Текст книги "Цареградский оборотень"

Автор книги: Сергей Смирнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 22 страниц)

Оставив самородок своим живым соплеменникам, рука князя облюбовала себе стожок сена, чтобы передохнуть и расправить затекшие пальцы.

Тогда северцы, стоявшие до того часа, как вкопанные, опомнились и стали рядить, что им теперь делать, какой почет княжьей руке оказать и как эта левая  будет теперь ими править.

Решили начать со священного пира-братчины.

Только поставили посреди нового кремника долгие столы, только выставили на них меды, как запылила вдали рать, возвращавшаяся с победой над страшными обрами. Как раз успели воины к началу великого пира. Сели за стол и стали повествовать о том, что случилось на Поле. Дивился род. Дивились и воины рассказам соплеменников.

Ларец, подарок скифа-Замолксиса, поставили посреди стола. К тому часу ларец был полон золотых ромейских монет, которые рать подобрала на Поле. Думали о том золоте, как о главном для всей жизни сокровище. Тут княжья рука тихонько сползла со стога, где отдыхала после великих трудов. Никто не приметил, как она без всякой помощи оказалась на столе. Княжья шуяя дотянулась до ларца и безжалостно, будто золу из ведра, вышвырнула из него все ромейское золото. Северцы поразевали рты, а кто-то едва не подавился сладким куском насмерть. Рука же убралась в ларец и сердито захлопнула за собой крышку.

В тот же миг с треском расселись доски стола, а под самим столом расступилась земля, и скифский ларец ушел-ухнул под землю посреди нового кремника.

Так и не стало у северцев заботы, как им благодарить за труды княжью руку и что с ней делать. Рука легла в основание града и, поднимаясь наверх в худой час, отбивала вместе с живыми северцами набеги булгар, угров и пахнущих чесноком хазар.

С той поры Туровы стали рубить свои дома-избы выскими, с горницами, под стать стенам и вежам. Гладели Туровы из них на все прочие северские роды сверху вниз и гордо топали по крепким, сухим половицам. Стыдно стало строиться ниже и проще, да и княжью руку прогневать страшились.

Кольцо святилища Даждьбожьего лежало на опушке леса. От самого града – в трех сотнях молодых шагов и в шести сотнях старых. Жрец Богит опасался, что не успеет выпрясть из ветхих волокон своего дыхания такой крепкий заговор, которым можно опоясать град и надежно оберечь его от взгляда княжича Стимара, третьего сына князя-воеводы Хорога. Вот-вот весь град Турова рода мог сгореть дотла в его пристальном взгляде.

Перед вратами Дажьбожьего круга стояли двое близнецов, младших Туровых, рожденных князем от второй жены семь весен тому назад. Теперь они жили при старом жреце и помогали ему передвигаться по земле, как два живых, легких посоха, а вернее, как два бычьих пузыря на воде. Сам Богит полагал, что, не опираясь на их плечи, уже на десятом шаге опустится в землю по колено, на сороковом – по пояс, а на сорок первом – по самую шапку. Так был он древен годами.

Близнецы смотрели на старика и жались друг к другу. Им стало страшно, когда Богит вдруг замер, так и не сойдя с самого края священной земли, закрыл глаза и обратился весь в безмолвного идола. А к деревянным идолам старшие еще запрещали близнецам подходить близко.

Малые увидели, как на белых ризах жрецах зашевелился узор, замерцал вышитый на них круг Солнца, завертелся, и через край-порог священной земли потекла им прямо под ноги полотняная река. Они едва успели расступиться перед ней, а река-дорога устремилась к граду, в одно мгновение достигла его и окружила  непреодолимой защитой.

– Пришел брат ваш, Туров,– раздался над близнецами глас жреца Богита.– Настал час встретить его.

– Где же наш брат? – изумились близнецы.– Где будем встречать его?

– С четырех сторон...– сумрачно и непонятно отвечал старый жрец.– С четырех сторон... Торопитесь. Обегите кругом града и тогда увидите своего брата. Зовите свет Дажьбожий, как я учил вас, просите Даждьбога показать вам брата вашего – и увидите.

И младшие Туровы побежали к граду по полотняной дороге, призывая себе на помощь свет Даждьбожий. И как только они обежали вокруг всего града, так сразу растаяла у них под ногами белая дорога. Однако своего брата они так и не увидели.

Тем часом княжич Стимар стоял на западной стороне от града, на краю высокого берега, откуда были видны все вежи, все прясла кремника и почти все дома.

Стимар перебирал глазами каждую вежу, каждый сруб, как перебирал когда-то те вещицы, что по осени отец привозил из своих походов на Поле.

В те лета и зимы, когда Туровы братья еще резвились, как щенята, и их  еще не подпускали к Дому Воинов, к святилищам и погосту, все их медвежьи охоты,  походы на далеких и грозных врагов, и великое, опасное Поле – все умещалось здесь, на двух пядях земли, среди плетней, амбарных закоулков и крохотных двориков, усеянных овечьим пометом..

У отца были настоящие дороги, настоящие враги и настоящее Поле. Но теперь среди Туровых его сын Стимар, третий, младший княжич, уже владел самой долгой дорогой из всех в ту пору ведомых северцам дорог. Он прошел ее в оба конца и обрел мудрость, не доступную его отцу, храброму князю-воеводе. Увидев свой град по прошествии девяти лет и зим, проведенных в золотой клетке, княжич вернулся и прозрел уже издали, что и сам град Туров не велик да и Поле вовсе не так велико, как казалось когда-то не только малым, но и старшим.

Княжич посмотрел издали на град Туров и захотел построить свойград, уже ведая, что сможет обойтись без вещей руки прародителя Тура.

“Дерево горит. Дерево истлеет и уйдет в землю,– думал Стимар, невольно следя за двумя малыми, которые бежали во весь дух вдоль стены кремника.– Как листва осенью. Теперь я знаю. Я привезу сюда камень. Белый, как свет. Я возведу новые стены, которые не сгорят никогда. Царьград старше моего рода и старше всех исконных родов северского племени. Я привезу сюда искусных мастеров-каменщиков. Будут мостовые, как в Царьграде. А вокруг до самого леса выложу по земле мозаики. Станут дивиться сами ромеи. Я возведу храм. Такой, что будет выше даже Софии Премудрой [46]46
  Собор Святой Софии – Премудрости Божией, Святая София Константинопольская, Ая-София (греч. Ἁγία Σοφία, полностью: Ναός τῆς Ἁγίας τοῦ Θεοῦ Σοφίας; тур. Ayasofya) – бывший патриарший православный собор,  всемирно известный памятник византийского зодчества, символ «золотого века» Византии. Во времена Византийской империи собор находился в центре Константинополя рядом с императорским дворцом. Более тысячи лет Софийский собор в Константинополе оставался самым большим храмом в христианском мире – вплоть до постройки Собора Святого Петра в Риме. Высота Софийского собора – 55,6 метров, диаметр купола 31 метр.


[Закрыть]. Пусть весь град уместится в моемхраме. Я привезу сюда отца Адриана. Он станет епископом для моего рода. Я попрошу за него василевса. Так будет. И тогда меня благословит стать василевсом сам апостол Андрей [47]47
  Апостол Андре́й (греч. Ανδρέας , лат. Andreas), больше известный как апостол Андрей Первозванный – один из апостолов (учеников) Иисуса Христа, брат апостола Петра (Кифы, бывшего Симона). Об апостоле Андрее, как и обо всех остальных, повествуется в книгах Нового Завета.


[Закрыть].”

– Княжич! С кем ты говоришь? С сонными мухами? – донесся сзади веселый голос слобожанина, без опаски оставившего за чужими межами всю поклажу своих обережных заговоров и пришедшего за княжичем налегке.

“Не хватит нынче твоего разумения, Брога”,– усмехнулся мудрый княжич.

Тогда старый жрец очнулся и наконец переступил через кольцо святилища, поняв, что наделенного опасной мудростью последыша придется встречать ему самому.

– Здороваюсь с градом,– вслух ответил через плечо Стимар.

– Негромко здороваешься, княжич. Не в силу. Верно, велишь граду принять тебя, как надумал? Без величания?

– Без величания, Брога. Успеется...– радостно вздохнул княжич, уже увидев свои мостовые и мозаики, белые каменные стены и храм посреди разросшегся втрое новыми каменными стенами кремника.

– Проведу тебя прямо к кремнику, никто не приметит,– пообещал Брога.– Покажу тебе нашу, слободскую тропу. Волчью.

Княжич изумленно обернулся.

– Волчью, княжич...– с удовольствием повторил Брога.– Вам, Туровым, не ведома. У вас свои тропы, у нас свои.

– Отдаешь свою тайну, Брога?

– Отдаю, княжич. Нынче мой дар.

Туровы тоже издревле держали такие потайные тропы, которые вели и к Слободе, и в землю рода Всеборовых, и к иным соседям.

Протаптывали их, ходили по ним и заговаривали свои следы только малые. Друг другу и передавали их – братья братьям. По обычаю, прокладывать такие тропы в земли инородцев и устраивать на них засады можно было только до совершеннолетия, до дня посвящения в воины. После того дня эти забавы считались уже зазорными, хотя и не запретными. Все знали,  что молодшие из чужих родов могут подобраться к овчарне, или к овину, или же к самому тыну, так, что и своя собака их не учует, и сторожам разве что мышь померещится. Ведь у молодших были свои крепкие заговоры, иные не слабее княжеских. Однако все старшие ведали и то, что вреда от тех вылазок немного, а пользы для будущих охотников и воинов – вовсе немало. Недаром даже князья, сойдясь на межевом сходе, порой начинали разговор с того, что хвалились между собой своими детскими тропами, божились друг перед другом, что могут привести соседа с того места прямо в его собственный кремник, не попавшись на глаза даже сороке.

Теперь слобожанин Брога, подтвердив свое тайное побратимство с Туровым княжичем, был готов нарушить старый обычай и гордился своей новой силой. Он еще той весной, когда спас княжича, пообещал ему показать слободскую, волчью тропу, да летом не привелось – братья мешали,– а уже на исходе того лета княжича увез за моря, за дола ромейский корабль.

Привязывая кобылу к дереву, Брога хищно скалился и сверкал глазами. Он предвкушал старую забаву и радовался наперед.

– Не великоваты мы теперь стали для твоей тропы? – засомневался княжич.– Поди, уже не за мышей примут, а за настоящих волков.

– Мое обещание было,– напомнил Брога.– Нынче можно. Нынче сын Турова князя вернулся. Нынче все можно.

И он повел княжича к Большому Дыму по тропе, проложенной и заговоренной молодшимислободскими охотниками.

Ступив на тропу, княжич хотел было перекреститься, как велел ему делать отец Адриан на всех заговоренных, поганых местах. Но Стимар чуял, что крестным знамением навсегда погубит здешнюю, нахоженную тропу и теперь не на царьградской, а на своей, на северской земле, обидит Брогу, доверившего ему свою родовую тайну. Он уже было поднес руку ко лбу, но заколебался, а тот, второй человек в его душе, которого он привез с собой из Царьграда, стал его укорять и велел слушаться мудрого отца Адриана.

Брогу будто кольнуло в спину, и он оглянулся:

– Никак побоялся, княжич, нашей тропы? – гордо удивился он.– Не бойся. Добро заговорена.

И княжич опустил-таки руку, устыдившись погубить тропу своего побратима, который первым встретил его на родной земле.

На глаз эту тайную дорожку и вовсе нельзя было различить. Только земля под ногой показалась княжичу чуть мягче, чем в стороне от нее. Он так привык ходить по каменной тверди, ровной и гладкой, что еще на слободском лугу его слегка покачивало, и даже чудилось ему там, что идет он не по земле, а по мягким тюфякам дворцового гинекея.

Тропа сначала спускалась в глубокую балку, так что град ненадолго пропадал с глаз, потом, вновь выведя “лазутчиков” наверх, начинала замысловато петлять среди ольховых зарослей, пока наконец не выпрямлялась прямо у зерновых амбаров перед градом.

Родные запахи и звуки, особенно глухой перестук в кузнях, и горьковатый дух тянущегося из кузен дыма, тревожили и волновали княжича, и он все норовил соступить с тайной тропы. Брога едва успевал вовремя схватить его позади рукой и вернуть на свой след:

– Приметят, княжич. Испортишь всю охоту,– укорял он шепотом.

Тропа так и продолжала вести – от амбара к амбару. Охотники перебегали от сруба к срубу, вжимались в темные бревна, пахшие старым обжигом. В одном месте княжич провел рукой по седым лохмотьям мха, торчавшим между бревнами. Мох рассыпался и дымком соскользнул вниз, под ноги.

“Дерево истлеет,– вновь подумал княжич.– Придет век, когда никто уже не вспомнит о Туровом роде... Теперь я знаю. Я привезу из Царьграда настоящего летописца.”

Кто-то из Туровых, тем временем, проходил мимо, кто-то поблизости хлопотал у овинов, не замечая пришельцев. Брога все чаще оглядывался, хвалясь слободской тропою, и хитро подмигивал.

Наконец тропа вывела прямо под самую высокую, угловую вежу кремника. Вал у подножия деревянной башни был усеян яблочным огрызками.

Брога вдруг замер и, подняв руку, растопырил пятерню:

– Княжич! Дальше – поворот. Можно по тропе идти прямо в кремник. Что велишь?

Стимар растерялся и стал озираться по сторонам. Место было открытым, не считая плетня козьего загона. У малых только бы макушки над плетнем сверкали, а Броге и княжичу плетень приходился по пояс. Рядом не было никого, но те Туровы, что ходили стороной по своим делам, даже их собаки, – все словно нарочно отводили от “лазутчиков” глаза. Добро была заговорена слободская тропа.

– Глянь, кто там, на веже, яблоки грызет,– не придумал ничего более важного княжич.

Брога оставил тропу, быстро взбежал на вал кремника и, задрав голову, стал приглядываться под облам, в длинную щель-бойницу под нависавшим выступом сруба в верхней части вежи.

Из той бойницы, предназначенной для стрельбы в подошву стен, вылетело цельное яблоко и едва не угодило Броге в лоб.

– Рат! – в полный голос кликнул слобожанин того, кто “стерег” вежу.

Княжич затаил дыхание: Брога назвал не чужоеимя. Рат приходился ему племянником. Когда княжича забирали к себе ромеи, Рату шел девятый год.

– Чего тебе, Слобода? – донеслось сверху.– Шустро подобрался.

– Да вот думаю Турову яблоньку обтрясти.– И Брога крепко уперся руками в вежу.

– Гляди, вчерашний дождичек стрясешь...

Брога успел спрыгнуть с вала, едва не попав под “дождик” веселого Рата, любившего, как и Уврат, всякие злые каверзы.

– Ромеев, небось, уже видал,– донесся голос с башни,– раз давно мышкуешь.

– Как же, видал,– важно усмехнулся Брога, подмигнув княжичу.– Два рогатых да три кудлатых...

– А шесток – ты без порток! – опередили с башни.

– Теперь-то что, велишь, княжич? – растерянно зашептал Брога.

– Зови его за раками,– велел Стимар, вспомнив, что для Рата в давние времена то была самая любимая охота.– На Свиной Омут... Скажи, что княжич зовет.

Брога передал.

– Какой княжич? – удивилась вежа.

Сердце у Стимара вдруг гулко застучало, словно молот в ближайшей кузне, и он не выдержал – вышел из защиты слободской тропы и твердым шагом подступил к веже.

– Слезай, Рат! – крикнул он, довольный, что ошеломит родича.– Стимар тебя зовет! Или у тебя с твоими раками уже договор на меже?

Брога гоготнул позади.

На башне затихли. И вдруг в ее утробе загремело что-то, будто котел уронили на лестнице.

– Княжич?! – донесся сверху чей-то испуганный голос, не  Ратов.

– Он! – изумленно подтвердил Рат.– Выколи мне глаз, он!

Снова гулко, еще громче загремело внутри вежи, и сама вежа будто покачнулась из стороны в сторону.

– Княжич Стимар! – раздался крик уже внизу, за стеной кремника.– Княжич Стимар вернулся! Встречайте!

Весь град внезапно зашумел, как людное торжище. Во все стороны сорвались со стен и тына сороки да галки.

Первой к княжичу подскочила под ноги собака, но, поджав хвост, залилась испуганным лаем и попятилась.

Брога, почуствовав, что праздник чужого рода не для него, тоже стал отступать и, когда княжич поднял на него глаза, только развел руками и рассеянно пробормотал:

– Гляди-ка, все признали, а эта холопка не признала.

Лай донесся и до ушей старого жреца Богита, и до ушей силенциария Филиппа Феора, и оба насторожились. Богит увидел над градом кроваво-алую радугу и пуще устрашился того, что уже ничем не предотвратит беду, грядущую вместе с княжичем в кремник. Силенциарий же вспомнил, как однажды из цареградской ночи донесся подобный этому лай а потом, спустя много дней, ему рассказали, что собака лаяла перед воротами на человека, принесшего в город чуму.

– Ничего. Скоро признает,– надеялся княжич Стимар, радуясь заклубившейся вокруг него суете.

На закате того же дня, в который, словно в прорубь посреди омута, провалились все девять лет и зим цареградской жизни, княжич Стимар посреди глухой рощи, окружавшей Дом бродников, сидел на его гнилом крыльце, и пытался вспомнить все страшные события, успевшие произойти перед вратами кремника еще до полудня.

Минувший день казался ему теперь чужим темным домом, по которому его стал неохотно водить какой-то незримый хозяин. Хозяин дома держал в руке светильник. Проходя мимо предметов, он ненароком освещал их, и Стимар не успевал ничего толком разглядеть и соединить предметы в единую мозаику-картину.

Он замечал то рыжую собаку, испуганно поджавшую хвост, то растерянные глаза Броги, то его круглую блестящую серьгу, то чью-то поднятую руку, то остановившееся в стороне колесо.

...Открывались перед княжичем врата кремника, и навстречу ему устремлялись две вереницы сестер в белых  срядах. Сестры несли на вытянутых руках маленькие пшеничные снопы и пели величальную. Княжич присматривался к сестрам, старался всех узнать – и старших, и самых младших, что родились, пока он жил в сорока птичьих перелетах от Большого дыма, и по лицам старался угадывать их имена.

Между вереницами, замыкая их ход, торжественно ступал сам князь-старшина Вит, держа в руках родовой священный меч Дар.

Стимару казалось, будто он сам плывет в лодке между вереницами сестер навстречу князю, и теперь, в своем воспоминании, ему очень хотелось оглянуться назад. Но в воспоминании, как и в недобром сне, нельзя оглянуться.

Князь-старшина приблизился, поднял на руках меч, и стал произносить имена. Так, остановившись перед княжичем, он повел ему навстречу череду-вереницу предков от седьмого колена Турова.

Удар грома, которого не слышал никто, кроме старого жреца Богита и княжича, прогремел вместе с именем его старшего брата, первенца князя-воеводы Хорога и Лады, Коломира. Своего старшего брата Стимар любил больше всех, даже больше отца.

Оглушенный громом, княжич упал ничком, ударившись коленями и ладонями об землю, и земля отозвалась эхом и гулко треснула под ним, как лед над омутом той далекой весною. Но теперь оцепеневший на месте Брога уже не имел сил вытащить побратима из страшной полыньи.

Великий страх закружился вихрем, унося имена предков.

Вместо имен в свисте и гуле вихря послышалось только одно зловещее слово:

– Волкодлак!

Вскрикнула одна из сестер, первой увидевшая оборотня, и, когда все обмерли и оцепенели, прозревая от ее крика, то зловещее слово замерло и повисло над градом красной радугой-заревом.

Когда боль, вспыхнувшая в груди, стала стихать, княжич приподнял голову, и увидел перед собой белую дорогу, тянувшуюся к нему с небес. По этой льняной дороге опускался вышитый на ней круг солнца.

 Над княжичем стоял старый жрец Богит.

– Глас Дажьдбожий! – невольно позвал его на помощь Стимар.

– Княжич Стимар! – словно издалека, с высокой кручи, донесся до него голос волхва.– Найдешь ли силу подняться?

С великим трудом поднимая над собой небо, княжич сумел встать и распрямиться в полный рост. Земля все еще покачивалась у него под ногами, как зыбкая льдина.

Лицо волхва казалось мертвым, глаза его смотрели в темную бездну. Он медленно поднял руку, и княжич похолодел, увидев между собой и родом обережное кольцо:

– Зачем, глас Дажьбожий?

– Посмотри вокруг, княжич Стимар,– повелел Богит.

Вихрь страха разбросал всех, кто был перед вратами кремника, кто пришел встретить сына князя-воеводы с радостью и восхищением, как самого князя. Сестры, разлетевшиеся, как белые перья, скрючились на земле и от страха прятали лица в траву. Многие Туровы стояли на коленях, шептали заговоры и тоже страшились поднять глаза от земли. Сам князь-старшина стоял поодаль, сгорбясь. Он держал священный меч наперевес  и изготовился защитить род от страшного пришельца.

– Они видят волкодлака, княжич Стимар,– рек старый Богит.

– Где он, глас Даждьбожий? – стуча зубами от нахлынувшего озноба, еле выговорил княжич.

– Там, где стоишь  т ы,  княжич Стимар,– отвечал волхв.

– Здесь стою я сам, глас Даждьбожий! – не верил княжич.

– Род видит волка,– твердо повторил жрец.

Солнце на его белых одеждах опускалось в тучу. День угасал в мутно-алых сумерках.

– Я слышу тебя, глас Даждьбожий, ты говоришь со мной, – с трудом выдавил из себя княжич не звериный хрип, а человечьи слова.

Он тщетно пытался задержать в памяти слова Богита, но они все сразу пропадали, улетая, будто ночные птицы, которых не раглядишь.

– Я вижу обоих, княжича и волкодлака,– сказал Богит и позвал: – Воин-инородец, подойди ближе.

Рядом появился бледный и растерянный Брога.

– Кого видишь ты, чужеродный? – вопросил Богит, обратив на него взгляд.

– Глас Даждьбожий, я вижу княжича Стимара, сына князя-воеводы Хорога,– хрипло отвечал слобожанин.

– Кого видишь ты? – повторил волхв свой вопрос.

– Княжича Стимара! – стоял на своем Брога.

И в третий раз вопросил его старец, и тайный побратим княжича дал тот же ответ.

– Кровь,– сказал волхв.

Он снова обратился к Стимару.

– Кровь. Тебе испортили кровь, княжич Стимар,– изрек он и только теперь опустил руку, сотворившую обережное кольцо.– Ромеи испортили тебя. Твой отец не послушал моего слова. Вот минуло девять лет. Ныне род видит волка.

– Я же стою здесь,– снова прошептал Стимар, не в силах поверить.

– Смирись, княжич,– горько вздохнул Богит.– Ныне тебе не войти в град. Порча сильна. Тебе должно очиститься. Придет час – я призову Даждьбога. Твое сретеньееще грядет. Настанет день величальной. А ныне ступай во Немеженную Рощу, к Дому бродников. Помнишь ли дорогу?

– Я не инородец! – со стоном выдавил из себя княжич.

– Пойдешь старой тропой, детской,– велел Богит.– На полуденной стороне Рощи ныне есть сторожа для бродников приходящих. Ожидай меня там. Теперь торопись. Не мучай род. Они не могут долго смотреть.

Всем хорошо известно с глубокой древности, что жрецы и волхвы никогда не имели своей собственной памяти. Время выпадало на их глазах, как выпадает на траву вечерняя роса. Когда жрецы возвращались в свои святилища, дни по каплям стекали из их глаз в озеро, не видимое для непосвященных, простых смертных. Упавший в озеро день разбегался по его поверхности тонким водяным платом, а поверх потом, спустя один рассвет и один закат, ложился прозрачный слой-пенка нового дня.

У жрецов не было своей памяти. Зато, задержавшись на берегу своего тайного озера хотя бы на одну стигмубытия, они могли увидеть каждый из принесенных ими дней в отдельности или же все разом. Задержавшись чуть дольше, они без особого труда прозревали глубины времени, вылитого в озеро их предшественниками, жрецами-пращурами. Если из глаз жреца вытекало все его время, а он продолжал пристально вглядываться в глубину, тогда он мог прозреть самое начало времен, дно, твердое только с другойстороны, с той, где времени еще нет. Тогда он видел красные зрачки того, что было во мраке перед приходом богов, а те красные зрачки начинали видеть самого жреца.

Старый жрец Богит едва не ослеп от жгучей росы минувшего дня. Он встал на кольце-берегу святилища Даждьбога, и две багровых капли упали из его глаз, всколыхнув кругами уже неподвижное, стылое время.

Он прозрел и сразу увидел весь минувший день целиком, от берега до берега. Он увидел чужую радугу над градом. Он увидел смятенный род Туров и великий страх рода, поднимавшийся вихрем выше всех веж и кузнечных дымов. Он увидел на земле тень оборотня-волкодлака, что легла за спиной княжича и осталась портить землю тягучим пятном сажи.

Княжич вырос и окреп, но теперь издалека пах ромейским ладаном.

Лицо его стало светлее, но походило на полированный камень, которым хвалятся ромеи.

Он перестал хромать, но ступал легко и осторожно, словно шел по льду, зная, где опасные места.

Он принес в своих глазах ясный и не по годам мудрый взгляд, но в его глазах мерцали чужие звезды.

Его дыхание отдавало ветром, по которому нельзя определить сторону света, откуда такой ветер дует, а на губах княжича остался след от какой-то прозрачной восковой печати.

Княжич Стимар стал похож на своего отца, Хорога, как если бы князь-воевода со дня своего совершеннолетия вдруг перестал старетьи питался бы с той поры только медом диких пчел и летучей осенней паутиной.

– Вину себе и роду своему сотворил князь Хорог,– сказал Богит, едва поспевая к вратам кремника и движением руки уже издалека отводя в сторону острие копья, направленное в невиновного княжича.

– Вину роду своему сотворил князь,– повторил Богит и теперь, уже на исходе всматриваясь в озеро времени и видя в его глубине другой, далекий день, когда он и вовсе не поспел к вратам кремника, к порогу княжьего дома.

Разве обойдешь-обгонишь вороного княжьего жеребца угорских кровей!

В ту осень, минувшую за девять месяцев до рождения третьего княжьего сына, жрец Даждьбожий был уже очень древен. Так был он древен, что ходя по земле, оставлял следы не сверху, а на глубине в один вершок. Уже в ту пору в густой белой бороде Богита можно было выловить рыбешку с птичьей головой, а его посох каждый день обмазывали сметаной, чтобы в него не врастали пальцы всемудрого старика.

И вот в один из осенних дней Богит услышал топот княжьего коня и, прозрев беду, заторопился ко граду.

В ту осень князь-воевода Хорог вернулся с Поля с несказанно богатой добычей. Он ходил на Данувий и вместе с булгарами взял несколько малых ромейских городов.

Задолго узнали на Большом Дыму, что с великой славой возвращается князь. Лунными ночами на полуденной стороне земли часто сверкали золотистые зарницы. То переливалось на возах и телегах взятое у ромеев богатство. Монет по дороге просыпалось несчитанно, а довезли столько, будто не убыло ни одной. До самого снега вся полуденная дорога поблескивала потерянными денарами, как река в летний день, а жадные до всего блестящего вороны роняли с веток звонкий помет.

Гордым вернулся князь, в силе великой.

В Дружинном Доме полагалось ему провести седьмицу, очиститься от безудержной воли, от степной нечисти, посреди Поля завивавшей гривы и хвосты жеребам тройной косою в единый миг и прямо на скаку.

Но и трех дней не выдержал он, как невмочь ему стало без жены своей, Лады. Он сел на коня, покинул Дружинный Дом и подъехал к кремнику. Весь род оцепенел перед самоуправством князя.

– Ныне все искупил,– сказал он князю-старшине, невольно загородившему собой ворота.– Перунова воля дать мне славу на Поле. Чист я от первого дня. И вся моя дружина чиста от первого дня. Ни один из коней не пал. Никого лихорадка не трясла. Мой день ныне, старшина, а завтра – не ведаю чей. Отойди.

Рука его еще не полегчала с Поля – будто малой, отлетел в сторону князь-старшина от одного взмаха в четверть княжьей силы.

Попятились от князя собаки, скуля и прижимая уши. Дымы от кузен, поднимавшиеся в тот ясный день над кремником прямыми столбами, легли в разные стороны.

Трещали и проседали ступени под ногами князя, когда поднимался он в горницу.

А потом, когда он остался наедине с обомлевшей супругой, то в кровле, над горницей, вся расселась щепою князевая слега [48]48
  СЛЕГА (ст.-русск. сляга – жердь, тонкое, длинное бревно; родств. ниж.-нем. slank – «тонкий, гибкий») – в деревянной архитектуре славян – продольное бревно кровли. Слеги являются несущей частью кровли, их укладывают по скату фронтона, очелья. Вдоль нижнего края крыши к слегам крепятся курицы. Наверху вдоль «конька» проходит так называемая князевая (главная) слега . Она связывает стропила. Эту слегу из-за фигурных завершений называют также коньком или шеломом.


[Закрыть]и свалился сверху на землю один из заговоренных коньков.

Не поспел к кремнику “глас Даждьбожий”, не решился остановить князя издали тайным словом, которое больше трех раз в сто лет и произносить нельзя. От того слова остолбенел бы своевольный князь и врос бы по колени в землю. Оставалось бы тогда вырыть его и отнести обратно в Дружинный Дом, где уже без беды, не торопясь, – отлить молоком еще не телившейся коровы. Да все равно до следующей весны ходил бы князь немым и глухим.

Только и увидел старый Богит, подходя к кремнику, как над его вратами покосилась белая турья голова и упал с нее на землю правый рог.

Князь вскоре вышел из кремника с помутневшим взором, и Богит не приметил в его глазах зрачков – только тени бежавших с запада туч.

От князя пахло только что вытопленным из болотной руды железом. Словно отяжелев втрое, он сел на коня, долго не мог тронуть его с места. Потом конь, сдирая копытами сухую кожу с линявшей к осени дороги, двинулся-таки вперед, и князь уехал обратно в лес, ни разу не оглянувшись.

Через девять месяцев, на девятый день травеня [49]49
  Пятый месяц года в юлианском и григорианском календарях, третий месяц староримского года, начинавшегося до реформы Цезаря с марта. Один из семи месяцев длиной в 31 день. В Северном полушарии Земли является третьим месяцем весны, в Южном – третьим месяцем осени (эквивалент ноября Северного полушария).


[Закрыть], пришло время супруге князя-воеводы рожать. Весна удалась очень ранней и теплой. Жаворонки, вернувшись с небес, из ирия, запели едва не с Радуницы, однако оставались висеть  так высоко, что никто не мог разглядеть их в небесах, даже тот из сыновей Вита, который с полуденной вежи без труда считал пчел на дальних заречных лугах. Пшеница взошла так густо, что сквозь нее руку к земле было не просунуть, да только едва не от самого корня пшеница сплеталась с сорняком в косу. Вестимо было, как по жатве придется расплетать каждый колос в отдельности, и все ломали головы, что это за невиданная примета. То ли полевикачем обидели, то ли в роду ждать какой-то немыслимой путаницы и нестроения. Даже Богит не ведал, что грядет.

И вот на девятый день травеня стало ясно, что не сможет разрешиться Лада. Плод уперся ногами в чрево и словно бы не желал выходить на белый свет. На огромном животе княжьей супруги алыми жилками выступил невиданный узор, и, если бы ромейские мудрецы в тот роковой час подошли бы к ее ложу на банной лавке, то потом, много поразмыслив, сказали бы, что на чреве княгини показалось, как на пергаменте, все их ромейского царство, видимое разве что только с вышины ангельского полета.

Князь Хорог, помня о предостережениях Богита, задержался в ту весну дома, несмотря на ропот готской дружины. Он стал дожидаться своего третьего сына.

Наконец и сам прозрев близкую беду, он сник и стал смотреть на Богита, как на последнего спасителя рода.

– Вот твой урожай, князь,– без жалости сказал ему Богит.– Не в добрый день сеял, не с верной руки – не добро и пожнешь.

Для трудных родов княгини на берегу реки поставили обыденную баню [50]50
  На Руси простолюдинки и царицы рожали в банях, и. по сути, это было единственное теплое и чистое место в доме, где пристало появляться на свет и младенцу. Сажа, осевшая на стенах бани по-черному, играла роль антисептика. Известное русское слово изба – это уменьшительное от истопка, которое происходит от древнерусского истьба (истобка), что означает «дом, баня». Отделившись от жилища и став отдельной постройкой, баня сохранила все признаки древнего, языческого почитания жилища.


[Закрыть]. Срубили ее по-особому – в реж, с пазами между бревен, так что свет пронизывал ее всю насквозь. Богит велел всем Туровым распустить пояса и развязать все узлы, что найдутся во граде. Распахнули все двери. Раскрыли все клети, короба, сундуки, туеса и бочки. Вывернули мешки. Разодрали надвое последний вытканный холст. Наконец девять раз облили роженицу водой, собранной в березовый туес по течению реки. Ни град, ни река не помогли.

Безропотная, тихая Лада с круглым лицом, похожим на утренний свет уходящей с неба луны, проведала лучше бабок и волхвов свою участь. Когда за стенами наступил полдень, в ее глазах еще только поднимался рассвет, а на побледневших губах уже выпали сумерки. Она попросила Богита войти в сруб и приблизиться к ней.

– Не по мне горюйте,– прошептала она, роняя слова в сумерки.– Князя прости, а дитя спаси.

В золотой скифской чаше жрец Богит все утро сберегал росу, взятую из священного озера. Он заглянул на дно чаши и, увидев на дне рассеченное надвое яйцо, сказал князю-воеводе:

– Твое распутье, князь. Отдаешь ли обоих, берешь ли одного. Сына.

– Беру сына,– хрипло отвечал князь-воевода.

Пот, пахший загнанным жеребцом,тек с князя ручьями.

– Беру сына, старый,– повторил он.– Что велишь, старый?

– Не я велю,– отвечал Богит.– Нынче твоя вина велит. Ты – князь. Веление одно. Сечь.

Князь просил у супруги прощения и ронял слезы в наступавшую на ее губах ночь.

Когда он отошел от скамьи, по его волосам и по бороде струями-змейками стекала на рубаху седина.