Текст книги "Цареградский оборотень"
Автор книги: Сергей Смирнов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 22 страниц)
Стали Переславичи к той весне плодовитее прочих родов, как и пророчил-обещал исчезнувший перед первым недобрым часом чужестранец. Стали рожать Переславичи наперегонки с зайцами, которые тоже старались изо вех сил и рассыпали зайчат быстрее, чем козы рассыпают свои шарики.
Наконец уразумели вятичи, что чужестранец, хоть и не стал было их обманывать, а все же обманул.
Переславичи принялись повсюду искать мудреца, да разве только на двух дорогах, расходившихся в разные стороны двумя бычьими рогами, нашли две шкурки от его тени, по-змеиному полинявшей. А уже кончалась в ту пору осень.
Между тем, хоть седой, да последний, князь Переславич вел под уздцы своего жеребца, а в его седле пребывал северский княжич Туров, и дума его поворачивала на полночь.
“Много вятичей. Легче будет возвести у них большой и красивый храм,– полагал, радуясь уже и мелкому перезвону, Стимар.– Может и стоит покняжить у них, пока не примут новую веру. От них и пойдет истинная вера во все прочие славянские языки. Я буду править, пока отец и братья не придут на поклон, к вратам моего дворца и моего храма. Придет день, когда увидит отец на полуночной стороне своих межей больше того, чем грезил он повидать в самом Царьграде.”
Княжич вздохнул полной грудью, расправил плечи и стал оглядываться на великое воинство вятичей, уже задумывая пересчитать их на досуге для своего удовольствия и сравнить, насколько их больше, чем в Туровом роду, взятом вкупе с приблудными готами.
Лес, между тем, делался все гуще и темнее. Становилось не до оглядок – княжич то и дело пригибался, оберегая от веток голову. Дорога, сужаясь, пошла под уклон, а ветви над ней смыкались и сплетались все плотнее. Княжич заметил, что дальше по дороге густые и толстые ветви застелены поверху длинными лагами. Может, и не достаточно крепки выходили у Переславичей их кремники, а только того, чтобы замостить дорогу верхом, по деревьям, еще никому из иных родов в головы не приходило.
В самом деле, год от года старые родовые дороги казались Переславичам все уже. Плодились Переславичи и все теснее на своих дорогах толпились, не давая друг другу проходу. Рубить лес по сторонам и расширять пути они опасались: врагу будет легче пройти к граду и селищам, ведь на широкой и прямой дороге в лесу конец виден от самого начала, а до начала от конца и вовсе рукой подать. На зверя тоже стало бы труднее охотиться, потому что, чем шире человечья дорога, тем зверь глубже отступает-хоронится от нее в лес.
Молодые вятичи-Переславичи живо забрались на верхнюю тропу, как на полати, и пошли над головой северца, скрипя лагами-половицами и роняя на нижних мелкую труху, шишки и щепки, а то и весело притопывая, чтобы больше старым на головы сыпалось.
Вскоре посветлело впереди, между деревьев. Звон стоял там, в просветах, такой, будто вятичи у себя не просто жили чинной по осени и неторопливой лесной жизнью, а беспрестанно роились несметной пчелиной тучей. Северского княжича стала брать оторопь, но он старался не подавать виду.
Лес начал редеть, и воинство во главе с ним – новым князем, призванным из иного племени, из-за чужих межей, – вышло к подножию широкого холма, напоминавшего муравейник, разворошенный злым великаном безо всякой жалости к мелким, но трудолюбивым тварям.
Княжич посмотрел наверх и удивился куда сильнее, чем уже успел поудивляться с начала дня.
Все сторожевые башни уже не стояли, подпирая, если не сами небеса, так хоть вороньи животы, а лежали вкруг холма, по его склону – разобранные и рассыпанные. В тыне уже не хватало многих бревен, как зубов во рту не на того напавшего забияки, а оставшиеся покосились кто куда. Крепко стояли на холме только шум, треск и грохот разрушения.
Бревна одно за другим продолжали валиться и скатываться вниз. Княжич поначалу подумал, уж не Брога ли часом добрался до вятского града, ища, куда бы ему девать в нелегкий день остаток своих сил и тайного умения. Но Броги нигде видно не было, а сами вятские люди – смерды и холопы – дружно разбирали-разносили в стороны свой кремник и все дома, еще поутру державшиеся под его защитой. Одни, приноровившись, весело корчевали тын друг навстречу другу, разомкнув его на два конца. Иные, уже не только успев смахнуть с домов кровельный дерн, но – и сами кровли, скатывали вниз матицы и в охотку разбирали стены княжьих хором, поднимавшиеся всего на три пальца-венца поверх земли, а на тринадесять венцов уходившие вглубь земли. Третьи – вот уж диво! – начинали распахивать на холме освободившиеся земли, будто вятичам надоело палить леса под новые посевы и они решились развести-распахать и засеять новое поле на месте своего кремника.
“Чую, нелегкое предстоит княженье тут на пустыре-бурьяне,– с опаской рассудил про себя северский княжич.– Уж не краду ли они для меня этакую, никем не виданную затевают?”
Конь фыркнул и прянул ушами, заслышав хребтом сквозь седло не простой, а смертный страх Стимара.
Бывший вятский князь Переславич, даже не глянув на северца, расслышал его опаску в звоне висевших на нем бубенцов, ибо звон сразу начал отдавать горчиной. Тогда седой вятич снова обнадежил приемного князя:
– Не страшись, Туров, нас, Переславичей. Не угорели мы рассудком у наших печей. А только порешили по-своему: новому князю – новый кремник должно срубить впору.
Вернувшиеся из похода воины в баню не свернули, а сразу добавили оставшиеся у них от похода на радимичей силы к той жилистой и костистой людской буре, что весело гуляла по граду вдоль и поперек. Видно было, что Переславичи твердо намерены до заката не только разнести по бревнышку свой старый кремник, но и успеть возвести новый.
Вся великая вятская рать, тянувшаяся низом и верхом за северским княжичем, смешалась, рассеялась и растеклась по холму, помогая своим равнять град с землею.
Только сам седой князь Переславич продолжал вести под уздцы своего коня, что был теперь оседлан вместо него призванным на княжение северцем.
Переславич вел коня по прямой дороге на вершину холма, а Стимар уже видел внутренним взором, как на той вершине растут-поднимаются белокаменные стены будущего храма.
Седой Переславич, между тем, покрикивал на самых рьяных в деле разрушения, чтобы они ненароком не раздавили бревном добытого в походе, в бою и в лесной ловле нового князя.
Дворца, какого захотел Стимар, на холме еще не было, храма – и подавно, но зато на самой вершине холма виднелся еще отдельный – круглый и маленький –холм, опаханный вокруг дюжиной новых борозд.
Конь двинулся поперек борозд, и Стимар сошел с него прямо к тому малому холму. Тут же обступили малый холм вятичи с лопатами и топорами. А один из них, одетый богаче прочих и оказавшийся старшим сыном князя, держал в руках обнаженный меч.
Северскому княжичу при виде того меча стало дурно. Он едва устоял на ногах. Ему почудилось, будто его подвели к непростому месту и в том месте сама земля не праздна и вот-вот должна родить. Потому поверх одного холма и выпирает другой. Должна земля родить, да без ножа не сможет, как и его, княжича, умершая от родов мать.
Стимар вытер пот со лба и, не выдержав веса тайны, уже давившей его к земле, спросил князя, что у Переславичей там, под ногами, кроется.
– Сам узришь, князь,– непросто отвечал седой Переславич.– Здесь начало наше К началу мы тебя привели. От сего начала ты и станешь властвовать нашей обильной землею.
И он махнул рукой, пуская своего сына на верхний холм, совсем недавно защищенный кремником и скрытый княжьими хоромами, словно тяжелой крышкой сундука, а теперь обнаженный до самых небес.
Княжий сын поднялся на невысокую, не выше плеч, вершинку и, примеряясь, провел мечом едва приметную межу, рассекшую тот таинственный, верхний холмик от полудня до полночи.
Княжич содрогнулся, и у него перехватило дыхание.
Вятичи подхватили его с двух сторон на руки, не дав упасть, а он, так и обвиснув, стал давиться, не в силах вздохнуть.
– Верно чуешь, князь,– обрадовался Переславич, уразумев беду северца по-своему.– Сюда сойдет твоя сила – отсюда же на волю и выйдет.
И лишь узрев, что приемный князь уже синеет лицом и закатывает глаза, прозрел и крикнул сыну:
– Живо разверзай! А то вовсе задохнется!
Стимару сделалось зябко, как тому, кто начинает обсыхать а ветру после теплой воды или материнской утробы, а еще почудилось, что его бережно держат огромные теплые руки. Он открыл глаза и увидел перед собой лицо старого Богита.
Жрец-великан держал его в своих руках высоко над землей, густо затянутой внизу тучами и потому совсем не видную с такой великой вышины.
– Не страшись, княжич,– ласково проговорил Богит и принялся баюкать Стимара над тучей.– Не страшись. Скоро заберет тебя отец твой, князь Хорог, от чужой утробы.
Снова потемнело у Стимара в глазах, и почудилось ему еще, будто руки Богита бессильно опускаются и вновь начинает смыкаться над ним та страшная чужая утроба.
Он вздрогнул, вздохнул до боли глубоко, словно в последний раз, вскочил на ладони Богита и почувствовал под ногами твердую землю.
Он увидел, что вятичи уже расекли землю на малом холме, сняли дерн с потайной кровли, скатили слеги и стали разводить в стороны “быки” [86]86
брёвна – основа несущая стены и покрытие
[Закрыть], словно то были настоящие ребра.
Малый холм оказался жилищем.
Как только вытекла из него через края вся застоявшимся кислым дымом темнота, так показались на его дне накрытый к трапезе стол, скамья и глинобитная печка.
Никакой тьмы в том жилище не осталось – только две тени-борозды, пересекавшие его теперь от края до края. Одна тень – князя Переславича, другая – Турова.
Не оглядываясь на Солнце, княжич Туров видел, что стоит уже на краю самого дня так же, как и на краю того развершегося в Переславской земле жилища. Он подумал, что этот день прежде, чем пойти на дно неотвратимо разверзающейся ночи, еще успеет зачерпнуть своим краем много неизвестных событий и, возможно, – всю его оставшуюся судьбу. По такой причине ничего доброго ждать не приходилось и от вятского подземного жилища, в каких северцы Туровы уже третий век жить брезговали и давно отдали их кротам да крапиве. И еще княжич подумал, что этот особый день, верно, начался очень давно – тогда, когда он сам родился на свет,– и хорошо бы узнать, не идет ли и этот день на исход вместе с обкновенным. Потому что если идет, то уйти за межи вятичей он, последыш Туров, уже никак не сможет, даже очень того захотев. Ведь на исходе такого большого дня, именуемого жизнью, кончаются и все дороги.
– Вот дом нашего праотца Переслава. Он основал наш род,– указал вятский князь на яму, укрепленную изнутри срубом.
Переславич поведал Стимару, что основатель их рода вышел-поднялся последний раз из своего дома на другой день после того, как онемел и по своей воле, и от руки старшего брата его младший сын.
Как и предрекал, прощаясь с вятичами чужеземный мудрец, половодье на реке случилось тогда осенью, не дожидаясь весны. Вода поднималась так быстро, что даже зайцы не успевали отбегать от берегов и тонули. Утонул тогда и князь Переслав, надумавший спасать вятских зайцев для будущей охоты. С того дня жилище князя пустовало, хотя на столе не остывали приготовленные к его возвращению блины. А все окрестные зайцы, обитавшие за межами, на землях соседних родов, с тех пор сбегались на Переславскую землю плодиться.
Слушая быль про князя Переслава, Туров княжич глядел, как внизу, посреди столешницы неторопливо плавает широкое блюдо, груженое блинами высотою в локоть.
– Князь ушел. Ныне князь возвращается,– важно рек Переславич, завершив свой сказ.– Угощайся, молодой князь. Дождались тебя блины.
И не успел Стимар опомниться, как его схватило великое множество вятских рук и опустило в древнее жилище, прямо на скамью перед столом. Так много было тех рук и так они были сильны, что княжичу показалось, будто его разорвали на мелкие кусочки и с одного общего размаха бросили вниз.
Оказавшись на скамье, Стимар не вытерпел и оглянулся наверх. Плотно сомкнулись наверху, над древним жилищем, гостеприимые вятичи, и Солнце уже зашло за них, как за темный лес. День и впрямь кончался.
– Благодарю за угощение, князь...– подал княжич снизу свой голос, уже предчувствуя недоброе, хотя блины пахли так вкусно, что, не договорив до конца свою благодарность, княжич проглотил сладкую слюну.
– Ныне уже князь не я,– отвечал сверху седой вятич, глядя на Стимара сквозь свою тень белыми, как творог глазами,– а ты, князь. Съешь блин Переславов и будешь славно править нами и многими землями отныне и до века.
– Солнце закатилось, а я клялся уйти с закатом,– попытался Стимар словами проложить себе новую дорогу.– В иной раз, когда вернусь, отведаю ваш Переславов блин.
Седой вятич поднял руку, и видно было, что она еще по локоть освещена уходящим днем.
– На нашейземле пока не закатилось,– перекрыл он дорогу северца своей хитростью.– Испробуй блин. Стань истинным князем. Или ты уже мертвым явился на наши земли, раз брезгуешь нашей пищей?
Стимар разгадал уловку вятича: проверял старый, действительно ли живым взяли они приемного князя или же вслед за старой молвой об увезенном в Царьград княжиче пришел мертвец найти себе место и дом получше, чем имел он в отрекшемся от него роду. А мертвецу одно место и один дом – под землей или на столпе, в домовине.
Тогда Стимар поддался словам седого вятича, потянулся за верхним блином, испробовал тот блин и похолодел, как настоящий мертвец, потому что, испробовав княжье угощение, разгадал и вторую вятскую уловку, которую надо было разгадать раньше первой.
Стимар прозрел, что вятичи сумели сохранить в жилище своего предка только запах тех блинов, которые Переслав съел-таки все до единого перед тем, как идти спасать от потопа своих многочисленных зайцев, и, верно, потому и захлебнулся, что перегрузил свою утробу за столом. Запах же тех и вправду замечательных блинов, потянувших князя на дно, остался таким сильным в заложенном землею жилище, что постепенно отложился на блюде новыми блинами, ненамного менее вкусными, чем испеклись в стародавние времена те, изначальные.
Тотчас вскочил северский княжич из-за подземного стола, но было уже поздно.
Множество вятских рук уже подхватило с распаханного холма мягкие комья земли и принялось кидать в дом-могилу. А иное множество рук еще подхватывало землю, готовясь кинуть следом. Земля посыпалась на Стимара со всех сторон, и, не успел он и шага сделать, тщась на втором выпрыгнуть из ямы, как оказался в вятской земле уже выше колен, и та земля связала, стиснула и удержала под тенями вятичей его ноги.
Только теперь понял Стимар, что придется ему княжить вятичами из-под их земли и что уже давно, слыша о нем лживую молву и поддавшись ей, вознамерились вятичи положить его в основании своего нового кремника, отчего и полагалось стать их кремнику крепче и выше северских. Не хотели вятичи зла инородцу, а искренне полагали, что и вправду своей волей исполнят наилучшим образом его великое предназначение.
Речь седого вятича только подтвердила северцу его самую горькую догадку, оставшуюся от сладкого вкуса блинов.
– Не страшись, князь! – радостно воззвал тот к Стимару, видя, что замысел наконец удался и до исхода дня самое крепкое основание кремнику будет положено.– Что, кроме смерти изгоя ожидало тебя в твоем роду? Нами же ты станешь править отныне вечно, как живой и даже сильнее живых. Знай, твоя воля распространится от нашего кремника на многие земли. Мы, Переславичи, ныне исполнили великое предание. С первого дня осени до последнего дня весны мы, Переславичи, будем согревать твой дом сухими березовыми дровами и разгонять дым. Чистая вода и теплый хлеб будут всегда оставаться на этом месте. Ни в чем не будет тебе недостатка, князь. Ни здесь, ни там, откуда станешь править.
Пока мудрый вятич вещал, земля дошла Стимару уже до груди, и ему стало тяжело дышать. Чужая земля поглощала его, как топь.
И вот он вздохнул в последний раз, прощаясь с жизнью, и, как только земля легла ему на веки и уши, он вспомнил, что один раз уже тонул точно так же, по чужой воле, но тогда не по своей же воле был спасен.
– Ты станешь камнем в основании града нашего! – донеслись-просочились сквозь землю в уши северца последние слова седого вятича, о которых тот думал, как о первой воде, орошающей землю, на которой взойдет неприступный кремник.
Точно такие же слова он, Стимар, Потерянный Смертью, уже слышал однажды – девять лет назад, в Царьграде.
Только сказаны были они не на знакомом славянском наречии, а на ромейском, котороое он в ту пору понимал не больше, чем строки, таящиеся в закрытой на замок книге.
И был он при тех словах не в подземном доме, а в огромном серебряном котле.
И тонул не в земле, а в воде.
Сильная рука тогда уперлась ему в темя и стала вдавливать в холодную сладкую воду.
И как только вода поглотила его, как утроба, – тогда сверху, сквозь нее, донеслись-упали ему в уши, словно ромейские монеты, те слова.
Княжич вспомнил ту сильную руку, на которой не хватало мизинца.
Он вспомнил и того человека, кому принадлежала рука, – вспомнил всего с головы до ног так быстро, как видят падающий со стола нож, – вспомнил всего, кроме лица, скрытого тенью капюшона, тенью куда более черной, чем тени всех остальных людей, в те мгновения молчаливо обступивших котел. Теней же было вдвое больше, чем их самих. Тени расходились во все стороны света, всползали на пустые стены и наплывали на свод – и стягивались на нем сетью-паутиною, готовой уловить всякую душу, беззаботно уносящуюся в ирий.
Сквозь девять лет донеслись-упали те слова, и теперь, вспомнив их впервые, как и того черного человека, Стимар уразумел значение и смысл каждого слова по отдельности и всех вместе так ясно и просто, как и смысл все еще падавших на его мягких и душистых комьев земли.
– Ты станешь камнем в основании града нашего!
Княжич ужаснулся под землей, потому что еще был жив.
Испугался он и тогда, девять лет назад, но чужая рука в ту пору еще не дала ему захлебнуться, а потянула за волосы из воды.
– Ты станешь камнем в основании града нашего! – изрек черный человек перед тем, как спасти маленького последыша, полагая, что тот не услышит его слов.
Но черный человек с необременительным изъяном на руке не знал, что его слова слишком тяжелы, чтобы не тонуть, даже если бы те слова падали одно за другим на крепкий лед.
Стимар, Потерянный Смертью, теперь, под вятской землей, уразумел, что не был крещен в Царьграде.
То, что с ним сделали в том серебряном котле, вовсе не было Таинством крещения, как его потом убеждали во дворце силенциарии, хранители тишины.
Ибо при крещении язычника во Христа преемник апостолов изрекает иные слова – слова не от града земного, а от Царства Небесного, где воистину нет межей и не нужны крепкие стены.
И даже добрый отец Адриан, назначенный ему в духовники самим василевсом, верно был кем-то обманут и не замечал, поднимая свою добрую, как теплый хлеб, руку для благословения, что из-под его руки от княжича отходит в сумрак колоннады звериная тень, пережидая опасность.
А тот, кто опередил отца Адриана, сильной рукой погрузив северского княжича в воду, вовсе не был иереем, потому что, как и зверь в сумраке, скрывал свое лицо.
Он-то и отдал свою лишнюю тень северскому княжичу.
Из этой-то тени в свой час и поднялся на глазах Туровых родичей страшный волкодлак.
Стало нельзя умирать княжичу в чужой земле.
Жизнь его теперь не могла кончиться до последнего возвращения к началу долгой дороги, до принятия истинного крещения и до того дня, когда будет отрублена у того черного человека его сильная рука уже не по корень мизинца, а по самое плечо.
Тогда княжич собрал свои последние силы и потянулся на свет из чужой утробы-земли.
Теперь только мудрость старого Богита могла спасти его, но Богита не было среди живых.
Оставалась на спасение только сила отца.
Княжич растолкал головой землю и поспешил вздохнуть, боясь, что чья-нибудь меткая вятская рука сразу залепит землею рот.
И глянув из дома-ямы в темнеющие небеса, он крикнул:
– Отец!
И в тот же миг увидел падающий на него огромный комок, за которым, как за зловещей хвостатой звездою, один раз в моровое поветрие возвращавшейся на небеса, развевался такой же седой хвост.
То падала в дом предка-Переслава голова седого князя Переславича, срубленная с плеч.
Посчастливилось Стимару не втретиться, не стукнуться лбом с головой Переславича. Упала она неподалеку, завертелась волчком навстречу и замерла рядом, в упор глядя на княжича своими творожными глазами. Только больше ничего не сказала.
Вслед за обильной вятской землей, на которую упала сверху голова мудрого князя, принялись валиться в дом своего предка и прочие Переславичи, поливая землю своею кровью. Падали они то целиком, нанизанные на копья, то нарубленные по частям. Стала тяжелеть удобренная их кровью и плотью земля, объявшая северского княжича, стала содрогаться, впитывая в себя вместе с кровью стук орошаюших ее этой кровью сердец, и так тяжко сдавила княжичу грудь, что и вовсе потемнело у него в глазах, будто тот долгий день окончательно погрузился в ночную утробу.
Никого не встретил княжич в той утробе, так она была глубока. Руки старого Богита уже не могли дотянуться до него и поднять на свет, как бывало раньше.
Он хотел было вновь позвать отца, но побоялся, что душа сразу вывалится у него изо рта и станет падать вниз быстрее тела.
Но стоило минуть вечности, похожей на недоговоренное слово, как свет рассек перед его глазами тьму сверху да самого низа. Утроба раздалась, ослабла и отпустила княжича.
Сквозь растекавшийся сверху свет, Стимар увидел отца, князя Хорога, вернувшегося с Поля. Князь сидел на коне, попиравшем ногами-столпами вятскую землю, и от самых небес протягивал сыну свою сильную руку.
– Пора, сын! Ты не репа, чтоб в земле до морозов добреть! – весело, как и в былые времена, загромыхал его голос среди ясного вечернего неба.
Северцы, между тем, расстащив порубленных Переславичей, живо откапывали своего княжича из мягкой, не утоптанной, еще не поросшей травами вятской земли.
Отец стал таким же седым, как и вятский князь, только шея у него была куда крепче, а из его бороды теперь неторопливо сыпались вниз ястребиные перья – так спешил-торопился он с Поля, чая спасти от беды своего последыша.
Еще не вспомнив, как радуются живые, Стимар подал отцу руку, и отец легко вытянул его из земли, попятившись вместе с конем.
– Никак блины пекли бесстыдные ватичи на твою страву, сын! – потянул носом отец, когда за княжичем стала затягиваться рыхлой землею яма, выпуская сладкий дух.
– Добрые блины испекли вятичи,– ответил Стимар, переведя дух.– Я не держу на них зла.
– И мы не держим на инородцев зла,– усмехнулся князь-воевода,– а только отпускаем все наше праведное зло на них, треклятых.
Он тронул коня, сразу распахавшего копытами засыпанный дом древнего князя Переслава, грузно выехал наверх и, сразу отпечатавшись на закате угольно-черной силой, поманил за собой сына.
Стимар, перемогая еще не унявшуюся погребальную боль во всех костях и ломоту в груди, поднялся из Переславской ямы и увидел не жестокую сечу, а беспощадную жатву.
Сильно просчитались Переславичи, разобрав свой старый кремник в надежде построить до заката на костях приемного князя новый, более крепкий. Теперь вовсе не осталось у них никакого кремника и никакой обороны – остался лишь простор разбегаться куда глаза глядят от непобедимых северцев Туровых и грозных готов.
Не успели вятичи спастись-разбежаться от северцев и готов по густым лесам до наступления ночи. Теперь и готы, и северцы весело носились по холму, скакали взад-вперед по разоренному не ими, а хозяевами, кремнику на своих страшных острозубых жеребцах и забавлялись, кося мечами вятичей направо и налево, как малые дети косят прутьями крапиву.
– Останови их, отец,– попросил князя Стимар.– Только злые волки режут овец, не съедая.
Князь оглянулся с коня, обронил на сына темную молнию взгляда. Мало показалось ему той молнии, раньше вполне достаточной для его княжеской власти посреди Поля. Он неторопливо спустился с седла, подошел к сыну и оказался ростом вровень с ним. Изумился сын. Изумился и отец. Власть его и былая сила стали растекаться по его сыновьям.
Но князь не показал вида, что, раз уж стал он вровень даже с последышем, то, значит, тронулся к нему навтсречу час его заката. Он крепко взял княжича за плечи и повернул лицом к заре.
– Света еще много, на нынешний день хватит,– сурово изрек он.– Видно, что многой мудрости ты набрался в Царьграде – по самое темя,– добавил князь, сводя брови и пристальней вглядываясь в своего третьего сына.– Мудрость – как вода на мерзлой реке. Долго лунку бить, коли лед до самого дна и во льду уже сомы застыли. Так и глаза твои ныне. Долго в них лунку бить надо, чтобы до живой воды добраться. Такова ромейская мудрость.
– Зачем же меня ромеям отдавал, отец? – вопросил княжич.
– Много мудрости в тебе, да только нашей, северской, покамест не хватает,– усмехнулся в серебряные усы князь-воевода.– Кроме того льда не будет у северцев обороны от ромейской мудрости. Провижу далеко. Дальше старого Богита. Он не доходил до тех пределов-межей, за которые переступал я. Вот за старого Богита да за то, что тебя хуже, чем убить – прибрать к своей силе инородцы обманом хотели,– за то они виру положат ту, что им сам назначу. Станешь князем в свой черед – будешь виру свою назначать. А ныне пока мойдень не кончился.
– Верно. Твой день, отец,– кивнул-поклонился князю Стимар,– а мой еще не наступил. Мудрости мне одной теперь хватает – помнить, что по первой дороге отправил ты меня против моей воли, а вторую дорогу на Царьград должен от наших межей проложить ныне я сам, по своей воле. Должен я вернуться в Царьград и очистить свою кровь там, где ее испортили. Старый Богит рек правду и опасался не зря. Нет пока на нашей земле такого крепкого слова, чтобы очистить им кровь.
Князь Хорог нахмурился тучей бровей, заглянул сначала на самое дно глаз своего сына, а потом, легко приподняв и переставив его в сторону, точно колоду, пригляделся к его тени, что по последним, самым низким лучам Солнца тянулась с холма до самого леса.
– Видал я всяких волков. И серых, и дымом темнее,– сказал князь.– И о четырех ногах, и о двух. Видал, как ходят они – и стаей, и бирюком в одиночку. Знаю, чем пахнет их след. Кровью, свернувшейся, как молоко. Знаю, как тянут они свою тропу. Как огонь по сухой траве. Никогда прямо по ветру. Всегда наискосок. Всегда чуть стороною. Я знаю, чем пахнет их шерсть. Золой чертополоха... Я не был в граде после. Спешил тебя выручать. Здесь, за нашими межами, скажи мне, кто первый назвал тебя волкодлаком, Стимар? То был старый Богит? Скажи, сын Стимар.
Степной ветер еще гулял, как волк-бирюк, в седой бороде князя-воеводы, хищно подвывая. В его глазах еще тлели головни далеких замежных костров. Родной град был для него еще так же далек, как и оставшееся за следами копыт безродное Поле.
Сын князя-воеводы тяжело вздохнул.
– В Царьграде у меня было иное имя,– сказал он.
– Оно осталось за Полем,– твердо сказал князь Хорог.– Ответь.
Княжич ответил:
– Нет, отец. То был не Богит. Не помню кто.
– Лжешь по-ромейски, сын,– усмехнулся Хорог.– Пригодится после, когда станешь князем. Ныне ответь.
Ромейский лед треснул в глазах княжича.
– Отвечу, когда очистишься сам, отец, как и положено тебе и твоей рати после Поля,– отвечал он так, будто каждым своим словом принялся со всего маху бить по льду того замершего девять лет назад речного омута.– Отвечу, когда очищусь сам. Ты не видишь волкодлака, потому что слишком долго сам ходил по Полю наискось и стороною, как вольный огонь. Как волк. Потому и не узришь ты отличия между нами, пока не очистишься и не войдешь в род как первый от рода....– Княжич запнулся на миг и выронил последние, самые тяжкие слова: – ...а не бирюк, которому Поле роднее дома.
Затих приблудный ветер в бороде князя-воеводы. Погасли дальние огни в его глазах. Конь его фыркнул и отошел боком в сторону.
Замер князь-воевода перед своим сыном, как деревянный столп Перуна-бога. Даже показалось Стимару, что легла вниз по лбу и щеке отца глубокая трещина древности.
Сам собой, от своей бесполезной в те мгновения тяжести опустились вниз руки князя-воеводы. Правая легла было на рукоятку меча, но не удержалась и соскользнула прочь.
– Ведал я,– тише потерявшегося в бороде степного ветра прошептал князь-воевода,– позже братьев уродился ты на свет, да раньше них уродился ты в князья. Ведал, опередишь братьев своих. Ныне княжь, пока я из лесу на град не выйду!
Хорог кликнул своего коня, сел в седло, словно отяжелев вдвое. Конь на миг припал, изумившись двойной тяжести и с трудом вырвал копыта из распаханной обильной земли.
– Княжь ныне, откуда хочешь! – крикнул отец Стимару с высоты заката уже в полный голос.– Хоть от наших межей, хоть от вятского града! Даю тебе волю, сын! Зачинай!
Он тронул коня, отступая от сына прочь. У Стимара защемило сердце, и он не сдержался вновь:
– Отец, теперь ты ответь мне! Где Уврат?
– Он тоже вольный! – бросил отец через левое плечо слова, которые были ему уже не нужны.– И своей дорогой замежной хочет хвалиться, как ты. Одна беда – без мудрости, какую ты уж обрел, да вторая беда – что без власти, какую ты еще обретешь по моему слову. А слово мое крепко... В бродниках ныне брат твой. Храбрый, говорят!
– А где брат мой Коломир? – крикнул Стимар вдогонку отцу и громче, и злее.– Знаю, он уходил с тобою на Поле! Почему нет его здесь?
Конь князя-воеводы уже спустился вниз, переступая через бревна и мертвые тела и унося князя с большого Переславского холма. Хорог уезжал, не доставая из ножен меч.
– Коломир спрашивал о тебе раньше, чем ты о нем! – дотянулись до вершины холма дальние слова князя-воеводы.– Потому и остался раньше – взять виру за тебя. У Лучиновых он меды пьет, пока досыта не напьется.
Ярость проснулась в Стимаре и поднялась в рост. Ярость, похожая на шерсть волка, вздыбившуюся на морозе. Такую ярость княжич Туров не ведал в себе раньше, даже когда дрался во дворце с сыном варяжского ярла, служившего василевсу. В драке нурманский отпрыск злил Стимара, как никто другой из дворцовых малых, потому что был очень силен, протяжно сопел, его пальцы цеплялись, как железные крючки, а изо рта всегда воняло рыбными потрохами. Но таярость казалась теперь только мягким подшерстком.
Княжич кликнул северского воина, конь которого уже лениво брел вдоль склона холма. Тот подъехал, вытирая об колено остывающий меч.
– Слезай! – рявкнул на него Стимар, хватая коня под уздцы.
