Текст книги "Цареградский оборотень"

Автор книги: Сергей Смирнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 22 страниц)

Тогда Уврат стал нагонять на них больше страха, шепча, что младшего брата украл из зыбки водяной, а потом вернул за виру [34]34
  Вира – древнерусская и древнескандинавская мера наказания за убийство, выражавшаяся во взыскании с виновника денежного возмещения. Также вирой именовалось денежное возмещение за другие преступления.
  Величина виры зависела от знатности и общественной значимости убитого. Со становлением древнерусской государственности стала определяться писаным законом («Русскими Правдами») и уплачиваться князю. Постепенно вытесняла обычай кровной мести.


[Закрыть]в свинью, да только теперь от братца всегда идет сырость, почему и очаг при нем всегда дымит и лучины киснут. Младший сжал зубы и выпрыгнул было из-под шкур на брата, но старший, Коломир, упредил. Одной рукой он удержал и придавил младшего зубами к доскам, а другой вкатил Уврату подзатыльник, от которого тот прикусил свой вертлявый язык. Затихли все, а последыш, поворочавшись, надумал поутру разбудить в омуте водяного уговорить его на месть, чтобы тот утянул среднего, не дожидаясь лета – по холодку под лед.

Не усмотрели мамки за ним. Нелегко усмотреть за хромым, да шустрым, а от хромоты своей – и хитрым не в пример всем Туровым. Едва посветлело небо, как он выскользнул из кремника, где в лучших хоромах града, важно поднятых над клетями и погребами, зимовал князь со всей своей прямой лествицей [35]35
  Ближайшей роднёй. Лествица – порядок княжеского престолонаследия на Руси, но не от отца к сыну, а от старшего брата к младшему


[Закрыть]. Малой свернулся под соломой, на дровнях, так, что и в отцовых горстях уместился бы, и там замер, затаил дыхание. Холопы [36]36
  Холопы  – люди, право владения которыми у господ не было ничем ограничено (фактически они были рабами в русском феодальном обществе). Известны на Руси с 10 в. Холопы не имели своей собственности и в любой момент могли быть проданы или отданы любому лицу. За действия холопа нес ответственность господин. Вместе с тем, в отличие от рабов античных, холопы могли быть «посажены» на землю в качестве крепостных. Холопами становились в результате пленения, самопродажи, продажи за долги или за преступление, через женитьбу или замужество на холопе или холопке. В реальной жизни холопы состояли из двух категорий: слуги феодала, входившие в состав его личной челяди и дружины (из их среды выходила княжеская администрация и даже видные представители господствующего класса)); вторую категорию составляли пашенные холопы («страдники»), холопы-ремесленники. На протяжении 16 в., в связи с распространением крепостного права, роль холопов уменьшалась. С 17 в. наиболее массовым становится «служилое» холопство. Часть его, получая за «службу» землю в условное держание, вливались в состав господствующего слоя, становясь как бы холопами великого князя . Другая часть в 17 – 18 вв. была «положена в тягло» (т.е. подати, натуральные налоги или повинности крестьян и посадских людей в 15 – 18 вв.), слившись с массой крепостных крестьян.


[Закрыть]тронули коней, направляясь за строевым лесом, подрубленным месяцем раньше, и, когда мамки хватились, что в кремнике княжий выводок не полон, им, бабам, поздно уж было тужиться-открывать ворота и бежать следом.

Последыш под хруст снега под полозьями утек с последних дровней и откатился в кусты. По началу пути повезло ему: после оттепели наст что на поле, что в лесу, стал крепок,– и, как только скрылась порожняя подвода среди деревьев, он зайцем припустил через поле к дубраве. Запасся он и на случайную беседу с волком, и на толковый разговор с водяным. Волка он не боялся, зная, что, как начнут грохотать в лесу порубщики, так даже угрюмый и бесстрашный волк-бирюк пригнет уши и, подобрав бока, отойдет подальше от стука, а стучать-то свои собирались дружно неподалеку от омута. Для волка был готов нож. Да и большое долото, которым предстояло колоть лед пригодилось бы ножу в подмогу. Для водяного же была припасена золотая ромейская монета, найденная еще по осени посреди полуденной дороги. Много добра привез отец из последнего гона на Поле, ломились телеги, нелегко было усмотреть за всякой мелочью. Старшие братья не по одной такой монете припрятали по всем щелям в срубах и углах.

Уже у самого омута, под обрывом, дважды нырял последыш с головой в снег, и потом, выбравшись и зло отплевавшись, жалел, что побоялся прихватить с собой в розвальни свои маленькие лыжины.

Лед был еще крепок, хотя на самой стрежени уже начал синеть. Покружив по заливу и постучав там да сям по льду долотом, последыш решил, что как-нибудь обойдется водяной и без широкой проруби, а хватит ему одной маленькой лунки, в которую сумеет проскочить монета. Главное – потом припасть к лунке и, как в стариковское ухо, прокричать в нее ясно тот заговор, что он слышал от старшего брата, Коломира.

Выбрал он на льду посреди залива место самое темное и на вид подо льдом самое глубокое и принялся тюкать в него долотом поначалу тихонько, чтобы омутного деда не разбудить заранее, а потом, видя, что лед сопротивляется побудке, разозлился и стал уж грохать по нему с плеча, только жмурясь от острых брызг.

В тот час и Брога не сидел дома. На Слободе со свободой легче было, все – охотники. Как научился ходить, так иди куда хочешь, добывай, что найдешь. Накануне он пообещал старшим, что принесет давно выслеженную им лису, свою первую настоящую добычу. Старшие и смеятся над ним не стали: седьмой год малому – пора. Сами стали снаряжать его с макушки до пят. Наладили маленький лук, вручили маленькую сулицу и нож для обороны от других охотников, мохнорылых и зубастых. Еще положили в суму сломанную лисью кость, наговорив на нее, что положено. Наконец поставили малого на просмоленые лыжицы и дали для верности глаза и быстроты ног крепкий подзатыльник, полагавшийся всякому по первой охоте.

Собака хорошо шла по следу, но, приблизившись к дубраве, потянула носом в другую сторону, к реке, и навострила уши. Брога – в ту пору просто Чиж, как и все его малые братья, – замер, дошептал скорей уже несчитанный охотничий заговор и прислушался. Из-под обрыва, со стороны Свиного Омута, доносился настойчивый, злой стук. Хоть Чиж – будущий воин Брога – и разгорячился на бегу, а тут морозец сразу подкрался сзади и пробежал у него между лопатками. Оберегся Брога, погремел поясными коньками, и стал раздумывать, отойти ли подальше от неизвестной беды или сунуть свой любопытный нос, куда не просят.

Он запретил своей собаке подавать голос и пугать лаем нечистую силу, а сам подобрался к обрыву.

Туров последыш тем часом разошелся во всю мочь. Скинув зипун, он колошматил по льду долотом, уже не страшась, что угодит спящему водянику прямо по темени или разбудит-разозлит сома-свиноеда. Его охватила та неуемная злость, которая, вспыхнув внезапно, пугала всех родичей вокруг, не только мамок, сестер или собак, но тревожила и самого князя-старшину. И даже самого отца, князя-воеводу Хорога, заставляла мрачнеть и сводить грозные тучи-брови. Только древний Богит, жрец Даждьбожий, мог разом утихомирить последыша, положив ему на голову шершавую ладонь, похожую на остывший блин или ржаную лепешку. Еще удавалось успокоить его Коломиру, который прподнимал младшего за шиворот, как щенка за загривок. Тогда только затихал последыш, промокая слезами. Здесь же, на льду, не оказалось с ним ни Богита, ни Коломира, и некому было утихомирить малого, надумавшего для испуга старших поднять со дна всю омутную нечеловечью силу.

От ударов разлетались в стороны ледяные иглы. Княжич крепко зажмурился и колотил по льду в полной тьме, слушая только, как вздрагивает все живее под ногами зимняя твердь, и не ведая, что за ним наблюдают сверху две пары зорких глаз – одна человечья, а другая собачья. А вскоре появилась и третья пара глаз – самая зоркая, с двумя красными огоньками в зрачках. По дну лесной балки, с подветреной от охотника стороны, к заливу подошел волк-бирюк и стал смотреть. Он же первый и попятился прочь, когда княжич распластался на льду и сунул руку в прорубь.

Золотая монета упала на темную воду и не сразу пошла вглубь, так застоялся за зиму омут. Княжич ткнул ее долотом и стал призывать на службу водяного.

У старого волка приподнялась шерсть сначала на загривке, а потом и на седом переносье. У него помутились зрачки, и он попятился назад, роняя из ноздрей на снег капли темной крови.

Страшно стало и слободскому охотнику, но ему было стыдно потерять свою первую, самую крепкую охотничью храбрость, которой с ним поделились на Слободе и снабдили вскладчину старшие. Без той первой храбрости не прижилась бы потом в его душе на целую жизнь и своя, кровная. Чиж-Брога только отодвинулся в сторону, оставив свой страх остывать на снегу. Собаки уже не было с ним, она еще раньше волка стала отступать, поджимая хвост и тонко скуля, отошла далеко и стала думать, не пора ли кинуться в Слободу за спасением.

Не успел охотник устроиться на новом, бесстрашном месте, не успел и княжий последыш договорить в ледяное ухо свой приказ, как заскрежетала, будто ворота, от заветной лунки да через весь залив глубокая трещина и загудела-заворочалась под ногами глубина, раскалывая над собой зимний панцырь. Княжича оглушило тем, первым расколом, он широко раскрыл глаза и стал проваливаться в бездонную тьму, откуда на него неподвижно смотрели два больших красных зрачка, расходясь кругами.

Вздрогнул от того раскола и старый Богит, который в тот тревожный час сидел в святилище между двух огней и разыскивал княжьего последыша в своем бескрайнем сне.

Вздрогнув и раскрыв глаза, он повелел княжьим кметям мчаться во весь дух к омуту.

Собака, оставившая охотника, успела, тем временем добежать до Слободы и лаем поднять на подмогу своих.

Туровы кмети поспели бы к омуту первыми, но по пути, прямо посреди поля, увидели волка-бирюка. Словно ослепнув и потеряв всякое чутье, зверь медленно шел им навстречу,  то есть напрямик к Большому Дыму. Три кметя пустили в него с полусотни шагов по каленой стреле, одна из которых пробила волку лапу, другая на вершок пронзила глазницу, а третья завязла в хребте. Волк остановился и стоя подох, а кмети потом увидели, что за ним тянется по снегу красный бисер. Испугавшись самой худшей беды, воины поспешили пересчитать все бусины. Так они добрались до оврага, через который поначалу уходил от реки зверь.

Слободские же, которых вела собака, выехали на лыжинах прямо к обрыву, где на нашли только остывший страх своего маленького охотника, похожий на выброшенную из омута тину.

Посреди Свиного Омута огромной пробитой глазницей зияла полынья с колотыми краями, а двое малых, слободской и Туров, мелко дрожа, сидели под обрывом, у оскаленного ледяными зубами берега, и, побратавшись кровью, вылизывали друг у друга запястья. Слободской был мокрым по колено, а Туров – по самое темя.

У Чижа-Броги тогда начисто отбило из памяти только то, как вытаскивал Турова последыша из полыньи. Тот же три дня и ночи провел в полном беспамятстве, твердя в жару и бреду отдельные слова, которые даже мудрый Богит не смог нанизать на одну нитку. Слова были такими: “денаро”, так в ту пору называли ромейские золотые монеты, “глаз” и “волк”. В эти три ночи средний сын князя Хорога и Лады, Уврат, кричал во сне, а потом долго боялся задирать младшего.

По весне из Ромейского царства пришла весть, что в Царьграде умер грозный василевс [37]37
  Басилевс (др.-греч. βασιλεύς, также басилей, базей, базилевс, василевс) – монарх с наследственной властью в Древней Греции, а также титул византийских императоров (произносился уже с начальным «в», василевс). Басилевсами именовались также цари Скифии и Боспорского царства, ряда соседних государств. В Микенскую эпоху (XV-XI вв. до н. э.) слово «басилевс» (микенск. qa-si-re-u), судя по найденным глиняным табличкам, относилось к вождю, главе сообщества, человеку, имеющему власть ниже царской, а также, по некоторым сведениям, к некому мифическому грифоноподобному существу, очень мудрому и приносившему удачу. На среднем востоке в этот период словом «базилевс» называют существо, символизирующее мудрость и просвещение. Считалось, что это существо с львиным туловищем и головой орла, страж золота.


[Закрыть]. Передавали, будто в ночь перед смертью ему приснился волк, который напал на него и вцепился в горло. Василевс кричал и отбивался от зверя мечом, который  по приказу постельничего, слуги вложили в его руку. Они сами едва успели отскочить, хотя и не досчитались пальцев. На рассвете же, стоило василевсу очнуться и отложить меч, как у него в голове лопнула жила и залила левый глаз кровью. В тот же час василевс умер.

Увидев в небесах разлетавшиеся из Царьграда новости, князь-воевода Хорог призадумался и долго стоял на сторожевой башне, глядя в сторону далекого Царьграда, пока оттуда не подул ветер, пахнущий воском и ладаном, а потом князь пошел к старому Богиту и сказал жрецу, что решил судьбу последыша в полном согласии со случившимся знамением.

Ныне, спустя много лет, княжич Cтимар и воин Брога вышли из дубравы на то самое месте, откуда с высоты берега кмети, посланные из града и шедшие по следу волка-бирюка из конца в начало, увидели полынью, похожую на вырванный глаз, и двух спасшихся из нее маленьких охотников.

– Брога, я вспомнил, как ты достал меня из омута,– сказал княжич.– А мог убежать. Тебе было страшней, чем мне. Тогда бы я утонул.

– Не мог,– ответил Брога, гордо вскинув голову.– У собаки страх всегда позади хвоста. Она боится только тогда, когда отступает. Мы – от собачьего рода. Собака всегда подходит к капкану, если в него попала добыча. Неважно, чей капкан.

– Верно, Брога,– согласился княжич.– Тогда я попал в свой капкан. А ты почуял добычу.

В тот миг оба увидели вдали, на реке, ромейский корабль, уже утолявший парусом жажду полуденного ветра. Парус, раскрытый прямо против солнца, блестел золотистым отливом и напоминал золотую ромейскую монету, упавшую на воду, – ту единственную в мире монету, которая не может потеряться или утонуть, если ей не прикажешь. Именно такую монету некоторые древние цари находили во чреве пойманных и поданных к столу рыб, что не предвещало их царствам ничего хорошего.

Стимар вспомнил, как бросал свою монету в омут, и вдруг обрадовался, что в граде нет ни отца, ни любимого старшего брата, Коломира, ни, тем более, Уврата. Уврат, как передавали княжичу свои купцы-находники еще в Царьграде, два года ходил с отцом на Поле, потом своевольно подался в бродники, сделавшись не по годам рано степным волком-бирюком. Наконец он сумел отличиться в набеге на ромейские веси и даже собрал не великий, но свой собственный стяг от разных–перепутанных родов-племен.

Стимару захотелось, чтобы свои признали его у града не сразу, а поначалу поглядели бы издали, как на инородца. Тогда хватило бы одного старого Богита да одного князя-старшины Вита, чтобы в самом граде утвердить его родство и право. Так хозяин входит в пустовавший без него до осени дом.

– Быстро плывут ромеи, и парус надули, и веслами шибко машут,– раздался у княжича за плечами голос Броги.– Гляди, княжич, обгонят нас... Вдруг выдадут за тебя кого другого, подменят своим.

Вместо тайных и неслышных слов слободского оберега позади княжича раздался смех.

Брога смеялся, больше не вспоминая за спиной княжича никакие обережные заговоры и не примечая, что по дороге ко граду Турова рода растерял весь свой страх. Теперь он знал, что княжич остался его истинным побратимом.

Перед тем местом, откуда град Турова рода внезапно появлялся весь, как на ладони, княжич опять невольно помедлил. Из того самого места росла мощная береза, которую он некогда запечатлел в своей первой, детской памяти последним знаком родовой земли, и от этой березы начинались в Царьграде все его любимые, самые радостные сны. Береза тоже опасно приблизилась к обрыву, но, заметив княжича, успела остановиться.

Стимар закрыл глаза, вообразив, что заснул и его сновидение вот-вот начнется, и так, вслепую, двинулся к березе, выставив вперед правую руку. Он хотел поднять веки в миг прикосновения. Тогда, думал он, явь просто окажется на месте сна, а не взломает его, как весенняя вода взламывает лед, а ведь нет ничего опаснее того, как остаться на льду в этот час пробуждения глубины.

Так и сделал княжич, как хотел.

Когда его пальцы уперлись в теплую кору, он отступил на шаг в сторону и открыл глаза, и замер в удивлении, потому что явь оказалась теперь гораздо меньше и легче сна. Эту явь можно было завернуть в кусок белого полотна, бережно уложить в суму и увезти с собой в Царьград, радуясь, что уже можно обойтись без снов, от которых по ночам идут слезы. Если бы он когда-то уезжал в Царьград уже большим, то так бы и поступил, забрав с собой в дорожной суме весь град Туров.

Именовавшийся Большим Дымом, в ту пору самый величавый и красивый град среди всех градов на славянских землях, и вправду уместился на ладони княжича.

Весь град – с кремником, что был обнесен стеною вровень с верхушками ближайшего леса, и со всем посадом, с россыпью изб, с рядами низких амбаров, с плавильнями и кузнями, и даже вместе со всеми гумнами и овинами, разбросанными по краям обжитого простора – весь уместился на его ладони, и уж вовсе безо всякого труда можно было бы поставить его во дворце цареградского василевса, заняв разве что четверть сада, или треть пристани, или же половину всего царского Ипподрома.

Княжич тяжело вздохнул, но теперь глаза его остались сухими до самого дна, где выгорели и рассыпались пеплом последние цареградские сны. Так княжич обрел новую, еще никому из его племени не доступную мудрость. Мудрость была неподвижной и безмолвной, как грядущий полдень, поэтому ее не услышал ромей Филипп Феор. Зато увидел внуренним взором и, выходя, замер на пороге святилища старый жрец Богит.

Старый жрец прозрел начало и конец Турова рода. Он прозрел, что когда-то правда была на его стороне и нельзя было отступать перед железной волей князя-воеводы Хорога, выкованной посреди Поля, в то дали, где вместо слова “род” помнят только “рать”. Нельзя было отдавать его третьего сына, княжьего последыша, на ромейский корабль.

Ныне княжич вернулся ромеем, как и должно было случиться.

Ныне княжич стоял где-то поблизости и смотрел на град. В неподвижном, безмолвном пламени его ромейской мудрости, пламени, похожем на купола цареградских храмов, святилищ Бога, Который у ромеев один,– в том пламени весь град сгорал без остатка. В ромейской мудрости сгорало начало времен Турова рода, и сгорала, становясь бессильным прахом, шуяя великого князя Тура, таившаяся в основании града и доныне оборонявшая его от врагов.

Полный век миновал с той поры, когда по славянским землям пронеслись полчища обров-авар [38]38
  Авары (греч. Άβαροι, Ουαρχωννιται; лат. Avari; др.-рус. Обры) – кочевой народ предположительно азиатского происхождения, переселившийся в VI веке в Центральную Европу и создавший там могущественный Аварский каганат (VI—IX вв.).


[Закрыть]. Дыхание у авар было красным, а у их кони скакали по земле не на копытах, а на волчьих лапах. Их мечи состояли из трех полос, сплетенных косою, и только одна из полос была железной, остальные же две полосы одноглазые аварские кузнецы выковывали целиком из ядовитых аспидов. Аварские щиты могли схватить вражеский меч зубами, аварские стрелы всегда попадали в сердце, потому что перед выстрелом стрелки на каждый наконечник осторожно надевали живое ястребиное око.

Никто не мог победить авар.

Половину восточных славян, антов [39]39
   Анты (др.-греч. Áνται) – название славянских племён IV-VII веков, применявшееся византийскими писателями VI-VII веков. Полиэтнос объединение древнеславянских племён, имевший зачатки государственности уже в IV веке (вождя Божа, знать, войска). Уже при Боже они наносили поражение готам, но были разгромлены войсками «винитария» Витимира. Упоминаются в византийских и готских источниках VI—VII веков (до 602 год н. э.). Археология свидетельствует, что в V—VII вв. анты были отдельной этноплеменной группировкой славянства, сформировавшейся в III—IV вв. в составе черняховской культуры в условиях взаимодействия славян с ираноязычным населением. Представители пеньковской и ипотешти-кындештской культур идентифицируются с антами.


[Закрыть], авары сделали рабами, а другую половину аварские колдуны превратили в овец, чтобы кормить своих хищных жеребцов их мясом . Полянам, как рассказывали самые старые, слепые поляне, авары вспарывали их большие животы и, повесив тела под седлами, качали в них, как в люльках, своих младенцев, пивших кровь вместо молока. Древлян авары загнали под землю, в норы, и затоптали конями. Дреговичам пришлось погрузиться глубоко в топи и годами дышать в темной глубине через камышовые трубки.

Только северцы не испугались клыкастых аварских коней и колдунов, но северское племя таяло в битвах, как брошенная на очаг горсть снега.

И вот однажды, когда северских воинов оставалась всего одна сотня без недели во главе с князем Туром, князю удалось хитростью зарубить их кагана, и тотчас все авары пропали, будто и не было их в помине.

Своего кагана, который вместо рта держал третью ноздрю, питавшуюся дымом жертвенных коней, авары всегда хранили в самой сердцевине войска и берегли пуще, чем муравьи или пчелы берегут свою плодовитую матку. Смерть от врага не могла угрожать кагану, ибо никому никогда не удавалось пробиться на своем коне в середину аварской орды, а все копья и стрелы, брошенные через головы авар,  застревали в чаще их высоких султанов. Никто не мог добросить копье или добить стрелой до кагана.

Однажды на закате северцы разбили посреди Поля стан и поклонились Солнцу, полагая, что видят светило в последний раз. Они ждали, что наутро подойдет аварская орда, и всем им придется погибнуть.

Однако ночью, раньше авар, подошла огромная туча, и бог Перун, показав из тучи по локоть свою шуюю, в которой был зажат огромный лук, выпустил в землю громовую стрелу, ослепившую северских коней. Пришлось воинам идти пешком на то место, куда угодила Перунова стрела. Там они наткнулись на теплый холм, в котором не сразу угадали великого тура, сраженного насмерть небесным князем.

Возрадовались северцы и отбили у тура его великие рога. Из рогов они к рассвету сделали могучий лук, а из яремной жилы быка вытянули тетиву, которая – если ее оттягивали на один шаг и отпускали – легко перебивала подставленый острием меч.

И вот перед самым восходом Солнца затмила весь восток и поползла по земле с гулом и грохотом, сверкая зубами щитов, другая туча – черная аварская. Тогда князь Тур надел на себя три кольчуги, а на голову – три железных шишака, для чего у двух верхних пришлось надрубить края. В правую руку он взял свою тяжелую пику, свитую косой из трех молодых ясеней, а в левую – топор, выкованный целиком из железного самородка.

Воины князя вбили две берцовые кости тура в землю вроде столбов для ворот и прикрепили к ним жилами лук на высоте человечьего роста. Потом двое самых сильных богатырей сначала обмазали своего князя жиром, чтобы легко пошел по отшлифованной ладонями седелкелука, а потом осторожно, с натугой, подняли его и положили сверху, уперев подошвами сапог в тетиву. Князь пришелся своим пупом как раз на седелку. Княжеский конь, разрывая копытами землю, потянул тетиву, и тогда уж князь Тур последний раз вздохнул и запер дыхание, чтобы не завихлять при выстреле и не улететь не на славу а на позор, куда-нибудь в кривую канаву.

На два шага сумел отойти конь, напрягши все силы, и захрипел, да уж и того хватило – по плечи князю пришлась седелка. Тут младший брат Туров размахнулся мечом и разрубил жилу, одним концом прикрепленную к тетиве, а другим – к седлу жеребца.

Гукнула тетива так громко, что ближайшие воины опрокинулись навзничь и обмерли, а у остальных просто уши позаложило. Князь же северский полетел в сторону аварской орды, так что ветер пронзительно засвистел в щелях его шишаков. Хотели воины вскочить на коней и кинуться следом, да разве поскачешь прямо, а не вкривь, на слепых конях. Так и осталась вся сотня на месте, щурясь и ожидая, что будет.

Увидели авары живую стрелу, блестевшую на солнце невиданным наконечником, остановили коней, сгрудились и подняли мечи. А их зубастые щиты широко разинули свои пасти и стали пихаться – всякий хотел заглотить целиком такую славную добычу.

Тогда и князь, летя да зорко поглядывая, приготовился к скорому бою, выставил копье и поднял руку с топором. Канул он в аварово войско и понесся сквозь, пробивая живую силу своим тройным шишаком. Дюжина аварских щитов подавилось княжьим копьем, но отяжелело оно от такой снизки и упало на землю. Авары стали махать своими аспидными мечами и изо всех сил рубить князя, шинковать его на лету. Удалось врагам рассечь его на мелкие кусочки. Отрубили они князю и руку с топором, но не удалось им сбить с неудержимого лета княжью шуюю. Так сильно выстрелил князем турий лук, что вооруженная рука, отскочив от тела и завертевшись на лету, снесла дюжину аварских голов, а тринадесятой достала безротую голову кагана. Каган не вскрикнул да и не успел бы, даже если бы мог. Удар топором пришелся ему прямо в лоб. С треском развалился каганов череп, и вместо крови вырвался из него вверх столб красного пара.

В мгновение ока сдулся весь каган, как проколотый бычий пузырь. А паровой столб закружился вихрем, подхватил всех авар и поднялся тучей. Не успели опомниться северцы, как им на головы посыпались с помутневшего неба всякие потроха и панциры, клешни и усики, ракушки и чешуя, и всякие диковинные хвосты и конечности морских уродцев, которых славяне никогда не видели. Зато всю эту водяную нечисть видели в прошлые века на своих золотых блюдах и тарелках, не имевших дна, как море, желтолицые императоры, что правили на самом краю земного востока. И не только видели, но и все давным-давно съели, оставив шелуху и очистки пропадать в глубине бездонных тарелок. Вот чем оказались на самом деле страшные обры-авары. А их кони – те и вовсе не понятно из чего взялись и куда подевались. Когда пришли северцы на место, где остановилась перед сечей орда, то вместо коней нашли на следах от копыт и кучах лошадиного помета россыпи свитков, исписанных мудреными значками и буквицами. Разным картинкам подивились воины. Там были голые люди; у одних от пупов или ото лбов расходились круги, точно от брошенного в воду камня, а другие были все разделены межами на ровные части, как поле.

Подивившись чудесам и порадовавшись нежданной победе, стали северцы горевать о своем князе, собирая по полю его вовсе не ровные части. Нелегко было все собрать. Кое-что успели утянуть степные мыши и суслики. Уже на лету подшибли палкой ворона, успевшего выклевать княжий глаз. Так и пришлось под курганом хоронить вместе с князем черного мародера, не копаться же в птичьем брюхе. Все собрали, только не смогли сыскать руки с топором. Пропала без вести. Подумали северцы, что полетела с вихрем добивать оставшихся обров, коли где такие еще не совсем рассыпались, а сами стали думать, где ставить князю Туру ворота в небесное царство. Огляделись по сторонам и увидели вдали курган. Тогда, как клялись потом воины-северцы, вернувшись домой, вышел из кургана седобородый дед в кожаных штанах, подвязанных его же, деда, сухими жилами, и назвался древним скифом-Замолксисом. Он сказал северцам, что приходится князю Туру прапращуром и что ему, скифу-Замолсксису, уже скучно ворочаться одному в своем царском кургане среди опостылевших жен и слуг и он теперь с радостью примет в гости своего кровного родственника и сам напоит его подземной мертвой водой, чтобы все его порубленные части сошлись на своих местах. Для пира же в стране мервых, князю, чтобы поднимать кубок, и одной руки хватит.

На том и сошлись. Воины мечами прокопали в кургане ход, поклонились древнему скифскому царю, а тот унес с собой под землю мешок с княжьими членами и увел княжьего любимого жеребца, жалобно заржавшего на прощанье с белым светом и воинами своего господина. К вечеру из кургана вылетел вон распотрошенный ворон, после чего ход снова закопали.

Сплошную седьмицу справляли северцы на кргане тризну по своему князю. Вспоминали его подвиги, сражались между собой то понарошку, то в полную силу ради славы князя, но порубить друг друга и отправиться за своим князем в ирий, как случалось нередко на тризнах [40]40
  Тризна – часть языческого погребального обряда у восточных славян (а именно – у радимичей, вятичей, северян, кривичей), практиковалась до 11 века, состояла из песен, плясок, пиршества и военных состязаний в честь покойного. Тризна совершалась рядом с местом погребения перед сжиганием покойника. Позже этот термин употреблялся как синоним обряда «поминок».


[Закрыть], опасались: кому-то полагалось и живым до дома добраться, чтобы рассказать о победе над обрами, да и прочих врагов на обратном пути заранее всех не пересчитаешь. Так и решили остаться целыми про запас.

Еды для стравы хватало– не скупясь, кромсали тура, сраженного Перуновой молнией. А вот с дровами для жертвенного костра оказалось туго. Когда прогорели туровы кости, тогда стали собирать аваровы свитки. Свитки едко чадили и, поев закопченого на них мяса, северцы вдруг начали говорить между собой на каком-то чужом языке, клекующем и шипящем, как кипяток. Однако друг друга понимали.

Тут с полуденной стороны света появился на черном осле старый торговец-еврей. Он не спеша распускал за собой ровную дорогу, как распускают на ночь кожаный пояс. Подъехав к подножию кургана, он очень удивился, что северцы говорят на таком наречии, которое известно разным людям-книжникам, бродящим по дорогам между горами ливанскими и горами персидскими, однако ныне это наречие только слушают, но никогда на нем не говорят, чтобы не потерять силу на новый вздох. Еврей упрашивал северцев продать ему свитки за любую цену. Он предлагал им все богатства восточных и полуденных царств и, видя, что северцы все равно мнутся, обещал им показать тайную дорогу на Царьград, по какой можно добраться до самого дворца василевса всего за один переход и при том не встретить на пути никакого войска и никаких стен, то есть – никакой обороны. Но было уже поздно: все аварские свитки сгорели.

Узнав наконец об этом, еврей сам побледнел, а его густая борода стала прозрачной, как вода. Он посыпал свою голову пеплом, оставшимся от свитков, и сказал северцам, что им никогда не обрести истинной мудрости и все они теперь обречены задохнуться от чужого языка, слова которого забивают грудь, как песчаная буря. Сказав все, что хотел, мудрый еврейский торговец выплюнул на землю щучью косточку и уехал назад, очень торопливо сворачивая перед собой свою дорогу.

От недоброго пророчества северцы немного приуныли, однако ночью скиф-Замолксис подал им из кургана скифский кувшин с подземной водой. Испив ее, северцы тут же забыли опасный, хоть и мудрый, язык и, спохватившись, сами заторопились домой.

Скиф-Замолксис оказал им и третью, последнюю, услугу. Ночью он снова вышел из кургана и, покряхтывая, успел-таки собрать до рассвета всех слепых славянских коней, разбежавшихся кто куда. Он обрызгал им морды той же подземной водой, и тогда кони увидели солнце. Скиф-Замолксис подарил храбрым северцам деревянный ларец, весь обитый всякими золотыми зверями, сказал, чтобы положили в тот ларец самое дорогое сокровище, и тут же камнем пошел на дно своего кургана.

Воины отрезали от тура-кургана по куску мяса, положили под седла и отправились в сторону дома.

А над тем местом, где обры просыпались дождем, сильно отдававшим тухлятиной, еще долго стояла кроваво-алая радуга.

В ту пору оставшиеся в домах северцы ждали вестей, кто кого окончательно одолел на Поле, и все никак не могли дождаться. Вдруг смотрят: плывет по реке против течения боевой топор, а при при нем, крепко держась за топорище, отсеченная до основания плеча рука. Самые зоркие опознали в ней княжью руку, и тогда все обмерли и от страха целый день и целую ночь не могли двинуться с тех мест, на которых стояли.

А руку с топором прибило к высокому берегу, на котором тогда не было еще никакого града.

Опомнившись, северские стали думать, что это за примета, каково знамение и что делать с рукой. Полагали, что все славянское войско пало в сече с аварами. Одни старцы говорили, что теперь на том открытом месте, куда пристала грозная рука, надо смело селиться – такой знак подает князь из ирия, а другие сомневались: как теперь селиться открыто, если скоро придут авары со своей последней, самой лютой местью. Те, кто потрусливее уговаривали тех, кто посмелее, похоронить руку, будто самого князя целиком, а всему племени уходить навсегда в дальние леса, на поклон к прокопченым кривичам.

Пока толковали и сомневались, боясь подойти к берегу, княжья рука с топором потихоньку взобралась на кручу, достигла леса и принялась валить деревья.

Тут уж и самые мудрые, и не самые мудрые северские волхвы решили не мешаться под княжьей рукой со своими советами.

Ловко работала рука. За день одной-собой левой положила не один десяток лесин и принялась возводить такой ладный и грозный кремник, на какой еще ни у кого ни духу, ни разумения не хватало.

У хитроумных полян в их Кыеве на реке Данапре всего-то натуги доставало – поднять тын крепостью в один дубовый ствол, тесаный да заостренный так, чтобы вороне неудобно садиться, а перед тыном набросать вал, который походя кнутом да с одной же левой и перешибешь. Иных племен и вспоминать нечего, никто еще не умел добрых стен ставить: древляне – те из нор остреливались да с елок метко шишками бросались, а кривичи и прочие словене перед тем, как жилища бросить и в лесах укрыться, сбивались в кучу и забрасывали врага своими огромными меховыми шапками, которые они в иное, доброе и безопасное, время, не снимали ни зимой, ни летом. Шапки, похожие на филинов, налетали стаей, махали ушами, как крыльями, и многих пугали.

Княжья рука теперь показывала, какую славу должны держать отныне северцы Туровы. Стены рубила хитрые – и в обло, и в лапу [41]41
  Рубка «в обло» – то есть с остатком, когда концы сруба выступают за стены дома, концы бревен при этом оставались круглыми. «Облый» значит круглый, отсюда и название связи сруба – «в обло». Этот вид связи называли еще рубкой «в чашу», так как в каждом бревне вырубалась чаша – углубление, в которое укладывалось бревно следующего венца. При рубке в круглую чашку в верхнем поперечном бревне вырубается полуцилиндр, повторяющий профиль нижнего продольного бревна. Сруб «в лапу» от сруба «в чашу» отличается тем, что у него бревна не выходят за пределы углов.


[Закрыть], – высокие, так что у глядящих на работу северцев шеи начинало ломить. Стены кичились оконцами для меткого глаза и мостками-заборолами [42]42
  Заборол – бруствер в древних крепостных оградах России (с XI в.), получивший позднее (с XVII в.) название облама или облома. Первоначальные древние деревянные ограды не имели особенного прикрытия для войск, находившихся на их вершине, но с XI в. стали устраивать на оградах Заборолы, т. е. щиты из бревен или досок со щелями, позволявшими производить из-за них стрельбу.


[Закрыть]для  сторожи и обороны града. По концам прясел [43]43
  Пря́сло – в русском оборонительном зодчестве участок крепостной стены между двумя башнями


[Закрыть]рука ставила вежи [44]44
  Вежа или Бежа, на древне-славянск. языке означало башня как на городск. стенах, так и временное полевое укрепление. Также высокий шатер.


[Закрыть], на которые вороны побоялись взлетать. На такую высоту духу у пернатых уже не хватило. Вежи росли непростые – с башенками-кострами и обламами [45]45
  Обломы, Обламы (от древне-славянского: лом, ломать, лама = яма или впадина) – архитектурные элементы, различные по своему поперечному сечению – профилю, расположенные по горизонтали (на цоколях, в карнизах, междуэтажных поясах или тягах, базах колонн), иногда по наклонной (в карнизах фронтонов), кривой (архивольты арок, нервюры) или ломаной (обрамления порталов, окон) линии.


[Закрыть]для стрельбы прямо в подножие стен.

Дивились северские и новому кремнику, и княжьей руке, не знавшей устали. Когда отлетела в сторону последняя щепка и рука отложила топор, думали, что наконец угомонилась и отдохнет, но ошиблись. Шуяя направилась на ближайшее болото и обогатилась там железным самородком, который приволокла по полю в кремник. Так северцы Туровы узнали, что около их нового града много руды, и княжья рука указывает им на самое важное дело.