Текст книги "Цареградский оборотень"
Автор книги: Сергей Смирнов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц)
Мешок, собранный на Большом Дыму волкодлаку в дорогу, был полон всякой подмоги.
Княжич притоптал в папоротниках пядь земли, вытряхнул из мешка все добро себе под ноги и несказанно обрадовался: род спасал его как человека, а не гнал прочь от себя как вещего зверя, отделавшись от него одним жертвенным куском.
Сначала из мешка посыпалась разная необходимая в пути мелочь. Потом на ту мелочь вывалилась одежда, вся простеганная, с мехом, и широкий теплый корзн– все на холода.
Под одеждой на земле оказались завернутые в чистое полотно лепешки, куски соленого сала и вяленого мяса. Нашелся охотничий нож в узорчато прошитом, с алыми бусинами чехле – наверно, сестры старались. Было огниво с кресалом. А вокруг огнива – еще множество разных кошельков. В одном княжич нашел золотые ромейские денары, среди них половину надрубленных – для подорожных расходов в подземном царстве Велеса-бога. Во втором звякали кусочки серебра. Из третьего потянулись дубленые куньи шкурки, половина – надрезанных вдоль до половины. Еще один кошелек хранил толстый моток нитей и две иглы, одну добротную, другую гнутую так, что вот-вот сломается, и предназначенную для починки одежд в царстве мертвых. Был кошелек с поясными оберегами-подвесками. Наконец, в кожаном мешочке, отмеченным громовым знаком колеса, ожидал воли княжича верный бегун.
Стимар растянул тесемки, осторожно опрокинул мешочек на ладонь и поймал в нее серый клубок шерсти. Тогда, в давнюю пору, никому из малых сыновей князя-воеводы не давали с ним поиграть, хотя очень хотелось. Только тронь без спроса – тут же и убьет на месте молнией, так говорили старые. Теперь верный бегун был отдан княжичу-изгою.
Он потер его о волосы и, услышав легкий треск, сразу бросил себе под ноги. Бегун прокатился мышкой на пару шагов в сторону – точно на полночь, куда и лежал путь княжича.
Кошелек с клубком из таинственного состава шерсти, паутины и железного волоса княжич спрятал себе за пазуху, потом сложил в один большой мешок все остальное, отказавшись только от оберегов. Он повесил их на ближайшую ветку, к дружинным – и так преумножил родовую силу леса.
А потом княжич пошел на полночь.
Вскоре пересекла его путь разбитая копытами дружинная дорога, на которой леший никогда не направлял своего ветра в лицо князю, едущему во главе стяга.
Здесь княжичу уже все было памятно, все – свое от роду.
Он увидел на ветвях вереницу лоскутков и ленточек, развешанных над женской тропой. Та тропа была нарочно приметной для всякого путника, какому не хочется попасть под тяжелый хомут обережного заговора, хранящего женские следы от всякой порчи.
Тайная же, детскаятропа имела свои тайные знаки. Со стороны – верховым взглядом взрослого человека – только по раздвоенным деревьям можно было соединить перебежки малых в один опасный путь, проторенный двоенадесятым коленом Турова рода, по преданию самых младших – самим Коломиром, первенцем князя-воеводы Хорога.
Невольно княжич затаился и перебежал с одной защищенной пяди на другую – как делал с братьями тогда, в счастливую пору беззаботных, хоть и настоящих, страхов.
Он едва не подпрыгнул от радости, как малой, когда между корней мощного двурогого дуба открылась перед ним продолговатая выемка, обложенная дерном, а с другой стороны ствола – новая, дело рук тех Туровых, которые, верно, только и успели увидеть своего старшего братна [65]65
имеется в виду дух – покровитель рода
[Закрыть]в шкуре волкодлака.
Княжич присел на корточки и с такой малой вышины сразу узнал всю окрестность, все прочие деревья и деревца, что теперь оказались ростом выше него. Этот лес был его родной лес и земля была родной. Она потихоньку впитывала в вместе с водой, золой, прахом старой листвы и мертвой звериной плоти все человечьи, Туровы страхи.
Красивая, легкая птица слетела к княжичу. Он подумал-понадеялся, что страшный сон про волкодлака скоро развеется и будет забыт, как в детстве порой легко таяли утром на солнце и забывались многие страшные сны, что по ночам заставляли братьев вскрикивать, а чутких мамок – хвататься за обереги и скорее шептать нужные слова.
Отсюда тропа вела к другому дубу. На его вершине всегда сидел большой столетний ворон, зорко глядевший вниз. Если не уважить его подношением, он мог камнем пасть с вышины и в один миг выклевать глаза хоть у одного храбреца, хоть у десятка разом. Достигнув того дуба, полагалось оставить между корней убитую крысу или мышь и сказать ворону:
”Черный глаз, золотой клюв, жаль ты глаза красные, пропусти глаза белые”.
Смотреть вверх, на ворона, было запретно и после тех усмирительных слов, иначе рагневается пернатый князь и никакой данью его наперед уже не ублажить. За следующим заветным дубом следил сам леший. Там ему ничего не стоило сдуть следопытов с тропы своим завитым в восемь кос ветром и уволочь всех в чащобу. Для лешего тоже несли подарок – ломоть хлеба со щепоткой соли. Доставали дань из мешка сразу, как только с левой руки начинало тянуть низовым лесным дыханием, пахшим болотной прелью.
Стимар одолел еще одну перебежку, до Вороньего Дуба, но теперь не учел свой нынешний рост и нечаянно сломал пару веток. Следы от ног тоже огорчили его. Когда по своей дороге, вернувшись с Поля, двинется дружина, малые потянутся за дружиной своейстороной и, наткнувшись на это место, испорченное старшим братном, могут растеряться и выдать себя. Кто-то из воинов, своих или чужих, готов, краем взора поймает “зверька”, мелькнувшего в чаще и, не разобрав, каков там “зверек”, живо согнет лук.
Эта тропа тоже стала запретной для княжича, перерос он ее.
Он изменил– переличилсвои следы так, будто бы на этом месте тропу пересек лесной бык, не ведающий человечьих законов. Как это сделать, княжичу показал когда-то Коломир, а того еще раньше научил сам отец, князь-воевода Хорог.
Княжич теперь не побоялся и поглядел вверх, сквозь живую дубовую кровлю. Не было черного сторожа ни на одной из ветвей – то ли улетел, то ли умер, пока рос княжий сын в Царьграде.
Вскоре уж и длинные срубы Дружинного Дома показались Стимару навстречу.
Ястребиное крыло коснулось темени княжича, он подумал-решил, что ныне вправе идти в полный рост по широкой и прямой дороге воинов.
Невысокий, не выше плеч, тын встал перед ним. За тыном были видны темные стены, сложенные из обхватных бревен, узкие продолговатые окошки-волокуши, пологая крыша над срубом, покрытая толстым слоем дерна и мха.
Ворота с турьим черепом на надвратнике стояли не заперты. Смыкать их замком не полагалось, чтобы не сердить Перуна-бога, защищавшего Дом своей великой громовой силой.
Княжич, взявшись за тяжелое кольцо, потянул на себя одну из створ. Врата с недовольным скрипом поддались и пустили Турова последыша во двор.
Как ступил княжич на заветную пядь за порогом, так ему сразу почудилось, будто он вновь ступил на ладонь жреца Богита. Темной и твердой здесь была земля, издревле посыпавшаяся золой и мелкими угольями.
Огромное кострище посреди двора успело порости за лето высокими стрелами, выпустившими кое-где готское, черное, а кое-где северское, белое оперение.
Древний-деревянный Перун-бог с глубокой трещиной через темя, правый глаз и щеку, возвышался над прогоревшей чернотой и бесстрастно смотрел на врата, поверх темени пришедшего к нему княжича.
Когда-то обделенный законом и обычаем, княжич теперь попал в передний двор Дружинного Дома впервые и вдвоем с тем, кто пришел в его душе из Царьграда, и почувствовал себя здесь непрошенным чужаком-инородцем, так и оставшимся стоять вовне, за вратами.
Увидев железную тяжесть дверного кольца, княжич не решился войти под кров самого Дома и преступить порог, а вместе с порогом – и тот закон, по которому младшего брата, замкнувшего первый круг лет, вводил в Дом старший, посвященный в мужчины одной зимой раньше.
Его, последыша, должен был ввести в Дружинный Дом нелюбимый Уврат. Полагалось у самых ворот положить правую руку ему на правое плечо и покорно следовать за братом шаг в шаг, след в след. Когда-то последыш наперед боялся, что Уврат сделает ему подножку или заставит оступиться на пороге, что могло предвещать смерть в первом же бою на Поле.
Княжич обошел Дом с восточной стороны и двинулся вдоль долгой тыловой стены, невольно пригибаясь под узкими оконцами.
Здесь, на заднем дворе, он побывал однажды, и потому между третьим и четвертым окошком его встретила еще одна памятная мета, оказавшаяся теперь не выше пояса. То была сквозная щелка с обточенными краями. Из нее тянуло наружу кисловатой гарью и выдохшейся брагой.
Когда-то, много раньше того дня, что вытянулся лезвием вывернутого наизнаку серпа и рассек надвое вместе с чревом княгини Лады весь родовой Туров корень, старшие братья последыша, трудясь не один месяц, проточили эту щель с помощью ножей, кремневых осколков и речных ракушек.
Княжич сел на угольную, хрустевшую под ногами землю, привалился к срубу Дружинного Дома спиной и стал вспоминать, глядя в небо, не запертое над Домом тяжелыми вратами-кронами старых дубов. И древний жрец Богит видел из святилища, как над Дружинным лесом поднимаются и пропадают в небе, летя по осени не на полдень, а на полночь, невиданные птицы, прозрачные, как крылья вилы, девы небесной.
Осенью, когда небо днем и ночью, от края и до края шумело перьями, колыхалось волнами птичьих стай подобно волнам встревоженной ветрами Пропонтиды, отец возвращался с Поля, с концов дорог, по первым золотым листьям и помету улетающих на полдень птиц. Помет падал с небес и покрывал не только дорогу, но и плечи воинов, их шишаки, телеги с сокровищами – и чем больше было помета, тем богаче ожидался и будущий гон на Поле, и грядущий урожай.
Отцу навстречу плыли из града венки и караваи, и если приближалась новая туча-стая, то сретенские дары дружине оберегали плетеными берестяными платами.
В тот день Осеннего Сретенья один радостный страх – от степного, хищного отцовского смеха, слышного издали – скоро сменялся другим страхом. Нелегко было сразу признать обточенное за лето чужими вихрями лицо отца и его покрасневшие от битв и стремительных скачек глаза. А сердце, колотясь, как у стиснутой в горстях птахи, уже хотело-ждало третьего страха.
И за первой усталостью – от чужих запахов, от жестких рук отца, от звона и блеска оружия и диковинных вещиц, и за второй – от грозной и гулкой поступи воинов, протяжных песен и дурманного духа величальных медов, уже нестерпимо хотелось третьей – от жара раскаленных камней и жгучего холода реки.
Еще не были раскрыты врата кремника, встречавшего дружину, а уже калился и дышал дымом, оживал тайной и грозной жизнью дом, стоявший на отшибе, под градом, у самой реки. Сердце замирало, стоило только глянуть в его сторону.
Дружина спускалась в тому дому пешей, на ходу снимая гайтаны, распуская пояса, вынимая из ушей кольца. У порога отец первым клянялся баннику,который, разыгравшись в предвкушении встречи с большим хозяином, трещал внутри горячими камнями и ворочал всем срубом. Так, совершив низкий поклон с приговором, отец вступал в жаркую тьму. От его движения раскаленный дух подкатывал с реки наверх, до самого кремника, порой опаляя не убранные вовремя холсты.
Как только дружина уходила в банный жар, так все женщины скрывались со света. Даже шелест их подвесок, всегда откуда-нибудь да слышный с рассвета до самой ночи, в этот час стихал вовсе. Нельзя было тревожить зрение и слух воинов, собравшихся в нижнем доме и дышавших оттуда шумно, по-бычьи. Хищные духи Поля, изголодавшиеся по женской плоти, выходили из их тел с каплями и ручьями горького, полынного пота, что порой прожигал насквозь банные лавки. Такой пот не впитывался в земляной пол, а оставался на нем остывшими железными бляхами.
Бывало, случалось плохое, против закона. Случалась и смерть. Однажды сверху, из града, увидели, как понесла река прочь от того раскаленного дома совсем растерзанную холопку, осмелившуюся было обойти его жар всего на обанадесять шагов стороною. А за несколько мгновений до того огромная, жилистая змея-рука высугулась из дома и, схватив женщину, убралась внутрь. Тогда сторожевые кмети успели загнать малых в стены кремника прежде, чем тело с окровавленным лоном выпало из огненного дома в воду.
Когда не зачиналось плохого, малых не прогоняли наверх. Только им, молодшим княжьего рода, не грозило у стен горячего дома ничего, кроме такой же страшной, но безопасной и радостной поимки.
Братья подкрадывались к срубу сквозь высокие травы и, как настоящие воины, крепко терпели крапиву. Полагалось каждому по очереди подобраться к самому крыльцу, которое сторожил двухголовый уж. Он пропускал лазутчика на ступеньку, если тот ублажал его лягушкой и ласковым заговором. Дальше оставалось только стукнуть в дверь колотушкой и тут же отпрыгнуть в заросли. Изнутри могли вовсе не откликнуться, но, бывало, с первого же удара из жаркой тьмы огромная рука успевала-таки – зацепить за шею, схватить за волосы, стиснуть плечо. И тогда уж малой летел, все забыв, в черную пасть, в горячее облако. Воины живо срывали с малого порты и рубашонку. Громовой хохот гудел кругом него. Лилово светилась, давя жаром, горка больших камней. Солнечный луч из окошка узко пронизывал пар и всю банную черноту. Огромные голые ноги обступали малого, огромные руки прижимали его к скользкой, сильно пахнущей лавке – и спину его вдруг широко осекало болью, радостно ожидаемой и едва стерпимой. Пугали, фырча и отплевываясь жаром, камни. Упругое тепло пихало и обхватывало малого, как материнская утроба в час опростания. И вновь, и еще, и в несчетный раз обжигала боль. Потом малого вдруг сметало с лавки, и он вылетал в холодный и яркий свет, как в первый миг своего рождения – и летел над крыльцом и над мостками.
От удара об воду весь свет кругом лопался с треском, обжигая тело уже со всех сторон, от макушки до пят. И следом за малым, следом за его в свой черед уловленными, а потом выброшенными в реку братьями оттуда же – из того дома, полного огненных камней, вываливалась багровая, распаренная дружина. Огромные, жаркие тела воинов падали в воду, и вода вскипала, волнами бросая малых в разные стороны.
Белое облако клубилось над рекой. Из года в год случалось потом одно и то же: ниже по течению, на плесе, слободские три дня краду цедили реку сетями, выгребая из воды обваренную рыбу и закрасневших раков.
По берегу, еле держась на ногах, уже засыпая от радости и счастья, малые поднимались наверх вместе с дружиной, со своими и чужими, готами, давно уже привыкшими ходить вместе с северскими в их горячий дом.
Братья поднимались ко граду в мощном дыхании воинов и громе-гуле их шагов, сотрясавших землю и осыпавших листья с лесов.
Шли мимо открытых врат кремника, вокруг стен и тына, и град, словно подсолнух, поворачивался им вслед своими вратами.
Отец примечал, как его последыш валится на ходу от усталости, от не изжитой еще хромоты, и подхватывал его правой, самой сильной своей – от меча – рукой, брал к себе только его одного. И вот младший из княжеских сыновей, на зависть Уврату да и самому Коломиру, уже плыл на отцовском плече высоко над землей, над головами воинов, над их развевавшимися по встречному ветру золотыми волосами.
Замкнув обережный градский круг, дружина направлялась через поле к святилищу Перуна-бога. Молодший княжич теперь плыл на отцовском плече высоко над жнивьем и видел впереди белые вереницы женщин, сходившихся кольцами вокруг святилища, открытого небу и всем ветрам, Стрибожьим внукам. По ветру, всегда дувшему навстречу дружине тянулась протяжная величальная песня.
И вот наконец воины, умерив шаг, входили в первое кольцо женщин, потом – во второе, внутреннее кольцо, где становилось почти так же жарко, как в бане – и так подступали к священному огню, зажженному в незапамятные времена самим Туром-Пращуром. Они подступали к высокому, выше всех людей, стволу Перуна-бога, днем и ночью озаренного тем священным огнем, сыном неугасимого Огня Сварога.
Темный лик бога-древа смотрел черными глазницами поверх рода и поверх княжича, сидевшего выше всех, на отцовском плече. Бог-столп видел лишь свой, неведомый северцам окоем. И тогда последыш снова забывался в полусне, в тихом и желанном страхе. Над ним стоял крепкий и высокий Перун-бог, но перед высоким Перуном-богом крепко стоял на земле отец, князь-воевода Хорог.
Потом воины передавали княжича по рукам назад – к женщинам, к их молочному запаху и шелесту подвесок.
Величальные песни Перуну-богу стихали, и все затаивали дыхание, слыша, как вздрагивает земля, как трепещут золотые листья в лесу и падают на землю, как идет из-за леса великий жертвенный бык, отпущенный с кольца на волю – на полное лето. Он шел, раздвигая вековые стволы и ударами копыт пуская по земле волны. Пар поднимался из его ноздрей облаками до самого неба. От его поступи вместе с листьями старые гнезда валились с деревьев и зверьки спешили покинуть свои норы, чтобы не оказаться в них погребенными заживо.
Сердце не только у маленького княжича, но даже у самого князя и старого жреца Богита подскакивало при каждом шаге жертвенного быка.
Бык шел к священному огню сам, словно его тянула цепь неслышного человечьими ушами заговора-зова. Белые кольца широко раскрывались ему навстречу. Княжич видел, как идет-приближается черная сила-гора. Бык на ходу все ниже опускал голову. Его дыхание становилось все горячее, тлела и дымилась следом за ним сухая осенняя трава.
Бык шел к огню. Княжичу еще многое не полагалось видеть но он уже знал, что в середине круга, подле Перуна-бога широкий тяжелый нож уже опускается-скользит и льется железным родником из рук старого Богита в горсти отца и, проливаясь между его ладоней, застывает лезвием, ни разу не тронувшим и не повредившим Матери-земли.
Свет дня содрогался. По Солнцу пробегала алая дымка. Порыв теплого, густого ветра обдавал лица Туровых северцев, и темный горячий поток, запретный для глаз молодших, начинал гулко вскипать и струиться там, в середине сомкнувшихся колец из женщин и мужей, у подножия бесстрастного столпа-бога, стоявшего над родом. И в вышине, над столпом и над сжатыми полями рождалось и тяжелело багровое облако бычьего дыхания, исходившего вверх уже не из темных ноздрей, а прямо из разверзшейся яремной вены.
Потом кольца-круги Туровых родичей размыкались, выпуская отца наружу. Он подходил к своим сыновьям и поднимал багрово сверкавшую руку. Он проводил перстом по лбу и переносице каждого из своих отпрысков. Каждый чувствовал на своем лице упругую полоску крови, и кровь опукалась по переносью вниз тяжелой каплей. Ту каплю так приятно было подхватить языком. Во рту делалось густо и солоно, а потом вдруг становилось горячо в горле и во всем теле. Жертвенная кровь кружила голову, пахла железом, пахла мечами, пахла забытым материнским чревом, и малые порой начинали шататься, как пьяные, и мычать на смех всей дружине, смех, от которого малым не могло сделаться стыдно.
Вслед за отцом и его дружиной выходили из белых колец готы со своим князем-вождем Уларихом, державшим в руках блестящий золотой крест. Тогда княжич вовсе не понимал, для чего готам была нужна эта вещь при священном жертвоприношении Перуну-богу. Да и ныне, вспомнив об этом, княжич только изумился готскому святотатству [66]66
У древних русичей крест часто выступал как символ Солнца и означал, прежде всего, свет, силу и жизнь во всех ее проявлениях. Лишнее тому подтверждение – анализ слова «крест», где явно прослеживается связь с древнеславянским глаголом «кресать» – высекать искры, огонь. Поскольку наши предки активно поклонялись солнцу и следовательно огню, нет ничего удивительно в названии одного из главных культовых символов. Слово «крещение» тоже происходит от глагола «кресать» – вероятно, стоит придавать значение этому действу как освящение огнем.
Перунов крест представлял собой две пересекающие друг друга лини, которые раздваиваются на два заостренных конца. Четырехлучевой коловрат или Перуново колесо тоже является разновидностью креста. Отличие только в загнутых концах, которые означают беспрерывное движение солнца, солнцеворот.
[Закрыть].
Потом дружина вновь подхватывала на плечи последыша и уже вместе с ним – всех его старших братьев, осоловевших от великого действа, и направлялась обратно ко граду, увлекая за собой с Перунова холма белые вереницы женщин и с ними поток факельных огней, истекавший от подножия столпа-бога. Когда проходили мимо бора, звери уходили далеко от дороги и сам леший отступал в глубину, оставляя пустым и прозрачным на целое поприще свой великий лес.
Огромную тушу быка разрубали на куски и уносили вслед за дружиной. Последняя кровь быка тянулась от бога-столпа по дороге единой жилой-пуповиной, а потом растекалась тонкими жилками по всему граду, напитывая его родовой силой.
После священной трапезы дружина обходила кремник по ходу Солнца, садилась на кормленных коней и отъезжала в третью сторону – к Дружинному Дому.
Дружина отъезжала одна, отделив от себя весь род и запретив всем, кроме заложных женщин, что бывали только из бывших полонянок, из седмижды на семь чужеродных родов и племен.
Кони медленно, чередой тонули в глубине бора.
Там, в темной глубине, до новолуния дружина должна была оставаться в своем особом Доме, отпивая из заговоренных серебряных чаш брагу с отварами пустырной травы и изветника, остужая свою кровь, изгоняя из пор и ноздрей, из рук и сердца, из снов и яви свою степную лютость, нажитую на Поле. Потому и не подпускали хищных зверей к Дружинному Дому меты и обереги, окружавшие Дом. Изгнанный, но еще не истаявший, не задушенный петлей верного слова и доброго отвара дух нападал на волка, втягивал его в себя, как в болотный омут или как дым в ноздри, и потом мог долго ходить на его лапах и открывать его пасть, охотясь за охотниками, пока не попадал в капкан железной скобы-оберега и не оставался на древесной коре лоскутом сажи.
Древним велением самого бога Сварога был поставлен запрет дружине оставаться во граде хотя бы на одну, первую ночь по возвращении с Поля, или даже на четверть ночи. Раз на памяти Турова рода, в девятом колене, запрет был нарушен волей буйного князя-воеводы – и тогда была великая и страшная Сеча Теней, была Смерть, было много смерти среди сторожевых кметей и даже в самой дружине. Обуянные духами Поля и невзначай разбуженные, воины в беспамятстве отвечали только одним движением воли на всякое постороннее слово, на всякий посторонний шаг, на всякую постороннюю тень – взмахом меча.
Вот что это была за Сеча Теней.
Издревле известно, что на Поле тени всадников, в отличие от них самих, никогда не спускаются с седла и остаются на конях и днем, и в лунные ночи. Тень, сошедшую на землю за своим хозяином, сразу уносит степной дух-ветер и за окоемом земель свивает с другими тнями в черные косы губительных смерчей. А сам всадник теряет от такого внезапного похищения память и дорогу домой.
На самом исходе гона князь-воевода увидел какой-то дурной сон, которого поутру не смог вспомнить. Тогда он дал зарок более не ложиться спать и вовсе не сходить с седла до тех самых пор, пока обратная дорога не доведет его до кремника. Он повелел дружине на всякий случай дать такой же зарок, чтобы княжий сон не обрел вещую силу в ком-нибудь из воинов. Так и возвращалась дружина ко своему граду, не делая привалов, и достигла кремника прямо посреди ночи, когда ярко светила луна.
Князь-старшина и жрецы напомнили князю-воеводе о древнем запрете, но тот уперся на своем: он твердо порешил простоять эту первую ночь в кремнике, чтобы то опасное степное сновидение навсегда потеряло свою силу. Тогда все родичи в страхе покинули кремник, оставив там князя и дружину.
Воины с трудом спустились со своих коней и увидели, что все их тени тоже смело спускаются на землю. Тогда воины, уставшие, уморенные долгой дорогой и бессонницей, в темноте запамятовали, что безродные, опасные просторы уже остались далеко позади. Они принялись загонять свои тени обратно на коней, но – тщетно. Тени больше не слушались их. Тогда воины выхватили свои мечи, дабы угрозой заставить тени подчиниться, но и тени стали угрожать им темными мечами, вынутыми из бесплотных ножен.
Услышав гибельный звон железа, родичи заглянули в кремник и ужаснулись. Там в лунном свете сверкали мечи, и разгоралась битва непонятно с кем. Градские поспешили на помощь своим, и тогда произошло самое ужасное и непонятное: все тени перемешались, и воины князя стали махать мечами во все стороны, тщетно пытаясь достать и наказать оружием свою собственную непокорную тьму. Тогда уж крепко досталось всем – и оставшимся на все лето дома, и вернувшимся с Поля.
Поняв, что враг мерещится, а пощады все равно никому не будет, градские вместе с князем-старшиной спешно покинули кремник, отбиваясь от дружины. Утром раскрылись ворота кремника, и оттуда, пошатываясь, выступила-выползла вся в крови, порезанная и пораненная со всех сторон дружина. Кто выходил на своих ногах, тот сразу падал с ног и, еще падая, уже начинал всхрапывать, забываясь глубоким сном. А звон мечей – или тень звона – еще целый месяц стоял посреди кремника и днем и ночью. Не помогали никакие заговоры: звон никому теперь не давал спокойно уснуть. И все боялись входить в ворота. Кто и осмеливался войти, тот сразу выскакивал обратно весь со всех боков порезанный и порубленный.
Такая мука в Туровом граде длилась, пока однажды с полуденной стороны света не появился чернобородый торговец на муле и не сказал северцам, что хочет у них купить звон их мечей.
Северцы поначалу не соглашались на продажу, удивляясь, как же это можно купить и унести с собой звон мечей и чем он может быть полезен. Тогда торговец сказал, что его предки добывали это ценное, хоть и бесплотное вещество, на развалинах самых древних городов, разрушенных во время осад много-много веков тому назад. Чтобы безопасно добыть из-под руин звон мечей, нужно особым образом проколоть себе кинжалом одно ухо и таким образом наполовину оглохнуть. При таком условии звон не способен угрожать человеческой плоти. Вот и он, торговец из далекой страны Сирии, наполовину глух, поэтому не побоится войти в северскую крепость. Там ему останется только произнести нужное заклинание, и тогда весь звон превратиться в одну маленькую железную монету, гладкую, безо всяких надписей и знаков с обеих сторон. Главное: потом не потерять ее из кошелька по дороге, ведь что края у той монеты бывают очень острыми. Когда-то, говорил торговец, переплавленный и отлитый в монету звон мечей очень ценился в полуденных странах. Такую монету можно было перебросить через стену вражеской крепости или просто просунуть в какую-нибудь щель или под ворота, сказав при этом тайное слово. После этого можно было спокойно слушать наружи, как звенят за стеной невидимые мечи, и дожидаться, пока осажденные сами не откроют ворота и, уже все израненные, не выйдут из города вон, сдаваться на милость победителя. Но вот уже прошло три века с тех пор, как весь древний звон был добыт, переплавлен и применен против каких-нибудь врагов, а сам торговец был в детстве оглушен на одно ухо своими родителями всего лишь в дань родовому обычаю тех когда-то очень уважаемых всеми правителями торговцев звоном мечей. И вот узнав о настоящем, живом звоне мечей, появившимся у славян, сирин страшно обрадовался и поспешил в их далекие земли.
Северцы раздумывали три дня, а потом спросили торговца, а не продаст ли он потом их звон мечей уграм или хазарам, а те явятся и уже безо всякого труда возьмут весь град Туров голыми руками.
“Умное племя задает умные вопросы”,– покачал головой чужестранец и сказал, что звон северских мечей будет для них уже не опасен, если не он отдаст им за их звон плату, а сами северцы заплатят ему за избавление от нечаянной напасти, которая, как видно обоим глазам торговца и как слышно его единственному уху, уже нанесла племени немало вреда и всех не на шутку напугала.
Тут уж северцы более не раздумывали, а согласились сразу и вынесли сирианину столько куньих шкуров, сколько смогло уместиться в его седельном мешке. А торговец потребовал, чтобы раскрыли перед ним врата кремника, потом торжественно въехал в них, хлопнул там в ладоши, пробормотал себе под нос какие-то тайные слова – и тогда весь звон пропал, а только что-то один раз напоследок звякнуло об камень прямо перед мулом. Чернобородый иноземец спустился с мула и, как подсмотрели северцы, долго ползал по земле, что-то ища и приговаривая, потом нашел, подобрал, спрятал в свой кошелек и торжественно, будто князь-воевода на гон или полюдье [67]67
Полюдье – способ сбора дани с восточнославянских племён, практиковавшийся в IX-XII веках на Руси. Племенные союзы сохраняли собственную организацию, в обязанности их князей входило поставлять дань (повоз), в основном пушнину, в становища. Размер дани рассчитывался пропорционально дворам вне зависимости от достатка их владельцев.
[Закрыть], выехал из кремника.
С тех пор северцы свой древний запрет держали крепко.
И Туров князь-воевода Хорог со своей дружиной всегда крепко держал тот верный запрет.
Из града следом за дружиной, но уже на следующее утро, уходили по своей тропе, среди обережных лент, женщины, крепко хранившие заветное слово – то тайное, известное только им слово, которым можно окоротить и показавшего зубы волка, и опустившего к земле свой тяжкий лоб быка, и пришедшего с Поля мужчину – окоротить мужчину даже в то самое, ни какой иной силою не удержимое мгновение, когда его кожа загорается изнутри, когда он весь наполняется громовой тягой и уже готов обжечь женское лоно текучим огнем, пахнущим степной полынью и перепелиными гнездами.
Как только женщины скрывались в лесу, так начинали собираться княжьи малые. Они делали друг другу тайные знаки, доставали из кустов припрятанные загодя веревки и проносили их под рубашонками в кремник.
Дневные вылазки к Дружинному Дому были не страшны и кончались у тына, где можно было подсмотреть в щелку и послушать, что говорят и делают воины во дворе. К ночному же походу готовились целую седьмицу, протаптывали для этого в лесу отдельную тропу, рядом с большой, дружинной. Из века в век малые в большой тайне на краю леса готовили отвар на маковых зернах и потом с приговорами подливали его в то молоко, которое пили под вечер мамки. Оттого засыпали все мамки, будто мертвые. Дождавшись тягучего бабьего храпа, малые потихоньку спускались с полатей и выбирались из княжьих хором.
Всеми братьями и братнами верховодил Коломир. В ту осень, когда последышу надлежало покинуть свой род, он впервые взял его в ночной поход к Дружинному Дому. Последышу тогда еще не доставало одного года, чтобы пойти наравне со всеми, но Коломир знал, что брата вот-вот отправят в чужую землю, в ромейское ученье. Он решил посвятить последыша в мужчины по своему обычаю. Ведь их отец, князь-воевода Хорог, захотел, чтобы его третий сын от княгини Лады овладел в совершенстве всей хитрой ромейской премудростью, и по такой причине даже отказал последышу во вступлении в Дружинный Дом и посвящении в северские воины. Князь-воевода полагал, будто две мудрости, своя и чужая, в нем не уместятся. “В Царьграде охота иная, и охотники с иной смекалкой”,– думал князь, в роде своем полагаясь на Коломира и других сыновей.
И вот ночью, накинув на бревно тына веревку с петлей и пропустив наверх Уврата, Тема и Ратшу, старший из Туровых, Коломир. крепко взял последыша рукой за шею, как любил делать, и, подтянув к себе, сказал на ухо:
– Твой черед. Полезай!
Сердце у последыша заколотилось от радости: брат наконец-то взял его с собой.
Он подпрыгнул, ухватился за конец веревки и побежал по стене прямо в полное звезд небо. Добравшись до петли, умело накинутой на острие бревна, он, как делали старшие, осторожно уселся на стену, между заостренных бревен, верхом и повертел головой.
