Текст книги "Цареградский оборотень"

Автор книги: Сергей Смирнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 22 страниц)

Воин выпучил глаза.

– Слезай, смерд! – зарычала в Стимаре его ярость.– Здесь я – князь!

Воин живо спрыгнул на землю.

– Меч! Меч отдай! – властно протянул к нему княжич свободную руку.

Северец попятился на закат.

– Меч! Мой отец, князь-воевода, велел! – соврал княжич по-ромейски.– Отдай, говорю!

У воина дрогнули колени, и он, взяв меч за клинок левой рукой, протянул его рукояткой вперед. Он едва успел разжать и спасти пальцы.

Стимар схватил меч за теплую рукоятку, вскочил на коня и пустил прямиком вниз, на лесную дорогу, по которой его везли вятичи в свой разоренный по неразумию кремник.

Князь-воевода Хорог двинулся к той же дороге немногим раньше сына – только со стороны, неторопливо собирая за собою вдоволь погулявшую у вятичей дружину. Готы, одетые в свои темные кожи и потому уже едва различимые под гаснущей краснотой зари, тоже стали сбиваться в свою отдельную стаю.

Стимар мчался к лесу мимо них, своих и чужих, и князь-воевода придержал коня и дружину, пропуская сына на дорогу.

Он ничего не сказал вслед сыну, даже не усмехнулся, как бывало, свистнув ветром в бороде.

Стимар разогнал коня во весь опор. Он хотел достичь Лучинова града  намного раньше отца, если князь вдруг опомнится и погонит его след. Он хотел скопить по дороге столько времени, чтобы его хватило на встречу с братом – на узнавание в ночи, на приветствие, на объятия... или на схватку.

Стимар скакал к лесу так стремительно, что зацепил с собой, как паутину, и всю оставшуюся зарю. Только в лесу заря сразу порвалась на лоскутки и, повиснув кое-где на кустах и ветках древьев, осталась позади.

Впереди, по дороге, словно молчаливой царской стражей во дворце василевса, стояла тьма.

“День кончился!”– с облегчением думал Стимар, пригибая голову к самой гриве, чтобы не потерять ее, угодив гортанью на ветку.

Вместе с тем, вторым, пришедшим с ним из Царьграда, он стал ждать, что ярость наконец уймется, уляжется как шерсть, но ярость не унималась.

“Чья это шерсть?”– уже с тревогой спросил тот, второй, но сквозь стук копыт и своего сердца Стимар не расслышал вопроса.

Кто-то отскакивал с дороги в кусты, кто-то с испугу ломал ветви – зверь или иной, оставшийся в живых и пуще мыши опасливый вятич. А впереди постепенно усиливался и расходился от дороги в обе стороны такой густой треск, словно княжич невольно догонял в панике убегавшую со своей земли несметную орду плодовитых вятичей.

Приподняв голову, Стимар пригляделся: далеко, среди деревьев, мерцали головни, как будто в ночном жилище он приближался к догоравшей печке.

Но когда княжич наконец покинул оцепеневший лес, насквозь пронизанный его яростью, то увидел он, что печка вовсе не догорала, а, напротив, была во всю мощь растоплена.

На земле радимичей стоял жаркий свет самого худого дня, что всегда начинается посреди ночи. Горел град Лучинов. Раздольно, размашисто полыхали княжьи хоромы. Трещали и крутились огромными, поднебесными снопами уцелевшие после Броги вежи радимичей. Петушиным хороводом приплясывало пламя по пряслам стен и по зубьям тына. Разливалось огненное половодье кругом, все шире – по амбарам и овинам. Звезды от высокого жара смешались и теперь носились роем по небесам.

Внезапно конь под княжичем встал, будто уперся в стену, захрапел и задрожал всем телом.

Угольная тень всадника возникла против огня, метнулась навстречу Стимару, стрельнула искра по лезвию чужого меча.

Княжич отбил удар. Тень исчезла, нырнув с огня во тьму.

– Шустрый пес! – донесся сбоку родной северский голос.

Княжич едва успел поворотить уставшего коня и откинуть в сторону еще один крепкий удар, метивший уже не в темя, а в ухо.

– Северский я! – злобно крикнул он, брызнув слюной в огонь.– Не маши попусту!

Нападавший двинулся по кругу и так выступил на свет человеком, а не черной тенью. Конь его тоже оказался не слишком поворотлив – по обе стороны седла висело добро, добытое у радимичей. Два холщовых мешка и еще два снопа куньих шкур.

– Хоть не шамкаешь, как радимич,– едва расслышал Стимар его голос сквозь гул и треск пламени,– а все не наш. Откуда такой?

– Князь-воевода Хорог – отец мой,– назвался Стимар.– Послал к брату моему, Коломиру.

– Княжич?! – обомлел воин, искры посыпались у него из глаз, хоть и не ударился он головой обо что твердое.– Из Царьграда?!

– Из Царьграда! – подтвердил Стимар, а первое поправил: – Отец князем назвал! Где брат мой, Коломир?

– Там он! – указал воин, будто через гору, через пламя, затопившее амбары под кремником.– Поледнюю виру с Лучиновых берет. Ему князь-воевода велел. Коли не веление отца, так он сам бы тебя нашел, княжич, а не ты его.

– Не княжич, а князь! – строго поправил Стимар.

Воин отступил еще на один шаг своего коня, пригляделся, щурясь от пламени.

– Будь по-твоему, князь,– с сомнением кивнул он.

– Веди меня к брату! Живо! – велел Стимар.

Одна холодная, как звезда, искра блеснула в левом глазу воина.

– Езжай вперед... князь! – сказал он.– Покажу дорогу.

Больше той ярости, что Стимар уже нес в себе, в нем не поместилось – не задели, не озлили его слова воина.

– Показывай! – велел он.– Только держись сзади подальше от моей тени. Куда ехать?

– Если по короткой дороге, то прямо через огонь,– донесся уже за плечами Стимара насмешливый голос.– Если не труд тебе... князь, так и сам напрямик доедешь-согреешься. А в объезд – тогда держись сперва на закат.

Стимар тронул коня вдоль леса, мимо тех строений, что уже не пылали, а стелились синеватой поземкой по головням. Жар, однако, не спадал и с той стороны, глубоко пропитывая лес.

Лес еще не горел, но выступавшие из него толстые ветви уже обуглились и чадили. В чаще огонь моросил тлевшими на лету листьями.

За овинами, принеся последние плоды, погибал яблоневый сад. Когда кремник занялся, поздние яблоки на жару дозрели, а теперь падали печеными, звонко лопаясь и брызгая плотью, обжигавшей коням бока. Стимар услышал, как провожавший его северец, поплевал на ладони и поймал одно, закряхтел, когда слюна зашипела, покидал яблоко с руки на руку, а потом попробовал на вкус.

– Доброе, князь, яблочко! Сладкое! – крикнул он.– Попробуй! Поймать тебе какое потеплее?

Стимар молча продолжал путь, сберегая свою ярость, чтобы не расплескать ее до своего часа.

Крылатая головешка вырвалась из-под ног его коня, и сыпя искрами, полетела к лесу. За ней – вторая. Стимар, изумляясь чуду, стал приглядываться. На земле то там, то здесь тлели оставленные по осени и упавшие с деревьев гнезда. Невысиженные яйца согрелись на великом жару, лопнули, и из них теперь живо выскакивали, сразу расправляли в полную ширь крылья и взлетали птенцы-последыши, в один миг подросшие вблизи большого огня. Они торопились к лесу – не в холод, а на полдень,– догонять стаи, уже покинувшие по осени земли радимичей.

– Забирай правее, князь, на полночь! – указал воин.

Миновав ставший чернее тьмы сад, Стимар обратил взор на полночь и увидел поодаль три воза, ехавшие через пустой, сиявший мутной краснотою луг, прочь от кремника. У последнего, уже пылая, вертелись огненными кольцами задние колеса.

С возами – впереди, по сторонам – двигалось много всадников. Стимар придержал коня, привстал в стременах и набрал полную грудь нестерпимо горячего воздуха. Он хотел было бросить туда – в тех всадников одно слово, которое он сберегал в душе все девять лет. Девять лет он чаял, что, вернувшись домой, скажет это слово на своих родовых землях раньше всех остальных слов.

Но эхо опередило его крик.

– Брат! – затмив весь луг, всадников и возы, донеслось, ударило ему в лицо, окатило с головы до ног то бесценное слово.

Замер конь. Замерла, оцепенела не тающей на жару ледяной глыбой в Стимаре вся его ярость.

– Брат! – прошептал он, откликнувшись на эхо.

От переваливавшей через луг северской добычи оторвался всадник и понесся навстречу Стимару.

– Коломир! – прошептал Стимар и стал холодеть от страха-удивления.

Родной брат уменьшился с тех пор, когда он видел его последний раз с ромейского корабля. Чем ближе он становился, скача во весь опор к младшему брату, тем казался все меньше, хотя выглядел таким же статным и крепким воином, как и сам отец, как воины отца, как закаленные в битвах сумрачные готы.

Коломир показался даже меньше, чем в тот последний миг, когда Стимару оставалось только моргнуть, чтобы старший брат, стоявший рядом с отцом, сам отец, Туров род и весь град Туров исчезли на целых девять лет, пропали за деревьями, за чужими межами, за окоемом земли.

Княжич тряхнул головой, отгоняя наваждение и вместе с наваждением нежданный страх. Он спрыгнул с седла первым, чтобы хоть раз еще, при встрече, посмотреть на брата снизу вверх – так, как он всегда смотрел на него в былую, канувшую за межи и окоем пору.

Коломир осадил коня. Дымился его конь, дымился и сам Коломир. Боевой пот сходил с него на жару кислым паром.

Он соскочил с седла и, двинувшись к младшему, замер-оцепенел сам, только теперь увидев, что Стимар стал вровень с ним.

Воин, провожавший Стимара, почуял между братьями неладное и, решив присоединиться к своим, пустил коня дальше по лугу.

Оцепеневшего брата Стимар наконец успел хорошо разглядеть. Коломир пустил первую бороду, еще сквозную и незрелую, но уже рассеченную межой  боевого шрама. Он все сильнее врастал в кость и плоть отца, принимал его черты – удлиненное и прямое, береговым утесом, лицо, тяжелые скулы, брови-тучи, высокий и чистый лоб, по которому жизнь будет высекать морщины, как по ромейскому надгробию каменщик высекает слова, украшающие судьбу покойника.

Но в глазах Коломира огонь этой ночью только отражался, а не горел сам собой, как бывало у отца в грозные часы. В глазах Коломира отражался огонь чужого града.

Девять лет подряд, самыми горькими ночами, Стимар грезил, что старший брат первым обнимет его.

Однако в жаркую ночь встречи вышло наоборот: Стимар сам шагнул навстречу Коломиру и первым обнял его. Плечо Коломира оказалось не выше  плеча Стимара. Его висок сошелся с виском младшего брата.

Коломир пах пеплом и степным ветром, разносящим огонь по разнотравью от края и до края земли.

– Теперь Уврату с тобой не справиться,– сказал Коломир первые слова,– коли он воротится домой. Ты окреп, молодший.

– Ты стал, как отец, старший,– отвечал брату Стимар.– От тебя пахнет Полем.

– А от тебя – ромейским воском,– поведя носом и подумав, определил Коломир.

– Говорили, что – волком,– не сдержался Стимар, и тень слова застряла у него в горле тугим комком.

Коломир оторвал от себя молодшего и из-под своих тучек-бровей пристально, по-отцовски, заглянул в брата, крепко держа его руками за плечи.

– Кто говорил, кто видел– тот положит виру,– сурово изрек он.– Будь то чужой или свой.

Те слова, что Стимар хотел сказать отцу, все остались позади, у отца. Для старшего брата осталась только грусть, и Стимар только грустно вздохнул.

– Отец не видел волкодлака. Ты тоже не видишь, брат,– нехотя, через силу, проговорил он.– Отец, ты и я – мы все чересчур долго ходили далеко за нашимимежами.

Коломир отпустил брата и отступил на шаг, к своему коню.

– Конь не подпускает к себе волка,– твердо сказал он.– Нет волкодлака, Стимар.

– В Царьграде мне дали иное имя,– сказал младший.– Я носил его дольше того имени, что дал мне отец... хотя ты, старший, и не вводил меня пред тем в Дружинный Дом.

– Какое имя? – эхом вопросил Коломир.

И княжич назвал старшему брату имя, которого он не слышал и даже не вспоминал с того мгновения, как канул в воду родной реки с ромейской галеры:

– Стефан [87]87
  Степан – мужское русское личное имя греческого происхождения; восходит к др.-греч. Στέφανος (стефанос) – «венок, венец, корона, диадема». В древнегреческой мифологии венец или диадема – традиционный атрибут богини Геры (реже – других богинь. Церковнославянская форма, принятая в православии – Стефан


[Закрыть].

– Что за имя? Ромейское? Разве от волка? – растерялся и встревожился Коломир.

– Так звали человека. Он жил давно,– ответил княжич.– Он поверил в того Бога, какой сам был человеком. За эту веру его побили камнями.

– Ромейское пусть и остается у ромеев вместе с их Богом, коли этого Бога можно побить камнями,– весело взмахнул руками Коломир.– Или брось такое имя в огонь. Дома оно тебе не пригодится. Некому будет бросать в тебя камни – сам руки за то оторву любому.

Он вскочил на коня и позвал за собой младшего:

– Пора домой, брат. Виру мы за тебя и Богита с Лучиновых взяли. Ты видел отца? Он взял виру с вятичей?

Стимар смотрел на брата, чувствуя, что из памяти, из души удаляется нечто куда большее и дорогое, чем ромейский сон о Лисьем Логе, выгоревшем в яви. И вся его ярость вдруг утихла, улеглась, ни на что не сгодившись – только зря коня гнал.

– Взял. Чересчур велика вира,– пробормотал он, садясь в седло.– Как бы мне за нее самому в огонь не пришлось идти.

– Что речешь? – не расслышал старший брат.

– Спрашиваю: Лучиновых всех порезали? – мрачно спросил Стимар, двинувшись с братом стремя в стремя.

– Всех не всех,– все с тем же лихим весельем отвечал Коломир.– Князя рубили – не дорубили. Навалились радимичи скопом, отбили, отволокли в чащу. Да не княжить ему теперь без десницы... А девок его красных прихватили. Все трех. Как подосиновиков с одной поляны.

– Девок?! – обомлел Стимар.

– Тебе подарок от меня,– сверкнул глазами Коломир.– Слыхал уже, слыхал я от Броги, как Лучинов своих дочерей тебе на пест силком сажал – выдоить тебя вроде телки, а потом и кровь заодно пустить, чтоб от тебя на его земле ничего зря не пропало. Ловок Лучинов!

Коломир рассмеялся. Но не как отец – раскатившись громом, а иначе – с треском большого огня, будто и был тому близкому огню родным братом не менее, чем ехавшему по левую от него руку Стимару.

Чудная свадьба еще до заката отпечаталась у Стимара в памяти не явью, а чудным сном, а избранная им невеста – не иначе как вилой, девой небесной, давно унесенной ветром в неизвестную сторону.

– Теперь сам их распочни, коли хочешь,– все балагурил старший брат, кичась перед младшим своей властью, пока в душе у того мучительно срасталась разорванная явь.

Коломира удивило молчание брата и его неживой вид, и он добавил уже не шутя:

– Теперь бери по своей воле. Что захочешь – то и делай с ними... А то и просто в холопки сгодятся.

– Исет у тебя? – словно очнулся в тот миг Стимар.

– Которая? – не разобрал Коломир.

Стимар ударил коня по ребрам и ринулся к возам, бросив позади изумленного брата.

Груженая вирой-добычей рать остановилась, молча встречая того, кто дал ей волю брать ту виру с радимичей, и так же молча расступилась, когда Стимар подлетел к возам.

Все три дочери Лучинова князя сидели на среднем возу, мертвенно неподвижные и молчаливые. Будто вывезенные из покоренного града столпы-идолы.

Стимар соскочил с коня, и заглянул всем трем в глаза. Ни ночь, ни огонь не отражались в их глазах. Дочери радимического князя теперь все смотрели в неизвестную сторону ночи.

– Исет! – тихо позвал Стимар, предчувствуя, что ему уже не дозваться, как бы громко он не кричал ей вслед.

Он верно вспоминал Исет, как вилу, деву небесную. Ее душу уже далеко от всех межей унес незримый жеребец. Как она сама того и хотела.

– Исет! – хрипло позвала голосом Стимара вновь поднимаввшаяся в нем ярость.

– Кто ты? – донесся голос Исет с неизвестной никому стороны света.– Ты слишком далеко. Подойди ближе.

Стимар не ответил ей и отступил на шаг от чадивших колес. Ярость запретила ему отвечать, чтобы не утратить своей силы. Ярость стала ждать, как одинокий волк-бирюк, глядящий издали, от леса, на огонь человечьего жилища.

Брат приближался с нарочитой неторопливостью, оставаясь только черной угольной тенью против огня, заслонившего весь восток.

Стимар затаил дыхание, ожидая, что вот-вот кто-нибудь из северских воинов дрогнет и его испуг сразу обернется одним словом – только одним, но способным расколоть явь, как лед над бездонным омутом:

“Волкодлак!”

И тотчас старший брат тоже прозреет, а за ним следом – и отец. И отец тогда увидит, что он сделал, отправив младшего сына за море.

Но воины молчали, а их кони все никак не пятились прочь.

Коломир, между тем, подъехал и спустился с коня. Вся его рать оставалась в седлах, хотя без князя-воеводы, он, старший сын князя, мог велеть воинам также сойти на землю, раз уже сам сошел на нее. Он встал у воза со стороны огня, черным лицом к Стимару.

– Вот видишь, брат,– вмесе с треском и воем огня донеслись через воз его слова.– Всех тебе сберег, все целехоньки. Сверху ни кровинки. А изнутри сам проверишь.

Ярость теперь уже подступала к горлу, огнем распирала Стимару грудь, и наконец он сам испугался ее.

– Брога! – позвал он своего верного помощника-побратима.

Только один Брога теперь мог его спасти, зная какое-то самое тайное слово, известное только за межами, на Слободе.

Ответа не было.

– Брога! – во весь голос позвал Стимар.

– Ушел слободской,– обронил позади, во тьме, кто-то из северцев.– Был засветло. К ночи ушел.

Стимар с трудом перевел дух и внезапно стал дрожать от озноба, хотя кожа его продолжала нестерпимо пылать, вся испекшись вблизи огня.

– Оставь их здесь, брат. Оставь,– стуча зубами, едва перебросил он слова через воз.– Не весь род Лучинов зря погублен. Заберут поутру... Пусть заберут их свои, радимичи.

– Никак дурно тебе, брат? – встревожился Коломир.– Чего тут, на жаре, печься? Поехали. Дома медом отопьешься... Не всякого закапывают живьем, чтоб и тебе такого страха не боятся. Поехали.

– Оставь их, брат,– велел старшему Стимар, пытаясь унять дрожь.– Не к добру ты с отцом полную вируберешь. Ведь жив я, брат, а не мертв. Или мертвым меня считаешь, потому и берешь за меня сполна?

– Мелешь,брат, сдуру-перепугу! – возмутился наконец Коломир.– Я – старший. Моя воля и – отца. Вира полная – за жизнь Богита и твою великую обиду.

По его черной тени, с темени до ног, как по головне, побежали искры-огоньки.

– Нет моей обиды на чужих и не было, брат,– все перечил старшему последыш.– За Богита взял. А коли за меня вира – дочери Лучиновы, тогда – не было обиды и не будет виры. Моя воля.

– Воля отца нашего, князя-воеводы,– грозно, чередом по одному отдал Коломир брату такие тяжелые слова, что просел между ними воз и треснули под возом колеса.

– Меня ныне отец назвал князем, как и хотел того издавна,– не принял княжич слов брата, а кинул в него свои, как кидал василевс свои несчитанные монеты в толпы цареградских нищих.– Брат, пришел мой день. Здесь и отныне воля моя. Велю тебе: оставь!

Зафыркали и попятились наконец от Стимара северские кони.

Коломир молчал, становясь перед глазами Стимара все меньше, будто так и прогорал углем.

– Отец нарек тебя князем? Ныне? – едва слышно пробормотал он, отступая на шаг к огню.

– Как из-под чужой земли достал меня заново, так и нарек! – прокричал Стимар через воз, будто через широкую межу.

Старший брат еще дальше отступил, да вынул меч, сразу налившийся малиновым жаром.

– Не в себе ты, брат... хоть и князь отныне,– донесся от огня голос Коломира, похожий на уже остывавшие угли.– Чтобы с боя добычу оставлять – не было никогда на Поле такого обычая. Для тебя старался, молодший. Только вижу – лучше б на месте их попортил да бросил.

Он махнул мечом издали, отсекая свою собственную, ни на что не годную на том месте злость, да только вместе со злостью попалась ему под руку Исет на своем невидимом жеребце, носившем ее кругами по всему свету.

Она вскрикнула и повалилась перед Стимаром с разверзнутым не вдоль, а поперек чревом. Полилась из нее кровь в обе стороны, на запад и восток, гася на возу сновавшие по чужой добыче искры.

Закричали-заголосили живые сестры Исет, которых далекий меч достать не мог.

В единый миг ярость остыла в Стимаре и легла, как холодная шерсть, а того, второго, кто пришел в нем из Царьграда, тотчас охватил страх. Того, второго, рассудительного ромейского Стимара-Стефана, принялась вдруг самого распирать изнутри неведомая, неудержимая сила, имени которой не было. Не успел тот, второй, предупредить о своей беде Стимара. Не успел и сам Стимар услышать в себе его страх.

Неведомая, безымянная сила разорвала того, второго, и весь его страх, как поднявшаяся вода разрывает лед.

Неведомая, безымянная сила в единый миг наполнила княжича всего – по самое темя.

Взор княжича вдруг прояснился.

Он посмотрел на огонь и на человека, своего брата, бестрастно, как волк-бирюк смотрит издалека, от леса, на человечье жилище.

Он достал из-под рубахи висевший у него на шее нож, что был когда-то подарен ему братом в дорогу, и оборвал его с пропитавшейся его девятилетним потом петли.

Он зубами сорвал с ножа кожаный чехол, сплюнул его на добычу, тлевшую на возу, и поднял нож так, чтобы лезвие сверкнуло прямо в глаза старшему брату.

– Брат, теперь с тебявира,– бесстрастно изрек Стимар.

– Ты ударишь меня, брат? – весело спросил Коломир, уже не веря такой встрече, какой нипочем не ожидал, и двинулся от огня к младшему.– Ты ли вернулся? Или правду рекли про волкодлака?

– Исет, дочь князя Лучинова, была мне жена,– сказал Стимар, видя стоящего против огня брата так ясно, как не может видеть человек в ночи, против огня, своими глазами.– Дай виру.

Коломир вновь подступил вплотную к самому возу. Он поплевал себе на левую ладонь. Конец меча зашипел в его левой руке, а рукоятка потянулась через воз к Стимару.

– Мой-то нож оставь, брат, коли хочешь брать виру. Дареный он и моей же рукой выкован,– сказал Коломир.– А меч я с бою добыл. От франков он, для виры годится.

Дошло через воз к брату его слово. Дареным оружием полную вируиспокон века не брали. Перед франкским мечом безымянная сила, правившая княжичем, приняла древний обычай.

Стимар отпустил дареный Коломиром нож, положл его  сверху на северскую добычу.

– Теперь бери виру,– велел Коломир, все вглядываясь брату в глаза, выманивая из них, как из лесу, волка, да так и не видя его подобно ослепшему на подступах к лесу охотнику.

Стимар недалеко потянулся – и взялся за рукоятку.

Рукоятка франкского меча была тепла, но не горяча – она была тепла не от огня, а от руки старшего брата.

Стимар посмотрел вдоль широкого лезвия и увидел, что он сам теперь идет по нему, как по мосту, навстречу своему старшему брату.

Он как мог крепко сжал рукоятку меча, чтобы мост не кренился, а владевшая им безымянная сила тоже – вместе с ним – крепко стиснула рукоятку, но для другого дела – чтобы задушить оставшееся в ней от руки старшего брата родное тепло.

– Бери виру,– донеслись с другой стороны железного моста слова Коломира.– Разве ты вернулся домой за вирой, брат?

От этих слов Стимар на миг опомнился, но не весь, а – только от пальцев руки до стука сердца на дне груди.

Единый раз, пытаясь опомниться целиком, он обернулсяв самом себе и увидел, что больше нет того, второго, а есть в нем самом, Стимаре, Потеряном Смертью, только упругая тьма – безродная чужая сила, заставлявшая взять меч – и взять виру с брата.

– Нет! Не возьму! – выдавил он из себя слова против той силы.

Но безродная сила теперь стала разрывать его самого изнутри, как вода разрывает лед и как только что она разорвала в Стимаре того, второго. Ей не хватало всего одного вздоха, чтобы выйти-выступить в явь, в яви же принять меч и взять виру– за того, в ком она таилась до своего часа.

Сдерживая и душа безродную силу, Стимар выдохнул до конца, до самого дня, выдохнул из себя даже стук сердца – и тем выдохом сдавил-сжал себе грудь так же крепко, как все еще сжимал рукоятку меча. Сила билась, выворачивалась внутри него, искала выход, свои врата-полынью. Стимар не уступал силе – и так же, как раньше, все держался за рукоятку меча, как за руку брата, спасающего его от гибели в бездонной полынье.

И вот огонь чужого града начал темнеть в его глазах – и наконец стал чернее самого Коломира, отпечатавшегося на нем пепельно-серебристой тенью.

Чужая сила вдруг разом надорвалась и задохнулась

и Стимар, освободившись от нестерпимой тяжести, весело и налегке пошел по железному мосту, перекинутом через огненную реку.

Какой-то старец  в белом жреческом одеянии терпеливо ожидал его на другом конце моста, оказавшись вблизи старым Богитом.

– Путь уже недалек, княжич,– сказал Богит.– Скоро ты очистишься. Только вспомни, что рек тебе тот, ктопровожал тебя к мосту.

– Не знаю,– оробел Стимар, потому что никого позади не помнил.– То было давно... В Царьграде.

– Ты видел его. Ты видел его глаза. Того довольно, чтобы вспомнить и его слова. Даже те, что он сам сберег или потерял в своей памяти.

– Он всегда шел позади меня,– только одно сумел вспомнить Стимар.– Он вел меня, отставая ровно на один шаг.

Богит пристально смотрел на Стимара, сдерживая взглядом подступавший сзади к княжичу страх.

– На твоих глазах, княжич, я вижу печать его глаз,– размеренно проговорил Богит.– Значит, ты однажды обернулся и посмотрел на него, хотя он и запретил. У ромейских монет есть оборотная сторона, которой не платят, а считают только тенью монеты. Ты видел ту оборотную сторону?

– Видел,– ответил Стимар.

– Такова и печать на твоих глазах,– изрек старый Богит.– Ты видел егоглаза. Того довольно. Ныне я с тобой, и ты можешь обернуться еще один раз. Ты вспомнишь слова, ты изречешь их и потому овладеешь ими – так ты очистишься от силы чужих слов. Повернись назад, и весь морок истает.

Стимар повернулся туда, откуда шел,– и его охватил ужас.

Мост начинался из алого зрачка, сиявшем, как закатное Солнце, в огромном оке.

Стимар попятился было, но уперся спиной, будто в стену кремника, в голос старого Богита:

– Не страшись. Смотри.

Из алого зрачка выступила на мост темная фигура и двинулась навстречу Стимару, отбрасывая не перед собой, а по двум сторонам от себя – направо и налево – две тени, обрывавшиеся на обоих острых краях меча-моста.

Стимар по невидимому под капюшоном лицу узнал того, кто опускал его в серебряный котел, стоявший на самом дне царского дворца.

– Слушай, чтоон говорит тебе, – повелел позади Стимара старый Богит.– Слушай и повторяй, чтобы услышал и я. Но не запоминай дважды. Не отдавай им своей силы.

И тогда ветром от неизвестной стороны света до Стимара донеслись слова, и он стал повторять их, хотя такого языка и в самом деле подобного звону только оборотной стороны монеты, он никогда раньше не слышал:

“ТВОЙ БРАТ – СТРАЖ ТЕБЕ. ПОРАЗИ ЕГО – И ОБРЕТЕШЬ СИЛУ ВЕЧНУЮ”.

В тот же миг, как Стимар изрек чужие слова, черный человек разлился сверху вниз в обе свои тени, и обе тени разом растеклись в стороны и потекли с краев меча вниз, в огненную реку, более не соприкасаясь друг с другом.

– Княжич! – раздался позади Стимара голос старого жреца.– Ты вспомнил чужие слова. Ты изрек их сам – и, значит, обернулпрочь от себя. Потому отныне и навек те слова потеряли над тобой свою силу. Теперь обернись в третий раз – и ступай своим путем дальше. Не страшись того, что увидишь впереди. Моя помощь больше не нужна тебе. Иди, дальше, за межи, Потерянный Смертью!

Стимар повернулся вновь – и на один миг, против своей воли и воли старого Богита, все же поддался великому страху.

Богита уже не было на его пути, а впереди конец-острие моста-меча упиралось в алый зрачок, которому первый, что теперь светил княжичу в спину, стал служить отражением.

Пересилив страх, Стимар двинулся вдоль меча и стал удивляться тому, что с каждым его шагом алый зрачок впереди, в конце его пути, становится все уже и вместе с ним все меньше становится оправлявшее его огромное око.

Когда Стимар дошел до конца моста, то увидел у себя под ногами, на самом острие меча, только одну застывшую каплю крови.

Он поднял глаза

и в тот же миг опрокинулся навзничь, потому что пройденный им до острия мост упирался в яви прямо в чистое рассветное небо.

В той утренней яви, Стимар, словно меч, держал на вытянутой руке за запястье руку отца. И отец так же крепко держал за запястье правую руку своего третьего сына. В новой яви оба, отец и сын, стали наконец мечами-обороной друг для друга, и потому – силой, которую уже нельзя обойти ни с какой стороны и ни с какой межи.

Отец, князь-воевода Хорог, потянул сына к себе – и легко, как поднимают меч, поднял его на ноги.

Стимар увидел, что за плечами отца пляшут языки высокого пламени.

Новым утром за плечами отца горел не чужой град-кремник, а полыхала в полную мощь великая погребальная крада.

Поднятый с земли силой отца, Стимар не сразу воспринял в яви, где низ, а где верх, и ему почудилось, будто сам отец лег спиною на языки пламени, как на расстеленную по земле и потрескивающую по его лопатками солому.

– Где брат мой? – вопросил княжич; он оглянулся на дно минувшей ночи, а, оглянувшись, сразу устрашился и разгоревшейся поутру за плечами отца погребальной крады, в которой любой от Турова рода уже мог кануть так же легко, как и в глубину ночи.

– Разве ты сторож брату своему? – весело вопросил Стимара отец.

Глаза князя были совсем не такими, как раньше – они стали не глубже самого утра, ясного и молодого, как первый лед на реке.

– Твой брат Коломир – князь отныне! – рек отец.– Рать под ним. Найдешь брата не в Доме, а в граде, ибо на нас пришли хазары. Мы же с тобой ныне здесь, За Тремя Межами, и я отдаю за тебя виру, как велел мне старый Богит.

– За Тремя Межами? – изумился Стимар и огляделся вокруг.

Тут и стали сходиться к нему со всех сторон уцелевшие радимичи Лучиновы и вятичи Переславские. Лучиновых вел сам князь, потерявший руку в ночной огненной сече с Туровыми. Пустой и затвердевший от крови рукав его был разрезан надвое и туго завит косою. Многочисленных прежде вятичей, оставшихся ныне вдесятеро меньше, чем Лучиновых радимичей, вел их княжич, который накануне рассек мечом чрево древнего жилища. Он был весь от темени до пят обмыт и запечен в крови родичей, однако сам оказался тем новым утром цел и невредим. Никто из пришедших инородцев не держал на Турова князя Хорога зла, ибо все сошлись теперь За Тремя Межами.

Было такое место между северских, радимических и вятских земель, куда еще до начала времен – когда земля была не ровной, как вспаханное поле, а одной-целой горой,– скатился огромный камень. Волхвы вещали, что на исподе того камня написано имя князя, которому никогда нельзя возводить на этом месте свой град и кремник посреди града. Имени того князя никто не знал, потому что некому было перевернуть камень исподом к свету, ибо так и не отыскалось такого могучего богатыря. Потому и сам вещий камень, и вместе с ним всю землю на тридцать шагов в стороны годную для возведения начального кремника, никто себе не взял и ни у кого никогда не отбивал. На этом месте, названном За Тремя Межами, роды и племена рядились, вороша свои распри и обиды, словно угли, которых торопят скорее прогореть.

Впервые от века За Тремя Межами разгорелась великая крада.

Догадался княжич, что встреча с отцом будет короче рассвета. Девять лет назад отец провожал его в дальнюю дорогу, а ныне отец оставил сына Зе Тремя Межами лишь для того, чтобы тот, в свою очередь, проводил его в дорогу самую короткую – от земли до крады.