Текст книги "Чертухинский балакирь"
Автор книги: Сергей Клычков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)
*****
Но редко кто знает про то, что Машу Спиридон вскоре после похорон с погоста украл, сделавши это для всех совсем незаметно, даже холмик из свежего дерна как был, так и остался. Правда, тогдашний сторож Мирон был уже слеп и мог сослепа и так ничего не заметить.
Может, это все так, а может, и этак. Мало кто теперь все равно в это поверит. Ну, да люди как уж там хочут, а случилось это все вот по какому порядку.
*****
Лежала Маша словно живая…
Обмыла ее Мавра теплой водой, в голову положила напутную молитву, обернувши кружком по волосам. На щеках ее по-прежнему, как и при жизни, играл едва уловимый румянец, малость только нос заострился да по лицу словно пролили воск, почему и вся она походила на четверговую свечку.
Надо правду сказать: в этот миг хороша была Маша, может, потому, что была она живая, а ее принимали за мертвую.
А может, и потому, что вообще люди ошиблись, не заметили ни этих четко прочерченных губ, как у молодой игуменьи, ни красиво изогнутых бровей с золотцой на самых концах волосинок, ни всего ее лица, похожего на юный лик богоматери, стоящей у колыбели.
Часто так бывает с людьми… Захают, заплюют, а за что?..
Лежит Маша и все слышит, как наяву, и видит все далеко-далеко, только ни о чем ни спросить, ни сказать не умеет.
И то ли это ударил на землю ясный после непогожего вечера золотистый рассвет, похожий с земли на лосиные большие рога, подпершие небо, то ли пролилось в сердце негаданное счастье и сердце этого счастья не вынесло, -вернулся в чулашек Петр Кирилыч, проводивши Спиридона за околицу, и положил на подушку с вышитыми по наволоке цветами совсем рядом с Машей свою курчавую русую голову.
– Машь… А Машь?.. – слышит она словно с другого берега, но о том, как ей сейчас с ним хорошо, ответить не может, хотела бы она ему улыбнуться, но на губах тяжелый замок.
– Машь? Что ты, бог с тобой!..
Вспомнилось ей, как давеча, когда Петр Кирилыч вошел в чулашек крадучись, чтобы Мавра с Акимом не заметили его возвращенья, по лицу его сразу разлилась непонятная муть, потому что Маша ничего не ответила на его шепоток и только минуту, показалось Петру Кирилычу, поглядела так-то чудно, отчего у него широко раскрылись глаза и уставились прямо в угол, а руки быстро зашарили в том месте, где под нерасстегнутой расфуфыркой спряталась убогая грудь и под левым соском тяжело билось сердце, словно подымалось в высокую гору. Закричал тогда Петр Кирилыч, хлопнул чуланною дверкой и опрометью выскочил в сени, должно быть и сам не заметив, что одна порчина хвостом волочится за ним, отчего Маше и стыдно, и немного смешно.
Посреди избы на полу сидели Павел Безрукий и Петька Цыган и прямо через край из большого окоренка тянули еще черное, как болотная вода, пиво.
– По чести просим… По доброй вас совести, – уговаривала их Мавра, но они и носом на нее не шевелили.
– Известные Петра и Павла – два апостола, – безнадежно махал рукой в сторонке Аким, почесывая затылок, – назюзюкались! Говорил тебе, поменьше хмелю вали!
– Маша-а-а! – закричал на них не своим голосом Петр Кирилыч, вбежавши в горницу с расстегнутым гашником.
Цыган с Павлом нехотя к нему повернулись, не понимая, зачем это Петр Кирилыч выскочил к ним от невесты, почему с глаз его прямо в пиво каплют крупные слезы. Только Мавра сразу, как увидала Петра Кирилыча, ахнула и пульнулась в сени, а Аким сперва руки расставил, а потом подошел к Петру Кирилычу, заглянул ему в широкие глаза и только и сказал:
– А-а-а-а!..
*****
Когда совсем рассвело, в избу к Акиму натолклось еще больше народу, чем вечерась на свадьбу.
Да в нашем деревенском обиходе и всегда так бывает: подчас весь век собачатся друг с дружкой, а как кто задерет коряжки, так к нему не находятся люди. Иной за всю жизнь при жизни твоей доброго слова не вымолвил, а тут уж беспременно придет, потому мертвые сраму не имут, а навредить подчас могут больше живого… Зато еще издали каждый шапку снимет и возле крыльца слезу смахнет: хороший, дескать, был человек!
По тому же самому кто только не перебывал у Маши, да и было всем за большое диво: в первую ночь!
Должно, что с дури Дунька Дурнуха желваки наплакала на глаза, и Ульяна от нее не отставала, за их плачем долго Маше ничего не было слышно, так словно лес под боком шумит, говор идет со всех сторон. Только от всего этого плача и причитаний было ей хорошо. После ее одинокой и незаметной людям жизни странно было видеть такое многолюдье в избе и такое внимание, с которым все смотрят на нее, подперши подбородок руками и широко раскрывши глаза.
– Ангелка ты наша, невестушка Маша! – то и дело всхлипывала Мавра, подходя к ней и вплотную приникая к глазам заплаканными глазами.
"Чего они все плачут?" – не может догадаться Маша.
Только когда, как вечером говорил уходя, пришел Спиридон и над ней, будто ничему не удивившись, наклонился, Маша, как и при жизни не раз, Спиридоновых глаз испугалась. Спиридон немного шатался, ни с кем не поздоровкался, слова никому не сказал и ни о чем не спросил, словно все сам раньше знал и предвидел, только поцеловал крепко Машин лоб и отошел к сторонке, будто вовсе тут не его дело.
Зато Петр Кирилыч так и не отрывался от Машиной подушки, все время с нее и головы не подымал, плакал он или нет, никому не было видно, только от близости его Маше по-прежнему было хорошо… Как-то Ульяна припала поближе к Петру Кирилычу, и Маша ясно различила слова:
– Полно тебе, Петр мой Кирилыч, горе такое, как ребячья слеза: смахни, и снова глаза чистые!
Маше даже понравилось это! А в самом-то деле, чего же теперь горевать Петру Кирилычу! Но тот словно замер.
*****
Так все с утра по избе и крутились дело не дело. Мавра часто выбегала в сени, а оттуда, пугливо озираясь на избяную дверь, в чулашек, рылась там подолгу в Машиных сундуках, и на нее сиротливо смотрела брачная постель с непомятой простыней; по каемке простынной по-прежнему бежали, как живые, в одну сторону куры с желтыми цыплятами, а впереди их расстановисто шагал к Маше в передний угол большой разноцветный петух с надутым зобом, словно вот собирался громко запеть и все это Машино наважденье вспугнуть и рассеять. Кой-что потихоньку совала из сундука неизвестно зачем под застреху, а ребятишки Маврины рядком все глядели на Машу с полатей, держа у ртов кулачки.
Инда даже все это прискучило Маше. От усталости да какой-то непонятной истомы у нее понемногу стало перед глазами кружиться. Люди все встали кверху ногами, и сама изба, как старая ветла, вросла крышей в землю и подполицей в небо глядит, по которому идут не торопясь серые густые облака, словно пастух перегоняет сельское стадо с места на место.
Всколыхнулось же и уставилось все по местам только к самому вечеру, когда пришел поп Миколай, должно уж, почитай, на третьи сутки, и у Маши в головах и ногах затеплились тонкие свечи. Хорошо Маша разглядела отца Миколая. Золотым парусом на нем, маленьком, вздулась будничная риза, похуже много той, что у Спиридона, рядом с ним дьячок Порфирий Прокофьич частит, словно набрал за обе щеки и никак беззубым ртом не прожует трудные молитвы, отчего глаза у него закрыты, как у кота, и усы немного стопырились вниз.
У отца ж Миколая, как две щелки, глаза только и видно, и в щелках этих сидят два таракана и водят на Машу усами.
"Русаки, – подумала Маша, – а русаки снятся к несчастью, говорила Феклуша".
Потекла жизнь перед Машей, как быстрая вода в половодье. Не успела она хорошенько прислушаться, что это такое теперь поют поп Миколай с дьячком Прокофьичем, как над самой ее головой взвилось со свистом кадило, на грудь ей из кадила упал уголек, и от него больно под сердцем зажгло, за кадильным дымом по людским головам на руках, поднятых кверху, приплыла к ней золотая долбенка, околоченная со всех сторон рясной парчой, похожая очень на те, в которых рыбаки на Дубне по большой воде удят рыбу. Машу взяли на руки и тихонько положили на дно, отец Миколай с дьячком еще громче запели, и Маша поплыла, поплыла, как на волне качаясь на мужичьих плечах. Через плечи им перекинуты для легкости два полотенца, тоже с петухами на самых концах, должно быть, Мавра успела вытащить их с самого дна сундука. Поплыло и Чертухино мимо Машиных глаз, и избы закланялись ей, и совсем близко к околице наклонился лес, прощаясь с мельниковой дочерью, уплывающей в далекое заплотинное царство, иде же нет печали и воздыхания, как пел дьячок Порфирий Прокофьич.
*****
Не в долгий срок отец Миколай управился с Машей. Занесли, по обычаю, в церковь, там тоже малость попели, покадили, потом оттуда – за угол, прямехонько к тому месту, где стоит большая сосна на погосте и под нею -словно нарыл за ночь барсук – желтеет свежим песком на травке могила.
Тут-то, должно быть, и поняла Маша, куда она приплыла в своей парчовой долбенке, потому что бабы, которые поглазастее да на язык поспорей, после всем говорили, что когда поднесли Машу к могиле, то им явственно всем показалось, будто она на один миг в гробу немного привстала и рукой шевельнула, словно хотела тоже проститься, – мало кто это явственно видел, потому что и бабы и мужики по большей части были в головах и глазах еще со свадьбинкой, с хмельком, который после свадьбы сидит в человеке, как чад в закрытой избе.
Ничего такого невдомек было и Петру Кирилычу, потому что все время в землю смотрел, словно боялся обо что спотыкнуться, ни сам Спиридон, жевавший бороду, не заметил, что, может, и в самом-то деле хотела в последний час Маша с ними со всеми по-доброму проститься, перед тем как навсегда с людских глаз уплыть в парчовой лодке в холодную яму, похожую на западню, через которую Спиридон ходит в свою тайную церковь.
Заколотили крышку, спустили Машу на дно, и скоро Маша причалила к черному берегу, с которого прямо на грудь ей прыгнула большая холодная жаба, уселась промеж девичьих грудей, уставившись на нее своими неморгливыми, неживыми глазами, отчего под сердцем у Маши стало еще холоднее и еще темнее в глазах.
ЯВЛЕННАЯ ЕВА
По-разному осталась память и о последних днях Спиридона, который не на долгий срок пережил Машу: прожил век человек, можно сказать, как мертвый узел завязал, всю жизнь, кажется, через пропадину шел по тонкой кладинке, а тут… на последнем шагу, и спотыкнулся…
Спотыкнулся же он все о тот же чертов торчок. Ульяна довела его до дела… Говорили про это тоже кому что вздумается, потому про одну вещь двух одинаковых слов люди не скажут: один так, другой по-другому. Такая уж наша порода.
Достоверно только одно, что Спиридон вскорости после Машиной свадьбы или после ее похорон, что теперь то же на то же выходит, свою мельницу сжег и то ли и сам сгорел вместе со своей верой и со всеми своими святыми, то ли и впрямь ушел вместе с Петром Кирилычем после пожара. Куда – было в ту пору мало известно.
Как там никак, а мельница и вправду сгорела, пенушка теперь после нее не осталось.
Место глухое, совсем от деревень на отшибе, пока с ведром да багром добежишь, угольков не останется… Да и пожар-то случился в самый что ни на есть сладкий утренний сон, незадолго перед рассветом, почему и зарева никто не увидел: издали да из-за леса можно было подумать, что это месяц перед утром садится или рыбаки на Дубне у Борового плеса развели большой костер, подзывая к берегу рыбу.
Сгорела мельница до последней гнилушки. Долгое время никто и не сведал, а когда кто-то поехал на плес с умолотом, так ни мельницы уж, ни самого Спиридона на плесу не застал, только одно колесо накренилось к воде, вот-вот гардарахнется на самое дно. Долго оно так провисело над притихшей водой, а провисело так, знать, потому, что под ним в то время жили русые дубенские девки.
И посейчас еще в том месте на берегу, где стоял мельничий дом, если в земле хорошенько порыться, так можно по удаче найти богородичный венчик или иконный оклад с пустыми глазками, в которых сияли когда-то в лампадном свету в тайной молельне Спиридона мелкие разноцветные камни, как песчаный дубенский берег в лунную ночь, – солнышко там светит как-то иначе, может, оттого, что место как пригожая девушка…
Заросло оно всплошную кустами, словно что хоронят и прикрывают они от людского глаза зеленой полой, пожалуй, стало еще глуше, чем прежде. Такая пустыня, и в пустыне этой вечерние лучи, отражаясь в росе, по кустам висят, как дорогие оклады.
А вот еще совсем в недавнее время брали в том месте неподалеку глину на пробу – хотели большаки там ставить кирпишный завод, – так инженер из Чагодуя приехал, но только под ноги плюнул, потому что всего на аршин от подошвы пошла неудобная земля, белозобина, в которой только мертвым разве хорошо лежать – такая сухая, а так она ни к чему, а Сенька, главная у нас головешка, когда сам было копнул поглубже на штык, да не пошел заступ, о что-то упершись, так матюкнулся, что, кажется, родная мать его, косоглазая, царство ей небесное, Домна, высунулась с погоста и покачала на сынка головой… Одним словом, большаки в том самом месте вместо глины нашли после Спиридона большое кадило!
Над Сенькой потом пытали смеяться, потому что некто, как он, повел туда инженера.
– Я, – говорит, – укажу тако-ое место!
А все оттого, что любил все же Сенька к Боровому плесу на лисапете ездить купаться!
*****
Так вот и догадывайся теперь обо всем…
Что Спиридон Машу с чертухинского погоста украл, это доподлинно верно, потому Спиридон Емельяныч никак не мог помириться, чтобы Машу и провенчали так себе, кой-как, а пуще того, схоронили не как следует быть, так, чтобы поскорее в ад с лопаты спихнуть.
По Спиридонову же смыслу так выходило, что ежели при Машиной жизни все справить как можно лучше, не торопясь да ничего в молитвах не пропуская, так Маша непременно если уж не в самый рай, так к вратам подойдет, потому что умерла в первую ночь на брачной постели христовой невестой и не нарушила, хоть и убогую, плоть.
"По всему теперь, – рассуждал сам с собой Спиридон, – душа у нее должна быть ангельского чину…"
К тому же, как узналось потом, Ульяна созналась Спиридону в грехе и все ему рассказала про сонную травку, от которой Маша вовсе не умерла, а только крепко заснула.
Спиридон будто Ульяну простил и даже… взял ее в свою веру, потому что Ульяна тут же, почти после Машиных похорон, перебралась на Боровой плес на жительство. Так они все трое и сошлись под одной крышей: Петр Кирилыч, Спиридон Емельяныч и наговорная баба Ульяна!
Как уж они там управлялись про между собой, хорошо никому не известно, да и недолго тянулось это житье: во первой статье Спиридон Ульяну все же турнул, да если бы и не так, то все равно вскорости случился грех, и мельница сгорела вместе со Спиридоном, с его верой и со всеми святыми, а теперь уж выходит и с Машей, которую он перед этим вырыл с погоста, спрятав в ту же молельню от человечьего глаза, пока не проснется.
Обо всем этом старики наши будто потом, задолго спустя, узнали от самого Петра Кирилыча, потому что Ульяна, хоть и осталась жива после пожара, потому что чуть ли даже не накануне Спиридон с мельницы ее протурил, но от нее никто слова не мог додолбиться.
Да ей и нельзя было обо всем много рассусоливать.
По всему судя, она и тут не обошлась без кромешного дела. К году спустя после пожара Ульяна на старости лет стряхнула девчонку и от людского стыда подкинула ее на крыльцо к дяде Прокопу, который в ту пору только что оженился и жил с краю в отделе, почти у самого леса.
Дело вышло такое, что Ульяне, конечно, обо всем лучше было молчать…
Долго еще потом канючила, побираясь под окнами нищим куском. Нос отрос у ней совсем в сторону и когтем заворотился вниз: ребята плакали, когда она проходила у окон. Сама говорила, что рада бы смерти, да и смерть, видно, от нее отступилась. Только как-то был такой год в нашем месте: волки всю скотину с дворов перетаскали. Так в этот-то волчий год Ульяна шла по нашему лесу из Гусенок в Чертухино, по старости припозднилась в дороге, набежала на нее волчья стая и у самой Антютиковой тропы загрызла.
Остались после нее только чуни да дырявая нищая сумка.
Туда ей и дорога!
Петр же Кирилыч рассказывал так.
*****
После поминок по Маше вышло само все как-то так, что Петр Кирилыч безо всяких сговоров пошел на мельницу со Спиридоном.
Только и сказал всего Спиридон, когда Мавра поклонилась на оба конца, на которых стояли пустые чашки после медовой кутьи:
– Спаси Христос, сватья!.. Пойдем, сынок… И так загостились!.. Ты, Мавра, сундуки себе разбери, что годится, возьми, что негожавое – нищим подай! Добрым словом помянут!
Так было это решение Спиридона необычно в мужицком быту, чтобы зять после смерти жены к тестю жить уходил, оставляя приданое сварливой невестке, что Мавра без слов повалилась в сапоги сначала Спиридону, а потом и Петру Кирилычу, не глядя на обоих, потому что было Мавре стыдно, сказать же и повиниться, что добрую половину из сундуков она уж давно рассовала на дворе по разным углам, – не решилась.
– Ты, сынок, возьми рази с собой один армячишко, который я тебе благословил перед свадьбой, а прочего у меня всего будет вдоволь.
Аким от большого удивления тоже рта не раскрыл, смотрел, моргая глазами, и перестал кланяться им только тогда, когда они повернули на выгон, и Мавра сзади его одернула за офтоки:
– Что тебя, завели, что ли, Аким?
Всю дорогу до мельницы Спиридон с Петром Кирилычем не сказали ни слова: Петр Кирилыч потому, что боялся снова заплакать, а знал хорошо, что Спиридон лишних слез не жаловал, Спиридон же потому, что вообще любил больше молчать.
*****
Вернулись они на мельницу к самому вечеру, и весь двор встретил их радостным криком: куры кудахтали, рассаживаясь на нашесты, индюк расфуфырился возле телеги с поднятыми к небу оглоблями, и на ней так же безучастно выщипывала из-под крыла, томливо отставленного вбок, белая индюшка. Доенка сама пришла с небольшого луга за частоколом и терпеливо дожидалась хозяина, облизывая от комаров грузное вымя и часто помахивая хвостом по обоим бокам. Спиридон перекрестился, сам подоил корову, в минуту все по хозяйству управил, на мельницу заглянул, все ли в порядке, и только после вечерней молитвы подошел ради разгулки к воде и долго смотрел, засунувши бороду в рот, под колесо, откуда зеленели травянистые пышные косы и щерились на тихой вечерней ряби влажные водяные глаза. С самого края за лесом у низко осевшей тучи садилось большое багровое солнце, и плес весь на минуту окатило искристым светом, каждая тростинка у берега четко отпечатлелась в воде, преобразилась, и сама мельница в тот миг словно рухнула в воду и на самом дне перевернулась…
– Жизнь у нас теперь, сынок, с тобой пошла совсем скитская! – сказал Спиридон Петру Кирилычу, когда солнце совсем скрылось за лесом и оттуда протянулись вплоть до мельницы большими лапами тени от тучи. – Скитская, говорю, жизнь!
– Что ж, батюшка, это ведь хорошо! – улыбнулся довольно Петр Кирилыч.
– Плохо ли, сынок, плохо ли… ничего не скажу! Плохо только без бабьего глаза: кривой он, а и то лучше нашего в хозяйстве!..
Так и пошла с первого же дня жизнь на мельнице по-прежнему, вся и разница, что вместо Маши теперь к жерновам за засыпку встал Петр Кирилыч. По счастью, и мужики не докучали с помолом, знали, что Спиридону после смерти Маши надобно немного оглядеться, а то не равно так потурит. Приехал к нему как-то в праздник один мужичок – сшибшись с числа, – так он ему все зерно в Дубну высыпал и самому по загорбу наклал.
*****
Как мы уже знаем, к Спиридону с того света приходила первая его жена Устинька.
По крайности, так самому Спиридону казалось, будто это он с Устинькой говорит, как с живой, и она на все ему отвечает, как живая, даже спать иногда остается, только не заметил Спиридон, как ни старался, в какой час она от него сонного уходит.
В самом-то деле, может, и не было около него никого, а так… одна только мечта!
Ночь как-то на третью случилось все по-иному!
Спиридон все по вере и по дому управил, улеглись они спать, а спали на разных половинах: Спиридон – у себя, а Петр Кирилыч – где раньше Маша, с окнами в сад. Устинька боялась людей!
Петр Кирилыч сразу заснул как блаженный, а Спиридону что-то долго не спалось: ждал…
Но напрасно прождал Спиридон Емельяныч на этот раз.
"Должно, седни и ей недосуг", – подумал так и скоро сам не заметил, как заснул, словно сразу с постели шагнувши в тенистый неведомый сад.
В саду растут деревья изумрудные, с серебряными листьями, с золотыми цветочками, похожими на колокольчики, которые у Феклуши на причастном сарафане. Колокольчики ли эти звенят, птицы ли невиданные и невидимые вокруг Спиридона поют – не поймешь; никто к Спиридону у врат янтарных не вышел, никто не окликнул.
"Экий же рай божий!" – с широкой улыбкой подумал Спиридон, оглядываясь вокруг себя. Огляделся Спиридон, видит, бежит в самую гущу садовую прямо у него из-под ног дорожка, легкой стопой нахоженная, словно парчой разноцветной вышита, и цветы на ней как раз такие же, как и на Спиридоновой ризе.
"Цветы!" – улыбнулся Спиридон и пошел по дорожке не спеша и ничего не боясь.
Пришел он в скорое время в такое место, что глаз от свету слезой стал у него затекать, ничего сперва Спиридон перед собой не разберет: свет впереди золотистый, и ничего за этим светом не видно!
Сморгнул Спиридон Емельяныч слезу, сморгнул другую, приставил руку к глазам, глядит, перед ним пушистая яблоня, под сучья подпорки золотые приставлены, и с каждой ветки яблоки нависли вплоть до земли, и яблоки эти тоже золотого налива, словно до самого зернушка налитые соком, прозрачным сквозь тонкую кожурку на свет.
– Доброго добра, Спиридон Емельяныч, – вдруг услыхал Спиридон возле самого уха, обернулся он к боку и понял, откуда это такое сиянье по саду: всего-то шагах в пяти от него стоит прекрасная наша праматерь, благодатная Ева, во всей сияющей своей наготе, еле прикрывши только стыд отнесенной легким ветром косой.
– Тебя уж давно тут Устинька ждет!
Опустил глаза к земле Спиридон перед праматеринской ее наготой, боялся он ослепиться от пресветлой улыбки, учуял он только руку в руке и по привычному теплу догадался, что подошла к нему Устинька и взяла за руку, крепко зажавши в своей.
– На, Спиридон Емельяныч, яблочко, съешь! – говорит строго праматерь. – От сего яблока пошел к жизни весь род человеческий!
– Нишкни, Спиридон, не гляди, – слышит Спиридон Емельяныч Устинькин голос.
Опустил он еще ниже голову, еще крепче сомкнул веки до боли, до того, что голова закружилась, и только руку вперед протянул… яблоко ли чудесная Ева Спиридону вложила в дрожащую руку или только слегка притронула ею крепкую Устинькину грудь, от которой некогда яблоком пахло, Спиридон мало что разобрал, – под ногами у него закачалось, в ушах пошел золотой звон, и только у самого уха слышит он шепоток:
– Нишкни, Спиридон Емельяныч, нишкни!
*****
Проснулся Спиридон в этот день, как никогда еще с ним не случалось, поздно и сразу, как только поднял с подушки отяжелевшую голову, хорошо учуял всем телом, что лежит он на голых досках совсем не один.
Подумал сначала, что все еще грезит, чуть рукой шевельнул, оглянулся на окна: бело, вспомнил рыжую афонскую девку, и торопливой струйкой побегли по Спиридону мурашки. Долго он не решался откинуть от стены одеяло, так бы и просидел с легкой дрожью, не смея пошевелиться, если бы все не разрешилось само – одеяло взметнулось, и в одной станушке, держась за сохлую грудь, встала перед Спиридоном на колени Ульяна.
КОНЕЦ СПИРИДОНА
Нечего и говорить много про то, что Петр Кирилыч сильно спраздновал труса, когда на другое утро, тоже проспавши первое солнце, вышел на улицу и почти в дверях соткнулся с Ульяной. Он даже в первую минуту подумал, что не лучше ли ему убежать.
Ульяна, видно, шла со двора. Юбка у ней была, как у молодухи, подоткнута выше колен, из-под юбки белела станушка, и смотрела она на Петра Кирилыча помолодевшими лукавыми глазами, немного скошенными вбок.
– Молочка парного, Петр мой Кирилыч, не хочешь ли? – сказала она, как будто давно уж жила на мельнице и Петру Кирилычу нечему было тут удивляться, перекинула ловко с руки на руку подойник со свежим удоем, и молоко еще больше вспенилось и зашипело…
– Ишь оно шапкой какой: непременно к вечеру погода свалится!
Спиридон стоял посреди двора и кормил черного индюка хлебным мякишем, увидал он Петра Кирилыча, и волчьи хвосты так и нависли, вот-вот упадут в темные омуты Спиридоновых глаз, подошел нехотя и, не глядя на Петра Кирилыча, тихо сказал:
– Ульяна седни пришла… Корову у нас будет доить и все справлять по хозяйству.
– Добро, батюшка, – тоже тихо ответил Петр Кирилыч, только на лицо побелел, хотел было рассказать Спиридону, что это за баба Ульяна, но тут же подумал, что и сам Спиридон без него, наверно, про Ульяну наслышан, мотнул головой и повернул к жерновам на мельницу.
– Подождал бы ты, Петр мой Кирилыч… Работа не волк, в лес не убежит, а у меня сейчас живой рукой ватрушки будут готовы, – услыхал он вслед певучий Ульянин голосок, но Петр Кирилыч и не обернулся!
Когда же немного спустя Ульяна с крыльца снова громко крикнула к завтраку, Петр Кирилыч сделал вид, что не слышит.
– Ну, ничего: голод не тетя, сами придете! – отрезала Ульяна, и Петру Кирилычу показалось, что одинаково это было сказано и ему и Спиридону, который по-прежнему ходил по двору и о чем-то назоисто думал.
"Чудное дело! – подумал Петр Кирилыч. – Что бы это такое?.."
Так весь этот день и просидел Петр Кирилыч на мельнице, ворочая мешки с бачуринским хлебом, не решаясь и носу высунуть на мельничный двор, по которому то и дело моталась то за тем, то за другим делом Ульяна. Спиридон же словно про Петра Кирилыча забыл: за весь день к жерновам и не заглянул ни разу…
"Ну, да Спиридон… известное дело: небось отбирает картошку", – решил Петр Кирилыч.
Только к вечеру вошел Спиридон, словно крадучись и как-то боком пролезши в полураскрытую дверку. В руках у него была большая лопата, толстое ужище свернуто хомутом через плечо, и по виду надо было понять, что затеял Спиридон какую-то штуку, с которой до время никому нельзя говорить, чтобы не сглазить, почему и не решился Петр Кирилыч спросить, куда это собрался на ночь глядя Спиридон Емельяныч и к чему ведет эта лопата с веревкой, – не давиться же задумал сам Спиридон, хотя и это можно подумать – веревка, так тогда к чему же лопата?.. Да и не такой Спиридон человек!
– Прости не равно что, сынок! – ласково сказал Спиридон Емельяныч, вплотную подошедши к Петру Кирилычу, поклонился ему с этими словами в ноги, и не успел Петр Кирилыч ему тем же ответить, как Спиридон уже повернул, спешно вышел за мельничные ворота, твердо ставя ногу на землю и грузно стуча подковами на каблуках по кладинкам горбатого моста.
"Что бы это такое?" – подумал опять Петр Кирилыч, но окликнуть Спиридона так и не решился. Запер за ним ворота на засов и, почувствовав большую и непривычную усталость с работы, поплелся к дому. На голубом крыльце, прислонившись к дверному косяку, стояла Ульяна и словно Петра Кирилыча дожидалась.
– Вот ведь как, Петр мой Кирилыч, все вышло, – встретила она его ласково у порога. – А?.. Да несь ты малость поесть хочешь: день теперь коровьего хвоста длиннее, не вдруг проведешь…
Петр Кирилыч вошел в избу и в самом деле вспомнил, что за весь день у него во рту маковой росинки не побывало, подошел сам к голбице, отломил краюху черного хлеба, взял кринку с молоком с залавка и, помолившись, сел молча в передний угол.
*****
Петр Кирилыч ел большими глотками вкусную корку, запивал молоком и читал про себя молитвы, путая их и не разбирая, где концы, где начала, а Ульяна, поджавши губы и сложивши руки на грудь, смотрела в окошко и тоже молчала.
– Ой, Петр мой Кирилыч, погода-то, видно, и в самом деле разгуляется. Мотри, какие волохна ветер из-за леса несет!
В это время наискосок окна прорезала золотая стрела. Ульяна перекрестилась, посмотревши на образ. Петр Кирилыч поперхнулся с испугу и тоже торопливо перекрестился. За лесом бабахнуло, и в крышу ударили редкие первые дождинки, предвещая бурю и ливень.
– Спиридон-то… ой, Спиридон-то, говорю! – пропела Ульяна, оторвавшись от окна. – Ты, Петр мой Кирилыч, закусывай, коли так, а я пойду до дождя по двору пока все управлю.
Вышла Ульяна, и сразу как гора свалилась с Петра Кирилыча. Не доел он краюхи, крадливо пробрался за печку, приоткрыл наполовину западню в тайную молельню Спиридона и, соскользнувши в ее темноту, захлопнул западню за собой: нечего было и думать оставаться с глазу на глаз с Ульяной до возвращения самого Спиридона. В молельне только в самой глубине, у образа Неопалимой Купины, чуть мелькал огонек из лампады, как будто собирался вот-вот сорваться и улететь.
Не успел Петр Кирилыч осмотреться и встать к алтарю на молитву, как у него над самой головой странный топот пошел и визготня такая поднялась, что слушать и впрямь было страшно, и долгое время, шепча молитвы и сложивши руки по-столоверски на грудь, Петр Кирилыч не мог понять, что это: и в самом деле поднялась за окнами буря и ветер так воет на разные голоса в домовой трубе, отдаваясь жутким эхом в подполице, или же вернулась Ульяна и, не найдя Петра Кирилыча, справляет на свободе свое новоселье.
Сколько так времени простоял Петр Кирилыч, он и сам не знал хорошенько. Дом плясал, как пьяный мужик, и, кажется, сама земля под Петром Кирилычем шевелилась. Должно быть, от усталости потом да от страху приник Петр Кирилыч к алтарной ступеньке и так, забывшись, пролежал неведомо сколько времени.
*****
Когда же очнулся Петр Кирилыч, было все тихо.
Алтарные двери были раскрыты, по полу стлался ладанный дым, лампады и свечи горели на полном свету, а рядом с Петром Кирилычем в подвенечном наряде лежала Маша в парчовом гробу. Лицо чуть потемнело, и у губ заблудилась скорбная улыбка, словно живая в призрачном свету от свечи, стоявшей у нее в головах.
– Жди, сынок, теперь часа воскресения! – услыхал Петр Кирилыч за собой тихий голос и, испуганно обернувшись, увидал Спиридона, облаченного в ризу.
*****
Хороший был мужик Спиридон Емельяныч, а, видно, так и не удалось ему попасть во святые, ни во что, видно, пошло все его усердие, потому что иначе все по-другому бы кончилось: Маша в свой час проснулась бы, и Петр Кирилыч по-хорошему дожил с ней век, Спиридон бы дождался внучат и умер не столь страшной смертью, как о том рассказывал Петр Кирилыч.
По его словам, дальше вышло все так.
С появлением Маши между Петром Кирилычем и Ульяной как бы без слов обозначился мир. Вместе обедали, вместе садились утром за чай, хотя за столом, по Спиридонову уставу, больше молчали – за едой нельзя говорить. Каждый был при своем деле: Спиридон молился над Машей, Петр Кирилыч на мельнице, Ульяна круглый день по хозяйству – стирала на них, варила постные щи и в мужские дела не совалась.
