели, правда, что будто из солдат он убежал, солоно показалось, но что в побеге его тут же словили и за побег больно отпороли корьем. Андрей-де с год пролежал в тюремной больнице, а потом и из тюрьмы опять убежал… Тут уж всякие слухи и сказки об нем кончаются.
Решили, что умер!.. Или убили!..
*****
Спиридон, одним словом, остался без брата…
Прошло так года три с его женитьбы. Жена ему выдалась дородная и красивая баба, спокойная и согласная, как редко бабы бывают.
Хозяйство и достаток с каждым днем росли и росли, подымались, как в большой квашне хорошие хлебы… Спиридон начал приторговывать по округе дегтем и маслом вразвоз и вообще входить в натуру, покряжел еще пуще и даже на неприметливый глаз еще издали стал бросаться своей непомерной фигурой: не то что был он очень высок – высока и Федора! – Спиридон Емельяныч шел весь в ширину и скоплялся в плечах и груди.
