Текст книги "Чертухинский балакирь"
Автор книги: Сергей Клычков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)
– Что бог пошлет… как загадать!..
– Доброе слово!..
В это время туман еще гуще заволок берега, и по берегу так и залились, как на заказ, соловьи, просыпав сразу на воду тысячу серебряных и золотых колокольчиков…
– Важная эта птичка… птица-повада!.. Птица эта мужичью стезю стережет!.. Спать не дает ни молодым ни старым…
– И то, тятенька, что-то не спится… должно быть, это перед дорогой…
– Перед дорогой… и перед счастьем, Феклуша!.. Какая ты стала, Феколка, подбористая да видная, как я погляжу!.. То-то небось Митрий Семеныч теперь ждет не дождется!..
Феклуша уронила глову на колени и боится на отца взглянуть: больно ей по сердцу ударили его последние слова.
– Нет, тятенька, – тихо говорит она, – Митрий Семеныч меня нисколечко не ждет!..
– То есть как же это такое – не ждет?.. Выдумаешь еще!..
– Да так и не ждет… Никакой выдумки моей нет… говорить только тебе побоялась!..
– Чего же бояться? Вот дура… а в городу еще пожила!..
– Боялась, что проклянешь… меня с Митрием Семенычем!.. Да все равно про него люди давно судачат, услышишь и сам!..
– А ты, что люди говорят, слушай, только не больно… на то у людей и язык, чтобы мазать им чужие ворота…
– Нет, батюшка, на этот раз, кажется, правда!..
– Ну-ну!.. Несь какие-нибудь девичьи придумы?..
– Ох, тятенька, не до придум мне, сама видела… как он на девке лежал… Мы мастерицу держали – ряба-ая!..
– Это нешто: человек ряб, годился бы в ряд!.. Только это он, девонька, так… ради баловства, может, какого!..
– А со мной спал все эти три года… спиной… ни разу и не повернулся…
– Так, дочка, и надо!.. Так и надо!.. Так лучше… Зато теперь ты вернешься в Москву, на тебя не наахаются люди: откуль, дескать, такая краля в Москве?..
– Ты, тятенька, шутишь, а мне инда до слез…
– Нет, не шучу: поглядись на себя хорошенько!..
– Не приучилась, батюшка… я мимо себя в зеркале прошла… Только вот теперь бы поскорее доехать…
– Чего теперь спешить?.. Доедешь!..
– Я бы уж сумела прилучить Митрия Семеныча, за мной вины нет никакой!.. Накрепко бы к себе привязала!..
– Только захвати, дочка, веревку потолще!..
– Ты, тятенька, надо мною смеешься или жалеешь? Я не пойму!..
– Придумы!.. Полно, дочка, все хорошо в этом мире!.. Разве может быть в нем что-либо плохо?..
Смотрит Феклуша на отца во все глаза и не узнает его по речам, по всему; вроде как отец с виду все тот же, как и всегда, а говорит такое, что и слыхом раньше не было слышно… да ни о чем и не говорил допрежь Спиридон Емельяныч с дочерьми никогда, окроме как по дому да по хозяйству, с виду был всегда суров и неприступен, хотя дочерей, знали они, сильно любил…
– Батюшка, – спрашивает Феклуша, улыбаясь отцу, – чтой-то ты седни сам на себя не похож?..
– А что? – улыбнулся и Спиридон Емельяныч…
– Да так, больно речист… и… какой-то чудной, я тебя еще никогда таким не видала!..
– Так, Феклинька, молодость вспомнил!.. Уж и не думаешь ли ты, что я вас с Машкой в темном лесу под елкой нашел?..
– Мамки мы обе не помним!..
– То-то и дело… а она сильна… Плоть в человеке всего на свете сильней!..
– Плоть?..
– Она самая… Сядь-ка, дочка, подвинься поближе ко мне!..
Пролетела низко ночная сова и задела было Феклушу крылом, но увидала… и как камень упала за куст… Феклуша вздрогнула, отцу пугливо заглянула в глаза и подсела поближе…
– Хочешь ты попригожеть?..
– Ой, батюшка, как же мне не хотеть… Ты ведь сам знаешь теперь про Митрия Семеныча.
– Это нешто!.. Так слушай: пост и молитва для души как румяна лицу… Теперь знаешь еще что тебе надо?..
– Нет, батюшка, сама я ничего не знаю, я всегда слушала, что ты мне прикажешь!..
– Доброе слово!.. Вот что теперь, дочка: поди сейчас и окунись на том вон склону в лунную воду[10]10
10 Вот что теперь, дочка: поди сейчас и окунись на том вон склону в лунную воду – Здесь отразились мифические преставления народа о влиянии луны на благополучие человека и его хозяйства. А.Н.Афанасьев приводит поверье, согласно которому рост хлеба был поставлен в прямое соотношение с возрастанием луны, а полнота зерна – с полнотою ее круга (Древо жизни. «Современник», М., 1982). В полнолуние сеяли лен как гарантию хорошего урожая. В новолуние складывали печи – так обеспечивалось тепло дому и защита его от гниения.
[Закрыть] и плес обплыви… ты ведь у меня плавать горазда!..
– Ой, что ты, тятенька, боязно!..
– Ничего, не бойся… я постерегу на плотине, а если кто и набредет на тебя, так я так отшугну – своих не узнает!..
– Боюсь, тятя!.. Тятенька, страшно!..
А месяц так и бьет, так и сыплет зеленое золото в то место, куда указал Спиридон Емельяныч, и в том месте Дубна так и поет, словно что-то хочет сказать своей говорливой струей, да на человечьем языке у нее ничего не выходит…
– В жизни человека все по двум дорожкам идет, потому и сам человек как бы на две половинки расколот!.. Одной половиной человек в небо глядит, а другой низко пригнулся к земле и шарит у нее на груди огневые цветы!..
– Ты, батюшка, мне попонятней… я что-то мало тебяв толк возьму, до того ты сегодня чудной!..
– Чудного тут нет ничего: после такого искушенья ты должна и сама все без слов понимать!..
– Говори мне, батюшка, ещ е говори! – прижавшись к отцу, шепчет Феклуша…
– Дух!.. Ты попамятуй, дочка: дух!..
– Ду-ух!.. – повторяет привычно за отцом Феклуша, как молитву.
– Плоть!.. Ты попамятуй, дочка: плоть!..
– Плоть!.. Плоть!..
– Всему свое время!.. Слушай: все сотворено по двум ипостасям… По одному пути все падает вниз… по другому все подымается кверху!.. Кверху деревья растут и вниз падает камень!.. Потому есть луна и есть солнце, есть звери денные, и есть звери ночные… потому и сам человек есть не что, как двуипостасная тварь!..
– Мне, батюшка, дивно глядеть сейчас на тебя и радостно слушать, не пойму сама почему!..
– Слушай, Феклуша моя: пришел и тебе второй и самый радостный срок!.. Пришел тебе час окунуться в лунную воду и познать свою плоть!.. Отныне плоть лелей и заботься о плоти и думай о ней каждочасно и не отступайся от нее до последнего издыхания… Иди, иди, Феклуша, омойся в лунной воде…
Феклуша встала с плотины и покорно пошла под уклон…
Там на тихом ветру у самой Дубны чуть полоскали в воде ветками прибережные ивы.
Они расступились пред девкой, как пред какой царицей, но Феклуша прошла, как молодая царица, и на них не бросила взгляда. В глазах у нее колыхалась такая бездонная синь, будто сама весенняя полночь со своими звездами и с месяцем посередине упала ей на глаза, и она ничего уж, кроме густо насыпанных звезд, кроме высокого месяца да под месяцем отливающей месячной синью воды, – ничего уж не видит!..
ДУБЕНСКАЯ ЦАРИЦА
Теперь времена вот какие: старику надо весь день пробожиться, чтобы молодой хоть на одну минуту поверил… Так руками все и замашут, так и засуют кулаки, и не успеешь раскрыть как следует рта, как тебя уже столовером и дураком назовут…
Ну-к что ж? Оно, может, это и верно – ведь мы старики!..
Только и то: верить ты можешь не верить, а кулакам у меня во рту не квартира… Можешь не слушать, а что соврать, коли доведется, так соврать подчас, ей-богу, – сказать больше, чем правду!..
*****
Так вот, сидит Петр Кирилыч на пенушке возле дороги, и хорошо у него на душе!..
Какой выдался случай да счастье!..
Теперь-то он женится, нарядит подклет, в котором хоть сейчас и не очень казисто, потому что в подклете стоят по зимам братнины овцы и весь мелкий приплод, но для начала и то хорошо… Самому теперь Петру Кирилычу стало чудно, почемуй-то он до сих пор об этом обо всем хорошенько не подумал: ведь Петру Кирилычу без малого третий десяток доходит, бородка, как у заправского мужика, закурчавилась кольчиком…
Задумался Петр Кирилыч, закусивши кончик бородки в зубах, и потому немного вздрогнул от этой задумчивости, когда услышал у себя за спиной в самое ухо:
– Ну, Петр Кирилыч, дело, как говорят, на мази!..
Оглянулся Петр Кирилыч: опять тот же старик, только лицо все расплылось, как у месяца, когда он поутру садится в чащобу за чертухинский лес…
"Да на кого же это он только похож, – подумал опять Петр Кирилыч сам про себя, – в такой длинной поддевке?.."
Антютик еще ближе придвинулся к Петру Кирилычу и снова шепчет ему на ухо, словно боится кого испугать:
– Сейчас она будет купаться… так ты можешь всю ее разглядеть до тонкости… Я уж, Петр Кирилыч, сватать так сватать: фальши вашей смерть не люблю…
– Я тебе верю, Антютик, как родному отцу! – тихо говорит ему Петр Кирилыч.
– Да уж не обману!.. Пойдем-ка, Петр Кирилыч, тут у самого берега стоят большие кусты… нам-то все будет видно, а нас… не увидит никто!..
– Ну и хитер же ты, Антютик!..
– Полно, хитрей человека нет ничего на земле… потому и есть среди людей дураки… Ну да нам, Петр Кирилыч, нечего растабарывать… Ну-ка, пойдем!..
Взял Антютик Петра Кирилыча за руку и повел его по дороге, как ведет поп жениха к алтарю, спустились они под уклон, где поворот на мост через Дубну, и осторожно пробрались кустами…
В частой ольхе, словно в большой клетке, так и залились серебряным свистом, так и защелкали на хрустальных пальчиках соловьи, посходивши с ума от весенней теплыни…
Антютик раздвинул рукой частую сетку ивовых веток, и перед Петром Кирилычем раскрылась такая картина, от которой у него все завертелось в глазах. Петр Кирилыч чуть было не вскрикнул, но Антютик толкнул его в бок, и он только глубоко передохнул и схватился за сердце…
*****
Высоко плывет луна, как дорогая корона, и, как дорогие камни из этой короны, по всему-то небу рассыпались звезды… И Дубна подобрала их в своей зелено-синей воде и унизала ими сверху донизу речные коряги и пни, заплела в водяную траву-модарызник и положила на широкие ладони листьев от желтых бубенчиков, чтоб поглядеть на них, посчитать и полюбоваться…
Смотрит Петр Кирилыч: видно Дубну до самого дна, и по речному дну идет, как в Чертухине, широкая улица… Посыпана улица золотистым мелким песком, по сторонам, в берегах, под корнями кустов и прибережных деревьев, стоят избы по ряду, словно игрушки, и днем, верно, похожи эти избенки на коряги и пни, которые каждой весною смывает с плотины вода и разносит по берегу плеса…
А сейчас у них видны сбоку крылечки, князьки наверху и застрешки, на которых вместо голубей сидят пескари, а пескарь… известно, самая мелкая рыба, в сто годов вырастает она всего на вершок…
В маленьких окнах горит зеленый, как месячный луч на воде, огонек, и по всему видать, что в этих избах живут, хотя на крылечках и нет никого, и только сбоку каждой избы лежит по большому сому, пудов так на пять каждый, а то и поболе, у каждого сома ус по аршину и голова с большую корчагу!..
Видно по всему, что они сторожат, и со стражи этой им ни на шаг, почему и резвится и играет на месяце, переворачиваясь к нему и на бок и кверху брюшком, разная мелкая рыба: плотва, как щепки, унесенные в половодье с новой постройки; окунье по чайному блюдцу; как частые гребни, ерши; серебристые подъязки и язи, и в ладонь мельника Спиридон Емельяныча ширины – караси!..
А под самой плотиной еще светлей, чем под месяцем сейчас на лугу!..
Там стоит уж заправдашний терем: у широких ворот, в которые въедут сразу две тройки, стоят на часах две большие зубастые щуки, важно поводят они плавниками и хвостами чуть шевелят, завивая их полукольцом и уставя друг в друга неподвижно свои водяные глаза, и на глаза у них по широкому носу перекинуты за жабры слюдяные очки…
А в самом терему чистота, светлота и такое убранство!..
То ли уж это незримые для простого глаза, когда посмотришь так от пустого любопытства под речную плотину, что их не увидишь, висят прозрачные, унизанные бисером водяных шариков травы, то ли паутинные занавеси с рисунками на них невиданных птиц и зверей… – только сквозь эти занавеси за большими высокими окнами так и синеет и такая раскрывается слепительно-синяя даль, что человечьему глазу легко потеряться, будто там за ними уже не река, а шумит синее хвалынное море, с такими же городами и селами на дне, как и у нас, только, видно, живут в этих селах и городах не как мы, а совсем по-другому…
*****
Видит еще Петр Кирилыч, что в терему кто-то ходит взад и вперед, словно ждет кого и никак не дождется… Только ударил вдруг со всего маху по терему месячный луч, в терему все засияло, все загорелось, как в церкви на Пасхе в двенадцатый час, и посреди терема Петр Кирилыч хорошо разглядел величавую деву и такой красоты, какой Петр Кирилыч еще никогда не видал и никто теперь, братцы, уж не увидит…
Ни на лицо, ни на рост ее не поймешь…
Сказать, чтоб была она высока, так не скажешь, потому что и в самой Дубне не очень глубоко, сказать, чтоб была весела, так нельзя, – такая в ее синющих глазах тоска, печаль и тревога, каких ни в одних человечьих глазах не увидишь!
Зато тяжела у нее до самых золотых туфель коса за плечами и переливны ее синие очи, как крылья у птицы-дерябы… И по лазоревой ткани, закрывшей ей плечи и грудь, вышиты искусной рукой белые лилии и желтые бубенчики, и будто звенят они соловьиным звоном на тихом ходу, и белые лилии колышутся чуть лепестками, словно живые…
И такой покой на всем и тишина, даже речная волна в плотине и та присмирела, застыла и дальше уже не бежит, а только чуть трепещет зеленой своей чешуей, расправляя у ног ее речные мягкие травы…
*****
Но вот она остановилась и тихо махнула рукой…
Со всех сторон дубенского плеса важно поплыли большие сомы на середину реки, и кто куда бросилась перед ними разная мелкая рыба… Хлопнули у подбережных избенок засовы, и на речную песчаную улицу гуртом повалили дубенские девки, распустили на ходу за плечами густые зеленые косы, расправили зеленые из чистого шелку расфуфырки на белых руках, взяли друг дружку за руки и повели хоровод…
– И до чего же эти девки бывают красивы! – прошептал Петр Кирильгч Антютику в ухо…
– Такие, Петр Кирилыч, люди бывают, только когда друг дружку видят во сне: на самом деле они куда хуже!.. А что?.. Хороша?..
– Ой же, и хороша!..
– Хороша-то хороша… Она мне доводится, по-вашему, дочка… – шепчет тоже Антютик и улыбается на Петра Кирилыча.
– Дочка?..
– Зовут ее, Петр Кирилыч, Дубравна!..
– Она у них, видно, за главную?..
– Она, Петр Кирилыч, царица!..[11]11
11 Она, Петр Кирилыч, царица!.. – Представление о русалке как о царице довольно традиционно в русском фольклоре. Например, известна следующая «русальская» песня:
Русалка – царица,Красная девица!Не загуби душки,Не дай удавиться,А мы тебе кланяемся!
[Закрыть] Хотя цари это ведь только у вас, а у нас: и царь и псарь – почет одинаковый!..
– Ой же, и хороша!..
– Хороша Маша, да не наша… Эх, Петр Кирилыч, полно, друг мой сердешный: не то хорошо, что хорошо, а то хорошо, что не хорошо, да… хорошо!.. Ты, Петр Кирилыч, не по делу глядишь… Ты вот куда погляди!.. А то родниться с тобой у меня нету охоты: ведь у вас… все по сунгузу!..
Антютик развел ветки пошире с другой стороны от Петра Кирилыча, и в ту сторону полился из облака месячный свет, золото-зеленой куделью повиснув в тумане…
СОМ
Феклуша села на прибережный песок, обхватила колени руками и уронила на них захмелевшую голову…
Страшно на воду взглянуть, страшно глянуть на месячное сиянье в воде. Чем шибче месяц на воду бьет, тем трудней разглядеть в ней что-либо простому человечьему глазу…
Но еще страшней ослушаться отца и приказа его не исполнить: бьет родительское проклятье в самое сердце!
Долго Феклуша просидела в том месте, куда указал ек Спиридон Емельяныч… Чуяла она, что во всем, что творится с ней сейчас, есть что-то такое, чего она никак не может понять… Только от этого непонятного чувства тянет поминутно оглянуться и… ахнуть! И противиться Феклуша в себе не чувствует силы…
Нагнулась она близко к воде и пристально заглянула в нее…
Четко видит себя Феклуша в зеленой воде, только никогда она себя такой не видала… В глазах словно травная зелень из-под плотины, когда под нее ударит рассвет, и на плече, как речная трава-модарызник на быстрой струе, колышется зеленая густая коса…
Перекрестилась Феклуша большим столоверским крестом, прочитала Живую Помощь два раза и встала на ноги, распрямившись вся под сарафаном, чтобы раздеться…
*****
Немудреную сряду раньше бабы и девки носили!..
Не было этих застежек разных везде, крючков да завязок, до бабы было добраться, как новую дверь отворить: дернул за скобку – и все в избе видно как на ладошке!..
Одежа была хоть и не очень фасонна, но зато уж проста – в ней и гулять хорошо и нарядно, и работать удобно!.. Надевалась она с головы и свободно облегала ничем не стесненное тело… Сверху сарафан каких хочешь цветов, больше все голубые да синие, а под сарафаном из домотканого полотна станушка, и у станушки в расфуфыр рукава!..
В расфуфыр – только сказать!.. Теперь в этом всякое понятие потеряли: поди-ка в расфуфырах ее разгляди!..
Их и носили, чтоб не казались тощими груди и руки, а если и не были очень тощи, так на грех бы не в час не наводили, потому, какие они там на самом-то деле, в расфуфырах не видно!..
Только молодые столоверки на причастных сарафанах во множестве по подолу и спереда до самого низу от груди, где идет парчовая кайма, пришивали медные, а кто побогаче, так и золотые пуговочки, наподобие крохотных бубенчиков с прозрачной такой и сквозною резьбой, но не для красы или прельщения, а для того, чтоб слышней была молодая молитва, когда такая краля, теша родительский глаз, в молельне впереди вдов и старух, повязанных низко в черные кашемировые шали, усердно отбивает поклоны…
А теперь, если взглянуть, когда в церкву иль в гости срядится баба, только тьфу!.. Кофты, крючки, застежки да юбки, как листы на капусте, пока-а… до кочерыжки дойдешь!..
Полагаю, все такое пошло от городов: там люди – ручки в брючки, подчас ему целый день нечего делать – ну и ходит – водит кисель.
*****
"Лось в реке еще рога не мочил, а я уж купаюсь!.." – подумала про себя Феклуша и улыбнулась.
Сбросила она с себя причастный голубой сарафан, обронила с круглых, овалистых, слегка пушистых, как новая бархатка, плеч расфуфырку и присела на колени возле воды.
Опять то же зеленое, но страсть какое пригожее лицо глядит из воды, только у этого лица нет ни улыбки, ни ямок, строгое оно в воде, как богородичный лик, и какая-то непонятная Феклуше скорбь на этом лице и тревога…
Только грудь в воде будто полнее и крепче, как телочье вымя с пупырушками еще не отдоенных сосков, а живот круглей и упружей, как после медового месяца. Смотрит на себя Феклуша в зеленую воду, и у губ ее от невольной улыбки играют глубокие ямки…
Плывет эта улыбка в воде и кривится маленькой змейкой на месяц, с которого так и льются к Феклуше лучи, льются на середину реки, как в чашу, и на березовый мельничный бор на берегу, отчего он еще стройнее и выше, будто привстал, чтобы хорошенько видеть Феклушу…
"Вот диво: словно кто там дразнится!.." – подумала Феклуша и опять улыбнулась…
Стоит Феклуша и смотрится в реку, поправляет косу на плечах и гладит рукой по животу и по коленям…
*****
– Видишь? – спрашивает Антютик Петра Кирилыча на ухо, еще шире раздвигая ветки в ту сторону, в которой собиралась Феклуша купаться.
– Вижу, Антютик!.. Уж как только явственно вижу!..
– Не девка, а… ситник!.. Вот бы разок тебе укусить!..
– Подожди маленько, Антютик… не пугай!.. Ишь ты!..
– Ишь, она ноги-то в коленках зажала, словно уронить что в воду боится… Оно и понятно: это каждой девке, дурной и хорошей, дороже всего, потому без этого будет только полдевки!..
– Одно звание… если заранее!..
– Э-э… да я вижу, тебе объяснять много нечего: добрую половину ты и сам понимаешь… Понимаешь теперь, что такое сунгуз?..
– Лешее слово!..
– Пусть будет по-твоему!.. А коса-то, Петр Кирилыч, какая!.. Ну и ну!.. Хороша!.. Хороша!..
– Хороша!.. – согласился тихо Петр Кирилыч…
– Э… тоже… да-а, хороша! – сказал еще раз Антютик и причмокнул губой…
– А ты с ней обо мне не говорил?.. – испуганным шепотком говорит Петр Кирилыч.
– Ну а как же… она только ждет не дождется… три года ждала…
– Три года?.. Меня?..
– Да видишь ли, не то что тебя, а… так… вообще… целых три года… сколько, значит, у девки терпенья!..
– Целых три года?..
– Недаром такая до пяток коса!..
– Я что-то мало тебя понимаю, Антютик!..
– После поймешь!..
В это время Феклуша отошла немного от края реки, протянула далеко руки вперед и, сложивши ладони, разбежалась и с разбега ухнула в воду…
– У-у-у-х!.. – вскрикнула она на воде и по-мужичьи большими саженями, каждый раз порознь, забила руками по лунной воде, и от нее по всему плесу, еще пуще золотясь и отливаясь на месяце, разошлись большие круги…
Загляделся Петр Кирилыч, и на дне Дубны загляделись дубенские русые девки, перестали вести по песчаному дну хоровод, сбились все в кучу и тоже улыбаются, глядя на быстрые и сильные взмахи Феклушиных рук, и от каждой их улыбки подымаются кверху большие цветы белых лилий и крапинки желтых бубенчиков, и от каждого вздоха их, кружась в воде, идут со дна пузыри…
Стоят дубенские девки, сбившись в большую кучу, как овцы на солнце, и близко к ним вышла из плотинных ворот Прекрасная Дева – Дубравна, смотрит вверх на плавающую возле плотины Феклушу и, показывая на нее маленьким пальчиком, тихо грозит…
И все травы и рыбы склонились спокойно и легли на песчаное дно…
Только сом, должно быть самый большой со всего плеса, подплыл осторожно под самый Феклушин живот и длинным усом провел по нему сначала вдоль, а потом поперек, словно открывал этим знаком утробу Феклуши для любви и рожденья…
Вскрикнула Феклуша от этой щекотки и замахала по воде еще чаще руками, и еще торопливей поплыли на середину Дубны золотые круги…
– У-у-у-х!.. – неслось по реке, и вслед за этим уханьем заухал и сыч-ухач, сидя на старом суку у прибрежной сосны, щурясь на месяц с своею сычихой, и соловьи еще громче запели, и вдали прокричал чертухинский лось, зовя к себе на поляну, где месяц, лосиху…
Феклуша сделала большой круг по всему дубенскому плесу, и следом за ней, как приказный дьяк, завивая кольчиком ус, провожал ее сом, и, когда Феклуша была снова у самого берега, на котором голубел ее сарафан и белела станушка, он быстро подплыл к ней и ударил ее по двум розовым чашам мягким легко скользнувшим хвостом…
Феклуша вскрикнула опять на всю реку.
– у-у-у-х! – прокатилось опять по реке, и, взмахнувши последний раз со всей силы руками, встала на песчаное дно и, полусогнувшись, держась за колени рукой и рассыпая серебристые брызги по сторонам, побежала на берег…
"Чтой-то я, в самом деле, дура, боялась?.. Как хорошо-то… вот хорошо!.."
Стряхнула Феклуша воду с себя, растянулась на голубом сарафане и, подложивши под голову руки, посмотрела на месяц и тихо закрыла глаза…
*****
Смотрит Антютик на Петра Кирилыча и хитро говорит ему:
– Что ты уперся, Петр Кирилыч? Сломаешь глаза!..
– Гляжу, Антютик, кто это такое: вроде как что-то знакомо… где-то вроде как видел… А где?..
– Ну, знакомитый какой… Где же тебе увидеть раньше дубенскую девку!.. Она ведь на людской зрячий глаз… только кукушка!..
– Пожалуй!..
– Ну, иди, Петр Кирилыч, делай девке сунгуз!..
– Что ты, Антютик, – она убежит!..
– Не убежит: она спит… без задних ног!..
– Вроде как тогда… неловко!..
– То есть как же это такое ты говоришь?..
– Да так!..
– Вот те раз!..
– Нет уж, Антютик: что нельзя, то нельзя!.. Надо все по порядку, а то никакого проку не будет… только люди будут смеяться, скажут: Петр-то Кирилыч душеньку завел!..
– Вот еще!..
– Надо все по закону!..
– Ну, коли закон, так закон!.. Если уж так… тогда надо идти, Петр Кирилыч…
– Погоди, Антютик, немного!..
– Сыт глазами не будешь!..
Антютик схватил за вихры растрепанную небольшую елочку: словно прибежала она к нему сюда и теперь стоит и дожидается, чуть переводя дыхание и трепеща каждой иглою…
Сорвал Антютик с бокового сучка молодую клейкую шишку… развел ветки пошире и, замахнувшись за спину, быстро бросил еловую шишку в Феклушу…
То ли прилетел куличок-песочник на песчаную отмель реки и, не заметив спящей девки на этом песке и сарафан ее голубой принявши, должно быть, за кусочек упавшего сине-голубого весеннего неба и белую станушку за последний снежок, затянул возле Феклуши в тонкую дудочку и запрыгал по берегу, кланяясь на месяц черной вертлявой головкой… То ли сама Феклуша тихо застонала во сне и потянулась от весенней теплыни вся кверху – не поймешь: со всех сторон вдруг повалил густой молочный туман, предвещающий близкое утро…
*****
– Ну, Петр Кирилыч, будет еще время – насмотришься!.. Еще надоедите друг дружке – глаза не взглянут… Надо в дорогу, скоро будет светать!..
Обернулся назад Петр Кирилыч и обомлел, не может Петр Кирилыч пошевелиться…
– Садись, садись, Петр Кирилыч! Хорош у Антютика конь?..
Где стояла вихрастая елочка, теперь рядом с Антютиком пошевеливает мирно хвостом чертухинский лось… Может, его и видел раньше Петр Кирилыч, когда ходил по ягоды или грибы, только тогда хорошо его не разглядишь, – мелькнут на минуту в ветках развилистые рога, и с веток повалятся быстрым дождем сбитые рогами мелкие сучья и листья, за которые он зацепит, унося свои воздушные ноги…
А сейчас он стоит совсем рядом от Петра Кирилыча – рукой можно до него дотянуться и потрогать, – и, видимо, ничуть Петра Кирилыча он не боится; склонил лось точеные колена, и положил рогастую голову Антютику на плечо, и лижет ему губу своим языком, и на обоих пышет жарким звериным дыханием, в котором пахнет хорошо перепрелой травой, мхом и молодым побегом ели…
Смотрит лось на Антютика, щурится веками, и по глазам ему бьет месяц сильным лучом. Антютик гладит его по хребту и считает развилки…
– У нас в лесу… без счета ничего не бывает… Видишь, сколько развилок у него на рогах – столько за всю жизнь принесла ему лосиха лосят…
– Прошлую зиму за ним Петька Цыган ходил две недели!..
– Зимой ему плохо… зима – белое зеркало, в которое смотрится звериная смерть… Ну-ка, Петр Кирилыч, садись!..
– А он меня… не двинет пятами?..
– Разуму у тебя, Петр Кирилыч, все же немного: разве тронет зверь, если ты его не заденешь?.. Садись!..
Петр Кирилыч вскочил на могучий хребет и крепко схватился за крутые рога… На спине у лося широко… как на полатях…
– Держись!.. – крикнул Антютик…
И лось одним прыжком вынес их на дорогу…
*****
Зашатались леса в глазах у Петра Кирилыча, на небе над самой головой большое облако закружилось сине-серебряным клубом, запрыгали, как на ниточках, звезды, и вся земля ходит, словно это дышит могучая грудь… Показалось Петру Кирилычу, что прокатили они так неведомо сколько места, а и всего только Антютик стеганул взад-назад по Боровой дороге, видно, хотел он Петру Кирилычу показать лосевый ход: никогда такой быстрой езды не видал Петр Кирилыч…
Зажмурил Петр Кирилыч глаза, чтоб в них не кружилось, и только тогда их и открыл, когда Антютик тпрукнул и лось на всем скаку остановился.
Видит Петр Кирилыч, что переливается под его кожей каждая жилка и дрожит, как струна, под рукой…
– Видишь? – спрашивает Антютик Петра Кирилыча…
– Чтой-то? – не совсем поймет Петр Кирилыч…
– Да что тебе глаза-то, елка, что ли, выхлестнула?..
– Мельница?.. Опять мельница?.. Так как же мы столько места отстегали?
Смотрит Петр Кирилыч: мост как горб, только будто еще круче, чем всегда, та же Дубна в берегах, только на том берегу такой туман – свету не видно, над туманом плывет соломенная крыша, и над крышей круто изогнул шею жестяной конек, только теперь он тоже скачет, потому что ветер так и раздувает у него сзади веером хвост и целыми прядями откидывает в стороны гриву…
– Мельница? – удивился опять Петр Кирилыч…
– Она самая… А самого-то знаешь?..
– За шапку браться приходилось…
– Значит, можно сказать, ни с одной точки не знаешь его дочки?..
– Да… шут его разберет, что он за человек такой!..
– Да человек он невредный – мельник!..
– Ну-к что ж?..
– Ничего не скажу… Только если тебе и вправду про него ничего не доводилось слышать… так я тебе…
Но все же мы лучше сами расскажем, потому, что ни говори и что ни думай, а как-никак – все леший!..
