Текст книги "Цареградский оборотень"
Автор книги: Сергей Смирнов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 22 страниц)
– Тебя ищут, княжич,– похвалился Брога.
– Порыщут и найдут,– усмехнулся крепко очнувшийся третий Туров сын.– Тогда только потрясут вежу, и оба покатимся им в руки, как спелые яблочки.
– Не покатимся, а закатимся, и не в их руки, а в темные кусты. А яблоню нашу с тобой, княжич, сами обтрясти успеем,– заговорил загадками слобожанин.
– Никак у тебя чудо-скатерть за поясом? – не поверил княжич Туров.– Сверху вниз до глухого леса расстелишь?
– Скатерть не скатерть, а – саму радимическую вежу до лесу и расстелю,– пуще похвалился Брога.
Княжич так и выпучил глаза на невиданного богатыря, которого недруги по кустам и клетям уже не раз прятали.
– Потом пожалеешь, княжич, что сразу не поверил,– еще и пророчествовать нарядился Брога.– Показывал мне старший брат, как можно вежу повалить. А его самого отец учил. А отца – дед. А деда...
– И много вы, слободские, веж поленицами навалили? – перебил цепочку слободской родовы Стимар.
– От прапрапрадеда – еще ни одной,– не отведя глаз, честно признался Брога.– А пращур, многие видали, управился. Когда готы подожгли в ту пору наш кремник, тогда дед последнюю целую межу на них обрушил и целую сотню разом, как мух, подавил.
– Не слыхал я о таком крепком слове,– уже не насмехаясь, а удивляясь, признался побратиму и княжич.
– Не словом валят вежи, а разумением и своими руками,– просветил его Брога.– Видал, княжич, как ветер может повалить в густом лесу и самое крепкое дерево? Полвека оно стояло и не поддавалось никакой буре-грозе – и вдруг дунул ему ветер в самую вершину, будто в затылок обухом ударил, – и дунул-то даже не в полную свою силу. А древо – и пошло-двинулось прямиком да на бок. Хрустнуло от корня и повалилось. Только землю выворотило, подняло ее корнями столько, сколько сил напоследок осталось. Отчего так бывает?
– Такая мудрость до меня не дошла,– ответил княжич.– Видать, только вы, слободские, ее от всех и таите, раз сами ни веж, ни кремников на своей земле не держите. Знали бы вашу мудрость в иных родах и племенах малые– все бы кремники без веж остались.
– Верно, так и случилось бы, княжич,– кивнул Брога.– Вот оно как в лесу бывает, а не в кремниках: подбирается ветер к древу, испытует его, ощупывает долго, ищет у него становую жилу. Меч в ножнах висит – всегда видно какой стороной. А древо – тоже вроде ножен, только эти ножны круглые и твердые, и меч-хребтину в тех твердых ножнах долго надо прощупывать. Лишь только ветер уразумеет, как заправлена в древе становая жила, так дело остается за малым – силы да веления Стрибожьего ему дождаться. А с вежой и того проще – она пустая внутри, как дерево не живое, а гнилое.
– Выходит, и нам Перунова веления дожидаться? – все еще не доверял слободскому слову Туров княжич.
– Нам и дожидаться не надо. Своей силы – немерено,– смело хватил давно уж набравшийся храбрости слобожанин.– Ты стой здесь, княжич и дожидайся не Перунова грома, а моего крика. Как я отыщу в веже становую жилу, так покажу тебе, откуда-куда дышать бегом. Будешь, как крона древесная, помогать ветру валить ствол. А заодно – примеряйся, как с вежи прыгнуть, когда она стелиться начнет. Не ровен час – расшибешься, как яйцо птичье, коли прямо на землю ступишь с такой вышины. Примеряйся к кустям и веткам, чтобы словно на мягкий стожок пришлось.
Так изумился слободскому искусству княжич, что больше ничем не перечил побратиму.
Брога шустрой белой пробежал по ступеням вниз и у самой подошвы вежи стал ощупывать ее стены, ища, как учил брат, становую жилу. Обошел он изнутри весь сруб трижды, потому что опыта никакого еще не имел. Да и радимичи с вятичами ненароком мешали Броге. Пришлось ему, скрепя сердце, еще не то двоих, не то троих, ткнуть между ног мечом, а потом и добить по хребту, чтоб не мучились и своих отомстить не звали.
Наконец показалось слобожанину, что в одном из углов, стала медленно биться у него под пальцами, как на человечьей вые, одна тугая теплая жила. Там и смолы на щелях выступило больше, и липла она к пальцам сильнее, и пахло от нее как будто медом. Тогда надавил Брога в то место кулаком – и пихнул плечом сначала в правый венец, потом – в левый.
Скрипнули, будто с испугом, обе стены.
Шевельнулось и под ногами у Броги, как на болоте.
Радостный Брога взлетел наверх и показал княжичу, от какого угла к какому бегать.
– Давай, княжич, без устали. Туда-сюда. Будто ты – голодный кобель на цепи.
– И для тебя, побратим, я – лохматый кобель ныне,– покачал головой Стимар.
– Уж не обессудь, побратим,– ничуть не смутился Брога.– Хоть кобелем, хоть лисою – нынче лишь бы ноги унести.
– А ты как же? – побеспокоился княжич о побратиме.– Не завалит тебя самого, когда падать начнет?
– Брогу лесом завалить, что таракана – дровами. Он свою щель найдет,– успокоил княжича слобожанин и снова нырнул вниз, только посыпались горохом по лестницам вежи его быстрые шаги.
Вернулся он на тайное место, уперся снова кулаком в жилу, развернул плечи и крикнул наверх:
– Начинай справа налево, княжич, как указал.
Стимар принялся бегать туда-сюда по указке Броги, и показалось ему вскоре, будто пол принялся из середины горбом расти и потому сбегать с него на обе стороны стало легче. Удивился он, замер и удивился еще больше: в самом деле начала раскачиваться вежа, как лодка и лес вокруг Лучинова кремника заходил волнами.
– Туго стало, княжич! – донесся снизу голос Броги.– Не выпал ли ты, отзовись!
Стимар отозвался и снова дал подмогу его рукам своими ногами. Но теперь на ходу уже зорче вглядывался в лес, присматривая себе крону погуще и кусты помягче.
Не замечал ни он, ни Брога – обоим было уже не до врагов,– как позабыли радимичи и вятичи про свою жестокую сечу и сбились одним глупым стадом на другой стороне кремника, задрав головы, разевая рты и невзначай проглатывая последних осенних мух. Страх охватил воинов – никогда они не видали, чтобы вежи шатались, будто немало испивши хмельного меда.
Наконец сдалась вежа, не выдержала, вздрогнула и треснула всем своим полым столпом – так громко треснула, что раскололись в Лучиновом граде все глиняные горшки и кувшыны, а в лесу, на три поприща вокруг, разом поосыпались с деревьев все листья. Захрустели у вежи венцы, как кости, повылетали из венцов снизу двухобхватные бревна и подавили число вятичей куда большее, чем положили своей силой и отвагой отбивавшиеся от них радимичи – не пропала зря их вежа. Она стала крениться и, как только указала своим “петухом” уже не на Солнце, ставшее на полдень, а только-то на самое высокое в лесу воронье гнездо, так княжич оттолкнулся от вежи изо всех сил ногами и стремглав полетел на выбраный им в лесу ясень.
Только не подумал он о том, что вежа поделится с ним силой своего падения, превратившись в подобие ромейской метательной машины. Полетел он куда дальше того места, где стоял ясень, и с горя свалил всю вину за плохой глазомер на Брогу, полагая, что перестарался побратим, которому после затвора в погребе от злости и стыда сил девать было некуда.
Княжич пролетел еще над двумя ясенями, потом над тремя кленами, потом смахнул шишки с вершин девяти елок и приготовился разбиться насмерть. И вдруг он увидел, что на самом краю лесной балки, между высокими деревьями, растянута большая сеть. Так радимичи в своих лесах, как в ту пору и все прочие племена, ловили, будто рыб в море или озере, стаи улетающих на полдень птиц, а заодно и свои мудрые мысли, залетавшие зимой и летом в чащобу, а по осени тянувшиеся вслед за пернатыми.
“Птицей уйти не вышло, поднатужимся – рыбой,– едва услышал Стимар свою мысль сквозь свист в ушах.– Все лучше, чем уходить от своих волкодлаком.”
Княжич выставил в сторону ногу, больно зацепился на ветку, чтобы покончить с полетом, оттого сразу круто скосил головой вниз и угодил прямо в середину сети.
Ту сеть радимичи поставили накануне, потому и не попало в нее еще ни одной настоящей птицы, а знатной добычей того злосчастного для радимичей дня опять оказался только Туров княжич. По нему и зазвенели на верхних краях ловчих сетей колокольцы, оповещая охотников о несказанной удаче.
“Звону от вятичей было мало,– только и пожалел княжич, пытаясь выпутаться из тенет.– Теперь им подмога.”
Выпутаться ему из сети оказалось труднее, чем мухе из паутины. Своим вовсе не птичьим весом он попортил чужую сеть, сорвал ее с половины крючков и распорок и потому очутился в ней хуже, чем в мешке, повешенном на сук. На беду не осталось при нем никакого ножа.
Он стал перебирать каждую ячею и тревожно гадать, в каком ухе у него звенит сильнее. Получалось – в обоих. К добру такой приметы быть не могло. И верно: звону скоро со стороны Лучинова кремника прибавилось.
Как ни путался Стимар в сети, запутаться сильнее ему никак не удавалось, а освободиться – и подавно.
“Вот теперь, Брога, и не хватает тебя с твоим засапожным ножом,– переводя дух, пожалел княжич.– Тороплив ты стал с годами.”
Он поглядел в чащу и видит: шевелится чаща, как муравьиная плешь в жаркий день. Шевелится чаща и звенит все громче. Хозяев леса, радимичей, Стимар ждать не стал и не ошибся. Заполонили их лес вятичи, звон к звону шел. Наконец, не оставив в лесу на одного куста целым, вятичи добрались всей пешей ордой до балки, над которой повис северец, и обступили сети.
Много было вятичей. Дышали они снизу так, что невмоготу жарко стало северцу. Потом посвежело: вятичи затаили дыхание и дали звенеть в лесу только княжеским бубенцам, висевшим на гриве, хвосте, сбруе, седле княжеского жеребца и на гривне, серьгах и поясе самого князя.
Они расступились перед своим старым князем, растолкав деревья, и князь, подъехав к сети, задрал седую голову.
– На счастье – птица,– изрек он.
Стимар вывернулся в сети так, чтобы видеть князя, и увидел по белесым творожным глазам, что в ощип его, северца, если и понесут, то не сразу.
– На счастье – та, что золотые яйца несет,– ответил он сверху.– А от пойманной дождешься ли, князь?
– Коли захочет, так у нас и золотое снесет,– не растерялся мудрый вятич, и от звона несчитанных вятических бубенцов так и заложило у Стимара уши.
“Как они сами не глохнут?”– удивился он.
Седой вятич поднял руку – и звон по лесу разом утих.
– Так здравствуй, князь! – еще сильнее удивил он Стимара своим важным обращением.– Хорошо ли тебе там, наверху?
– Князю, может, и хорошо было бы, да только я еще не князь,– признался северец.– И дождусь ли того, кому ведомо?
– Уже и дожидаться не надо,– отвечал на это признание вятич и попятил своего жеребца, чтобы Стимару легче было смотреть.– Тебя князем берем. У нас, вятичей рода Переслава, отныне княжить будешь!
“Взаправду из огня да в полымя!”– так и обомлел Стимар.
Вывернуться ему теперь, самому не свернувши шею, становилось еще труднее, чем увернуться с брачного ложа.
– Сгожусь ли вам в князья с порченой ромеями кровью? – спросил он, думая, а вдруг до вятичей, в их густые, как собачья щетина, леса дурной слух еще блохой не прокопался.– Или вы не слыхали о моих бедах?
Князь не смутился.
– У нас, вятичей, ушей больше, чем дыр в сети,– похвастался он.– Издавна все о тебе, Туров, знаем. И знаем, что суждено тебе стать великим князем на всю землю до окоема. Раз примем тебя по тому вещему слову, значит и княжить ты будешь землей от нашей печи. А к тому знай, молодой князь, не боимся мы твоей крови. Наш мед дегтем не испортишь – только лучше станет, терпче и забористее.
Не лгал князь Переславич. У всех племен мед от дегтя портился, а у вятичей становился только духовитей и крепче. Каждый год по осени собирались племена и роды на Медовую гору и ставили на вершину свою бочку меда – десятую часть собранного за лето. Только Переславичам позволялось испокон веку оставлять свою бочку под горой. Не собрать бы столько по всем землям коней и рук, чтобы вкатить ее наверх, да и раздавила бы она собой всю гору – так много меда собирали вятичи. Черпать можно было из той бочки прямо с вершины горы, если дотянешься. Пчел своих вятичи умели доить, как коров, и на каждую пчелу хватало утром и вечером по бабе из их племени. Потом, на празднике, в каждую бочку выливали ложку дегтя – проверить и утвердить на великом сходе до следующего года, чей мед лучше. Переславичи всегда торжествовали. Их медовая слава жила долго, до тех пор, пока после хазар не стали они платить дань князю Святославу [85]85
Святослав Игоревич (942 – март 972) – князь новгородский, великий князь киевский с 945 по 972 год, прославился как полководец.
Русский историк Н. М. Карамзин назвал его «Александром (Македонским) нашей древней истории». По словам академика Б. А. Рыбакова, походы Святослава 965—968 годов «представляют собой как бы единый сабельный удар, прочертивший на карте Европы широкий полукруг от Среднего Поволжья до Каспия и далее по Северному Кавказу и Причерноморью до балканских земель Византии»
[Закрыть]. С того, как хлебнул князь Святослав их мед, стал и он темнеть и травиться дегтем. Но до той поры еще много воды не успело из рек вытечь.
Пошевелился княжич Туров, все еще мечтая освободиться из тенет своей силой, треснули кое-где распорки, сломались крючки и немного провисли ловчие сети, отчего воли у княжича не прибавилось, а только опустился он ближе к земле, к настырным вятичям и к своему невольному княжению.
– Видно, не все тебе ведомо, князь Переславич,– сказал Стимар, примерив для рта ячейку в сети пошире.– Неведома тебе моя клятва. Поклялся я своему Богу до заката уйти на полдень за все межи.
– И на твою клятву пустое ухо у нас нашлось,– не моргнув своими зрячими бельмами, довольно сообщил вятич.– Ведаем клятву. До заката, если скакать во всю прыть, окажется дальше, чем до самой последней межи. Успеешь, Туров, покняжить в вволю. Да и долг отдашь. Радимичи Лучиновы, злодеи, на тебя руку подняли, а мы эту руку отвели да обрубили, успели – если не по плечо, так хоть по локоть. Значит, жизнь сохранили тебе. А за твою жизнь – велика вира.
“И этот в ту же дудку дудит!”– обозлился в сети княжич и от злости как будто отяжелел: треснули прочие распорки и опустился он еще ниже. Теперь князь со своего коня уже мог дотянуться до него – если не рукой, то мечом запросто.
– Лучиновы тоже долгом попрекали,– насупился Стимар.
– Злодеи, они и есть злодеи,– завел свое вятич.– Лучиновы хотели твое семя забрать, а твою кровь вроде помоев на межу слить. Хотели погубить твою силу. Старый Богит не желал губить твою силу. От Велесовой ямы ты, Туров, прямо в ирий ступил бы, а из Лучинова кремника утек бы кровью по норам кротовым. Так бы до конца века по тем норам и ползал бы и про свет забыл бы.
– А ты иное замыслил, Переславич? – спросил, как мечом пригрозил Стимар.
Конь вятича и ухом не повел.
– Замыслил так, чтобы стать тебе, Туров, нашему роду истинной опорой до скончания века и княжить всей землею, коли у нас до заката покняжишь,– грозно отвечал князь, и от его голоса закачались сети и закачался в них, как спелое яблоко на ветке, Стимар.– А откажешься княжить, так и всем иным родам твою силу не оставим. Боязно самим будет.
“Осталась, Брога, в запасе только твоя хитрость,– только и вздохнул Стимар.– Моя уже истощилась. Да и вежу ты выбрал неподходящую, недоросшую...”
Он стал вертеться в сети, уже от отчаяния ища глазами какую-нибудь последнюю лазейку, да только застрял головой в прорванной ячее, захлестнул шею и стал задыхаться.
Вятичи, лесной народец, белками взмыли по деревьям, вмиг пообрезали все веревки, и Стимар упал на руки Переславичей, как на мягкий стог.
– Делать нечего,– признал он.– Княжить так княжить.
В тот же миг утонул он весь в чужих руках, и те бесчисленные руки принялись обирать с него обрезки сетей, а потом,– будто шелуху, саму одежду. Еще недолго княжич против своей воли вертелся в руках вятичей голым, как очищенное зерно. Но те тут же принялись вновь облекать его в одежды и препоясывать звоном своих бубенцов. Не успел Стимар опомниться, как уже появился из чужих рук на свет в княжеской одежде рода Переславичей и очутился в княжеском седле, еще теплом от чужой плоти.
Князь сам повел под уздцы своего жеребца, на котором теперь восседал Туров, и повел он его на полночь, в сторону своего града, мимо разренного кремника коварных радимичей. А северец по дороге стал потихоньку привыкать к звону вятичских бубенцов.
Плодовитый и потому многочисленный род Переславичей уже не первый век носил везде, где можно повесить, те шарики-бубенцы в память о своем предке, которому старший брат по совету одного мудрого чужестранца отрезал по корень язык для того, чтобы род сделался древнее, чем был изначально.
Тот чужестранец, переступив межи, объявил Переславичам, что пришел в их земли из далекой страны Персиндии, из-за гор, не отличимых по синеве от неба с западной стороны и насквозь прозрачных с востока, по какой причине об них с той стороны часто разбивались птицы. Сам по себе инородец запомнился вятичам тем, что носил бороду длиною в руку, причем до локтя та борода казалась седою и редкой, от локтя до пальцев – черной и густой, а в конце, на длину ногтя, – светлой и пушистой, как первые волосы на голове младенца. Он и постригал свою бороду ножницами из павлиньих клювов одновременно с ногтями, утверждая, что таким образом отстригает от бороды постоянно растущее с годами младенческое невежество, а ведь оно, у каждого человека прорастая в разум, в конце концов дает последний, совсем не пригодный к пище урожай жизни, именуемый старостью.
Каждую неделю он сжигал свои ногти и волосы на костре из сандаловых дров, которые возил с собой по всему свету, после чего бросал горящие головни в чан с водою. Ватичи обступали чан и видели, что головни не гаснут, а продолжают тлеть на дне и мерцать яркими огоньками. Вода оставалась холодной и прозрачной, но с нее поднимался густой благовонный дым.
Показывая это чудо, чужестранец говорил, что мир был создан не богами, а демонами по образу тех небесных селений богов, на которые злые духи целую вечность смотрели с завистью, и накануне второй вечности не выдержали и взялись за дело. Но у демонов мир получился хуже, и им не удалось переманить к себе людей, продолжавших пировать наверху с богами. Тогда демоны осмелели еще больше и стали выкрадывать людей с неба, унося их вниз той силой, которая заставляет все оброненные вещи падать на землю. Души людей опускались на дно так же, как горящие угли в чан с водою, но, в отличие от обыкновенных углей, души не гасли, а продолжали тлеть в темноте, а ленивые боги стали довольствоваться только благоуханным дымом. Им и дела не стало до человеческих бед и страданий.
В остальное время чужестранец покупал у вятичей меха. По сравнению с ромеями он платил двойную цену, только его монеты каждый день до полудня были золотыми, а после полудня деревянными.
Переславичи не стали думать о своих богах хуже, чем раньше, но признали мудрость инородца и попросили у него совета, как им построить свой кремник таким крепким, чтобы он не разваливался каждый раз по весне.
В ту пору поляне и северцы уже умели рубить кремники выше той высоты, на какую мог взлететь петух. Кривичам лучшей стеной-защитой служила непроходимая чаща, а вежами – сосны. Вятичи же начинали завидовать своим полуденным соседям, но высокие срубы научились ставить не сразу. Поначалу кремники раскатывались у них, словно криво собранные поленицы. Вот и попросили Переславичи совет у чужестранца, догадавшись, что бережет он особые тайны на все случаи жизни, раз умеет каждый день обстригать себе старость и прятать горящие угли под водою.
Чужестранец пообещал открыть им самый верный и быстрый способ укрепления стен взамен на всю охоту того года. Переславичи, не долго думая, расстелили перед ним меха – шире их самого широкого поля.
Тогда мудрец повелел роду собраться под самой высокой горой, какую можно было сыскать на их землях, а сам взошел на ее вершину и, окинув взглядом окрестности, стал говорить с Переславичами свысока.
“Давно ли вы пришли на эти земли? – вопросил он.– Не отстали ли от соседей, полян и северцев?”
“Хоть и давно пришли мы, но от полуденных отстали, то верно,– признался тогдашний князь Переславич.– Когда мы пришли, они уже первые хлеба испекли, из-за полуденного леса пахло.”
“Давно ли род ваш начался? – задал новый вопрос чужестранец.– Не цеплялся ли ваш предок на небесах за край стола крепче, нежели предки соседей ваших.”
“И то верно будет,– признал князь, оказавшись под тенью инородца, что змеей сползала на него с холма.– Их бороды на три колена длиннее. Бороды – не зайцы, как за ними угнаться?”
“Значит, беда ваша невелика,– обнадежил Переславичей мудрец из Персиндии.– Для крепкого кремника вам не достает древности – вот и вся беда. Чем древнее род, тем крепче и выше его стены. Знаю, как вашу беду развести. Знаю, как сотворить так, чтобы ваш род сделался в одночасье древнее всех прочих, кроме одного рода, древнее коего стать уже никак нельзя, ибо до того способа самый древний род первым и додумался.”
Сказав Переславичам такие надежные слова, чужестранец развязал парчовый мешок, который еще ни разу на их землях не развязывал. Он прикрыл мешок бородой, засунул в него руку и каждым из своих длинных пальцев достал из его по книге.
Прежде, чем раскрыть одну из них, похожую на утреннюю зорьку, мудрец вставил в каждый глаз по золотой монете. Удивились вятичи: что же он увидит, если будет глядеть, как мертвец. Однако, раскрыв книгу, мудрец еще и прикрыл глаза сверху ладонью, будто стал смотреть вдаль против Солнца, а монеты осепительно засияли.
Мудрец поглядел в книгу, нахмурился и закрыл ее, а монеты не вынул, а нарочно уронил в плошку с водой, где они и зашипели, остывая.
“В этой книге нужного способа не отыскать,– сказал он.– В ней – тайна того способа, чтобы не только крепких стен и затворов не строить, но и поледнюю рубаху на сторону, за межи даром отдать. Ныне от этой книги – вам вред один. Не настолько еще богат ваш князь, чтобы последние рубахи не переводились у него ни днем, ни ночью.”
Другая книга походила на скатанный коврик или циновку. Раскатал ту книгу чужестранец, и буквы сразу полезли из нее наверх, будто каша из котла да и запузырились тут же подобно радужно-разноцветной лягушачьей икре. Вновь подивились Переславичи.
“Не для вас и эта книга,– предупредил мудрец,– а для тех, кто хочет скорее свой род закончить, а потомков при том жизнью не обделить. Потому как сами потомки, не ведая по какой причине, начнут радоваться тому, что им больше не нужно ни в каком роду на свет рождаться. Эту книгу написал один царевич, который ушел от своего племени в лес и посреди него вырыл чудесную яму. В ту яму можно кидать все беды и страдания, не боясь, что яма наполнится до краев. Только потом надо бросится в ту яму самому, иначе она потянется следом, прося у человека новых бед и несчастий, как собака, съевши первый кусок, всегда начинает просить и второй.”
Третья книга напоминала издали оставленный без присмотра костер. И в самом деле, стоило мудрецу поворошить его, как буквы стали взлетать из нее роями искр.
“Эта книга для каменного града, а не деревянного. Она должна всегда гореть, не угасая ни днем, ни ночью,– рассказал мудрец про новое чудо.– Если и окрепнет от нее ваш кремник, то – без толку. Пригодится разве что зимой после охоты погреться да мясо по коптить.”
“Чем плохо?”– удивились Переславичи.
“Тем, что вместе с книгой будет гореть и ваш кремник, пока леса кругом хватит”,– образумил их чужестранец.
И на четвертой книге не иссякло удивление вятичей. Стоило чужестранцу раскрыть ту книгу, как из нее сразу поднялся на небо молодой месяц. Переславичи задрали головы и стали гадать и рядиться между собой, к ведру у него рога повернуты или к дождю.
“И эта мудрость не про вас,– вовремя покончил чужеземный мудрец с начавшейся было в роду первой с начала рода распрей.– Годиться она не для того, чтобы деревянные стены ставить, а для того, чтобы молиться только одному Богу, о котором вы еще слыхом не слыхивали, и молиться Ему придется по пяти раз на дню, повернувшись лицом в такую сторону, которой в ваших краях и не было никогда. Не заведено здесь еще такой стороны, и хоть даже я сам возьмусь показывать вам туда пальцем ежеденно все пять раз, пока у меня рука не отсохнет, все равно не станете вы крепче от этой мудрости ни своим умом, ни стенами.”
Он закрыл книгу, и неурочный месяц на небесах потух.
Из последней, пятой книги буквы показались поначалу, как острые черные зубы. Переславичи даже попятились от своей горы. Но потом, когда чужестранец раскрыл на свету книгу полностью, вятичи увидели вместо зубов чудесные, искусно обточенные камешки.
“Вот книга, что вам поможет не завтра, а сегодня! – известил вятичей мудрец.– Она самая древняя!”
Он стал складывать те черные буквы и так и эдак. Без особого труда складывалась из букв то крепкая стена, то высокая башня, то невиданная каменная дорога, которую, как уверял Переславичей инородец, можно легко стелить прямо по дну реки и потом ходить по ней на другой берег и возвращаться, не боясь, что вода затопит с головой или унесет потоком.
Очень понравились вятичам такие буквы.
“Надо сотворить в вашем роду так, как было сотворено в самом древнем роду,– стал наставлять их мудрец.– В самом древнем роду, во втором колене, старший брат убил младшего, но от того деяния особого убытку не стало. Напротив, род тот продолжал плодиться и размножаться и распространился по самым добрым и плодородным землям, какие только сыскались на свете. Братоубийца же построил первый на земле град и первый кремник, крепче всех, что были построены иными племенами после него. Если вы теперь положите в своем роду начало, коим начинался и тот древний род, то разом сравняетесь с ним по древности. И кремники у вас после того пойдут – один крепче другого. Вот вижу – есть у вашего князя два сына и уж третий скоро наружу попроситься. Пусть младший даст согласие на то, чтобы лечь под нож старшего, как жертвенная овца. Тогда великую великую силу обретет род и похвалится своими пращурами перед самым древним родом, в котором младший брат помешкал и не успел дать своего согласия.”
Обомлели Переславичи: никогда в их роду брат на брата не поднимал руку. Бывало встарь, уходили князья в неурожайный год жертвою к богам по своей воле, но никогда при этом жрецы не проливали их кровь: князья гордо восходили, будто на высокую гору, на краду, великий погребальный костер.
Обомлели вятичи и пригорюнились, склоняясь к тому, что лучше уж оставаться им без доброго кремника, чем положить на род тяжкую печать братоубийства, хоть вольного, хоть невольного.
Чужестранцу тоже не захотелось остаться без обещанного вятичами дара – несчетных мехов, и приложил он великую свою мудрость, чтобы по-новому, с другой руки, обнадежить вятичей.
“Только ли остывших и смердящих мертвецов вы считаете совсем уж мертвыми? – поразмышляв вопросил он с горы.– Или можно у вас пройти мертвецом хоть раз мимо могилы?”
Переславичи переглянулись и стали вспоминать.
“Был у нас един из предков немым,– вспомнил за всех князь.– Его всю жизнь за немотство считали мертвецом. И пока он ел тот же хлеб, что и живые, то считался он среди нас и живым. Живым – на серединку, а мертвым, значит, – на половинку. Так и ходил он промеж своих, пока его земля держала, и всегда с краюхой хлеба в руке, чтобы не стали хоронить ненароком.”
“Годится! – с облегчением вздохнул мудрец.– Пускай старший брат своей рукой отрежет младшему язык. Погребите язык посреди пустого места и начните возводить на том месте новый кремник. Будет стоять он куда крепче прежнего.”
Порядили Переславичи между собой и к исходу дня послушались чужого мудрого слова. Младший брат даже был рад, что взаправду не придется ему под ножом целиком умирать.
Нашли новое, высокое место, вырубили лес, вырыли могилу для языка и погребли по самому древнему обычаю – в пустой колоде длиною в полный рост княжича.
Справив тризну, Переславичи стали возводить кремник. А чтобы между собой считать княжича менее мертвым, чем живым, они выковали и повесили ему на гривну дюжину маленьких веселых бубенчиков.
Так и стал с тех пор ходить промеж своих младший Переславов княжич, переговариваясь с родичами звоном бубенцов. И вскоре пропала у него надобность показывать пальцами свою волю и свои желания. Стали понимать родичи говор его бубенцов не хуже, чем живую человеческую речь.
К той поре кремник они уже возвели-построили. Стал кремник взаправду высок и грозен, только – с одним изъяном. От всякого худого, ругательного слова, кем-нибудь из Переславичей оброненного, вылетало из него наружу по одному бревну. Стали грозные Переславские мужи в трудную минуту прикусывать свои языки и оглядываться на стены. Оно бы и к лучшему, да только – до первой осады. Как-то случилось у вятичей розмирье с кривичами, и те, собрав великую силу, навалились через межи на вятские земли. А как Переславичи жили неподалеку от вятских пределов, они первые под их руку и попались.
Докатились кривичи до стен кремника и встали. Начали задирать головы – ак многие сами себе невзначай шеи повывихнули. Призадумались кривичи, видя, что приступом взять Переславичей им не удастся – ни лестниц, ни веревок не взяли. Тогда они решили подразнить-поярить их и крепкой хулою выманить наружу.
Принялись кривичи осыпать осажденных снизу не калеными стрелами, а каленой бранью. Переславичи молчали, крепились, помня, что язык их – худший им враг, нежели кривичи. Иные рты себе чем попало позатыкали – кто репой, кто пролетавшим мимо воробьем,– чтобы злое слово ненароком не вылетело. Иные же большие куски смолы себе в зубы сунуть успели прежде, чем уже оно вылетать стало, отчего слово у тех прилипло и на зубах навязло.
Так и крепились Переславичи вместе со своим кремником, а все же сил выдержать бранную осаду до конца им не хватило. Чужая брань подточила их, как бешеная вода в половодье подтачивает крутой берег. Не сдержались они и обрушили сверху на кривичей всю вятскую брань, какая в них скопилась от утробы до кадыка и наружу во всю мочь перла.
И рухнул на кривичей подмытый ими, обруганный-подточенный крутой и высокий тын-берег.
То есть рухнули на них стены и вежи вместе с вятским родом Переславичей и подавили многих.
Переславичи тоже не все из-под раскатившихся бревен живыми выбрались.
Сечи не учинилось: кривичи с изумления и перепугу отступили в свои земли и с тех пор очень сильно вятских ругательств опасались, а при встречах с ватичами затыкали уши.
При крушении кремника задавило вежей и безъязыкого младшего княжича. С того дня, с невольной, но каверзной победы над кривичами, все Переславичи стали носить на одежде шарики-бубенцы и звонко переговариваться ими даже тогда, когда и говорить было не о чем. Они так же, как и сам княжич, постепенно научились передавать друг другу все новости и желания тем перезвоном. Но один год выдался уж больно ветреным. На сильном ветру бубенцы день-ночь болтались и вызванивали всякую околесицу. Тогда-то Переславичи на целую зиму все оглохли и онемели. К весне они по общему согласию забыли звонкий язык, а вспомнили прежний.
