Текст книги "Кислородный предел"

Автор книги: Сергей Самсонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 26 страниц)

– Всаживай, всаживай! – свои, сходя с ума, на Сухожилова кричат. Но ждет чего-то он и хочет кое-что попробовать, и вышел, сокращая угол, «эдельвейсовский» вратарь, готовый упасть за мячом как подкошенный. И Сухожилов ноги скрещивает, одну вперед выбрасывая, другой тычком неуловимым в дальний угол посылая мяч. И все, в мертвой точке вратарь, не увидел. И рукоплещут все такому эксклюзиву – свои, чужие равно, в восторге одинаковом. Мартын и тот, неподалеку оказавшись, одной лишь левой стороной лица изображает криво нечто одобрительное.

И Сухожилов, вдохновленный шумно-одобрительными возгласами, на острие атаки самовольно перешел, задвигался, как метеор, но вдруг почувствовал – сдыхает. Пятнадцать лет курения, чрезмерных возлияний и нездорового питания так просто не проходят. В печенке будто завращали кривой иглой; дышал он с хрипом, с присвистом, и крепкая, острая влага токсичных испарений нещадно ела Сухожилову глаза. И соляным столпом застыл он на мгновение, позволил беспрепятственно пройти Мартыну, не оборвав его витиеватого прохода к «инвековским» воротам, и будто желтая комета сверкнула и вонзилась в верхнюю девятку – на заглядение, на зависть. Ну, нет, с него живого Сухожилов в этот день не слезет. Бодаться хватит: он, Сухожилов, – у чужих ворот, хирург пусть тоже счастья ищет. Кто больше наколотит. И оба заставляли себя работать на предельных оборотах и, доставая безнадежный перевод, с трех метров мяч вколачивали в просвет между размытой штангой и гигантскими руками вратаря. За лицевую вылетали оба, врезаясь страшно в бортик по инерции. Пять-пять, шесть-шесть, потом опять хирурги повели, и до конца игры уже минута оставалась, и севший на скамейку запасных давно, Шервинский приплясывал на бровке, как Ленин на броневике, и призывал свою команду к решающему штурму. И длинные навесы в гущу игроков пошли, и наградили Сухожилова, на голову ему снаряд пошел – удача редкостная – и прыгнул, головой размашисто кивнул, в девятку мяч переправляя. Красиво вышло. И тут же побежали к Сухожилову свои с Шервинским во главе, с какими-то преувеличенно безумными и неестественно ликующими лицами, и стали тискать и тетешкать его, героя дня, спасителя команды. И все, ничья, судья свисток финальный дал, и все друг с другом обниматься, ручкаться опять идут с ударом крепкого плеча в плечо. «Спасибо за игру».

– Нормально вы сегодня. Мы не ожидали.

– Последний – вообще красавец, гвоздь. И, главное, он как-то сверху вниз пошел.

Опять они с Мартыном рядом – глаза в глаза. Остыли оба, и взаимное теперь во взглядах уважение, как будто взвесили они друг друга, приценились и осознали, что во всем равны, что к одному как будто виду они принадлежат, к одной породе.

– Ты это… извини, – радушно Сухожилов выдохнул. – Нашло, перехлестнуло. Не сильно я тебя?

– Да нет, да разве это сильно? Ты тоже, в общем, извини.

– Заделся я. А кто бы не заделся, когда вот так, как ты меня?

– А, это, – Мартын улыбнулся той прежней, нахальной улыбкой, не совладал с собой, не в силах на мгновение был издевки, превосходства скрыть. – Очко. Ну ты так подставлялся – невозможно не воспользоваться. Огрехи в технике – работать надо, шлифовать.

И в раздевалке все они уже. Все голые, все равные. Кто в душевую сразу, кто на лавках развалился без сил.

– Ребят, а вы пластикой в каких областях?

– Во всех – какая именно интересует?

– Жену решил на тюнинг, что ли? Давай! Отрежем лишнее со скидкой. Любой размер поставим, и разницы на ощупь никакой, как натуральные.

– И что у вас – вал?

– Конечно, вал – народ свихнулся.

– Ну да, по вашим тачкам судя, дело у вас идет.

– А если, в смысле, член?

– Что, комплексуешь? Вроде незаметно. – И гогот поднимается всеобщий. – Да нет, не тот немного профиль. Но если что, могу наводку дать.

– И что – и мужики приходят? На подтяжку?

– Есть и такие.

– А вот что интересно: а своей любимой не хочется порой чего-нибудь подправить? Ну как-то ты, наверное, иначе смотришь, взгляд другой?

– Как Микеланджело, отсечь все лишнее? – усмехнулся Сухожилов.

– Моя не нуждается, – ответил Мартын.

– И так есть за что подержаться? – Разбегаев показал невидимые впечатляющие буфера.

– Ты зря показываешь – не в этом дело. – Мартын вдруг сделался серьезен. – За что держаться – не вопрос вообще. В желании касаться дело. Максимальным количеством точек. И видеть свет.

– Какой еще свет?

– Слушай, я врач – не этот самый, не поэт. Я кое-что могу в своей профессии… Нос, уши, скулы, подбородок, рот. Число привлекательных точек увеличить могу – которых хочется касаться. Но это объективно, понимаешь? На уровне первой сигнальной системы. Чем шире бедра, уже талия, тем самка привлекательнее. Сигнал всего лишь, что она способна выносить здоровое и сильное потомство. Но есть субъективное желание касаться и до конца никем не объясненное.

– Огонь, мерцающий в сосуде? – усмехнулся Сухожилов, когда они с Мартыном встали в соседние кабины душевые.

– Не совсем. Твой Заболоцкий о внешнем и внутреннем: вот мерцание анимы, вот гармонический контур тела. Ну у него, во всяком случае, неброская и рябенькая красивей всех выходит, если я ничего не путаю. А для меня вот нет ни внешнего, ни внутреннего. Разделения этого нет. Вот греки, они не членили – у них красота была целым, одним. Душа дышала в форме, свет – неотделим от плоти.

Да, впрочем, я и не об этом – о другом. Я о том, что есть твоя и есть все остальные. И никакой такой особенной загадочной души. Ты просто видишь целое – не губы, нос, глаза и все такое прочее, а целое, и понимаешь – вот она, родная. Родное в совершенстве не нуждается, родней тебе уже никто не будет, поэтому и совершеннее не будет тоже. Какое тут вмешательство, к чему? Если хочется вмешаться, там подрезать, здесь подправить – значит, не родная.

– Идеализм. Платон. Учение об андрогинах.

– Я как-то, знаешь, больше не по книжкам – на ощупь рук и языка. Ну ладно, дружище, давай. Сразимся еще. И домик больше так не оставляй: приду – проверю.

– Иди ты! – огрызнулся Сухожилов. – Еще и родную нашел – молодец! – пробормотал через минуту, в одиночестве оставшись.

5. Списки. Неопознанные

Квартира, новая, по-современному пустая, женщину ждала, хозяйку. (Хозяин внутренние стены убирал-ломал, пространство раздвигая, распахивая, словно поле, под будущую жизнь, готовясь так любить, чтоб уничтожить всякую отдельность друг от друга и обучиться смотреть общий сон на двоих.) Не дождалась – не ступит на порог хозяйка. Гнетущим чувством веяло от стен свежеокрашенных, горячих, желтых, сочных, – как будто от стылых осенних полей, от холодной земли, уже не могущей рожать, плодоносить. Оттого и жутковато было, что сделано все было грамотно, добротно, интересно. По требованиям моды, по журналам, в которых навороченная, сверкающая хромировкой кухня – центр дома. Все правильно: вокруг чего еще всему вращаться в истинном домашнем космосе, как не вокруг боготворимого и дышащего ровным материнским жаром очага?

Сияли холодно и равнодушно нержавеющая сталь, огнеупорное стекло плиты, нетронутые плоскости шкафов, столешниц, хлебопечек, холодильных камер, никчемные объемы кофеварочных, посудомоечных машин – картинка с выставки, стерильное пространство экспозиции в салоне, в которое покамест не вдохнули жизни и некому вдохнуть теперь. Предметы мягкой мебели вокруг, накрытые как будто старой парниковой пленкой, казались вековыми горами в складчатых панцирях мутного, запыленного льда. Найди они вот эту кухню на Дуне, и то бы не ударила им по глазам холодным светом такого беспощадного, кристального абсурда. Их было двое здесь: один – уже вдовец, хозяин обезжизненной квартиры, второй – и вовсе полунеизвестно-что, не муж, не любовник, не брат, седьмая вода на эфемерном киселе, рекордсмен непричастности. Впрочем, только вошли, и квартира наполнилась светом и звуком, как будто сразу прорубили все окна в мир, какие только есть у современника. Шкворчала сковородка на плите; два плоских телевизора плевались раскаленным жиром новостей; гудел, покряхтывал стационарный исполнительный компьютер, светился серебристый ноутбук, по проводам и в воздухе туда-сюда сновали килобайты новостей, и пили Сухожилов и Подвигин эти новости, как воду, не в силах оторваться, любое указание неясное, обмолвку, отзвук из всех источников ловили.

– Ты зря себя, на самом деле, укоряешь, ведь неизвестно – может быть, на самом деле так оно и было лучше. – Подвигин сковородку с варочной поверхности снимает и к Сухожилову пододвигает. – А как там было от огня еще укрыться?

– Это я каким, не знаю, надо быть… ну, мозгом каким, чтобы этого не понимать. Сам в окно, а ее, значит, в ванную. Не вылезай – сиди и задыхайся. Дым-то, дым. Минуты хватит.

– Ты пожри давай, отлепись от экрана. Сколько больниц?

– Двенадцать по списку. Двадцать первая самая близкая, надо думать, туда всех тяжелых.

– А в Склиф?

– Ну и в Склиф. Первым делом туда, в двадцать первую. Вот смотри, сообщается, что в одиннадцать будут все списки.

– Что в сети?

– Ноль в сети. Сорок восемь человек – пофамильно. Все.

– Будь готов, с опознанием – каша. Процентов пятьдесят, я думаю, до сих пор – безымянные. А то и все семьдесят – времени мало прошло. Ну а как? Без сознания все. Нет, хотелось бы, конечно, чтоб отделалась легким испугом, чтоб я здесь, закричала, забирайте меня невредимую. Только что-то непохоже, если честно. Дала бы знать, наверное. Из родных-то кто?

– Без понятия.

– Муж?

– Это да, что-нибудь в этом роде.

– И про это вы с ней не успели?

– Где там?

– Может, дома уже? Ну а все-таки? Телефоны, адрес?

– Глухо. Телефоны оборвал.

– Так. Разделимся? Я домой, а ты – в больничку?

– Дело, в принципе. Адрес держи.

– Фотографию бы. Не имеешь? На будущее.

– Вот, нарыл.

– Да, глаза – есть от чего поехать крыше. Жри давай. А то это… осунешься… Ну и чего, чего ты? – захохотал Подвигин, пересев за ноутбук. – Вот смотри, про тебя читаю: «чудом удалось спастись престарелому дипломату с острова Тайвань. Обнаружили его по шею в наполненной ванне. Огромную роль в этом чуде сыграло»… твое, твое вот самообладание… Этого человека! – и в Сухожилова Подвигин пальцем ткнул. – И твоя тоже в ванной, и хоть бы ей что! Так… «Но не в меньшей степени это можно объяснить какой-то причудливой случайностью, игрой воздушных потоков, которые избавили сидящего в ванной человека от удушья».

– У меня-то там была игра – кто же знает. Эй! Кто-нибудь? Была игра? Мне б игру хоть какую-нибудь воздушных потоков. Хоть самую ничтожную, убогую, на одного хотя бы человека. А? Можно гарантировать?

– Э! Хорош! Могла быть игра – это главное, и точка на этом. Как же вы с ней, все никак не могу понять.

– Что мы как?

– Ну, нашли друг друга в этом мире. Или дальше об этом молчим?

– Короче, я захватчик. Законный отъем чужого имущества в пользу заказчика – сливаю, поглощаю. И вот мне на нее заказ… ну то есть, знал я разве, что там она окажется. Объект – три тысячи квадратных метров, почти что в самом центре, слюнки так и текут.

– Она-то кто?

– Ну кто – совладелец.

– Вот так да, а по виду не скажешь.

– Короче, здание старинное, начала двадцатого века, бывший автобусный парк. Ну, вроде памятник архитектуры, его сам Мельников великий спроектировал. И это все, конечно, в запустении. Она пришла, отреставрировала; откуда деньги у нее такие, я не знаю. Я шел в пустой ангар, а оказался в галерее современного искусства. Ну, игрушка, понимаешь? Шаманизм в отдаленных районах Крайнего Севера. Угол нецелевой, ничем не мотивированной рукотворной красоты в самом центре прагматичной Москвы. Но это. как ты понимаешь, меня не взволновало сильно. Шедевр архитектуры, но на бумаге – тупо бывшая муниципальная собственность. Обычная, до жути беззащитная ОООшка. Нам на один укус, только скрипнет на жвалах. Вошли на несколько часов, и все, перепродали с потрохами, два раза на техничку слили, и в воду концы. Ну и здесь все по схеме, даже скучно, неинтересно. Как снег на голову послали к ним налоговую, потырили бумажки учредительские, нечаянно их потеряли. Они, конечно, ничего не просекли. И все, у шедевра конструктивистской архитектуры – новый директор, Иван Иваныч Предыбайло, дееспособный формально и ограниченный умственно, хронический алкаш с циррозом печени – как раз в аккурат, чтоб без вопросов сдохнуть через год. Предыбайло раздваивается, его пропитая физическая оболочка находится на излечении в саратовском наркологическом диспансере, а отлетевшая от тела душа путешествует по городам и весям огромной страны, хватая там и сям кредиты и оставляя в залог всю драгоценную недвижимость моей Башиловой. Она, моя милая, конечно, ничего о собственных долгах не знает, все сроки по кредитам прогорают. Потом ее реальное богатство закачивается в виртуальный фонд несуществующей физически компании, и – здравствуйте, покиньте здание. Обычная телепортация, которая не требует особенной фантазии. Ну и все, мы заходим с бумажками, с ЧОПом и приставами, со всеми делами. Извини, конечно, милая, но это больше не твое. Ну, зашли мои присные, тут мне звонок: Сухожилов, там бабы. – Ну и что? – говорю. – Так уперлись они, ни в какую, и милицию вызвали. – Ломайте двери, – говорю, – и в шею их, всего делов. – Все же девушки хрупкие, – мне говорят, – неудобно к ним грубую силу. – Соблазняйте, говорю, а ну да, вы же не можете.

– Ну а ты, чего, особенный? Дар убеждения.

– Дар не дар, а на заводах приходилось… перед толпами многотысячными. На ткацкой фабрике один раз… – Сухожилов фыркнул, – бунт усмирял. Ну да, натуральные бунты, руководство бывшее рабочих из цехов к воротам выведет, чтобы те голой грудью за правое дело. Раньше как – и смертным боем можно было, если все другие аргументы не помогут, а сейчас – цивилизация, терпимость, толерантность; членовредительство – уже не комильфо. С интеллигенцией вообще беда; она – идейная, ее нельзя руками. Тем более культура. Ну приехал – действительно, девушки, тонкие штучки, запах прелого сена, нотки лаванды, под кожей позвонки просвечивают, лопатки боязливо сведены, и решимость мрачная в глазах: это будет наш последний и решительный бой, ну и парочка мальчиков с ними, явно пидорского вида. Как тут с ними? В тупого пристава играть, который «дура леке, сед леке» и «предлагаю покинуть – предлагаю покинуть?..» Ну я влетаю – воплощенная предупредительность без всякого намека на подобострастие – милый, но настойчивый, любезный, но решительный. «Господи, господи, – причитаю с порога, – это что же вы тут устроили? Вы! Ну посмотрите на себя – какие из вас Матросовы? И все туда же – ни пяди квадратного метра, вгрыземся, как в Малую землю, зубами. Глупо, девочки, бесконечно глупо. Я извиняюсь за свинства моих подчиненных, но факт при этом остается фактом: помещение сменило собственника. Вам придется покинуть». «Вы нас что же – физически?» – тут мне вопрос. Смотрю: холеная такая, лет сорок пять, наверное, ну, сорок, а ноги как у девочки. Гранд-дама, опытная стерва. «Вас, – говорю, – мы отсюда на руках. Физически, но трепетно. Я бы даже сказал с благоговением». Глазами вперилась в меня, бровями так классически обезоруживает, а на лице – порода, двадцать поколений… не знаю уж, кого, профессоров, дворян. Я здесь бы, думаю, пошуровал. Владелица, конечно, – понимаю, – а эти юные вокруг нее – как фрейлины, мальчонки – как пажи.

– Но не она хозяйка?

– Не она, ты же знаешь уже. «Что же вы своих сотрудников – я ей – так понапрасну подвергаете? Да нет, не угрожаю я расправой, вы только не подумайте, но вы ведь как – никак властям официальным препятствуете в данную минуту, а за это – уголовная ответственность». – «Я, наверное, все-таки не хозяйка, говорит». – «Да, а кто же владелица?» И вот тут уже она.

– С фотографии.

– Именно. Я усмешку уже приготовил, но застыла усмешечка.

– Будто свет по глазам ударил? Это с первого взгляда, выходит?

– Смейся-смейся. С первого, с тридцать первого – не знаю, с какого. Тогда не до этого было. Все же – здесь и сейчас; мы сразу – ля-ля, бла-бла-бла. Я им слово, а они мне два; у обеих-то язык подвешен, духорятся, острят. «Ни к чему, – им говорю, – подменять понятия, называя законную передачу собственности бандитским налетом». – «А если вы к виску не пистолет подносите – бумажку, то какая разница?» – «Не в том вопрос, бумажка или пистолет. Вопрос, кто этот пистолет подносит. А подносит его государство – не я». Я в глаза ей смотрю – понимаю: что – то не то. Ну, представь: она для меня – никто… ну, как преграда, как проблема – ничто, ну, вот дунул, и нет ее – перышко, захочу – прямо здесь нагну. Ну, будет суд, ну, будет бла-бла-бла про то, что искусство с насиженных мест выжимают, про то, что русский капитал безнравственно утилитарен и слепо беспощаден, как танк, бульдозер, носорог, про то, что скоро и до Третьяковской галереи доберутся, и всем нам будет очень стыдно… дальше что? Все равно же нагну, я же всю жизнь только этим и занимался.

– А тут – солдат ребенка не обидит? Сердце дрогнуло – растаяло?

– Не в этом дело. Я все делал четко, как всегда. Это же машина: запустил ее – уже не остановишь. Я, не выйдя из кабинета, выстроил схему, примитивную, но безотказную, и она заработала, и итог тут может быть только один: она – без любимой игрушки, а мой заказчик – в шоколаде. Для нее-то, может быть, для Зои, и была вся схватка впереди, но объективно все уже закончилось, остались лишь формальности, вручение ключей от города, и мы за этими ключами и пришли. Но только смотрю ей в глаза – страха в них нет. Бесстрашие, наоборот. Она смотрела на меня с каким-то естествоиспытательским восторгом – не мигая, во всю ширь. Она меня ела глазами, даже можно сказать, жрала. Ну, как будто представителя другого вида… я не знаю… зверька в зоопарке, все же хищника, наверное. Ну, страх – обычная реакция, а она как будто не того боялась. Я ж ее нагнуть мог, повторяю, я ее уже имел, по сути, а она как будто все равно перед мной неуязвимой оставалась. Беззащитная, голая, можно сказать, а все равно как будто в панцире, и ничего я ей сделать не мог. Стена между нами… вот такая, – постучал он по сосновому массиву, – стена. Ну это, знаешь, все равно как мастурбировать на образ по другую сторону экрана, и надо быть не знаю кем, неандертальцем, гоблином, чтоб верить, что ты обладаешь. И ни малейшего стремления понравиться, собой была – вот главное. Ну, знаешь, в этом смысле намекнуть. У них же это в самом корне – нравиться. Они подумать не успеют, а уже выгибаются эротически. Некрасивые давят на жалость, престарелые – на материнство, на единственность кровиночки своей, а красивые и молодые – подсознательно готовы расплатиться этим делом, любую проблему решить. Самый, знаешь, нехитрый и самый надежный инструмент для подчинения мужчины. Большинству мужчинок и неясного намека хватит, туманного, лишь глазками одними обещания – тут же хвостик поджали, к любому капризу готовы.

Они уже стояли на лестничной площадке.

– Сходи по адресу. Пошерсти, повысматривай – тебе, я думаю, не привыкать. Шпион – на загривке написано. Из этих ведь, да? Системы слежения? Недремлющим оком?

– Им самым, оком, да, – Подвигин подтвердил.

Слетели вниз, железной дверью хлопнули, на лавке бабки вечные с соседом поздоровались. «Один живет», – услышали, кума куме докладывает.

– Ну а дальше что? – спросил Подвигин.

– Препирательства дальше, «вы делайте, что хотите, но в ближайшие два месяца мы вынос тел отсюда вам устраивать не дадим, хотите сами – что ж, пожалуйста, но это, между прочим, тоже десятки тысяч денег – все то, что здесь представлено, и если хоть одна вещица пропадет, то вам придется отвечать». – «Вот это – сотни тысяч долларов?» – рукой веду. А там по стенам комиксы из «Крокодила», иначе и не скажешь… ну, картины, известные из Третьяковской галереи, ну, «сестрица Аленушка» там, стрельцы, богатыри, Саврасов, «Грачи улетели», но только в стилистике комиксов, сплошные человеки-пауки со шрэками, и краски, как в компьютере, все неестественно-яркое, кислотное, флуоресцентное. – «Вот этот весь хлам?» – «Представьте себе». Смотрю, она на фоне мозаики позирует, ну, знаешь, как в церквях, как в византийских храмах… нигде такой иконы, прости господи, не видел, ну, знаешь, впечатление, глаза съедают все лицо. Но Зоя-то, она была живая, теплая, смешливая, лукавая. Потом пригляделся к этой самой мозаике у нее за спиной, а там, в сиянии золотистом, не по канону что-то – явно порнуха в полный рост, доярки-нимфы, трактористы-фавны с раззявленными от блаженства ртами. Йа, йа, о, о. Ну смысл такой: высокое и низкое, небесное и скотское – все свалено в одну помойку, и все в этой яме превращается в трэш. Ну, тут я выступил, не зря же в универе курс искусств когда-то проходил, у меня и дружок – кандидатом искусствоведения, пока его не посадили. «Бульон из культурного хлама всех Римов, – говорю, – с первого по четвертый. Ортодоксальная теория обратной перспективы, божественный свет, обязательный, когда внутри картинного пространства пребывает сам Творец, а вот барокко сталинской эпохи и типовые позы, наконец, из журналов для взрослых». Ну, она приторчала маленько, и даже рот свой тонкий в улыбке кривоватой растянула… п…ец я доложу тебе, – улыбка. «Смотри-ка, – говорит, – Татьяна, какой у нас здесь образованный бандит. И правда, времена бритоголовых троглодитов в прошлое ушли». – «Ага, я представляю новую эпоху, – говорю, – просвещенного бандитизма. Мы две недели вам даем на все про все». – «Две мало – надо месяц». – «Не от меня зависит». – «А вы, выходит так – подай-принеси?» – «Конечно, – говорю. – Посредник, призрак я, меня вообще здесь нет, тем более юридически». И тут она меня в сторонку, Зоя. «А кто хозяин, говорит, кто добросовестный? Кто в итоге-то должен наше зданьице получить? Что за фирма икс?» – «У меня, говорю, есть еще инженерные схемы ракетного комплекса «Сатана» – не хотите посмотреть?» – «Ясно. Пожелал остаться неизвестным. Только вот что – вашу схему секретной ракеты я, пожалуй, все-таки беру. Ну? Есть такой человек? Главный?» – «Ну а смысл? – говорю. – На что надеетесь? Увидеть в нем ценителя и покровителя искусств? На мастеров культуры надеетесь, чей гнев вот этого вот дядю затрепетать, одуматься заставит? На коллективное письмо последних, дышащих на ладан гениев?» – «А, не знаю, на что. Ну, надо ведь хотя бы что-то делать. Ага, бороться, не молчать, создавать прецедент… вот жопа, ведь самой смешно… господи, какие же вы все… эффективные собственники». Я смотрю и вижу: не в отчаянии она, а в каком-то… как сказать?., в холодном бешенстве… от того, что сознает прекрасно: эту стену не прошибить. Понимаешь, мы варвары, а она – византийка. Санкюлоты мы, которые ворвались во дворец и нагадили в вазу династии Мин. В такой вот ярости. Красивая до безобразия.

– Веревки из тебя? Глазами душу вытянула?

– Заколебался на секунду: скажу ей «нет», и все, отрезано. Опять неинтересно. Отжал актив, ушел. А тут она, вот Зоя, – мой трофей в известном смысле. Я ж ее еще пониже спины не видел как следует – так я себе говорил.

– Ну и что там пониже?

– Нормально пониже. Ни прибавить, ни убавить. Лишнего нельзя отсечь, как говаривал один пластический хирург. На такой мякине, как ее штаны, не очень чтобы облегающие, и рубашка просторная, меня не проведешь, конечно. Тоже мне хэбэшная броня, аналог хиджаба, гарантия от изнасилования. Сквозь рубашечную клетку секс так и прет. «Не, – говорю – заказчика не сдам. Этика». – «А это деловая, стало быть?» – «Деловая, да. Слово купеческое». – «Никак. значит, да?»

– И посмотрела… глазами?

– Ну, понимаешь, не с этим вот смыслом – «я что, тебе совсем не нравлюсь?» Не знаю, с каким.

– Твоя вон тачка дожидается? – Подвигин кивнул.

– Для тебя подогнал – все условия.

– Сам?

– У самого шило в заднице. Ну и вот. «Убеждай», – говорю. – «Убеждаю». – «Мало, – говорю. – Я ж триумфатор, у меня капризы». – «Не выйдет», – говорит. – «Чего?» – «Того, триумфатор. Если ты любое желание, то я не золотая рыбка, ошибся, извини». – «Ну я ж цивилизованный, интеллигентный, – говорю, – ведь мы договорились. У меня, может, тоже моральные принципы. Ты хоть задумайся, на что меня толкаешь. Если я тебе заказчика сдам, то стану словно рыбка без аквариума. Наказан буду: цену потеряю, спрос. Сам по себе, в открытом космосе, а с непривычки это нелегко. Так что колебания с моей стороны неизбежны. А чтобы легче колебалось-думалось, мне образ вдохновляющий необходим перед глазами постоянно». – «Ну, образом побуду, но недолго. Два дня тебе», – вдруг странную покладистость она тут обнаружила… Садись давай, потом дорасскажу. И в обморок, смотри, не падай – там за рулем Чубайс.

Подвигин посмотрел без изумления, кивнул, в машину сел: и верно, за рулем мужик, разительно похожий на небожителя известного, лицо немного только погрубее, побурее – дубленое, костистое и угловатое. Машина тронулась беззвучно, взяла разгон; Подвигин стоял и смотрел, как уменьшается стремительно фигура Сухожилова, бледнеет как, сжимается до точки, исчезает совсем. А тот, кто из подвигинского поля зрения исчез, пошел по направлению к метро, в минуту расстояние до спуска в преисподнюю покрыл; в лицо ударил жаркий и нечистый ветер, веющий из недр земли; он на секунду снова, показалось, способность обонять обрел, наморщившись брезгливо и в то же время внутренне ликуя, что перестала в носоглотке пухнуть эта глухота. Но это временное было – опять все потеряло запах, вкус, от двух бомжей, что калачами свернулись в вестибюле, больше не разило; он махом перепрыгнул, как перешагнул, засвиристевший турникет, вахтершу, которая наперерез метнулась, взглядом уничтожил; толпа у эскалаторов его сдавила, пропитала, вероятно, запахами пота (густого, мускусного, летнего), дезодорантов, соблазнительных духов, но повизгиванья этих неопрятных «хрюшек» из женских подмышек, как в одном рекламном ролике парфюма, Сухожилов не слышал, плыл в глубину на эскалаторе, смешавшись с русскими, китайцами, хохлами, узбеками, евреями, таджиками, арабами, индусами, армянами и неграми.

Через день позвонил ей, сказал, готов устроить встречу. На что она надеялась? Что в этом троглодите вдруг проснется совесть, хоть что-то, что осталось в нем «от человека». Исключено, не дура ведь. Поговорить? «Как деловой человек, он должен иметь уважение к чужой частной собственности».

«Пойми, – сказал он, – никакой частной собственности в этой стране нет и быть не может. Страна не знала этой собственности ни года, ни минуты своего существования; две тыщи лет она была населена рабами, рабами сверху донизу, и знатные холопы только получали удел в кормление от государя. С тех пор ну ровным счетом ничего не изменилось, разве только раньше были чернозем с крестьянами – теперь же лужи с нефтью. И при этом никто даже собственной жизнью не мог распоряжаться. Все зиждилось на послушании и на служении – бесчеловечная система, в которой от каждого требовалось лишь муравьиное усердие, и все. Про правовое общество уже забыла? Теперь «капитализм» забудь. Здесь феодальный строй и феодальное сознание. Здесь ты не найдешь ни единого капитала, который был бы собственным горбом нацежен, ни единой империи, которую бы кто-то возводил веками, поколениями и по кирпичику. Здесь никто и ничем не владеет законно, здесь никто никому не наследует, здесь вечный черный передел, единственная форма конкуренции – захваты, здесь люди, что относятся к элите, лишь присосались к государственному вымени и держатся, пока не насосутся до отвала или пока их кто-нибудь силком не отдерет. Про то, что здесь можно иметь свое дело, свой скромный маленький гешефт, забудь. Ну, частный бордель, урологическую клинику, зубоврачебный кабинет – еще куда ни шло. Но ты ведь, кажется, не ритуальными услугами занимаешься. Меня вот как-то позвали в Петербург, и знаешь, зачем? Для того, чтобы один из петергофских дворцов превратить в современный гостиничный комплекс, а парк с наядами и прочей мифологической нечистью распахать под поле для гольфа. Согласился, согласился. Да потому что – что такое сфинксы, пирамиды? Туристический вид Задний план для какой-нибудь прыщавой рожи, которая отдыхала в Египте и теперь спешит оповестить об этом целый мир – через сайт одноклассники-точка-ру. Искусство, религия, фундаментальная наука – все втиснуто в рамки утилитарного. Ковырни немного храм Спасителя, и под ним обнаружится платная охраняемая автостоянка. Да и, собственно, проблема не в том, что твоя галерейка нерентабельна, а в том, что эти тысячи квадратных метров под старинной крышей любому захватчику как бельмо на глазу. Проблема не в том, что ты возводишь песочные замки на настоящем Клондайке под своими ногами, а в том, что эта золотая жила принадлежит тебе, твоя, не чья-то. Неужели никто никогда тебе не говорил, что с этим зданием придется попрощаться и нужно быть готовой к этому морально и даже поскромнее помещение заранее начать искать. Вообще фантастика, как ты умудрилась досидеть на этом месте до сегодняшнего дня. Тебя там вообще давно уже быть не должно».

«Смысл жизни в роскоши, – она сказала. – Человек, едва поднявшись с четверенек, стал воздвигать дворцы и храмы, усердно рисовать различных редких и могучих зверей. И, в сущности, он все, что зарабатывал своими прагматичными усилиями, пускал и распылял на то, чего нельзя потрогать руками».

«Роскошь так роскошь», – подумал он тогда. Ничего утилитарного он Зое предложить не может. Галереи не вернуть. Сухожилов слишком хорошо знал систему и слишком хорошо, на ощупь, как слепой, осязал механизм, который самолично внутри системы и выстраивал. Он знал себе цену – предел своих возможностей. Он, как банку с килькой пряного посола, был способен вскрыть любой объект – за исключением действительно серьезных, оберегаемых всесильными государственными структурами – и мог изобрести «отмычку к самому себе», построить на любом объекте мощную, практически непроходимую защиту. Он мог вмешаться в середине партии, он мог бы, поднапрягшись, вывести из-под удара беззащитного короля, когда прямые и диагонали заняты враждебными фигурами, он, словно «по дороге жизни», мог бы протащить единственную пешку через все поле, вывести ее в ферзи… но партия с Зоей была уже кончена.

Любая судебная процедура была бы лишь магическими пасами над бездной; пытаться вывести объект из-под нового добросовестного собственника – все равно что швыряться камнями в пустоту, прекрасно зная, что обратно, из этой пустоты, никто в тебя камнем не кинет. Оставалось наслаждаться роскошью – фантастической перспективой внебрачной связи. Но все же он доставит Зое удовольствие. Нет, не взглянуть в глаза обидчику и в рожу засекреченную плюнуть ей позволит, а настоящий цирк устроит, адский отжиг. Он на Форуме проблем безопасности крупного бизнеса выступит с произвольной программой. Начнет с чего? Не бизнес надо защищать, а общество от бизнеса, который есть смертельная угроза и раковая опухоль на теле страны с величайшей культурой. А дальше скажет: «Господа, взгляните, перед нами всеми уважаемый Борис Сергеич Федоров, бизнесмен, меценат, глава благотворительного фонда «Возрождение». Прекрасный семьянин и благородный человек, который движим исключительно заботой о нравственном здоровье новых поколений, он поручает вашему покорному слуге оттяпать у законного владельца памятник конструктивизма. И дальше в этом духе… Про «Черный квадрат» и «Бубновый валет», про Кончаловского и Ларионова, про Кабакова и Булатова, Назаренко и Кантора… Да, видно, нравственное здоровье новых поколений невозможно без того, чтобы не оттяпать галерею у этих самых поколений… И это будет вопиюще неприличным жестом. Безумным, бесконечно глупым и ничем не продиктованным нарушением конвенций. Скандалом в эфире федеральных каналов. Самоубийством даже в некотором смысле. Он, Сухожилов, перестанет быть купцом и превратится в городского сумасшедшего. Он, плоть от плоти этой системы, станет ничьим, не подчиненным никому. Он где-то читал, что рыбы не могут свободно перемещаться с одной глубины на другую. Среда обитания каждого вида по вертикали ограничена довольно узким слоем, в котором водяная толща еще не беспощадно, не смертельно давит на плавательный пузырь, но возжелай вдруг рыба взбунтоваться и покинуть назначенные ей пределы, ей тотчас разорвет кишки. Так и он, единожды глотнув непривычную свободу, – вероятнее всего, – умрет от легкости небытия.