Текст книги "Кислородный предел"

Автор книги: Сергей Самсонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 26 страниц)

Заплатили по долгам с процентами (перспектива в ближайшее время переехать на кладбище с дыркой в затылке рассеялась), сняли целый трехэтажный особняк на Остоженке, взяли в рабство двадцать человек юристов – расторопную голодную пехоту, – не поскупились на преторианцев (грозный ЧОП «Каракурт», составленный из отмороженных чеченских ветеранов под началом одноглазого бывшего полковника), населили офис племенными секретаршами, прикормили уже не майоров – милицейских полковников, помощников префектов, мэрцев всех доступных должностей и рангов, судейских крыс из городских и окружных судов, божков Ростехнадзора и владык санэпидемконтроля. Две трети выручки швырнули на «развитие инфраструктуры» и придержали на бюджеты будущих проектов, свалив всю эту денежную массу в «общаковый», надежно запечатанный котел. Все остальное, поделив на четверых, поставили на грузно пухнущий карман – купили первые квартиры в центре и машины («авдюхи», «Мерседесы», «роверы» – цвет «мокрый асфальт», конечно).

Царили, попирали, доминировали, парили в близких – как будто преданно прильнувших к разгоряченным лицам – небесах, имели, дефлорировав Москву, «весь этот мир»; скупали шерстяные, шелковые, твидовые, льняные, габардиновые, в полоску, рубчик, елочку костюмы из бутиков Armani и Uomo, Cerruti и Brioni, Kiton и Comelai… английские пальто из кашемира, скрипучие, из толстой черной кожи, до самых пят плащи, мотоциклетные куртки и майки Vun Dutch, рубашки со своими монограммами на обшлагах и галстуки Versace, Ralph Lauren, Kenzo, Paul Smith из шелкового крепа и жаккардового полотна, а также бабочки и галстуки-фуляры, мокасины из страуса и туфли из крокодила, брильянтовые запонки и изумрудные булавки, палисандровые хьюмидоры и кубинские, доминиканские, индийские сигары для этих хьюмидоров, пижамы, боксеры, халаты, полотенца, ремни, портфели, зажигалки, кошельки, парфюмы от Obsession, Xeryus, Grey Flannel, Baldessarini, лэптопы с надкушенным Apple и домашние кинотеатры Sony, шампанское «Dom Perignon» и серебряные ведерки для льда, настольные лампы и напольные часы, наборы эксклюзивных «дизайнерских» визиток на мраморной бумаге и билеты на финал футбольной Аиги, путевки на Сардинию, в Малайзию, Монако, Сан-Тропе и, наконец, королев красоты, едва те, увенчанные брильянтовыми диадемами, сходили с конкурсного подиума.

Пресыщение наступило мгновенно, да и деньги им, по сути, были до лампочки – главным был не этот шквал материальных благ – главным было то блаженство, которое партнеры извлекали из самой игры, главным было дышать вперемешку то затхлым воздухом шальной свободы, то вольным холодом тюрьмы, главным было приближать момент прозрения, когда находишь вдруг хрустально-хрупкую мелодию, благодаря которой рушится любое право на любую собственность и будто сам закон земного тяготения становится внезапно отменен. Как на дрожжах, «Россия» вырастала в монстра; Максудов подчистую подметал трамвайные депо и детские сады, автобусные парки и складские комплексы, а в это время Сухожилов изящно препарировал ЗАОшки винно-водочных заводов и шоколадных фабрик. Однажды, набухавшись, они пришли глубокой ночью на Лубянку и, встав на площади, орали, что имели всех – правительство, систему. Их слышал, видно, только ветер, но именно вот в этом чистом ветре Сергей вдруг уловил какую-то легчайшую гнильцу; как будто что-то изменилось там, под звездами, в самой стратосфере. Сергей необъяснимым образом почувствовал, что их «России», слишком разудалой, какой-то слишком кудеяровской, разбойной, уже нет в этом изменившемся, преображенном мире места.

Россия госкапитализма, «сильная Россия» – та самая система, насмешки над которой они столь щедро расточали, – ни в коем разе не потерпит таких одноименных, как у них, артелек Раздавит – не поморщится. Не потому раздавит, что система имеет своей целью воссоздать империю и сохранить народ, не потому, что власть вдруг стала праведной и озабоченной всеобщим благом, а потому, что время одиночек кончилось. Они, студенты, еще застали, захватили отголоски лихого беспредела девяностых, но ныне мир отструктурировался заново. Первопроходцам, конквистадорам в нем нечего делать: они сеют хаос, расшатывают скрепы, которые удерживают общество в повиновении. Они – ничьи, ни за кого, лишь сами за себя, а в эту новую эпоху каждый человек принадлежит кому-то; он относится и вписан.

Системе не нужны творцы и бунтари, она нуждается лишь в исполнителях. В система котируется человеческий пот, образованность, преданность, рвение, но она безошибочно выплюнет твое вдохновение, твою мятежную фантазию, твое стремление идти наперекор. И дело не в том, что вскрывать заводы и фабрики, как консервные банки, – это так уж противозаконно и безнравственно. И дело не в том, что захватов больше не будет, а в том, что «это больше не ваше, суки, дело». Как власть от начала времен берет себе право карать и отпускать, расстреливать и миловать, точно так же она подомнет под себя и все операции с собственностью. Сухожилов с Арсеном не лишатся работы, но утратят свободу, продолжат заниматься тем же самым, но только в рамках всемогущей корпорации – за ежемесячный оклад, за нищенский процент. А если не пойдут, не станут чьими-то, то от тюрьмы не зарекайся.

Они и в самом деле просто опоздали родиться. Не успели пересесть в сенаторские кресла и по сути, на успехи невзирая, оставались совершенно одни под вот этим звездным небом, и во властных кругах все их связи были ничтожными. Да и этого ли добивался Сухожилов? – пересесть? вписаться? На каком бы ты ни был верху, ты все равно под кем-то. Ты – одно из звеньев или, может быть, узлов кристаллической решетки вроде тех, что напечатаны в учебнике по химии. Продвижение вверх по общественной лестнице не избавляет от метафизического рабства.

Все подозрения Сухожилова ничем реальным вроде не были подтверждены, «бессмертие шло в сети косяком», и ведь не мог же он всерьез рассказывать партнерам о лютой стуже, продиравшей по костям, об этом темном вкусе неминуемой неволи, который Сухожилов ощущал на языке. «Предчувствия, – он говорил, – ребята. Мы слишком заметными стали, поэтому необходимо в тень. Работать без образования юрлица. Стать призраками. Пусть подставляются другие, а мы немного отсидимся в стороне». Арсен смеялся, Фомин и Костин подхихикивали. Максудов лез на многомиллионный, стратегический, державный, столичный, неприступный «Гипромез».

Они уже были за городом; за окнами неслись, все ускоряясь, сливаясь в серую сплошную, пустые, насквозь продуваемые, как будто разбомбленные корпуса и глухие заборы покинутой всеми промышленной зоны, внезапно сменялись левитановским вечным покоем блекло-русых бескрайних полей, проносилось и отлетало по правую руку смиренное кладбище – досадное пятнышко из-холмов и крестов на самом краю избалованного зрения, – Разбегаев выжимал все, что можно и нельзя, из могучего мотора, добиваясь расплыва вишневой «девятки», которая, однако, плотно сидела у «залетных» на хвосте.

– Нет, ну это меня начинает злить.

– Может быть, тормознем, мужчины? – предложил Байтукалов, сдирая пробку со второй бутылки горлышком третьей.

– Ага, и очередь по колесам – из пальца. Кино насмотрелся?

Могучий «Шевроле» замедлился; Разбегаев сверился с бумажной картой и опять ударил по газам, прошел два километра, свернул-свалился на проселочную, потом еще направо и поехал вдоль забора из бетонных плит, буксуя в вязкой и непросыхающей коричневой грязи. Вырулил на сухой асфальтовый пятачок перед железными, пятнистыми от ржавчины воротами.

– Ну вот и мыловарня. Кто посидит? Якут?

Вышли втроем, пнули ворота, еще и еще. За ходящим ходуном железом что-то лязгнуло, и появился свет в окошке, тут же заслоненный непроницаемой «лопатой» раскосоглазого невозмутимого аборигена.

– Здравствуйте, – сказал Сухожилов почтительно. – А господин Шамсин Шамир Шамирыч принимает?

Засовы сдвинулись, в воротах распахнулась дверь; «залетные», переступив порог, мгновенно стали обитателями гигантского кошмара, в котором все хрипело, выло, конвульсивно дергалось, когтилось, скрежетало, в котором дико совмещались зоопарк и Бухенвальд; тяжелый перебрех стоял, не расходясь, как облако, над клетками; тоскливый, режущий по слуху бритвой волчий вой был словно леденящий воздух преисподней; разило будто пригоревшим молоком, дерьмом, мочой и мокрой псиной, в проемах между клетками летали, словно крупный снег, седые клочья шерсти.

– Музыка мне больше не нужна, музыка мне больше не слышна, – прокомментировал Сухожилов.

– Ходи за мной, – сказал абориген.

– Пусть себе, как черная стена, к звездам поднимается она, – продолжал Сухожилов. – Пусть себе, как черная волна, глухо рассыпается она.

Пройдя меж клетками, в которых глухо бились и хрипели в предчувствии очистки тощие, мосластые собаки, они спустились вслед за служкой в пахнувший им навстречу вечной мерзлотой подвал, толкнули дверь, вошли в каморку с холодильником и телевизором, в котором два негра уже вторую, видно, четверть часа тягали так и эдак загорелую блондинку с холеным телом и великолепными большими сиськами. Йе, йе, фак ми хандред посент. На продавленном диване возлежал набобом маленький татарин с косыми трещинами длинных равнодушных глаз. Безраздельный косолапый властелин собачьих судеб, не удостоивший двуногих визитеров даже взгляда.

– Нужны животные, – сказал в пустоту Сухожилов.

– Сколько?

– Полсотни голов.

– Э! Зачем тебе?

– А мы – «Гринпис». Полсотни собак, фургоны – один или два, – и отвезти, куда мы скажем.

– И сколько даешь?

– Зависит от твоих запросов.

– Вот даже так. А десять штук давай. Не, пятнадцать. За все – за собак, за шоферов с фургонами.

– Пятнадцать штук за мыло? Не много ли? – усмехнулся Сухожилов.

– Ты сам сказал – мои запросы. И потом, ты «Гринпис» или кто? Чего мелочиться, ведь жизнь, божья тварь! – Шамсин заэхэкал.

– Да вот еще. Нужны дрессировщики.

– Кто?

– Ну, эти, кто тут у тебя, собачники. Сколько их надо на полсотни животин? За дрессировщиков, машины и собак даю пятнашку. И это… волкодавы есть?

– Чего?

– Собачки помощнее, чтобы звери. Чтобы можно было натравить.

– Э, слушай, я не понял – а родословную на каждую тебе не надо, нет? Ротвейлеров, да, тебе?

– Короче, парочку собачек позубастее.

– Ну, хорошо. Найдутся и такие.

– Кто-нибудь может мне объяснить, – взмолился Криштофович, – что здесь творится и зачем вообще?

– На-ка вот, почитай, – Разбегаев выдернул из папки распечатку с оттиском двуглавого орла. – Всему тебя надо учить, молодой.

Криштофович стал читать, беззвучно шевеля губами.

ПОСТАНОВЛЕНИЕ ОТ 10 ИЮНЯ Ns 2167

О наложении карантина по бешенству домашних собак на территории города Менделеевска.

В связи с возникновением бешенства среди домашних собак в ряде населенных пунктов Менделеевского района (экспертиза № 877 от 15-05-20… менделеевской ветплаборатории) постановляю:

1. Признать территорию, прилегающую к ОАО «Химзавод им. В.Я. Карпова» (Краснознаменский район города Менделеевска), неблагополучной по бешенству и наложить карантин.

2. Утвердить план мероприятий по ликвидации бешенства.

3– Главам администраций совместно с органами внутренних дел в десятидневный срок организовать отлов бродячих собак и кошек.

4– Главам администраций сельских округов, руководителям предприятий и организаций всех форм неукоснительно оказывать содействие ветеринарной службе оай – она в отлове бесхозных животных и проведении вакцинации собак и кошек против бешенства.

– Выходит, мы теперь ветеринары?

– Прозрел наконец. Закинем им на территорию собак, зайдем на «Нижнекамск» с врачами и ментами. Что? Нету вас? А это что? Пощупаем, где что лежит и где что прячется.

– Я халат давно не примерял, – сказал Сухожилов. – Бал-маскарад мне хочется.

– А как закинем-то?

– Я хотел десантировать псин с вертолетов под «Полет валькирий» Вагнера, – отвечал Сухожилов, – но эти двое гадов меня отговорили.

Посадили Арсена за набег на «Гипромез», но если где они и преступили по-настоящему закон (который на древних скрижалях), так это в Ачинске в две тысячи четвертом. Он помнит: тамошний металлургический, и неестественно красивую, как в древних клипах про «братву», оранжевую россыпь великолепных жилистых кленовых листьев на мокрой и зеркальной крыше большого джипа (со скрупулезным воспроизведением мельчайших черточек, всех линий, как в кино, которое сам для себя отснял Господь), и полсотни мощных бритых крепышей с «бендеровскими» белыми повязками из купленных в аптеке «стерильных марлевых» бинтов, и собственные ноги в рыжих замшевых ботинках, что мокли и пропитывались маслом в мазутной ачинской грязи, и тех угрюмых, словно от рожденья, гегемонов, кряжистых мужиков, которые стояли у ворот стеной, их красные, дубленные морозом и опаленные горячим жаром доменных печей, железно неподатливые лица, кустистые брови, бугристые лбы, сверлящие глаза, похожие на пули в оружейной смазке. И как кричал им: «За кого? За Прохорова? Костями лечь? Вы это туг? Всерьез? А он же вас и продал трижды, доказать могу! У вас здесь что? Редкоземельные – за ними вся Европа! Магниты! Запредельный спрос! А деньги где? Зарплаты где? Нормальные, достойные, такие, чтоб жена не выгнала, а то ведь женам, детям совестно в глаза смотреть? Подачки жалкие, название одно. А почему? Вот я, москвич, позавчера приехал и все у вас украл? Это я виноват в ваших нищенских зарплатах за последние три года? Такого не бывает, что москвич приехал… Вот здесь концы, у вас, в заводоуправлении. Цеха стоят у вас? – Ведь нет, в три смены. Куда все это? А Прохорову с Кузькиным в карман! И в Западно-Сибирский банк развития, где Фридман есть такой, слыхали? А вам что вешают? Про транспортные сборы! Таможенные пошлины? Про то, что я, москвич, железную дорогу перекрыл? Что мы вам предприятие, такие-растакие гады, задушили? Да только вот все доказательства – по белому, с печатями, – и Сухожилов кипой доказательств потрясал. – Идут отгрузки за кордон, бесперебойные! И прибыли на счет, и миллионы на Багамах у известных лиц в офшорах. Я, мужики, не буду вам, что вот сейчас мы нового вам генерального поставим, и все наладится, и будет жизнь. Не будет, я не обещаю. Что Рафалович? Да Рафалович, может быть, такое же говно, еще похлеще Прохорова. Был Ачинский металлургический, а будет Феррум-групп. Такая же херня, вид только сбоку! Да только это разве вывод, что надо собственные бошки подставлять за этого иуду-Прохорова? А руководство сменим – хоть какая-то надежда. Еще раз заявляю: не буду заливать про золотые горы. Да только Феррум-групп десятки предприятий по стране поднял, и люди там давно уже нормальные зарплаты получают, хоть уважение себе вернули, элементарное достоинство. А дальше сами уж решайте, но только помните, что вам плечом к плечу за кровососа не с руки, что самая большая дурость это – стоять за человека, который вас и обобрал. Я все сказал».

И расколол он этими речами гегемонов надвое, и вот уже ночная рубка, махач в огромном гулком заводском цеху, на площади перед заводоуправлением; рабочие гвоздят друг друга кулаками, секут цепями, арматурными прутами, и кашляют, хрипят и ползают на четвереньках, и ночь уже как будто ясным днем становится, прожектора ударили, и в черную, в грязи, в крови елозящую массу тугие струи водометов бьют, сшибая с заборов, со стен осаждающих, и сокрушает грузовик армейский тяжкие железные ворота, и вот уже привязывают трос к решетке в окне заводоуправления, в котором, сейфами, шкафами двери подперев, Арсен с Сергеем круговую держат. «Инертные, ты говорил? – орет Арсен на ухо Сухожилову, который, закаменев лицом, все мучает реестр на стареньком компьютере. – Прибитые?» И мечется Арсен с мобильником у уха: «Ну где ты, сука, где?.. Ну, где твои менты? Что значит… ты с ума сошел… никто не хочет ехать? Есть трупы, есть! Здесь бойня, Сталинград! …Ты слышал, нет? Никто не сунется, пока не будет трупов. Никто не сунется, пока не будет трупов», – и браунинг «хай пауэр», рванув из-за ремня, холодным дулом к впалому голубоватому виску Арсен уже тут прижимает. «Все какое-то русское – улыбнись и нажми», – говорит Сухожилов. – «Да что же ты такой урод, а? Ему башку сейчас вот, а ему смешно. Ну все тебе смешно! Тебя не будет! Вот сейчас! Представь! Смешно?» – «Не ссы, сынок, у нас здесь по стволу на брата. В окрошку всех! Тогда твои менты приедут, будь уверен», – пахан «бендеровцев», с перстнями несмываемыми «королевскими», по-волчьи склабится. – «Господи! Кругом одни уроды! Кого я слушал, господи?» – визжит уже Арсен.

И стекла тут уже звенят, и грохот на нижних этажах, и сердце в глотку прыгает, и кровь, какая есть, вся к голове прилив, в ушах шумит морским прибоем, и Сухожилов тут, вскочив, кричит почти беззвучно: «В кассу живо! Там дверь – броня, оттуда не достанут. А если не успеем добежать, то сразу по ногам. Что, батя, не дрогнет рука?» – «Не дрогнет, сынок, заверяю». И вот уже они летят по коридору, по лестнице слетают, ссыпаются картошкой из мешка, и вот уже спасение, неуязвимость их ждут за поворотом, но будто в стену со всего разгона упираются – навстречу им ощеренные, с глазами, словно пули нарезные, прут. «Стоять! Стоять! Стоять!» – и сухо треснуло, сверкнуло, охнуло над головами, заперепонило по барабанкам, по трубам заскакало блохами свинцовыми – дзеньк-дзеньк! бум– бец! – Арсен, величественный, важный от истерики, за пулей пулю в потолок сажает, но только почему-то валится мальчонка лопоухий на пол – рикошет – с лицом, как будто от восторга перекошенным, и с обугленной дыркой во лбу. И впечатление такое, как будто от рождения он этим был отверстием отмечен, и только проступила зримо, беспощадно, грязно – в одну секунду с взрывом мозга под черепной коробкой – прежде еле-еле различимая печать. А дальше воровато, спешно, с кроличьей какой-то похотливостью манипуляции идут; пахан «бендеровцев» себе, как фокусник, дырявит руку, затем Арсену – в мякоть, в ляжку («терпи-терпи, до свадьбы заживет») и вкладывает ствол дымящийся в мальчишескую руку, усильно разжимая скрюченные пальцы и заново сцепляя, холодные, остывшие, на теплой рукояти.

– А ну-ка, башкир, посмотри осторожно, не стоит ли там кто, за ближайшим лесочком, – сказал Сухожилов «кинологу» в стеганых ватных доспехах, как только два фургона выехали за ворота «мыловарни».

Башкир, как заправский разведчик – перебежками и пригибаясь, – ринулся в лесок.

– Якут, а вы пакет Гафарову отправили? – спросил Сухожилов.

– Еще позавчера. Что, думаешь, дернется?

– Ну а куда он денется? О, возвращается. Ну что там, родной?

– Машина, красная «девятка», и трое – пьют, едят.

– Понятно, профессионалы экстра-класса, группа «Альфа», – усмехнулся Сухожилов. – Башкир, выпускай осторожно своих волкодавов.

Затворы на фургоне лязгнули, забились, захрипели в клетках псы; коротконогие и коренастые «башкиры» выволокли двух лохматых черных тварей, с клыков которых капала вареная слюна.

– Ты что задумал, Сухожилов?

– Прикажу травить холопов, – отвечал Сухожилов, оскалившись. – А, башкир, натравите? Плачу по тысяче и сверху каждому пол-литра.

– Да как два пальца обоссать, начальник.

И пошли вшестером через лес, чертыхаясь сквозь зубы и жалея увязавшие в грязи английские и итальянские ботинки, – словно тронутый барин с онемевшими от изумления гостями и на все готовой челядью. Двигались медленно – башкиры зажимали пасти хрипящим псам, чтоб не сорвать охоту, чтобы не выдать прежде времени себя рычанием и лаем.

На опушке, у съезда с грунтовой дороги, стояла шедшая за ними от самого вокзала красная «девятка»; гогочущая тройка бритых гоблинов в спортивной униформе открыто, смачно, не таясь, глотала ханку из пластиковой тары, заедая вареной колбасой и черным хлебом; о чем трещат, не разобрать – о бабах вроде; да, это местные ушлепки, жалкие колхозники.

– Ату их! – скомандовал шепотом Сухожилов.

Псы ринулись почти беззвучно, лишь острые, отрывистые выдохи рвались из расселин их пастей, усаженных кривыми, обслюнявленными, до жути мощными клыками, и в каждом выдохе звучало будто предсмертное удушье. Набросились, ударив в спину лапами и вцепившись зубами в загривок; свалили. Катались обормоты, не в силах скинуть волкодавов, треща по швам, соединившись, сросшись с псами воедино, – в крови и матерной грязи.

– Хорош, оттаскивайте.

Спустились к ним по склону – измордованным и обессиленным; одежка на ушлепках теперь свисала клочьями, из многих ссадин жирно, темно, словно нефть, сочилась юшка; тупые, грубо тесанные лица были белы, пальцы дрожали мелкой дрожью, губы безостановочно тряслись.

– Ну, кто вы, чьи? Послал вас кто? – Сухожилов им бросил, усаживаясь на капот.

– Да ты чего, мужик, за что? Мы ж ничего не сделали!

– Ответ неправильный. Мне повторить сеанс?

– Да честно, вот те крест – мы без понятия. Мы ж просто отдохнуть вот здесь, не знали, ты попутал – вот! Отдохнули, бля!

– Мы ж это, мы за другом, от работы, умер друг, и мы за телом… а если тачка, так она казенная.

– За нами от вокзала шли, теперь по трассе – почему?

– Да почему за вами? Ни сном ни духом, кто вы, что. На Карпова мы едем, человека забирать. И по какой ты нам прикажешь трассе?

– Разбегаев, штраф тебе, – ровно сказал Сухожилов. – Из-за тебя невинные подверглись.

– Ну что вы ржете, суки, а? – тут простенал мужик, баюкая как будто на груди прокушенную руку. – Вот так людей вот не за что! А нам теперь – как?

– Ну, извините, – сказал Сухожилов. – Разбегай, дай им денег на уколы от бешенства.

– Да это ты себе уколы! – крикнул Сухожилову мужик. – Себе! Себе!

Но Сухожилов отвернулся, прочь уже пошел.

– Да что с тобой, Серег, такое, в самом деле? – настиг его Разбегаев. – Ты на взводе таком – почему, откуда? Бешеный. Вон, людей собаками травить.

– Тоска-а-а! – издал в ответ Сергей не то зевок тяжелый, трудный, не то утробный вой. – Собачий десант мне высадить не дают, вместо нормальных душегубов – вот эти, похоронная команда. Мне скучно, бес. Война хотя бы, что ли, поскорее началась.

– Слушай, а правда, что вы тогда на Ачинском заводе человека завалили?

– Не одного, а двух. Второй инвалидом остался. Нет, мы его потом в Швейцарию, и там ему в реторте мочевой пузырь.

– Слушай, Сухожилов, а тебе никогда не становится… ну, мысль такая, что платить когда-нибудь придется?

– Кому платить? – опять не то зевнул, не то простонал Сухожилов. – Российскому, прости господи, обществу? А что до Страшного суда, боюсь, его не будет. Потому что знаешь, почему он страшный? Страшный – это когда не перед кем отвечать. И никто тебе не скажет, прав ты или не прав. Никто не назовет твое деяние грехом или подвигом. Делай, что хочешь. Ты сам – мерило всех вещей и позволяешь себе все, что готов позволить. И никто тебе не скажет, ты урод или нет. Эй кто-нибудь! – крикнул Сухожилов. – Я урод? О! Молчание. Про «адвоката дьявола» слыхал? При всех средневековых церквях-монастырях цивилизованной Европы была предусмотрена такая особая должность. Когда кого-либо из проживших безгрешную жизнь прихожан собирались причислить к лику святых, этот самый адвокат собирал все улики, что могли бы воспрепятствовать канонизации. Мол, какой же из него святой, если пил, не просыхая? Выходил на большую дорогу? А на прачек на реке кто пялился украдкой, изнывая от вожделения, – вот у меня и свидетели есть, рыжая Берта, крутобедрая Гретхен, и они утверждают, что пялился. И вот если хоть малейшее пятнышко на репутации потенциального святого обнаруживалось, если где он потрафлял греху в себе, то не видать ему канонизации как собственных ушей. Ну, то есть никакого адвоката не было – был только обвинитель. Совершенно другая система координат. На протяжении тысячелетий человечество жило с комплексом невытравимой, неснимаемой вины перед Богом, всевидящим и карающим. С сознанием того, что человеческое тело – вместилище греха, а душа – клубок терний. В системе строжайших запретов – не смей, не прикасайся, не тронь. Все однозначно и все неподвижно. Ну а что, допустим, даже если и убийство. Вон Пушкин – наше все, – он убивал. Хотел убить. Страстно. С пулей в брюхе лежал, снег кусал, но все целился в Дантеса. Убивать-то, может быть, и можно, позволительно, иной раз выбора другого нет. Весь вопрос лишь в том, за что. А за Наташеньку свою, за Гончарову. А другие – за веру, царя и отечество, без стенаний и с предсмертным хрипом выдавливая из своего нутра только благодарность. А сейчас за что? За вот этот заводик? За Байкальский целлюлозный? За прожиточный минимум? Если нет Гончаровой, то тогда за кого? За себя самого. А на хера я сам себе? Чтоб иметь вот этот заводик и прожиточный минимум? Чтоб наслаждаться жизнью? А я нанаслаждался – хватит. Вот у меня все есть, и я ничего не хочу. Смотри, весь этот современный пиетет перед личностью, перед спасением рядового Райана, он не привел к изначально заявленному результату – к снижению количества невинных жертв, посланных на верную смерть солдат, ни за что пострадавших женщин, детей и так далее. Количество трупов осталось таким же. Просто если раньше эти жертвы приносились Петербургу, который только на костях и может быть построен, империи Российской, Николаю Второму, Христу, то теперь они приносятся частному лицу, а я, к примеру, этого частного лица не то что не боготворю – вообще его не знаю. Ради частного лица никто не готов умирать – пусть лучше сдохнет другое частное лицо, а не я. И повсюду этот вопль – не я, не я, не я. А мне надоело «не я». Эх, как же мне скучно, тошнотворно скучно, Разбегаев. Вопрос лишь в том, во имя чего умирать. А я совсем, совсем не знаю. И вот тут мне становится страшно.