Текст книги "Праздник перепутий"
Автор книги: Сергей Высоцкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 20 страниц)
– Он хотел ее подарить... При условии, если повесят табличку о том, кто подарил... Папа был чуточку тщеславным. Особенно в старости. – Она улыбается грустно и ласково.
Он хотел подарить картину музею... Подумайте только – он хотел! В один прекрасный день я мог увидеть свой парусник в Эрмитаже с табличкой: подарок дяди Коли. Проклятье! Я даже не знаю его фамилии. Ее фамилии. Хотя у нее уже давно другая.
– Папа всю жизнь собирал книги и гравюры. Коллекция гравюр у нас изумительная. Ее тоже хотели купить. Для Русского музея, для Музея-квартиры Пушкина. Я вам покажу. Вы оцените.
Я пью кофе, шучу, веду себя как заправский бонвиван. Софья Николаевна мило принимает мою дурацкую трепотню. Мне только этого и надо.
Я страшно не хочу уходить! Моментами, когда я, отрываясь от кофе и светского разговора, пристально гляжу на картину, у меня пропадает ощущение реальности, уши словно забиты ватой. Голос Софьи Николаевны едва доносится до меня. Какой-то неизвестный голландский мастер написал это ночное море, скалы, парусник. И вот уже сотни лет светит единственное окошко на паруснике самым разным людям – хорошим, плохим, «таксебесым», как говорила моя мать.
Почему так несправедливо устроен мир – эта красивая женщина с добрыми глазами показывает мне нашу – мою! – картину, с моим парусником, и я жалкой болтовней пытаюсь продлить свое пребывание рядом со своей картиной.
А я не лукавлю? Тридцать лет я прожил без нее и, если бы не случай, никогда не увидел. Может быть, мне не хочется уходить из-за добрых темно-карих глаз Софьи Николаевны, Сони. Нет, это было бы несправедливо перед памятью матери – остаться. Она умерла из-за этой картины, а я мило болтаю с хозяйкой.
В конце концов при чем здесь Софья Николаевна? Она ничего не знает. Ее отец, дядя Коля, был крупный коллекционер; всю жизнь испытывая тягу к прекрасному, он занимался собирательством, он создал уникальную коллекцию.
Он даже занимался благотворительностью.
Голодным людям он давал хлеб в обмен на никому не нужные в блокадном городе книги и гравюры. Он, может быть, помог мне выжить. Он не знал, что у мамы больное сердце, иначе не попросил бы ее везти эту дурацкую раму. Прекрасную раму. Без нее неизвестный голландец очень бы проиграл. Таких рам и в Эрмитажа немного. Ну, конечно, картина в Эрмитаже. И с табличкой о том, что зимой сорок второго Леокадия Александровна Боброва продала эту картину за буханку хлеба и банку сгущенки известному коллекционеру и ценителю прекрасного дяде Коле?
– Ваш папа был искусствовед? – спрашиваю я Софью Николаевну.
– Нет. Он был инженер. – Она смеется. – Совсем как вы. Вы же тоже представились инженером. Папа был инженер-путеец. Строил железные дороги. Всю жизнь разъезды. Любил книги, живопись... Привозил со всех концов страны редкие книги, гравюры. Знаете, в захолустье иногда можно встретить удивительные вещи.
И не только в захолустье, думаю я. Главное – купить их за бесценок. А во время блокады забросить свои железные дороги и пристроиться на продовольственном складе. И скупать, скупать, скупать...
– Сначала это было увлечение. Потом он занялся искусством всерьез. Собрал почти все книги о Петре Первом. У него были редкие рукописи...
Интересно, с таким ли воодушевлением ты рассказывала бы мне обо всем этом, если бы знала, как добывал твой папа, эти книги и картины? Как гладко она все это излагает! Словно заправский экскурсовод. Может быть, сюда, в квартиру дяди Коли, водят экскурсии?
...– О нем даже писали в книгах, – продолжает Софья Николаевна. – Его имя вам наверняка знакомо. Черкезов Николай Борисович. На него есть ссылки в «Иконографии Петра Первого» и «Русской акварели». Черкезов! Наконец-то я узнал его фамилию. Как же, как же, слыхали! Кто бы мог подумать. Черкезов – дядя Коля!
– Знаю, знаю! – улыбаюсь я. – У меня есть «Русская акварель». Видите ли, уехав из Ленинграда, я восполняю потерю книгами о нем...
– Ах, вы тоже ленинградец! – радуется она.
Пора уходить. Какие-то волны временами сжимают мне голову. Я начинаю бояться – не было бы плохо.
Да и хозяйка мне нравится. Чем дольше я сижу здесь, тем меньше во мне ожесточения. При чем здесь она? Ведь дети за отцов не отвечают! Кто придумал эту мудрую фразу? И когда?
Но дети должны знать, что натворили их отцы. Их деяния... Чтобы не повторять... Не повторять – чего? Их ошибок? Я совсем запутался. Я не в силах сейчас решить – сказать или не сказать? Мне надо подумать.
Я прощаюсь. Смотрю внимательно ей в глаза, благодарю. Даже целую ручку. Мне надо подумать.
– Будете в Ленинграде, милости прошу. Пороетесь в книгах. Папа собрал очень много по искусству, – говорит мне Софья Николаевна. – Я в Москву выбираюсь редко. Только летом. А так – лекции, лекции...
Ах, она преподает. И хочет, чтобы я дал ей свой телефон?
...Я снова делаю круг по залу ожидания. Сдавать мне билет или не сдавать? Ведь надо же сказать ей правду! Тогда она пойдет в Эрмитаж, в Русский музей, отнесет мой парусник, гравюры, книги.
А может быть, она и не поверит? Кто посмеет вычеркнуть образ отца из ее сердца?
В конце концов надо решиться. Решиться и сказать обо всем Софье Николаевне.
И вдруг мне приходит в голову одна простая мысль: прошлого не вернуть. Нельзя изменить того, что уже произошло. Не вернется ко мне мое детство, большая уютная квартира на Третьей линии, картина работы неизвестного голландского мастера. И мама.
Надо садиться на поезд.
1977 г.
Сороковой день
Прямо с вокзала Алексей Николаевич пошел пешком на Сенную площадь. Ему не хотелось ни обращаться в справочное, ни расспрашивать прохожих о том, ходит ли по-прежнему с Сенной, как много лет назад, автобус до села Рождественно. И вообще не хотелось ни с кем разговаривать... Он был весь в ожидании предстоящих встреч. В голове теснились обрывки воспоминаний далекого детства – то неясных, расплывчатых, то настолько реальных, что Алексей Николаевич ощущал запах печеной картошки, только что вытащенной из костра, разложенного на берегу Оредежа.
Народу в автобусе было мало. Три старухи с пустыми корзинками. «Наверное, привозили на Сенной рынок редиску или лук», – решил Алексей Николаевич. Тоненькая девушка с парнем, всю дорогу о чем-то весело спорившие, да пьяненький мужчина, пытавшийся побалагурить с симпатичной кондукторшей. Кондукторша неприступно молчала, рассеянно поглядывая в окошко, а мужчина, так и не добившись от нее ни слова, уснул и всю дорогу мирно похрапывал.
Автобус мчался, обгоняя грузовики, тормозя перед стадами коров, лениво переходящих через шоссе. На редких остановках входили и выходили пассажиры. В Никольском автобус заполнили шумные, нарядные школьники. По их репликам Антонов понял, что едут ребята с первого экзамена.
И Алексей Николаевич сразу же вспомнил Ольгу Ростиславну, учительницу начальных классов из той деревни, куда он ехал. Несколько лет тому назад, когда Антонов в последний раз наведался в гости к своей тетке, Дарье Филипповне, Ольга Ростиславна была еще жива. Уже совсем старенькая, в неизменной шляпке-панамке, в золотом пенсне на крупном носу, в потрепанном плюшевом полупальто, она заглянула «на огонек» и долго расспрашивала Антонова о его житье-бытье. И Алексей Николаевич с удовольствием рассказывал ей об экспедициях в Заполярный Урал, о своей кандидатской по минералогии, о туристской поездке в Англию. Ольга Ростиславна слушала внимательно, даже чересчур внимательно, как показалось Алексею Николаевичу, а когда он стал говорить об Англии, строго спросила:
– Ты, конечно, побывал в Стратфорде-на-Авоне?
– Нет, Ольга Ростиславна, не побывал, – улыбнулся Антонов. – У нас другие города в программе были... – Он хотел еще сказать, что название этого города надо произносить чуть-чуть по-другому, но побоялся обидеть ее и только с сожалением подумал: «Стареет Ольга Ростиславна».
– Как же так, Алеша? – укорила его Ольга Ростиславна. – Зачем же ты ехал в Англию, если не побывал на родине Шекспира?
Потом она великодушно простила Антонова и даже пожалела, что он проучился у нее в классе только два года, а не все четыре...
«Сколько же ей может быть сейчас лет?» – подумал Антонов. И поймал себя на том, что никогда раньше не интересовался ее возрастом. Не спрашивал ни у тетки, ни у Саши, своего двоюродного брата, который преданно любил Ольгу Ростиславну, как, впрочем, и все ее бывшие ученики самых разных поколений.
В Рождественне автобус остановился у большой, красного кирпича церкви. Наискосок от церкви у двухэтажного магазина сидели на крылечке несколько женщин. Ждали, когда магазин откроется с обеда. Молоденькая продавщица мороженого, примостившись рядом со своим ящиком на маленьком раскладном стульчике, читала толстую затрепанную книжку. Пахло свежевыпеченным хлебом и разогретым асфальтом. Антонов свернул с шоссе на тенистую улицу и пошел не торопясь к Оредежу. На плотине маленькой электростанции мальчишки ловили рыбу. Яркие красные поплавки лениво кружились среди широких листьев кувшинок. До войны Антонов тоже ловил здесь крупных скользких плотвиц и темных колючих окуней. Да и позже, уже став взрослым, женатым человеком, приезжая в гости к тетке, Алексей Николаевич приходил сюда с удочками.
Прямо от плотины неширокая дорога круто взбегала на красный берег, где под старыми дубами зарастали год от года густым кустарником оставшиеся с войны развалины сельскохозяйственного техникума. Место это с незапамятных времен называли «мызой». Отсюда до деревни, где жила тетка, вела дорога, которую Антонов любил больше всех дорог на свете. Она была совсем короткой – километра полтора, – неухоженной, немощеной. Весной и осенью колеса телеги вязли на ней по самую ступицу. Но по обе стороны росли такие могучие березы, какие редко где можно было увидеть. Справа вилась утоптанная, как камень, прорезанная узловатыми корнями тропинка. Когда в детстве Антонов ездил здесь на велосипеде, руль всегда стремился вырваться у него из рук. Рядом лежало неширокое, окаймленное зарослями черемухи поле. На поле этом чаще всего сеяли рожь или пшеницу, и когда бы Алексей Николаевич ни вспоминал про этот короткий путь от мызы до деревни, он чувствовал запах колосящихся хлебов, смешивавшийся с запахами лебеды, клевера и других трав. Справа от дороги тоже лежало поле, за которым высокой стеной вздымался Рукавишников лес, где они с матерью собирали подосиновики.
Осенью грибы росли прямо вдоль дороги, на канаве, и Антонов уже знал, под какой из берез искать белые, а где, раздвинув траву, можно обнаружить аккуратные бело-розовые волнушки...
Дорога мало изменилась с тех пор, как Алексей Николаевич прошел по ней в последний раз. Ее не замостили, не заасфальтировали. Было похоже, что и ездить-то по ней перестали. Она заросла травой и даже стала от этого более привлекательной. Только в строгой цепи берез то тут, то там сияли широкие бреши, а трухлявые пни казались надгробиями погибшим березам. «Что ж не подсадят молоднячка, – с досадой подумал Антонов. – Такая аллея гибнет!»
...В теткином доме все оставалось по-прежнему. Так же пахло пирогами, в большой синей вазе стояли темно-красные и желтые георгины. Полы и в кухне, и в комнатах как всегда были устланы чистыми неяркими половиками. Да и сама Дарья Филипповна, которой подкатило уже под восемьдесят, как показалось Алексею Николаевичу, мало изменилась.
– А вы, тетушка, молодцом. Не стареете! – сказал Антонов, усевшись на свое любимое место – напротив окна – место за обеденным столом в кухне. – Что через год встретимся, что через пять, – никакой разницы.
– Ну теперь-то, Алеша, и пяти ждать не придется! Годика через два приедешь, сравнивать уже некого будет, – сказала тетка. В ее голосе не чувствовалось ни горечи, ни сожаления. Добрые серые ее глаза смотрели ласково и спокойно. И Антонов подумал: «Неужели и я когда-нибудь буду говорить о смерти так же спокойно и просто?»
Ближе к вечеру приехал на мотоцикле Саша, двоюродный брат Алексея Николаевича, работавший на станции сцепщиком вагонов. Увидев Антонова, сидевшего на старой скамеечке у калитки, Саша крикнул:
– Наконец-то! И нас вспомнил, деревенщину!
Они обнялись, и Алексей Николаевич почувствовал запах водки.
– Ты никак и за рулем принимаешь? – удивился Антонов.
– Так сегодня какое число, братец? – засмеялся Саша. – Четырнадцатое? Или у вас в столице получку в другие числа дают? Соскучился я по тебе, Леха! – Он сел рядом и обнял Алексея Николаевича за плечи, и Антонов почувствовал, какие сильные и теплые у него руки. И на душе сделалось тепло и спокойно, как давно уже не бывало.
– Сегодня вечером кое-кого из наших увидишь, – сказал Саша. – Борю Ситникова с женой, Анку Семенову... Ольге Ростиславне сороковой день, так решили собраться.
– Ольга Ростиславна умерла? – воскликнул Антонов. – Вот так-так! А я, понимаешь, школьников в автобусе сейчас увидел и про нее вспомнил. Совсем она старенькой показалась мне в прошлый раз!
– В прошлый раз! – насмешливо сказал Саша. – Когда ты был-то у нас в прошлый раз?! Уж, поди, лет десять прошло! Она тогда еще молоденькой была!
– Вот так-так! – повторил огорченно Алексей Николаевич, и больше про Ольгу Ростиславну они до вечера не сказали ни слова.
...В детстве Алексей Николаевич не любил Ольгу Ростиславну. Может быть, это пошло с первой встречи?
Они сидели тогда на кухне, пили чай. Большое окно выходило прямо на запад, и вечернее солнце заливало кухню красноватым, ласковым светом, играло на пузатых боках самовара, начищенного бузиной с речным песком.
По дороге, – так бывало почти всегда во время чаепитий, – пастух гнал домой стадо. Алеша с братом внимательно следили, какая корова пойдет по деревне первой. Если красная – погода назавтра будет хорошая, красная с белым – так себе, черная – дождь зарядит на целые сутки. Каждый вечер они затевали эту игру, и выигравший получал десяток фантиков.
Дверь растворилась, и в кухню вошла пожилая, крупная женщина. Она остановилась на пороге и, прикрыв ладонью глаза от солнца, поздоровалась.
– Здравствуйте, Ольга Ростиславна! – приветливо сказала тетка и, вскочив из-за стола, суетясь, стала доставать из буфета чайный прибор, тарелки.
Ольга Ростиславна не спеша повесила на вешалку свою похожую на панамку шляпку. Сколько потом ни встречал ее Алексей Николаевич, учительница всегда ходила в такой шляпке-панамке. И зимой, и летом...
– Ну что, Александр, еще не всю рыбу в Оредеже выловил? – усевшись за стол, спросила Ольга Ростиславна Алешиного брата. – Смотри, за тобой уха для класса. Помнишь свое обещание?
– Не клюет! Вот в августе...
– В августе, так в августе. Только не забудь. Уха чтоб была по всем правилам!
Она тут же, как показалось Антонову, потеряла всякий интерес к Саше и, обернувшись к Дарье Филипповне, с довольной улыбкой смотрела, как та подкладывает в блюдечко сочные тяжелые соты, наливает крепкий, почти черный чай.
– Ну, удружила Дарьюшка. Чай с медом для меня – королевское лакомство.
– Кушайте, Ольга Ростиславна. Медок-то свой, только вчера снимали. А чай цейлонский. Племянник из города привез, – она кивнула на Алексея.
– Панин сын? – она пристально посмотрела на Антонова, и он прочел в ее взгляде скрытую жалость. А жалости, даже скрытой, Алеша не переносил. Тяжело болел его отец, и все наперебой жалели Антонова, ничуть не заботясь о том, приятна ли ему эта жалость. Он был все время насторожен и, почувствовав, что его начинают жалеть, замыкался.
Тетка с учительницей заговорили о видах на урожай, о том, что год очень удачный, травы уродились густые, а рожь уже вымахала в рост человека.
– Наша учителка, – шепнул Антонову брат.
Алеша не очень-то прислушивался к их разговору и насторожился только тогда, когда Ольга Ростиславна обратилась к дяде, молча и сосредоточенно пившему чай:
– Ты, Николай, похоже, сильно озабочен? – Не дожидаясь ответа, она покачала головой. – Знаю, знаю... Все о председательстве думаешь?
Николай Иванович насупился, а тетка, поставив на стол блюдце, так и впилась взглядом в Ольгу Ростиславну.
Все последние дни в доме только и разговоры были об этом председательстве. За выпивки сняли председателя колхоза, и правление обратилось к Николаю Ивановичу с просьбой принимать дела. Работал он механиком, чинил старые косилки и жатки и даже собрал маленький колесный трактор, пролежавший в колхозном сарае чуть ли не с революции. Но главным аргументом, склонившим правленцев в пользу Николая Ивановича, была его трезвость. Водки он не пил вовсе. Дарья Филипповна упрашивала мужа не соглашаться, не брать на себя непосильную обузу, а Алексей с Сашей страстно желали, чтоб он стал председателем. Им казалось, что с этого момента начнется у них райская жизнь – походы в ночное, купанье колхозных лошадей на реке, поездки с Николаем Ивановичем на бричке на дальние покосы...
– Ты, Николай, на уговоры не поддавайся, – сказала Ольга Ростиславна, и стекла ее золотого пенсне строго блеснули. – Не для тебя это дело – председательское. Ты как был кустарем-одиночкой, так и остался, Я тебя не первый год знаю. Все от людей в сторонке...
Короткий разговор этот врезался в память Антонова навечно. Каждый раз, вспоминая о нем, Алексей Николаевич ощущал, как горели его уши от обиды за дядю, сильного, на всякое дело умелого и очень доброго, несмотря на внешнюю хмурость, человека. Алексей сидел как на раскаленных углях, негодуя, что дядя Коля спокойно слушает эту чудну́ю учительницу в хрупком пенсне, так не идущем к ее широкому мужицкому лицу. Его престо подмывало сказать учительнице что-нибудь обидное... А тетка поддакивала ей, явно обрадованная:
– Вот-вот, Ольга Ростиславна! И я ему, козлу, про то же толкую... – Но дядя Коля посмотрел на нее сурово, исподлобья, и она смолкла.
– У тебя, Коля, вся мудрость – в руках. Ты ими чудеса делаешь, а разговоры говорить не мастак. Ты ведь Прошу Ветрова отговорить от выпивки не сможешь? Не сможешь. И пристращать не сможешь! Лучше сам за него косить поедешь. А таких, как Ветров, у нас – через дом. Занимайся ты в своей мастерской железками. Может, еще такое изобретешь, что все ахнут. И не суйся в председатели, судьбу свою не ломай!
Алексей думал, что дядя Коля рассердится, цыкнет на учительницу или уж, по крайней мере, «одарит» ее суровым взглядом. А дядя посмотрел на Ольгу Ростиславну виновато, и губы его тронула еле заметная застенчивая улыбка.
– Так ведь они прямо с ножом к горлу...
– А ты характер прояви, – строго сказала Ольга Ростиславна. – Уцепились они за тебя, а главное – позабыли. Кто технику в колхозе чинить будет? Нет у них такого мастера. И в Рождественне нет. Ты же чинить и будешь!
– Из Гатчины третьего дня приезжали, – уже открыто улыбнулся Николай Иванович. – Новую жатку получили, а не идет. Просят взглянуть. Поеду завтра... – Он помолчал немного и обернулся к сыну: – Ну как, Санька? Не пойдем в председатели?
Саша пожал плечами – ну совсем как отец – и сказал, глядя в сторону:
– Не пойдем, пап...
Алексей потом долго зудил ему за отступничество, а брат твердил, как попугай:
– Да раз Ольга Ростиславна сказала, так что уж!
Много времени прошло, прежде чем Антонов научился спокойно, вот так, как сделал это Николай Иванович, выслушивать правду о себе, но заставить себя в душе согласиться с этой правдой, принять ее – удавалось ему не всегда. В таких случаях он вспоминал Ольгу Ростиславну, вспоминал этот разговор, услышанный в далеком детстве. Вспоминал свои стычки и ссоры с учительницей. Повзрослев, Антонов стал относиться к Ольге Ростиславне чуть-чуть снисходительно, иногда даже подшучивал над ней, объясняя ее прямолинейность и максимализм причудами старой девы. И только после сорока понял наконец ее доброту и большой человеческий талант. И жалел, что такие люди редко оказывались рядом с ним в трудные минуты. И ловил себя на мысли, что ему проще с людьми легкими, с людьми, которым нет дела до его слабостей и недостатков, а, значит, попросту говоря, и до него самого. И старался держаться подальше от таких людей, хотя и не всегда решался с ними ссориться, оправдывая себя тем, что неудобно, дескать, сказать человеку в глаза то, что о нем думаешь. Ведь ты и сам не святой...
Временами у Алексея Николаевича появлялось страстное желание поговорить с Ольгой Ростиславной, рассказать ей о том, что вот теперь он понял ее и полюбил. И что, как ни трудно ему порой, он старается быть прямым и открытым. Ему хотелось проявить о ней заботу, обласкать ее, чтобы и Ольга Ростиславна не думала о нем плохо. Одно время Антонов даже решил пригласить ее к себе в гости в Москву, но приходилось много ездить по экспедициям, а потом навалились диссертантские дела.
В один из своих редких приездов в деревню Антонов уже собрался было пойти к Ольге Ростиславне, но тетка сказала, что ее сейчас нет дома. В Замостье, в соседней деревне, свадьба, так она там.
– Кто-то из бывших учеников пригласил? – поинтересовался Антонов.
– Пригласили аль нет, не знаю, – ответила Дарья Филипповна. – Да она и без приглашения ходит. И на свадьбы, и на похороны...
Алексея Николаевича это немножко покоробило. «Опустилась, старая», – подумал он, и у него пропала охота изливать Ольге Ростиславне душу. Когда Ольга Ростиславна зашла на следующий день к тетке, Антонов подарил ей коробку конфет, специально для этого случая привезенных из Москвы, перекинулся парой нечего не значащих фраз, но серьезного разговора заводить не стал.
Наверное, Ольга Ростиславна что-то почувствовала. Она поблагодарила за конфеты и, разглядывая застывшую в прыжке балерину на коробке, спросила с грустной улыбкой:
– Они горчить не будут, Алеша?
...Когда умер отец, Алеше пришлось два года проучиться в деревенской школе, у Ольги Ростиславны, в третьем и четвертом классах.
Не очень-то у него тогда ладились отношения с одноклассниками. Наверное, кое в чем он успевал лучше – в городской школе требования были повыше. Наверное, и домашние избаловали Алешу своим вниманием. Он мог посмеяться над мальчишкой, которому с трудом давались задачки, съязвить, услышав неверно поставленное в слове ударение. В классе Антонова считали задавакой. А к Ольге Ростиславне он относился с недоверием и неприязнью. Особенно после одной ссоры в классе.
– Антонов, иди-ка ты, голубчик, к доске, – вызвала его однажды Ольга Ростиславна. Но когда Алеша, взяв мел в руку, приготовился решать задачки, она не стала ему ничего диктовать, а спросила:
– Ты, когда вырастешь, кем собираешься стать?
– Геологом-разведчиком, – не задумываясь, ответил Антонов. Мать работала в институте усовершенствования учителей лаборанткой на кафедре химии и брала иногда Алешу с собой. Больше всего ему нравилась огромная коллекция минералов, и он часами любовался причудливыми кристаллами берилла, горного хрусталя, медного колчедана... И в мечтах уже видел себя путешествующим по горным ущельям и тайге.
– Геологом-разведчиком... – повторила, словно эхо, Ольга Ростиславна и вздохнула. – Ничего у тебя не получится...
– Нет, получится! – запальчиво крикнул Антонов.
– В одиночку только в книгах Джека Лондона золото находят, – спокойно сказала Ольга Ростиславна. – А сейчас геологи сообща работают...
«Откуда вы знаете?» – хотел сказать Алеша, но сдержался. Он считал, что, кроме арифметики да правил правописания, Ольга Ростиславна ничего знать не может.
– ...А другие люди с тобой не пойдут, – продолжала учительница. – Не пойдут ведь, правда, дети?
Ребята сдержанно засмеялись, а Богунков, второгодник и драчун, пробасил с «камчатки»:
– Не пойдут!
– Не пойдут, потому что ты, Антонов, относишься к ним свысока. Можешь обидеть любого... Да и плохо привыкаешь к деревенской жизни. А геолог – он все в поле, в горах, – опять вздохнула Ольга Ростиславна. – Вот мы осенью на экскурсию ходили – так ты даже волчьи ягоды от черной смородины отличить не смог. И вереск с можжевельником путаешь...
Кто-то из ребят снова хихикнул.
– Это кто там смеется? – строго спросила Ольга Ростиславна. – Аникина? Ты подожди смеяться. На следующем уроке я вчерашнюю диктовку раздам. Так мы и похохочем вместе. Над тем, как ты знаки препинания расставила...
– Ничего я не путаю, – обиженно буркнул Алеша. Он совсем растерялся и не знал, как себя вести – то ли заплакать от обиды и убежать, то ли продолжать огрызаться.
– А вдруг заблукаешь? – снова подал голос веселый Богунков.
– Ребята, а как Антонов с костром справляется? – спросила Ольга Ростиславна. – Может он быстро запалить?
– С одной спички, – вступился за Алексея Саша.
– Я все минералы знаю! – буркнул Антонов, ободренный поддержкой брата. – И где их искать знаю! У меня мама с профессором Верховским работает...
– Чтобы с камешками разобраться, надо с людьми подружиться, – сказала Ольга Ростиславна. – Не будешь с людьми дружить, ничего не добьешься. Вот ты про маму сказал... Я ее хорошо знаю. Она у тебя прекрасный человек. Парасковью Филипповну в деревне с детства все любили, маму твою. И когда она в сельскохозяйственной школе кухаркой работала...
– Она лаборант! – запальчиво крикнул Антонов. – И не работала кухаркой!
– Ну что ж тут плохого? – удивилась Ольга Ростиславна. – Сейчас там Ани Семеновой мама работает.
– А моя мама не работала! Не работала! – закричал Антонов. Слезы душили его. Он уже не мог сдерживаться и все твердил и твердил, остервенело, не слыша звона колокольчика, возвестившего перемену: – Не работала, не работала!
Он сам не понимал, почему, но с того случая как-то постепенно, сами собой, у него наладились отношения с учениками. Только на Ольгу Ростиславну он еще долго был обижен и, отвечая ей на уроке, всегда отводил глаза. А когда приехала в одно из воскресений из Ленинграда мать – спросил ее про сельскохозяйственную школу. Работала ли она там кухаркой?
Мать засмеялась.
– Работала, Леха. Я и с папкой твоим в этой школе познакомилась... Приехал он читать курсантам лекции. И неделю я кормила его супами своими... – Она обняла Алешу, прижала к себе. – Папка уж и не мог потом без моих супов. Это только ты, привереда, супы плохо ешь!
...Вечером в доме у Дарьи Филипповны собрался народ. Алексей Николаевич с трудом узнал Аню Семенову, когда-то веселую и озорную девчонку, с которой они были особенно дружны в детстве. Деревенские мальчишки, из тех, что помладше, дразнили их: «Тили-тили тесто, жених и невеста».
– Что, Лешенька, на улице не признал бы? – спросила Семенова и улыбнулась. И Антонов почувствовал в ее наигранно-бодром голосе обиду. Обиду за то, что не смог он сразу узнать Аню, не смог скрыть своего разочарования.
Загорелая до черноты, с выцветшими на солнце волосами, Аня показалась Антонову задерганной и неспокойной. Она то громко смеялась по любому пустячному поводу, то вдруг задумывалась, и лицо у нее становилось замкнутым и отрешенным. Зато Борис Ситников, которого Алексей Николаевич не видал, наверное, лет двадцать, был таким же добродушным и улыбчивым увальнем, как и раньше. Только на большой сивой голове появились залысины да отрастил курчавую, тоже сивую, бородку. Жену его, Варвару, Антонов видел впервые – Ситников женился совсем недавно. «Своих-то баб мало, – успела шепнуть Алексею Николаевичу тетка с осуждением, – так с Псковщины привез».
Разговор получился шумный, безалаберный, как всегда бывает при встрече старых знакомых. Дарья Филипповна уже несколько раз заглядывала на веранду и приглашала к столу. Наконец все перешли в избу.
После того как помянули Ольгу Ростиславну, Антонов спросил:
– А как она умерла? Не очень болела? – И по тому, как все неожиданно притихли, понял, что здесь не все просто.
– Это я, я во всем виновата! – со вздохом сказала Аня Семенова, и губы ее страдальчески скривились.
– Ну, Аня! – ласково сказал Саша. – Перестань, в чем ты виновата?
Она взмахнула рукой, словно хотела от кого-то защититься, и разрыдалась. Варвара обняла ее и стала что-то ласково шептать.
– Ты, мама, не рассказала Леше? – обернувшись к Дарье Филипповне, спросил Саша. Та отрицательно качнула головой.
– Неладно с Ольгой Ростиславной вышло, – хмуро сказал Ситников. – Утонула она. Пошла зачем-то ночью на реку. На ГЭС. То ли в голове у нее помутилось, то ли еще чего... Утром выловили.
– Все у нее с головой было в порядке, – подняла глаза Аня. – Утопилась она, Алеша! Утопилась!
– Опять за свое! – буркнул Саша.
– Правда, Аня, чего ты все болтаешь? – вступился Ситников. – Ее и похоронили на кладбище. А вот Марусю-нищенку поп не дал на кладбище хоронить. Самоубийц только за оградой можно...
– Да ладно вы! – вспылила Аня. – Говорю, что знаю...
«Неужели это правда? – подумал Антонов, но расспрашивать не решился. – Завтра все узнаю подробно». Он вдруг вспомнил, как шел сегодня по плотине, вспомнил чистую, отразившую белые облака и прибрежный лес воду, широкие листья кувшинок и тоненький одинокий поплавок, медленно кружащий над омутом.
– Я виновата, – чуть успокоившись, пробормотала Семенова и с каким-то остервенением, по-мужицки, не закусывая, выпила водку. – Перед той ночью пришла к ней. Принесла молока, колбасы из города привезла. Убралась... Сидели, чаевничали. Ну, и разговорились. О наших ребятах. Кто, где... Я возьми да и брякни: «Какие-то мы все неприкаянные у вас, Ольга Ростиславна, получились. Мыкаемся по свету, ищем все чего-то, а чего – сами не знаем...»
– Ну ты даешь, подружка... – с осуждением покачала головой Варвара.
– Сама понимаю, что дура, – опять всхлипнула Анна. – Словно за язык кто дернул...
Несколько минут все молчали.
– Глупость ты, Анька, конечно, ляпнула, – хмуро сказал Саша. – Только к ее смерти это отношения не имеет.
– Имеет, имеет! – упрямо твердила Анна. – И не глупость, да только зачем я старуху обидела.
Общий разговор распался. Борис и Саша сидели притихшие, задумчивые, сосредоточенно курили. Дарья Филипповна собрала со стола закуски, убрала недопитую водку.
Анна с Варварой затеяли вполголоса разговор о какой-то проворовавшейся Алке из сиверского универмага. Алку они единодушно осуждали и горевали по поводу ее детишек, которым теперь года три придется мыкаться без матери, с пьяницей отцом.
Антонов молча курил, приглядываясь к своим сильно постаревшим однокашникам, и в голову ему лезли какие-то нелепые обрывки воспоминаний из далекого детства. Про то, как они с Ситниковым наловили раков и засунули Ане в портфель, а раки расползлись по классу, И было столько веселого визга! Про то, как Саша, ревновавший к нему Аню, подстерег ее вечером во время купанья и спрятал одежду. И Анька вылезла из воды голая и спокойно стала искать в кустах свое платье, а Саша, красный как помидор, убежал в деревню и долго боялся показаться Ане на глаза...
