Текст книги "Цареградский оборотень"

Автор книги: Сергей Смирнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц)

Капли упали в озеро и, как предрекал жрец, сразу пошли в глубину под тяжестью вместившхся в них заговоров и обрядов. И там, почти у самого дна, они всколыхнули тень моста, пересекшего два красных зрачка бездны.

Жрец Богит наконец различил в озере день, хранивший ответ.

Тот день был так далек, что даже век, в каком он затерялся, мерцал всего лишь крохотной каплей дождя, выпавшего на самом краю света.

Тот век был раньше века обров-авар, скакавших на своих волколапых жеребцах,

раньше нашествия готов [58]58
  Го́ты (готск.Gutans, лат. Gothi, Got(h)ones, др.-греч. Γότθοι) – германский народ II—IX веков, до VIII века игравший значительную роль в истории Европы. Это были германские племена, вероятно, скандинавского происхождения, говорившие на восточногерманском готском языке (для которого епископ Ульфила в IV веке разработал готское письмо). В первые века нашей эры они проделали путь из Швеции к Чёрному морю и реке Дунай, достигнув самых аванпостов Римской империи.


[Закрыть], об чьи слова можно было обрезаться, как об серп или об осоку,

раньше гуннов [59]59
  Гунны – тюркоязычный союз племён, образовавшийся во II—IV вв. путём смешения разных этносов Великой Евразийской Степи, Приволжья и Приуралья. В китайских источниках упоминаются как хунну или сюнну. Племенная группа алтайского типа (тюркские, монгольские, тунгусо-маньчжурские языки), вторгшаяся в 70-х годах IV в. н. э. в Восточную Европу в результате длительного продвижения к западу от границ Китая. Гунны создали огромное государство от Волги до Рейна. При полководце и правителе Аттиле пытались завоевать весь романский запад (середина 5 в.). Центр территории расселения гуннов находился в Паннонии, где позже обосновались авары, а затем – венгры.


[Закрыть], которые ездили на больших гривастых крысах и два раза в год разрезали кинжалами свои сроставшиеся веки, потому что глаза у них были чересчур узки,

раньше жестоких сармат [60]60
  Сарматы (др.-греч. Σαρμάται, лат. Sarmatae) – общее название кочевых скотоводческих ираноязычных племён (IV в. до н. э. – IV в. н. э.), населявших степные районы от Южного Урала и Западного Казахстана до Дуная. Античные авторы выделяли различные сарматские группировки, имевшие свои названия, и занимавшие, в разное время, лидирующие положение в кочевом мире: аорсы, сираки, роксоланы, языги, аланы.


[Закрыть], чьи кони и женщины обрастали железной чешуей и сбрасывали ее по осени,

раньше киммерийцев [61]61
  Киммерийцы (лат. Cimmerii, др.-греч. Κιμμέριοι) – племена, вторгшиеся в Закавказье во второй половине VIII и завоевавшие некоторые районы Малой Азии в VII вв. до н. э. Также условное название доскифских народов Северного Причерноморья эпохи железа.


[Закрыть], которые ковали свои мечи только из золота, а крепкие щиты лепили из орлиного помета и закаливали потом в свете полной луны.

То был день и век иных времен.

В те далекие времена

у Солнца еще был брат, который вставал раньше, но никогда не поднимался    над землей,

две невидимых луны двигались навстречу друг другу

с двух сторон неба и, сливаясь, начинали освещать ночь, а ночь в ту пору еще можно было порвать так же легко, как и паутину,

звезды еще были с косточкой внутри,

само небо было таким нежным,

что перья птиц оставляли на нем царапины,

ветер всегда дул сразу с двух противоположных сторон,

облака еще не могли летать без крыльев,

огонь обжигал не сразу, а только с третьего счета,

вынутая из реки вода имела форму кувшина и, чтобы она не расплескалась,  нужно было облепить ее сырой глиной.

В те времена

хищный зверь мог съесть человека,

но душа съеденного человека могла проглотить самого зверя,

и потом долго ходить на его лапах, избегая дорог.

В те времена

людям не нужно было спать,

потому что сон начинался сразу за порогом дома, стоило сделать шаг наружу,

а все слова были живыми

и, говоря, приходилось у каждого слова быстро перекусывать пуповину.

В те времена только боги раз в году, по осени, ложились спать и всякий раз умирали, потому что начинали хвалиться друг перед другом силой своего сна.

И всякий раз, достаточно подождав зимой, пока боги выспятся в смерти своей, к ним посылали вестника на побудку, иначе уж никогда не наступить бы весне.

Отправлялись на небо только сильные воины. Стариков нельзя было отправлять, потому что за ними каждой зимой приезжали дровни без лошадей, и старики с веселым смехом уезжали на них в глубокие овраги, доверху заметенные снегом.

Тризну по вестникам полагалось справлять не позднее, чем за один день и одну ночь до их смерти на земле. Сам вестник пил, ел и смеялся вместе со всей своей родовой, вспоминая, каким он был славным охотником, землепашцем и воином.

Все следили, чтобы он случайно не отошел в сторону и не заснул.

В те времена вестника еще не обводили межой, а начинали водить вокруг него хоровод до тех пор, пока сам круг земли внутри хоровода не начинал вращаться вместе с посланцем в противоположную сторону. Тогда жрецу Сварога оставалось только улучить миг и ударить вестника сзади по темени священным камнем, упавшим с неба,– ударить так, чтобы не пролить ни капли крови, ни капли силы, которой тому нужно немало для побудки богов.

Однажды, в тот год, когда жрец, выпив лишку поминального меда, первый раз промахнулся, в племени появился первый бродник  – посланец к неизвестным богам неизвестно зачем. Это был первый человек, кто захотел уйти из дома туда, неизвестно куда, и принести домой то, неизвестно что.

Выйдя за порог дома, он не заснул на ходу, что случалось со всеми, а пошел себе, оглядываясь по сторонам и дивясь тому, чего еще никогда не видели его широко открытые глаза.

Он был из Турова рода, а вернулся домой через семь лет с бараньей головой и, ступив на порог своего дома, сразу забыл, где странствовал, какую долю нашел и что с ним случилось.

Семь дней он лежал около погасшего очага, ничего так и не мог вспомнить и, всем на страх и удивление, просился в подземное царство. Он говорил, что там есть Забыть-река, отнимающая память у мертвых при переправе, но возвращающая память изгоям и тем, кто растерял всю свою память при жизни.

Думали, гадали волхвы, как теперь поступить с пришельцем на голову чужим, а на все, оставшееся ниже – своим, Туровым, и наконец догадались отправить его к самому старому богу, Велесу, который днем пас стада коров, а ночью – стада покойников. Привели бродника ко Влесову Дому, стоявшему в дальней роще.

Тогда еще не было вокруг Влесова Дома ни межи, ни вала, а лежал кольцом большой змей. Змей потом подох от того, что за несчетные века его всего изъели-источили муравьи.

Вот жрец подвел беспамятного бродника к чешуйчатому кольцу и ударил его по затылку осиновым поленом, потому как живому человеку переступить через змея было никак невозможно. Голова бродника внезапно отскочила от плеч, откликнулась незнакомым медным словом, и слово то еще долго звенело по лесам, будя и пугая сов. Бродник же стремглав упал через змея прямо во Влесову яму, посреди которой, как на твердой земле, стоял Влесов дом.

На другой день бродник сам вернулся во град, держа в руке свою медную баранью голову. Вместо нее у него на плечах сидела голова человечья, только без кожи и вся оплетенная бородой, будто большое красное яйцо, лежащее в гнезде или в корзине.

На весь род тогда напал великий страх, но никакие заговоры не могли загнать пришельца обратно в землю. Пришелец был голоден, однако вместо того, чтобы есть живьем своих родственников, стал он есть только что испеченный теплый хлеб, а потом, зайдя в один из домов, оставленных испуганными хозяевами, сразу завалился на лавку и заснул крепким сном. Тогда все догадались, что бродник пришел не мертвым, а живым, и при том получил дар видеть сны, не выходя за порог дома.

Когда он проснулся, то поведал родичам, что было с ним за межами было.

Он сказал, что вновь обрел память и теперь помнит, как в ту давнюю весну, когда он покинул свой род, ему очень захотелось найти богатую и теплую страну, где жить лучше, а найдя ее, привести в нее и весь свой род ради своей славы. И вот дошел он до берега, за которым расстилались бескрайние воды, а на берегу царь-каган с медной бараньей головой собирал на огромные лодьи лучших воинов со всего света.

Увидев могучего северского бродника, царь-каган подозвал его к себе и снял свою баранью голову. Оказалась голова таким необыкновенным шеломом для битвы. Царь-каган поставил на плечи голову человеческую – очень мудрую и с густой бородою, – чтобы поговорить с инородцем. Он великодушно пригласил бродника в свое войско и сказал, что царство его самое богатое и сильное на всем белом свете. Тогда удивился бродник, зачем и в какую-такую даль собирается с войском самый богатый и могучий царь-каган.

Тот же отвечал, что за морем есть царство-град, еще более богатое, чем его царство, уж такое богатое, что дочь царя польстилась на одно-единственное яблоко, подаренное ей всего лишь младшим из трех сыновей тамошнего царя. Польстилась на яблоко царская дочь и убежала с последышем за море. И вот теперь царь-каган собирает войско, чтобы отбить дочь и в отместку за позор увезти к себе все богатство, какое найдется в той еще никем не виданной стране.

Северский бродник согласился идти за царя-кагана и воевать с той далекой страной, только попросил, чтобы ему для битвы выковали такой же чудной шелом, каким мог похвалиться сам царь. Тот велел, и шелом сделали, хотя и пустой внутри: поскольку северец не мог снимать и класть в походный мешок свою голову, то и пустую баранью голову ему приходилось надевать сверху.

Плыли по великим водам три лета и три зимы, а потом еще семнадцать зим и лет воевали с заморским царством, хотя на северских землях за то время не минуло и шести годин.

То царство было все обнесено высокой стеной из белого, холодного и скользкого, как лед, камня, потому нелегко было воевать. Если лестницы не соскальзывали, то все на них замерзали насмерть, как только лезли на приступ.

Так долго воевал северский бродник за царя-кагана, что медный шелом  сросся с его головой и обтянулся кожей.

И вот однажды кобыла царя-кагана, случайно общипавшая вместе с травой и свою тень, принесла жеребенка, спереди наполовину белого, а сзади наполовину вороного. Увидев со стены того жеребенка, устрашился царь заморского града, ибо волхвы предсказали ему, что такой черно-белый конь привезет его смерть через запертые ворота. Заморский царь очень захотел получить обамастного жеребенка, пока тот не вырос, и предложил царю-кагану вернуть в обмен его дочь.

Царь-каган думал целый год и согласился. Тогда его дочь закутали в двенадцать мехов, чтоб не примерзла к стене, и стали спускать на веревках вниз, в то время как в другом месте поднимали посаженного в деревянную люльку жеребенка.

Получив свое, царь-каган сразу сел на лодью и отплыл от заморского царства, боясь, что кобылий приплод пригодится заморскому царю для какого-нибудь колдовства. С ним отплыли его вятшие и молодшие, а северский бродник вместе с прочими инородоцами остались воевать, потому что им еще не досталось никакое богатство.

Заморский царь принес жеребенка в жертву своим богам, а на другое утро пришел на то священное место, где от малого остался один пепел, в котором  пустой череп и плавал, как в болотном бочаге. “Сгорела вся и смерть моя”,– рек царь и пихнул череп ногой, чтобы тот навсегда утонул в прахе. Тут же высунулась из черепа змея, заползшая туда ночью погреться на теплом кострище. Царь не успел отскочить далеко, как она ужалила его прямо в пяту. От укуса заморский царь и скончался к исходу дня, став снизу наполовину черным, а сверху оставшись наполовину белым.

Так устрашились все жители богатого белокаменного града, что откатили палками тот череп вместе с угнездившейся в нем змеей прямо к запертым воротам, сделали под них маленький подкоп и вытолкнули мертвую голову вон. Вот и вышло пророчество заморских волхвов, ведь не рекли же они, в какую сторону через запертые ворота проедет на чудном коне царева смерть.

Воины-инородцы, стоявшие перед воротами снаружи, тоже испугались. Думали, что колдуют градские и воют за стенами не поминальные песни, а свои чудные заморские заговоры. Самые храбрые, и северец среди них  – без него ничего там не делалось – подступили к воротам и копьями издалека затолкали череп обратно под створы, чтобы испортить колдовство. Градские тоже были начеку и, не колеблясь, выпихнули опасную кость обратно.

Еще один круглый год перепихивались инородцы с градскими под их воротами тем потихоньку подраставшим конским черепом, пока не довели весь заморский народ до слез. Согласились заморские откупиться от бродников-инородцев всем своим богатством-золотом, только бы те разошлись по домам и прекратили невыносимую осаду. Думали бродники еще полгода да четверть года и дали себя уговорить. Так и разбогатели. Да только до дому ничего не донесли, все спустили и растеряли по дороге. Одних ограбили на межах Гоги и Магоги, других и вовсе поубивали, меды по усам у всех текли, да в рот не попали. Сам же царь-каган, воротившись из богатой страны, не успел, как передают, и в бане попариться. Зарезала его жена прямо на банной лавке, плеснув мужниной кровью на горячие камни для крепкого пара. Дожидаясь мужа, она сошлась с тамошним князем-старшиной, который тоже измаялся, оставшись дома без чужого богатства.

А заморские выкатили череп из града и, разбив его камнями на мелкие кусочки, обнаружили среди них костяную веревочку – ту высохшую от страха и голода змейку. Потом они стали каждый год праздновать снятие осады.  Раскрывали настежь городские ворота и разбивались на два войска. Одно вставало во граде, а другое снаружи. Главный волхв бросал с высокой крепостной стены в ворота конский череп, и оба войска сразу кидались к нему с обеих сторон: первое воинство старалось вынести череп из града наружу, а второе, наоборот, – занести внутрь. Игра всегда кончалась убытками и увечьями.

Все это и забыл бродник, вернувшийся на свою северскую землю. Ничего еще не вспомнил он и тогда, когда полетел стремглав в бездонную Влесову яму. Долго летел, коротко ли, да только ударился больно и сразу очнулся на далеком берегу. Встал бродник, потер ушибленный лоб и посмотрел вокруг.

Видит он перед собой великую Забыть-реку, по правую руку водяную, а по левую – огненную. Справа через воду перевоз, а слева через пламя переброшен высокий мост. Справа костлявый старик-перевозчик сажает мертвецов в долгую лодью, слаженную из костей, а слева, через мост, покойники, как овцы, бредут своим ходом. Иные, оступаясь, валятся вниз, прямо в огонь. Не понравился броднику худой мост, подался он к перевозу. Однако высохший дед-фараоноттолкнул его своим горбатым посохом, выточенным из змиева волоса. На мост броднику тоже не суждено было попасть. Только заносил он ногу, как мост отодвигался на шаг, только разбегался он, как мост отступал от края-берега на весь прыжок.

Отчаялся было бродник, но видит вдруг, что от моста по воде, в сторонке, тянется черная тень. Подошел бродник к тени, тронул ее рукой – крепко, ступил на нее ногой – твердо. Так, доверившись чудесной опоре, и двинулся он через Забыть-реку, однако на середине реки испугался и начал тонуть. По реке в ту пору, едва выйдя из обжига и дымясь, плыла слева направо глиняная лодья с чудными людьми, которые имели на всю дюжину только один глаз. Глаз тот и передавали друг другу по очереди. Они вытащили бродника, поглядели на него, от нетерпения выхватывая друг у друга око, и стали расспрашивать, кто он и как его угораздило живым попасть в Забыть-реку.

Пуще того напугался бродник, думая, что ущербные из зависти отнимут у него один глаз, а то и оба разом, и соврал. Признался слепым-одноглазым, что он царь-каган острова Буяна-За-Тремя-Морями, а самого его зовут Никто и воевал он с заморским царством семнадцать лет, одолел его, да на обратном пути лодью его разбило бурей. Так и занесло туда, не ведомо куда. Пообещал он лодейникам немалую плату за перевоз, только бы высадили они его на богатую землю. Задумал он так: как высадят его да как моргнут они своим единственным глазом, так в тот же миг успеет он от них убежать и спрятаться, а если не успеет, то плату за перевоз на богатой земле украдет или силой возьмет – как получится.

“Знаем мы твой остров Буян,– не удивились слепые-одноглазые.– Там тебя жена давно ждет, убивается, как по мертвому.” “Убивается,”– для опаски согласился с ними бродник. “Отвезем мы тебя на твой остров,– сказали ущербные.– Только ты нам по дороге песни пой и сказки рассказывай, а то мы тебя съедим.”

Не стали они приставать к левому берегу Забыть-реки, а повезли бродника на далекий остров. Делать было нечего, и стал бродник слепым-одноглазым врать-рассказывать сказки про свою родову, сначала про братьев, потом про сестер, потом про отца, потом про мать, потом про дядьев – стрыев и уев, потом про теток – тетей и лелей, потом – про дедов, потом – про пращуров. Больше не про кого ему было рассказывать. Но и своих хватило на все три года, пока плыли по реке и по морю. До седьмого колена успел дойти бродник, когда лодья ткнулась своим глиняным конем прямо в гору.

Не успел северский бродник спрыгнуть с лодьи и убежать. Слепые крепко схватили его с двух сторон за руки, а тот из них, который оказался при глазе, стал показывать дорогу.

Пришли в кремник, а там уже сто женихов сватаются к жене буянского царя-кагана, словно к вдове. Посмотрел бродник на царицу, увидел, что она пригожа собой и подумал, как бы теперь не сплоховать, раз не удалось отвертеться. Выступил он и сказал, что есть настоящий муж своей жене, а только за обанадесять лет и зим позаветрился на чужой земле и подзабыл немало. Так ведь и камень-гора за обанадесять годов на ветру источится – на первый погляд не признаешь былую.

Долго присматривалась к броднику царица, да, видно, тоже немного подзабыла своего мужа-бродника, не оставлял же он ей на память своего лица. Подала она северцу великий лук и сказала, что один только муж и мог натянуть тетиву. Не успел бродник взять лук в свои руки, как вбежал в кремник еще один инородец, и сыпалась с него соль от семи высохших потов, так он торопился. “Я истинный муж царице!”– изрек он, переведя дух. “А имя твое как и чьего ты рода?”– спросили его слепые-одноглазые, ждавшие платы за перевоз. Посмотрел на них новый гость-пришелец и, побоявшись чародейства, скрыл от них свое имя. “Я Никто”,– сказал им. “Он тоже Никто”,– указали одноглазые на северца.

Тогда дело дошло до лука. Северский без труда натянул тетиву и попал стрелой в летевшую над кремником утку. Другому Никому  то испытание тоже оказалось по плечу, и он успел пробить стрелой выпавшее из утки яйцо. Растерялась царица и долго думала, а потом подозвала обоих к себе и спросила, на чем стоит ее брачное ложе. Загадку того места мог знать-помнить только истинный муж.

Испугался бродник, но виду не показал. Делать нечего: или угадывай, или пропадай. Огляделся он вокруг и увидел, что доброй земли на острове Буяне нет, а все одни камни-валуны. Потянулся он к левому уху царицы, а сам-другой – к правому. “На камне стоит ложе”,– собравшись с духом, соврал северский. “На дубовом пне”,– не боясь ошибки, ответил “сам-побратим”. А вышло и то, и то верно: брачное ложе царицы зиждилось на дубовом пне, оплетшем своими корнями огромный валун. Если толком размыслить, то северский крепче гадал, ведь валун лежал на том месте куда раньше, чем вытянулся и заматерел на нем вековой дуб, срубленный потом по самое голенище.

Царица совсем растерялась, даже глаза у нее закосили в разные стороны. А женихи, потеряв терпение, предложили обоим биться и в честном поединке решить, кто настоящий муж, а кто самозванец. Никто, весь просоленный потом, согласился было, но северский успел ему шепнуть, что добра от этой битвы не будет обоим. “Один из нас совсем жизни лишится, а другой притомится не на час. Тут оставшегося-то женихи и добьют без труда, вспотеть не успеют,– растолковал он неумному.– А мне еще за перевоз платить. Мы с тобой после столкуемся, а поначалу этих воров надо наказать, как полагается.” Сказано – сделано. Оба навалились на болтунов единой ратью и истребили всех на месте и поголовно.

Пока глядела царица на ту неравную сечу, ум у нее прояснился.

“Потрудились вы, мужья мои, на славу,– сказала она, когда с последнего непутевого жениха голова слетела и, кашляя, покатилась с горы к берегу.– Теперь отдыхайте. Натоплю вам баню, а после пожалуйте ко мне на ложе. Только по очереди и жребий заранее выньте, кому пестиком масло, а кому сметану взбивать.”

Попарились напоследок оба вместе, похлестали друг друга березовыми вениками, порассказали друг другу, где, как и с кем бились и пожалели, что не выйдет у них больше единого стяга, а то без труда бы вдвоем завоевали бы чужие царства и обогатились бы сверх всякой меры.

Взялись за жребий, и северскому броднику досталось вытянуть цельную косточку, а иному – сломанную. “Опять мне счастье дают наши северские боги!”– обрадовался северец, ведь первое-то масло всегда и легче, и веселей взбивается.

Бродник подбоченился и пошел к царице в опочивальню. Только поглядел на нее, как в глазах у его помутилось и колени расслабли, как мостовые быки в ледоход. Тряхнул он головой, глядит: спела царица. Обнял ее: мягка. Стал целовать губы и грудь ее налитую: сладка до того, что и мед после нее горек покажется. Тут бродник и задал своему песту работы, не топчась, не разминаясь, так задал, что от всех загадок царицыных мало чего вскоре осталось. Пень дубовый весь расселся, и все муравьи-осы из него от страху растеклись, унося своих личинок. А большой валун под пнем треснул, как от банного жара и холодной водицы, и былой крепостью своей весь в песок тронулся.

Глядит бродник между делом, каково царице, признает ли своих. Той, по всему видать, удобно с северским на своем царском ложе. Сначала она просто шипела-ахала, потом как будто величальную затянула на чужом наречии, а потом и вовсе глаза закатила, спала с лица и принялась пузыри пускать.

Как откинул бродник масло по-первому разу, так утер со лба пот и подумал, что рода не посрамил и как бы теперь предупредить сам-друга, что тому оставаться нечего, а убегать от беды пора.

Пока раздумывал-разводил чужую беду, царица охолонула, поворочалась,  искоса, да зорко поглядела на бродника и говорит: ”Чужой ты, не муж мне настоящий, хоть пестик у тебя не деревянный, а золотой, ладно отлит да искусно обточен. С полночи ты, обманщик, пришел. Из гиперборейских далей. Там хмельные меды пьют, а не вино, дар лозы виноградной. От тебя, перекатного, меня, как от меда, в голову ударило и закружило, будто в водовороте. А от мужа моего, богами мне суженого, вся сила ко мне в душу идет, и душа моя сначала потомится, потом разогреется и наконец вылететь из груди норовит и попорхать над цветами вроде разноцветной бабочки”. Сказала такие слова царица и потянулась рукой куда-то в сторону.

“Чем мои-то меды хмельные хуже?”– только и успел удивиться северский бродник.

А никакого ответа так и не получил. Сверкнул в руке царицы острый серп, и отмахнула она броднику напрочь весь его уд.

Тут и полетел бродник с чужого ложа в одну сторону, а уд его – в другую. Летел, летел северец и очнулся на пустом месте, перед Влесовым домом. Вспомнил он разом все все свои небывалые подвиги, схватился руками за срамное место, поглядел в горсти – а оттуда ничего не улетело и не пропало, все осталось, с чем когда-то родился на свет! Вскочил бродник на Влесовой яме, зажмурился, чтоб не глядеть в глубину и от страха не провалиться опять, подобрал наощупь свой чудный шелом, перепрыгнул через круг-змея и, прибежал в свой град, радуясь, что остался жив и цел, и на бегу гадая, счастьем или той же пустой бедою свершилось дело у второго маслобоя.

Пришел бродник в град, отоспался у первого очага и, пробудившись, рек, что на родине уродиться лучше всего и никогда более он свои межи за спиной не оставит.

Пока старый жрец Богит видел в глубине священного озера времени хождение за тридевять земель первого северского бродника, княжич Стимар, задремав перед самым рассветом на пороге безродного дома, видел сон.

Ему снилось, что он в Царьграде и с великим трудом – то с разбега, то ползком – взбирается на купол-свод, раскинувшийся прямо над тронным залом дворца. Он то и дело соскальзывает с этого гладкого и круглого, как пол-яйца, холма, и спешит-торопится, зная, что василевс до конца своего заветного часа сидит на троне, а когда сойдет, то вся нелегкая княжичева затея пойдет прахом.

И вот наконец он достигает вершины и, достигнув ее на седьмом поту, принимается что есть силы колотить по темени купола железным пестом в надежде устроить полынью-прорубь.

Долго не поддается твердь, уже немеет у княжича рука. Но вот вдруг трескается купол лучами во все стороны, а его каменное темя проваливается под ударом песта вниз.

Смотрит княжич в прорубь и видит: глубоко, на самом дне, стоит трон василевса, а на нем сидит сам василевс, а на темени ромейского царя блестит золотая корона. И хочет княжич во сне дотянуться до короны рукой. Тянется – и все никак не достает.

И вдруг обламываются под княжичем края проруби, рушится под ним твердь и падает он с великой вышины прямо на голову василевсу и на его корону.

Тут княжич вскрикнул от страха, широко раскрыл глаза и увидел прямо перед собой красное солнце-колесо, катившееся из-под земли в небеса по белому, льняному одеянию жреца Богита.

Прямо перед княжичем стоял старый Богит, творя правой рукой обережное кольцо, а левой опираясь на свой посох, изрезанный идольскими ликами.

 Княжич поднялся с крыльца безродного дома и сделал шаг навстречу старому жрецу, навстречу его колесу-солнцу, поднимавшемуся все выше. Тьма покидала лес, стягивая за собой из-под темных крон лоскутья ночного тумана, сеть для ловли сновидений и ночных голосов. А на вершинах крон уже вздрагивали и мерцали верхней, небесной росой крылья вилы, девы небесной

Княжич Стимар ступил навстречу Богиту, и очутился весь на подставленной жрецом широкой ладони.

Он огляделся вокруг. Много старых нахоженных троп и наезженных дорог бежало во все стороны по ладони жреца.  Темная ладонь Богита напоминала высохшую пустыню, которую надо переходить всю от рассвета до заката, нигде надолго не останавливаясь. Княжич стоял прямо посреди пыльной дороги, что вела то ли с полночи на полдень, то ли с полдня на полночь.

Еще под утро, задремав на пороге безродного дома, княжич решил, что пойдет по земле на полдень, до Царьграда – спросить с тех, кто виновен в порче его северской крови.

Он и двинулся вперед по пыльной дороге, к солнцу-колесу, встававшему из-за ладони жреца Даждьбога.

Пошел княжич и сразу наткнулся дыханием на невидимую стену

– Слово Даждьбога! Слово Даждбога, княжич Стимар! – словно порыв ветра в кронах дерев, раздался над ним глас старого жреца.– Твой путь – на полночь. К большому Дому Велеса-бога! На Черный Мост твой путь! Велес-бог древний очистит подземными водами память твою и кровь твою от порчи ромейской!

Давным-давно, когда пуповина княжича была перерезана на ромейской монете, старый жрец Богит целый день, до самого заката, продержал на своих руках третьего сына князя-воеводы Хорога.

– Я пойду по слову твоему, Глас Даждьбожий! – как завороженный, покорился княжич.

Великая сила рода у порога Дома бродниковзапретила ему путь на полдень, путь к другой руке, доброй и мягкой, как только что испеченный хлеб.

На конце полуденой дороги только рука отца Адриана могла защитить северского княжича от всякой недоброй силы на единую стигму бытия.

Когда княжич стоял, склонив голову, у самого амвона [62]62
  Амвон (от др.-греч. ἄμβων – возвышение) – специальное сооружение в христианском храме, предназначенное для чтения Священного Писания, пения или возглашения некоторых богослужебных текстов, произнесения проповедей.


[Закрыть], та добрая и совсем не сильная рука запечатлевала на его душе крест благословения, легким порывом эфира касавшийся его головы.

Там, в Царьграде, княжич любил то воздушное прикосновение, его безопасную неотвратимость. У амвона он стоял на крыльях большой птицы, поднимаясь ввысь и почти засыпая под тихий голос отца Адриана – “Во имя Отца и Сына и Святого Духа...”– под его шепот, сливавшийся с шелестом морских волн за прохладной колоннадой базилики Иоанна Предтечи.

И бережно несла его на крыльях та невиданная птица, сотворенная из тысячи гладких кусочков разноветного камня.

Слово княжича было дано роду:

– Я пойду, Глас Даждьбожий...

“Господи, помилуй!”,– прошептал в душе княжича второй, пришедший в его душеиз Царьграда.

Под ногами у Стимара что-то зашелестело. Он опустил глаза и увидел, что стоит уже не на ладони жреца, а на земле и между ним и старым жрецом быстрым черным ручейком протекает уж, творя невидимую межу. Тогда княжич поклонился жрецу и повторил свое словов последний, третий раз.

– Дорога на Лосиную звезду [63]63
  т.е. Полярная звезда


[Закрыть],– напомнил Богит.– Она приведет. Иные роды пропустят тебя, княжич, но держись межей. Никто не станет гнать твой след. Коня у тебя не будет, княжич. Запретен. И меч запретен.

Он приподнял от земли посох, и рядом с посохом сразу появился воин, перед тем хоронившийся в чаще. То был один из внуков князя-старшины, плечистый и высокий, на полторы головы выше Стимара. Он протянул своему цареградскому дядьке-волкодлаку лук и тул, державший дюжину стрел, сулицу и расшитый крестами кожаный мешок с лямками. Родич, подступаясь, щурился и сжимал губы, будто приближал свое лицо к огню, к головешке, что, гляди, вот-вот стрельнет ему в глаза искрой.

– В дорогу тебе верный бегун,– сказал Богит, указывая на мешок, и повелел девушке: – Ляпун, уходи и не оглядывайся.

Родич поклонился до земли и разом пропал в чаще.

Княжич догадался, что старый Богит избавляет его от страха – страха повернуться спиной к родичам, однажды увидевшим волкодлака. И тогда он захотел сказать жрецу доброе слово:

– Старый Богит, прости меня.

Лик Богита одеревенел.

– Княжич Стимар! – изрек он утробным гласом.– За чтоныне кладешь вирусловом?

– Я напугал род,– отвечал княжич.– Я принес в род беду.

– Воля Даждьбога – твой путь,– глядя сквозь княжича, как сквозь рассеившийся  утренний туман, рек Богит.– Иди!

– Прощай, старый Богит! – сказал Стимар и, не оглядываясь, быстро двинулся прочь.

Он спешил отойти как можно дальше, загородиться от взора старого жреца лесом, ветвями, листвой, травами. Наконец, растеряв все тропы в глубине густой чащи, княжич остановился и ударил себя ладонью по лбу.

“Старый не понял покаяния! – прозрел он.– Ведь не от рода оно, а от святого крещения!”

И тогда он первый раз оглянулся, и увидел, что весь род остался наконец далеко позади, отгородившись от княжича-волкодлака и стенами града, и лесом, и травами.

Густой лес стоял и навстречу княжичу Стимару, мрачен и едва проходим, по пояс запруженный скользким, с гнилым хрустом проламывавшимся под ногою валежником. Среди валежника колыхалась рябая гуща папоротников и кудрявой крапивы.

Здесь тишина не стелилась незримым туманом, как на лесных болотах, а  лежала высоко наверху тяжелой кровлей – на древесных кронах.

Не стрекотали сороки, быки-туры стояли далеко, лисы сторонились.

Теплокровная тварь не подступала к этим местам, опасаясь их больше, чем близких окрестностей Большого Дыма.

Меченые скобами и висевшими на ветвях железными кольцами оберегов, деревья стерегли подступы к Дружинному Дому.

С этой стороны к Дому воинов княжич и его братья не подходили никогда. Была другая сторона – от востока – с широкой темной тропой, разбитой конскими копытами, с мягкими тропками заложных женщин [64]64
  см. Заложные покойники


[Закрыть], что прислуживали в Доме по особым дням. И на той стороне вились еще тайные тропки всего в змейку шириной, тропки, о которых не знал никто, кроме самых смелых лазутчиков, что припасали по всему пути, потаенному даже для волхвов, всякие ямки, укрытия, шалашики, дупла. Только братья от двенадцати годов до совершеннолетия ходили вместе по таким тропкам – подглядывать и бояться того, что было запретным для них не менее погоста и дома бродников.

Висевшие на ветвях родовые обереги были знакомы княжичу. Такие он видел не раз в кузнях Большого Дыма. Многие скобы-меты на стволах поржавели и оплыли корой. Однако своятропа пряталась еще далеко и ожидала, пока со всеми нужными заговорами ее как слудет поищут и найдут.

Княжич присел на упавшее дерево без мет, с которого уже давно облезла вся кора, и его мысли наконец слетелись птицами, как бывало тогда у всех славян, а не завились в ромейскую канитель из букв и строчек. Княжич подумал, что он теперь один, с какой стороны света на него ни посмотри, хотя еще и не вышел за пределы своего,северского леса. Он понадеялся, что его тайный побратим, инородец Брога, конечно же успел предупредить Филиппа Феора о случившейся беде и что всю беду скоро сумеет развести своими сильными руками его отец, князь-воевода Хорог, когда вернется с Поля в сверкании ночных зарниц и в темных тучах дорожной пыли.