Текст книги "Цареградский оборотень"
Автор книги: Сергей Смирнов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 22 страниц)
На самом деле страх принадлежал не ему, а тому, второму. Тотпонадеялся защитить княжича холодным рассудком, но теперь чувствовал себя идущим на врага воином, которому под тяжелую броню стали на ходу со всех сторон заползать шершни.
Чем ближе подходил Стимар к невесте, тем сильнее ему казалось, что ее темные глаза немного косят внутрь. На самом же деле она видела его на шаг вперед. Такой дар передался ей от отца с матерью.
– Вот моя свобода,– сказал Стимар.– Не первая и не третья.
– Острый у тебя глаз, княжич,– усмехнулся Лучин в свой правый ус, отчего ус присвистнул.– Будь по-твоему.
Снова пронесся по горнице вихрь – в один миг женщины Лучинова рода увели за двери до поры лишних дочерей князя, а выбранную женихом уложили на постель.
Затрещало над головами, посыпались сверху щепки – и сразу стало во всем Лучиновом кремнике светлее. Оказалось, радимичи разобрали кровлю над княжьей горницей. Покрывало и брачная рубашка невесты стали белее снега, и лицо девушки еще больше посмуглело, напомнив Стимару издали заветную полынью на покрытой льдом реке.
Княжич поднял взгляд еще выше и с удивлением сощурился в синие небеса.
– Мы, Лучиновы, всякое дело зачинаем при Солнце,– гордо пояснил князь.– Оттого – и прозвание нашему роду.
– А вдруг птица пролетит и уронит? – отпустил лукавое слово княжич.
– А стрелы на что? – легко поймал князь то слово, как ленивую осеннюю муху.– Ни одна птица не пролетит над кремником, кроме голубицы, которая – на счастье. Мое слово крепко, княжич.
Теперь только ногам княжича еще оставалось помедлить, напоследок напомнив жениху, что женят того не по своей воле. И вот Стимар опустил взгляд на свои ромейские сапоги.
– Кто будет мне снимать сапоги вместо невесты? Твой домовик? – вопросил он, зная исконный обычай, что невеста должна своими руками стянуть сапоги с ног жениха перед брачным ложем.
– Благодарим, что напомнил про старое, только сам ты запамятовал про новое, княжич,– снова присвистнул правым усом князь.– Принял обратный чин – его и блюди.
Пока Стимар, глядя на свои красивые сапоги, рядился со скорым тестем по поводу последней свадебной чести, которую невеста должна оказать жениху, радимичи успели внести и поставить у изголовья ложа своего деревянного идола, а на самом изголовье оставили жареную утку.
Подняв глаза, княжич увидел на брачном ложе темную полосу, ровно отделившую невестину половину от пустовавшей до поры половины жениха. Он стал думать, что радимичи для какой-то своей выгоды навели на постели особую межу, пока не увидел, что это тень длинного меча, блеск которого еще не знал человеческой крови. То был меч-девственник. От своего острия чистым, блестящим родником он стекал в рукоятку, зажатую двумя деревянными руками. Ни в каком другом племени не было такого идола, державшего настоящий меч. У идола двумя свирелями, как и у князя Лучина, свисали усы, а над усами чернели выдолбленные, видно до самого затылка, глазницы.
– Таков наш обычай,– сказал князь Лучин.– В иных племенах сват разрубает птицу и подает молодым перед брачной ночью. У нас – приходит сам Перун-бог. Перун-бог сам разрубит птицу, когда ты, княжич, оставишь семя в нашем роду.
Стимару поднесли лохань с водой, и он, заглянув в нее, увидел свое отражение не на поверхности, а на самом дне, поэтому стал невольно черпать руками воду с самого дня, едва не срывая о сырое дерево ногти.
Потом он принял рушник и, закрыв глаза, стал, как делают и все люди, вытирать с лица мимолетно наступившую ночь.
Утираясь, он слышал, как повсюду вокруг него запираются наглухо двери. Наконец шумно выдохнул дубовый засов, устроенный по случаю “обратного чина” свадьбы с внешней стороны ворот кремника, и после этого ветер нагнувшийся в кремник сверху, положил в него, как в люльку младенца, тишину. Дыхание невесты не было слышно, ибо ничей слух не мог угнаться за ним. Из-за этого порой дочь князя принимали под утро за умершую.
“Таким бывает желание всякой девушки перед первой брачной ночью,– подумал Стимар, едва отняв рушник от лица и открыв глаза.– Оно крепко заперто со всех сторон, зато открыто всему небу. После брачной ночи все становится наоборот.”
– Исет,– послышалось слово, похожее на след ветра.
– Что? Как тебя зовут? – спросил княжич и догадался, что это было имя невесты, произнесенное раньше его вопроса.
– Такое имя дала мне мать,– заговорила девушка раньше, чем Стимар стал думать, что таких имен в славянских племенах никому не дают.– Чужое, верно. Но другие имена, ваши, не смогли бы угнаться за мной с самого рождения. Так говорила мать. Отец поверил ей.
Она все еще смотрела не на жениха, а в небо, и ее губы сомкнулись раньше, чем Стимар услышал слова про ее отца.
– Я люблю тебя,– сказала Исет, и Стимару снова пришлось проглотить свой вопрос, как непрожеванный кусок хлеба.– Ты похож на душу моей матери. Жеребец нес ее так быстро потому, что пытался угнаться за ее душой, ведь страшно нести на своем хребте мертвеца. Но мать не была мертвой, только дышала не так, как дышут созданные богами. Ее вдохом был выдох. Оттого в ее груди умещался весь мир, и душа легко находила себе новое место. Жеребец так и не угнался за ней.
Стимар, робея теперь по пути больше того, второго, подошел к высокой постели, приходившейся ему на ладонь выше мужской силы.
– Теперь у тебя две тени, и ты хочешь проскользнуть между ними на волю,– продолжала Исет.
– Ты прозорлива,– дивясь ее мудрости, признал Стимар.
– Лишь потому, что слышала о тебе и слишком долго смотрела на полночь, чтобы ты не прошел мимо,– отвечала Исет.– Теперь ты выбрал меня и, значит, дал мне желанную волю. Я должна отплатить тебе сполна. Укажу ту дорогу, какую ищешь... Поймешь завтра, как я вчера,– добавила она, опережая недоумение жениха.– Теперь подойди ко мне с закатной стороны... Потом...– добавила она в ответ на далеко отставшую от того ответа просьбу Стимара.
– Посмотри на меня, Исет,– наконец захотел он.
– ...иначе жениху покажется, что он уже побывал там, где должен был побывать только сегодня, а не вчера,– предупредила Исет и рассмеялась.
Ее смех был не громче падения сухого листа с осины, однако небеса над кремником оказались для ее смеха слишком тесны.
Стимар обошел ложе и, остановившись на закатной стороне, увидел босые подошвы девушки. Они постоянно меняли цвет. На них появлялись то красноватая пыль, то зеленые нитки травы, то золотые отражения осенних листьев, то разбившиеся об землю капли дождя. Стимар догадался, что все это – верхние створки ее будущих следов, ведь каждый человеческий след на земле – это лишь нижняя половина раковины, в которой при каждом шаге, пока раковина еще цела и замкнута, прячется на мгновение вся жизнь. Хотя девушка лежала, но земля уже двигалась под ее ногами в какую-то не ведомую никому, кроме нее самой, сторону. Когда подошвы сделались в мелкую разноцветную крапинку, Стимар узнал песок, что лежал на берегу, под Большим Дымом, в том самом месте, у которого приставал к берегу девять лет назад корабль ромеев. Корабль и увез Турова последыша в Царьград.
– Тот, кто оглядывается на чужие следы, всегда идет не в ту сторону,– снова стремительно рассмеялась Исет.– Смотри. Я веду тебя. Вот тебе дорога.
Она взяла рубашку на бедрах и, раздвинув ноги, неторопливо потянула ее вверх.
Как и полагается всякой дороге, убегающей от взгляда к окоему земли, эта, белая полотняная дорога, между ногами невесты тоже сужалась, но куда быстрее обычной, и сходилась не к окоему земли, а к самому лону.
Княжич задохнулся от желания. Ему одинаково сильно, нестерпимо сильно захотелось, как войти в лоно, так и выйти из него с первым вздохом – то, чего он, последыш, был лишен с самого рождения.
Он отстранился от ложа и, нагнувшись, стал сам управляться с сапогами. Его голова оказалась как раз на высоте лона, и тогда он, не выдержав, распрямился и вздохнул в полную грудь.
А вдохнул он смех невесты, такой же беспредельный, как дыхание ее матери, и почувствовал, что его плен и запертый кремник радимичей ему больше не помеха. Выгнутое лезвие в руке старого Богита уже коснулось извне его плена.
– Разве добрый путник снимает сапоги в дорогу? – посмеялась над ним невеста Исет.
Тогда Стимар поднялся на ложе с западной стороны и только распустил свой пояс.
– Теперь не спеши,– уже забыв о своем смехе, предупредила жениха Исет.– Только в плохом сне дороги всегда короче, чем кажутся.
Княжич, повинуясь, двинулся по белой дороге, как по тонкому льду.
Исет же судорожно вдохнула западный ветер – вздохнула гораздо раньше, чем жених вошел своей плотью в ее лоно.
И Стимар тоже почувствовал, что вошел в ее лоно гораздо раньше, чем прикоснулся к ее телу.
– Не оглядывайся! – услышал он голос Исет.
Он двинулся вперед еще на полшага, и тогда его уже всего целиком охватило жаркое, ласково толкающее тепло – то тепло, которого он был лишен на всю жизнь в миг своего рождения.
Княжич невольно опустил взгляд и с изумлением посмотрел на белую дорогу и на свою плоть, не веря, что дорога уже кончилась, а его плоть еще не достигла цели.
– Не оглядывайся! – донеслось эхо, но опоздало.
Дорога стала короче, чем казалась, и Стимар уже не смог увернуться с нее от копья наслаждения. Копье-вихрь вонзилось ему в крестец, пронизало весь хребет и задрожало острием в его темени.
В тот же миг и семя княжича горячим копьем вырвалось из его плоти и не попало в лоно, а, потеряв силу, упало сверху на чрево Исет и застыло на нем блестящим рубцом, будто ее чрево некогда тоже разверзалось священным ножом, а потом оно легко, как две зари в самую короткую летнюю ночь, срослось вновь.
Княжич в единый миг весь ослабел, и сил у него осталось только удержаться, чтобы не упасть на свою невиданную невесту, как падает на землю сраженный ударом воин.
– Ты оглянулся,– без сожаления сказала Исет, не прикасаясь к своему чреву. – Не кручинься. Отдохни. До заката еще также далеко, как до минувшей ночи. Только тот, кто имеет две тени, может войти в одну реку дважды. Отдохни, княжич.
Стимар посмотрел за межу, отбрасываемую на солнце мечом идола, и хотел было лечь рядом с невестой, но лечь за той межой. Однако Исет быстро сжала его бока своими коленями и удержала над собой. Она сказала:
– Ложись на меня, княжич. Быстрее вернется сила. Перун-бог все видит и слышит. И тень его меча еще не стала короче лезвия. Ложись на меня и услышишь, когда я не говорю.
Даже тот, рассудительный второй, державший при себе, как мытарь, всю собранную ромейскую мудрость, не мог сразу разгадать слова Исет и посоветовал Стимару повиноваться невесте, уж во всем соблюдая “обратный чин”.
Вроде осторожного зверя, подходящего все ближе к приманке, княжич двинулся дальше и заметил, что девушке стало тяжелее дышать. А еще он заметил, как ее рубашка смялась и груди уплощились. Он уразумел, что девушка наперед чувствует своим телом его собственный вес. Тогда он поскорее закрыл глаза и, только закрыл, как весь провалился в ее прохладный шепот.
Он чувствовал дыхание Исет своей спиной, как корабль – попутный ветер в парусе. А ее тело казалось ему текучим и ускользающим сразу на четыре стороны света потоком. Так же было с княжичем давно, по дороге через море в Царьград, в первые мгновения после окончания бури и его пробуждения в темной, сырой каморке, уже пронизанной чистотой нового утра.
– Не бойся меча,– шептала Исет.– Как только его тень станет короче лезвия, его удар не сможет повредить.
Стимар осторожно вздохнул, торопясь задать вопрос.
Серебряные подвески на правом виске невесты зашелестели раньше, чем их коснулся порыв его дыхания.
– Что мне делать? – поспешил спросить Стимар, не успев дослушать ее слова; он опасался, что иначе не догонит разумом ее новое веление.
– Посмотри, княжич,– сказала Исет, ведь второй вопрос княжича уже нагонял первый:
– Можно я посмотрю в твои глаза?
Он приподнял голову. Глаза Исет оказались и темны, как первая зимняя ночь, и ясны-прозрачны до звезд на дне. Стимар видел, что никакая тень, даже – ястребиная, не смогла бы пасть на такую глубину. На самом дне он приметил два ярких золотых кружка, две ромейских монеты. На тех монетах было написано имя последнего ромейского василевса: на левой – правильно, а на правой – задом наперед.
– У моей матери была только одна,– прошептала Исет, а ее смех донесся уже позади княжича.– Мой отец в степи, как и твой, тоже любил подниматься на самый высокий холм и подолгу смотреть на Царьград. Если долго смотреть на Солнце, то ослепнешь, ибо твои глаза оно запечатает своей тенью, как горячим воском. Оттого он стал носить ее монету в своем пустом глазу. А ты не слепнешь, потому что сам жил в Царьграде, а теперь оставил мне вторую монету.
– Ты тоже не слепа. Наверно потому, что твоя мать была родом из Царьграда,– сказал Стимар и почувствовал, что к нему вновь возвращается мужская сила.
– Не сила, а разумение,– смеясь, поправила княжича Исет.– Теперь ты свободен и можешь еще раз подумать о твоем семени.
– Я люблю тебя,– повторил Стимар,– и хочу войти в твое лоно.
– Не оглядывайся,– вновь пригрозила, хоть и со смехом, Исет.
Княжич приподнялся над девушкой, как и положено подниматься перед ударом всякому мечу, – и невольно бросил взгляд за межу.
Там широкое темное пятно пронеслось по белому, не тронутому ничьим тело полю,– тень птицы, спокойно, без всякой опаски пролетавшей над кремником.
“Проспал князь свое слово! – усмехнулся княжич.– Уронит птица – виру возьму. Одной свадебной уткой уже не откупится.”
Не успел он так лукаво подумать и замыслить еще один спор с радимическим князем, как в небе, над княжичем зазвенел жаворонок – не жаворонок, но какой-то звонкий колоколец, а вниз на белое, не мятое полотно в самом деле упало сверху – но не то, чего ожидал княжич, а кружок крови, потом – еще один, и уж закапало так, будто вовсе не проспал князь, а достал-таки птицу стрелой, только не потеряла она своей силы, а смогла перелететь через кремник, роняя вниз алые капли.
Тут и с тенью меча, который держал над ложем деревянный идол, стало происходить неожиданное: тень-межа стала вдруг сдвигаться по белому полотну на сторону невесты и укорачиваться куда быстрей, чем Солнце поднималось до того по своему пути-небосклону.
Мысли княжича в дыхании его невиданной невесты сделались куда быстрее тени всякого меча.
Вскинул он голову вверх до боли в холке и увидел то, о чем уже успел догадаться.
Из левого глаза радимического идола торчала длинная стрела с притороченным к оперению шариком-колокольцем, а по стреле, словно разорванное самоцветное ожерелье, быстро сбегала нитка крови, падая со стрелы вниз алыми бусинами.
Деревянными руками идол все еще поднимал меч, надеясь, если не ударить, то хоть уронить его лезвием на брачное ложе, а вернее прямо на хребет жениха.
Княжич изо всех сил оттолкнулся ногами от брачного ложа, но не навстречу лону невесты, а навстречу лезвию меча. Он схватил меч за крестовину, вырвал его из рук идола и, не раздумывая, разрубил им деревянную голову. Эта голова оазалась подобием ореха, в скорлупе которого пряталось не простое ядро, а настоящая человеческая голова того, кто таился внутри деревянного идола, и та голова тоже раскололась надвое вместе с идольской. А руки идола сразу упали, ударились об ствол и рассыпались, обнажив до того покрытые корой и теперь уже не живые руки радимича из рода Лучинова.
“Скор ты, князь, а я оказался еще скорее!”,– подхватил радимической гордости Стимар и, встав на ложе в полный рост, огляделся вокруг.
Тут только, высунув голову над стенами княжеской горницы, он услышал звон колокольцев, окруживший кремник со всех сторон, и увидел, что радимичи не на жизнь, а на смерть отбиваются на стенах от того самого звона.
– Эй, северец! Туров! – донесся до Стимара крик сзади, с западной стороны.– Прячься!
Княжич обернулся. Там враги Лучиновых уже перевалились через зубастую челюсть тына и крепко набились в вежу, стреляя оттуда по оборонявшимся радимичам своими щебечущими и звенящими стрелами. Один из них, видно самый меткий, и заботился теперь о жизни княжича, раз уж однажды успел спасти ее.
По шарикам-колокольцам и такому же, с легким перезвоном, чужому говору Стимар узнал вятичей [84]84
Вятичи – восточнославянский племенной союз, обитавший в VIII-XII веках в бассейне Верхней и Средней Оки (на территории современных Московской, Калужской, Орловской, Рязанской, Смоленской, Тульской и Липецкой областей). Археологические памятники представлены ромено-борщевской археологической культурой
[Закрыть], великим скопом напавшим на град.
– Они пришли за тобой,– предупредила прозорливая Исет.– Прячься и от них, если хочешь пройти между своих теней.
Теперь Стимар понял, что неспроста она уговорила его не снимать сапоги.
Он спрыгнул с постели, ткнул длинный меч в половицу, расщепив ее острием между ногами надвое, и живо подпоясался.
– Ты мне жена,– по-хозяйски сказал он Исет.– В обиду не дам,а с собой заберу.
Девушка легко, как роса с летнего поля, поднялась с ложа на полуночную сторону. Обыденное покрывало на ее половине осталось таким же ровным и гладким, будто она вовсе не ложилась на него.
– Не оглядывайся, княжич, – то ли повторила она, то ли опять дождалась эха, ведь уста ее не разомкнулись.– Тогда успеешь пройти.
– Ты жена мне,– решил княжич и, хотел было взять ее руку так же крепко, как своей правой рукой уже держал меч.
Но Исет ускользнула и в единый миг оказалась от него с другой, полуденной стороны, ложа.
– Я заберу тебя с собой в Царьград,– сказал ей Стимар.– Там тебя окрестят, а потом нас обвенчают по закону.
– Только если ты найдешь дорогу между тем, что уже было, и тем, что будет,– смеясь, отвечала Исет.
Княжич еще раз попробовал было поймать ее, но лишь просыпал между пальцами звон ее серебряных подвесок.
В тот же миг западная дверь горницы задрожала эхом шагов, отворилась, и в горницу ввалились трое Лучинов во главе с братом Исет, один раз уже поймавшем княжича – было то в Велесовой Роще.
В их руках сверкали мечи, а на лицах – капли боевого пота.
– Туров не вошел в Лучинов род! – крикнула Исет своему брату.– Знай правду!
Она побежала к нему и, схватив его за свободную руку, приложила ее к своему лону.
– А мертвым и подавно не войдет,– добавила она.– Не спеши, брат. Потеряешь больше, чем хочешь поймать.
Скорый Лучинов в одно мгновение бросил сразу три взгляда. Один – на брачное ложе, чистое с невестиной половины и запятнанное чужой кровью на стороне жениха. Другой взгляд – на разрубленного идола. А третий – на самого жениха, северского княжича.
– Хитрый северец,– сверкнул он тем, третьим взглядом злее своего меча.– Жнешь кровь, где не сеял. Теперь с тебя – вира. А вира до заката не терпит.
Он крепко обхватил Исет за плечи и предупредил ее:
– Не спеши и ты, сестра, на волю, как твоя мать. Пир еще идет, значит и свадьба не кончена.
Он остался с Исет на месте, загородив собой и сестрою открытую дверь, а двое воинов двинулись навстречу Стимару.
У одного солнечная искра побежала по лезвию меча от рукоятки до острия, а другой отвел свой меч так, чтобы слепить северцу глаза.
“Живым не возьмут, а мертвым не дамся”,– решил Стимар, пятясь и примеряясь к бою. Он догадался, что первый воин будет отвлекать его на на себя, а второй, тем временем, улучит миг ударить его по руке плоской стороной меча, чтобы выбить из его, Стимара, правой руки силу держать оружие, а вместо силы и меча вложить в руку боль.
– Обрубайте с него все лишнее, кроме песта,– велел сын князя Лучина, смеясь так, будто точил лезвие об камень.– Пестом ему еще воду толочь.
– Они тебе тоже братья? – спросил Стимар Исет через мечи наступавших на него радимичей.
– Как палые перья ветру,– ответила Исет.
– Будь по-твоему, княжич Лучинов,– сказал Стимар раньше, чем созрел его новый замысел.– Виру за старого Богита я взял, а две своивиры станут тяжелой ношей. Лишний груз для дальней дороги.
– Стойте! – велел брат Исет своим воинам.– Чего ты хочешь, северец?
– Чтобы ты сам встал у постели Перуном-богом и разрубил птицу,– удивил его Стимар.– Тогда я войду в твой род.
Мечи ослабли в руках радимичей и поникли вниз. Воины превратились из воинов в двух глупых баранов.
– Мечом хочешь войти или как иначе? – недоверчиво усмехнулся сын Лучинова князя.
Стимар же на полуденной стороне в ответ расщепил мечом теперь уж не половицу, а главную Лучинову дорогу, что вела из лесу к столу в княжеской горнице, и вытер с ладони оставшейся на ней пот убитого им радимича, таившегося в идоле.
– Как теперь пожелает невеста, коли свадьба все еще идет обратным чином,– сказал он.– Слово твоего отца – отпустить меня до заката.
Улыбка, словно искра по острому лезвию, пробежала по губам Лучинова куда скорее, чем тот подтвердил:
– Слово отца верно.
Стимар подошел к ложу и завалился на него навзничь как ни в чем ни бывало. Он лег на свою, тронутую лишь чужой кровью половину брачной постели.
Как только он лег, так сразу услышал, как на пол упали две ромейских монеты и раскатились в разные сторон.
Он приподнялся и, посмотрев на Исет, увидел, что это из ее глаз выпала судьба, и она превратилась из вестникав обыкновенную смертную девушку, которая не пропадет, как мара, если перекреститься, и которую вправду можно будет вести под венец после того, как она сама станет крещеной.
– Ты опять вступил в чужой след, княжич,– со страхом проговорила Исет, и ее губы едва шевелились, отставая от слов; видно было, что душа ее осталась на месте и любит она северца так же сильно, как и раньше, когда пребывала в обличии зачарованного вестника.– Брат убьет тебя, как только ты войдешь в род, чтобы ты больше не достался никому. Вятичи пришли за тобой.
– Молчи, сестра! – захрипел княжич Лучинов.– Слово моего отца верно!
“Он отпустит мою душу до заката, то верно”,– подумал Стимар, а вслух сказал:
– Медлишь, Лучинов,– сказал он.– Одолеют вас вятичи еще до полудня – и свадьба станет уже их, а не ваша.
Вывернулась Исет из-под руки брата, но не успела выскочить в дверь. Скорый Лучинов схватил ее за волосы.
“Посмотрим, княжич, кого ты скорее разрубишь – утку или свою родную сестру”,– подумал Стимар, начав для виду неторопливо распускать пояс.
– Живо берите ее! – велел Лучинов своим воинам.
Те вложили мечи в ножны, чего и дожидался Стимар, и крепко схватив невесту с двух сторон за белые руки, потянули к брачному ложу.
Тем временем, сам радимический княжич уже успел не только отодвинуть прочь рассеченного по темени и теперь ни на что не годного Перуна-бога, и встать на его место, но и успел он без труда отмахнуться мечом от двух вражеских стрел, пущенных в него с захваченной вежи. Стрелы только звякнули по углам и затихли.
– Моя смерть не перегонит твою, северец Туров,– гордо предупредил Лучинов Стимара.– И не надейся.
Туров же, не тратя лишних слов, продолжал возиться с поясом.
– Княжич, никогда не будет тебе пути за межи, как моей матери на том половецком жеребце,– услышал он горький голос Исет.– Отпускаешь ты свою дорогу, как пояс. Нет теперь в тебе воли, какую можно любить.
– Крепче держите ее, а то вырвется,– и предупредил Стимар радимичей.
Те послушались.
Увидел княжич над собой вместо неба глаза Исет. Не было в них теперь никаких ромейских монет, а упало из них прямо на губы Стимара две слезы вкуса еще не пролитой крови.
“Без крови и не обойдется”,– вздохнул княжич Туров и, как только тень невесты покрыла его полностью с ног до головы, вывернулся он из-под нее с брачной постели на полуденную сторону и лягнул-ударил ногой прямо в срамное место подошедшего с той стороны радимича.
Воин оторвался от девушки, невольно выдохнул всю свою силу и клубком закатился под княжеский стол.
А княжич, живо прихватив меч из главной Лучиновой дороги, был уже в бегах.
Второй воин, оставив на ложе свою ношу, хотел было настичь Стимара в дверях и ринулся за ним, на ходу опорожняя свои ножны.
– Руби! – яростно крикнул вдогонку своему Лучинов.
У самой двери Стимар обманул радимича – не прыгнул в проем от погони, а упал на колени и ткнулся в порог ничком. Меч пропел над ним и рассек поперек дверной косяк на целую ладонь глубже своей тени.
В тот же миг Стимар распрямился, выворачиваясь назад, и с размаху ударил радимича по лицу плоской стороной меча. Тот повалился навзничь со следом на лице, похожим на след тележного колеса.
Как раз хватило времени княжичу – отступить на один шаг в проем двери, чтобы косяки оказались защитой от ударов сбоку.
А скорый Лучинов уже успел и вторую руку вооружить мечом воина, которого Стимар сразил подлым ударом, и уже набегал на северца, в бешенстве грозя перегрызть его двумя мечами, как собака перегрызает кость.
– Будь проклят, Туров! – хрипел он, роняя с губ не пену, а хлопья нескорого еще снега.– Смерть твоя останется там же, где ложь! Не дальше моего порога!
“А твоя где, Лучинов?”– не успел спросить радимича Стимар, как ему в правое ухо на лету шепнуло короткое лезвие: “Здесь!” – и он только увидел рукоятку засапожного ножа, пробившего кадык Лучинова княжича.
– Будь ты проклят...– будто уже не сам Лучинов, а его кровь заклекотала в горле, а вместо имени врага у него изо рта уже выпала обоим под ноги багряная лента.
Лучинов попятился назад, словно пытаясь отстраниться от ножа, пронзившего ему горло и стал падать навзничь, прямо на постель. И упал он затылком на чрево своей сестры, поднимавшийся в то мгновение с брачного ложа на закадную сторону.
– Что ж ты сделал, Брога! – простонал Стимар, услышав у себя за спиной его радостное дыхание.
– Спас тебе жизнь, побратим! – ответил тот, гордясь тем, как сумел не только выбраться из затвора с помощью того самого засапожного ножа, что не догадались прибрать к рукам радимичи, но и укусить им насмерть двух сторожей.– Теперь уведу тебя тайным путем. Не то, как уж повелось, княжич, снова угодишь из огня да в полымя.
– Не могу один,– покачал головой Стимар и двинулся к невесте.– Брат твой сам смерть искал,– сказал он ей и протянул руку.– То его дорога. Ты пойдешь со мной.
– Брось ее, княжич! – закричал позади него Брога.– То чары и блазно Лучиново! Пропадешь!
Он хватился своих оберегов и только со злостью плюнул на пол и раздавил плевок левой ногой.
Исет все еще держала в руках голову брата, как держат княжескую братину, ставя ее на праздничный стол. Он только подняла глаза на Стимара. Он увидел, что глаза ее сухи, и в тот же миг все слова, которые он хотел услышать от девушки, закапали уже не алой кровью, а прозрачными слезами с губ ее убитого брата.
Наконец Исет оставила брата и поднялась перед Стимаром. Вся ее белая, невестина рубаха от чрева до нижнего края подола была расписана-расшита не ее, не невестиной кровью и прорезана на палец чуть ниже лона. Нож Броги пробил горло радимичу насквозь.
– Теперь не могу идти с тобой, пока на мне не заживет рана моего брата,– тихо сказала она Стимару и, взяв его за левую руку, приложила ее к своему лону.– Вот она.
И княжич покрылся холодным потом, ощутив, что и вправду прикасается не к лону, а к глубоко рассеченной на две стороны плоти, в которой нет ничего, кроме гнетущей жаркой тяги соединиться краями вновь.
– Уходи, княжич! – взмолился позади него Брога.– Здесь пропадешь!
– Уходи! – откликнулась эхом Исет.
Стимар закрыл глаза и тяжко вздохнул, на миг, в своем вздохе, ощутив самого себя той бездонной, сквозной и уже начинающей срастаться раной.
– Не оглядывайся! – было ему последнее веление, и оно донеслось до него с неизвестной стороны света.
Княжич очнулся, открыл глаза и вышел на свет, ощутив под ногами не твердь, а звон бесчисленных бубенцов.
– Что это? – удивился он, пытаясь оглядеться и видя вокруг много убитых радимичей, пораженных стрелами, что, качаясь, как осенние метелки на лугу, позвякивали своими веселыми бубенцами.
Брога куда-то все тянул за руку еще не отмершего от чар княжича, хромая на ходу сразу на обе ноги, проколотые стрелами Лучиновых, и потому оставляя поверх своих человечьих следов вереницу красных, видом похожих на собачьи.
– Тут стрелы вятичей! – напомнил Брога.– Вятичи! Их теперь кругом видимо-невидимо! Они-то и любят звон, на все бубенцы вешают. А ныне они тебя себе от радимичей всем скопом отбивают. А сами-то они, вятичи, – орда такая, нужна ли тебе, княжич?
– Ни к чему,– помотал головой Стимар, пытаясь вспомнить, что же случилось с ним в какой-то низкой горнице, запертой со всех сторон, но лишенной кровли.– У них дорог, как у муравьев в лесу, а у меня своя, одна дорога еще до половины не смотана.
– Видишь, догадлив я, княжич. Так и сам разумею: лучше пропасть костью в зубах собаки, чем червяком в муравейнике. Уж больно много народилось этих вятичей.– И Брога решил заранее порадовать своего тайного побратима, едва не потерявшего голову от чужих чар: – За тем и добрую лазейку для тебя, княжич, уже припас.
Увидев знакомые ворота кремника, Стимар оттолкнулся было от Броги туда, но Брога удержал его:
– Нельзя в ворота! – крепко прихватив княжича, крикнул он ему прямо в ухо, так что у Стимара зазвенело в другом.– Из них – не на волю, а прямиком – в яму! К вятичам!
И едва Брога оттянул княжича от ворот кремника, как снаружи затрещал засов. Врата стали выламываться внутрь – и Стимар увидел радимичей, пятящихся спинами в свой кремник. Так сильно напирали на них своей немеренной силой бесчисленные вятичи. А Стимар смутно вспомнил, что радимичи устроили ему свадьбу “обратным чином”, и стало понятно, почему они теперь движутся задом-наперед.
– Да ведь тут вежа! – удивился княжич, заметив, что ведет его Брога по долгой и широкой даже перед самым полднем тени.– Откуда на веже лазейка?
– Ныне, княжич, только с высокой вежи и можно будет тебе волю увидеть,– сказал Брога, по ходу дела положив мечом еще двух радимичей, вставших на его дороге.
Одному он рассек грудь, распахнув ее, как ромейскую книгу, писанную горячей киноварью, а у другого скатил в крапиву голову, и она там еще долго каталась и кряхтела от укусов.
– На таком-то пиру никаким сватам теперь уж не разобрать, кому виру класть,– решил оправдаться сват-Брога перед невольным женихом за учиненные налегке смерти хозяев.
В утробе вежи он одолел еще трех воинов-радимичей, пустив их кровушку наружу изо всех щелей сруба.
Наконец вывел он Стимара под “костер”, на самый верх вежи, продувавшийся всеми ветрами.
– Вот тебе, лазейка, княжич! – гордо сказал он.
Поморгал Стимар и как будто очнулся, пришел в себя совсем, сдули верхние ветры с него, с его век и чела, последний дым чар, а заодно унесли и весь их пепел. Он осмотрелся кругом.
Хороша была лазейка! Открывалась она куда душе угодно – на все четыре стороны света. На полуденную сторону – так едва ли не на сам Царьград.
Поглядел Стимар вниз, вправо и влево, с той угловой межи и увидел, что вятичи облепили весь Лучинов кремник, будто муравьи большого жука, уже выперли скопом ворота, там и сям перебралсь и через тын и теперь шарили по всем клетям и закоулкам. От звона их бубенцов, навешанных пуговицами, ожерельями и даже оберегами на рукоятях мечей и древках рогатин, так и закладывало уши.
