Текст книги "Праздник перепутий"
Автор книги: Сергей Высоцкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц)
Вечером Алексея Ивановича пригласил редактор.
– Что ж не рассказываете о своих приключениях?
Его игривый тон взбесил Рукавишникова, но и помог ему собраться. Едва сдерживаясь, чтобы не нагрубить, Алексей Иванович сказал жестко:
– Если у вас, Василий Константинович, есть ко мне вопросы, я готов ответить. Но только без сарказма.
Редактор откинулся назад, на высокую спинку крутящегося кресла и некоторое время молча смотрел на Рукавишникова, постукивая по столу карандашом.
– Вот вы какой, Алексей Иванович, – наконец сказал он. – Что ж, я задам, с вашего позволения, несколько вопросов. Только в присутствии секретаря партбюро...
Василий Константинович нажал на клавиш селекторной связи. В динамике отозвался хрипловатый басок Спиридонова:
– Слушаю, Василий Константинович.
– Можешь заглянуть? Есть серьезный разговор...
До прихода Спиридонова они не сказали друг другу ни слова. Редактор демонстративно углубился в какую-то рукопись, а Рукавишников отрешенно смотрел в окно. Когда Валентин Сергеевич, поздоровавшись с Рукавишниковым, уселся за стол, редактор позвонил секретарше.
– Зиночка, не пускай к нам никого. И по телефону не соединяй...
– У нас в редакции произошло ЧП, – сказал шеф. – Полчаса назад мне позвонили из милиции, запросили подробную характеристику на товарища Рукавишникова...
Спиридонов с удивлением посмотрел на Алексея Ивановича.
– Что, Алексей, и ты с соседями ссоришься?
Недавно партбюро разбиралось с жалобой соседей на заведующего корректурой Рыбкина. Все считали Рыбкина тихим и безобидным стариком, а оказалось, что старик этот любит выпить и, «нагрузившись», гоняет по огромному коридору коммунальной квартиры своих соседок. За недостаточное уважение к личности единственного квартиранта-мужчины.
– Нет, дело посерьезнее, – продолжал Василий Константинович. – Я только удивлен, почему Алексей Иванович сам обо всем не рассказал, и мне пришлось выслушивать новости от других людей и от милиции.
«Неужели Возницын сказал? – ужаснулся Алексей Иванович. – Да нет! Этого не может быть! – Но кроме Гриши в редакции никто не знал о случившемся. Выходило, что Гриша... запачкаться боится?» – Рукавишников вздохнул.
Редактор пересказал все, о чем ему сообщили из милиции. Коротко, без комментариев, одну голую суть. И суть эта выглядела так, что хуже быть не могло...
– Завели уголовное дело... Просят дать объективную характеристику... Хорошенький подарок всем нам, – начав говорить бесстрастно, редактор разволновался. – Алексей Иванович обиделся на мой тон... Ну что ж, может быть, я не прав. Но история-то неприятная! Мы вас все давно знаем, и никому в голову не придет подумать, что вы утопили девчонку. Но привели-то ее домой вы! И даже фамилию не спросили, – редактор посмотрел на Рукавишникова, потом на Спиридонова. Вид у него был растерянный.
– Ты подумай, – обратился он к Спиридонову, – девка несовершеннолетняя!
– В милиции узнали, кто она? – спросил Рукавишников, надеясь, что хоть это удалось выяснить.
– Ничего они не узнали. Нету меня! Нет! – рявкнул он, заметив, что секретарша приоткрыла дверь.
– Вот это история! – пробормотал Спиридонов. – Отчего хоть она умерла?
– Вот! – редактор показал на Рукавишникова. – У Алексея спрашивай. Он лучше знает, а следователь темнит. «В ближайшее время поставим в известность...»
Спиридонов кивнул Рукавишникову.
– Пошла мыться в душ... – сказал Алексей Иванович и замолк. Звучало это и впрямь чудовищно. Спиридонов и редактор смотрели на него с напряженным интересом.
– Надо с начала, – тихо сказал Рукавишников и подробно рассказал все. С момента встречи на автобусной остановке. Не упомянул только про Возницына.
– Ты правильно сделал, – сказал Спиридонов, – Только привез бы ее к кому-нибудь из знакомых. Ко мне, что ли...
– К тебе! – грустно усмехнулся Рукавишников. – Был же час ночи. Тащиться такую дорогу... – Спиридонов жил в Парголове.
– Что бы ни рассказывал Алексей Иванович, а факты есть факты. Люди будут судить о событиях по фактам. Это мы его знаем хорошо и уверены, что он не преступник. А другие? Милиция, прокуратура? А читатели нашей газеты, которые теперь будут смеяться над статьями Рукавишникова: смотрите какой моралист, а до чего докатился! Факты, факты – вот что главное, – редактор стукнул кулаком по столу. – Возьмем самое очевидное – член редколлегии водит к себе по ночам несовершеннолетних девчонок! Кто поверит, что холостяк пригласил на ночь молодую девчонку, испугавшись, что она обморозит себе нос! Только мы с вами, Валентин Сергеевич!
Рукавишников чувствовал, что редактор не верит ему. Не может поверить.
– Для нас главный факт – доброе имя Алексея Ивановича, – вставил Спиридонов, задумчиво глядя на Рукавишникова. – Мы ему верим, поверят и другие. Да и в милиции разберутся.
– Да! Разберутся! Допустим! – проворчал редактор. – Но дело совсем в другом. Они разберутся и увидят, что произошел несчастный случай. А то, почему оказалась девчонка в квартире у Алексея Ивановича, они выяснять не будут. Это уже из области морали, а полиции нравов у нас нет. И это будет висеть на нас с вами.
– Не пойму я вас, Василий Константинович, – сердито сказал Спиридонов. – Вы что ж, не верите Рукавишникову?
– Верю. Я, как его товарищ, как человек, проработавший бок о бок с ним много лет – верю. Но я еще и главный редактор. Лицо подотчетное. Думаете, т у д а не доложат? Будьте уверены – доложат. И спрашивать будут с меня. А я буду говорить: неизвестная девчонка, неизвестно почему у нее следы насилия, неизвестно почему утонула, когда мылась в ванне у известного члена редколлегии известной газеты. Да меня засмеют, дорогой Валентин Сергеевич! И вы это прекрасно понимаете, – он замолчал и беспомощно развел руками. – Ты, Алеша, не обижайся на нас, но пока мы вынуждены будем временно не печатать твои статьи. Даже под псевдонимом. Ты же понимаешь ситуацию? Выяснится все – статус-кво восстановим. И с начальством я вынужден посоветоваться. А характеристику тебе дадим самую хорошую...
– Вы напрасно говорите все время «мы», – перебил редактора Спиридонов. – Я категорически против того, чтобы запретить Рукавишникову печататься...
Алексей Иванович устало поднялся со стула. Сказал апатично:
– Если вы не возражаете, я уйду... – и, не дождавшись ответа, вышел.
– Чего у вас там за секретные бдения? – спросила секретарша, но Рукавишников только махнул безразлично рукой.
6Было уже поздно, а идти домой ему не хотелось. Обычно в том случае, когда некуда было себя деть, а работать над очередной статьей не хотелось, он звонил Грише Возницыну. Гриша тоже жил в центре, у него была большая квартира, и Людмила Васильевна, его жена, добрая милая женщина, всегда была рада приходу гостей, а к Алексею Ивановичу питала какие-то материнские чувства. Наверное, из-за того, что последнее время он жил один, без женского присмотра.
Поужинав, они садились с Гришей за шахматы и просиживали до полуночи, а то и позже. Иногда Рукавишников оставался у Возницыных ночевать – ему стелили диван в Гришином кабинете. Кабинет был большой, уютный, весь заставлен шкафами с книгами. Особенно много было энциклопедий – Гриша коллекционировал старинные энциклопедии. У него были и словарь Гранат, и Брокгауз и Эфрон, и словари Павленкова, и Еврейская энциклопедия.
– Ты вот, старик, покупаешь книги бессистемно, – корил иногда Гриша Алексея Ивановича. – Покупаешь, что под руку попадет. А энциклопедии – самое увлекательное чтение! Этим свидетелям мирового прогресса цены нет! – он любовно проводил рукой по тисненым золотым корешкам.
Они всю жизнь считались хорошими друзьями. Еще бы – дружили с блокадных времен. Вместе учились в школе, на филфаке университета. И снова несколько лет тому назад судьба свела их вместе. И помог судьбе сам Алексей Иванович, порекомендовавший Возницына, долгие годы работавшего в заводской многотиражке, главному редактору. Нет, к Возницыну он теперь не прядет никогда. Рукавишников снял трубку и набрал номер. Довольно долго слышались длинные гудки, наконец мягкий женский голос произнес:
– Алё?
– Алё, – подражая голосу, сказал Алексей Иванович. Он всегда так делал, когда звонил Лиде Каревой.
– Алешенька, здравствуй, дружочек, – пропела Лида. – Что-то ты долго не звонил? Или торжество продолжается?
По телефону ее голос всегда звучал очень мягко, нараспев, как-то по-детски. Человек, незнакомый с Лидой, мог бы подумать, что она делает это нарочно, кокетничает. На самом же деле получалось это у нее совершенно естественно, а если и была тут доля кокетства, то непроизвольного, ставшего частью ее натуры.
– Вот звоню...
– Молодчина. А голос почему скучный?
– Давно не ел твоих пельменей, – сказал Рукавишников и усмехнулся. Лида, умевшая под настроение прекрасно готовить, питалась кое-как у себя в институте, а дома почти всегда готовила купленные в магазине пельмени. «Лучше поваляюсь на диване с книжкой», – говорила она.
– Ой, Лешка, а я только что купила две пачки, – обрадовалась Лида. – Собиралась приготовить на ужин. Приедешь?
– Уже еду, – сказал Рукавишников и повесил трубку. Оттого, что ему не придется сейчас тащиться к себе домой, у него отлегло от сердца.
...Лида ждала его. На столе дымились пельмени, заваривался чай в огромном чайнике, накрытом смешной матрешкой, и стояли две рюмки.
– По какому случаю гуляем? – спросил Алексей Иванович.
– По случаю твоего дня рождения, Алешенька, – она поцеловала его в щеку. – Было ли вам весело в уютной служебной компании? Как танцуют молодые сотрудницы?
За едой они привычно шутили, обменивались ничего не значащими фразами, но Алексей Иванович чувствовал, что Лида поглядывает на него с тревогой. Наверное, видела по лицу, что случилась беда. А у Рукавишникова никак не поворачивался язык рассказать о вчерашнем происшествии. Поймет ли она? Поверит ли? Он знал, что Анюта, его бывшая жена, никогда бы ему не поверила! В лучшем случае, сделала вид, что поверила, и носила бы камень на сердце всю жизнь.
– Я много слышала хороших слов о твоем рассказе, – сказала вдруг Лида. – Правда. У наших матрон, – так она величала своих очень пожилых сослуживиц, – даже спор разгорелся: было ли это в жизни или ты все придумал. «Не будете ли вы так любезны, Лидия Михайловна, узнать об этом у вашего знакомого?» – передразнила она какую-то из «матрон». – Так что имею к вам поручение.
– А как ты? Тебе понравилось?
– Мне нравится все, что ты пишешь, – улыбнулась Лида.
– А если серьезно?
– Если очень серьезно... – она задумалась. Лицо у нее стало какое-то отрешенное, далекое... – Я прочитала, и мне стало не по себе. Страшно. Люди пережили этот ужас – войну, блокаду, смерть близких, – зачем же заставлять их переживать все это снова? Зачем их мучить? Ведь каждый начнет вспоминать. У людей изболелось сердце, Алешенька. А ты их снова войной! И ведь талантливо, – она улыбнулась. – Будут сердечные капли глотать, – увидев, что Алексей Иванович помрачнел, она подсела к нему, потерлась головой о его плечо. – Не сердись. Я ведь глупая баба и сужу по-бабьи. А молодежь, ничего этого не пережившая, просто не поймет этих ужасов.
– Нет, вот уж тут я с тобой никогда не соглашусь, – встрепенулся Рукавишников. – Так говорить – значит, всю литературу на свалку. Тогда молодежь и Толстого не поймет, и Гюго, и Шекспира. Она же не переживала тех событий...
– Ш-ш, – Лида приложила ему ладонь к губам. – Развоевался Аника-воин. Спать пора. Знаешь сколько времени? А ты еще должен мне доложить, почему у тебя глаза грустные...
После того как Алексей Иванович рассказал обо всем, что произошло прошлой ночью, они долго лежали молча. Рукавишникову вдруг почудилось, что Лида не верит ему.
– Вот так и шеф... – с горечью бросил Алексей Иванович. – Даже представить не может, что у людей бывают чистые побуждения! А милиционер? Ты бы видела его ухмылку...
– О чем ты говоришь, Алеша! – тихо сказала Лида. – Ты испугался за себя? Сделал доброе дело и теперь возмущаешься, что на тебя посмотрели косо, вместо того чтобы поблагодарить за христианский поступок. А про девочку ты подумал? Про ее родителей? Ой, как страшно, Алеша, ой, как страшно! – в голосе у нее было столько горечи и сожаления, что у Рукавишникова заныло сердце. – Ты говоришь, совсем молоденькая? Наверно, попала в лапы к какому-то подлецу. Мы все в этом возрасте доверчивые... Эх, Алеша, Алеша, – она притянула Рукавишникова к себе, обняла крепко, и он почувствовал на ее щеках слезы. – Всю жизнь ты прожил «половинкиным» сыном – сделаешь что-нибудь и тут же оглядываешься: правильно ли тебя поняли. А ты без оглядки, Алешенька, без оглядки, милый. Тебя женщины больше любить будут...
Лида говорила с ним ласково, мягко, как с маленьким, и вот удивительное дело – он даже не обижался на ее слова, от которых в другое время вспылил бы, наговорил ей массу колкостей. Он и не принимал и не отвергал ее обвинений, он словно бы оставлял их на «потом», а сейчас ему было хорошо с ней и не хотелось ни о чем думать. Ни о редакторе с его подозрениями, ни о предателе Возницыне. Не хотелось ему думать и о том, что произошло вчера ночью в его квартире...
На следующее утро, в коридоре редакции, Рукавишников столкнулся с Соленой. Еще издали завидев его, она резким движением отвернула свою крашеную, в мелких кудряшках голову в сторону и гордо, словно солдат на параде, прошествовала мимо, не ответив на приветствие.
Алексей Иванович невесело усмехнулся: уже обо всем знает! Только что секретарь редактора Зина передала Алексею Ивановичу телефонограмму из районной прокуратуры. Его просили прибыть к следователю Миронову в девятую комнату. Алла Николаевна, как всегда, верна себе. И в отношениях с людьми и в отношении к искусству она умела перестраиваться. Разнеся в пух и прах какой-нибудь новый спектакль, она через неделю могла написать восторженный отзыв на него же. Если было указание... Но уже под псевдонимом...
И самое печальное состояло в том, что над Соленой только смеялись. Она же продолжала процветать, готовая дважды в сутки переменить свою точку зрения.
В первые годы работы в редакции Алексей Иванович пробовал как-то бороться с беспринципностью этой женщины, пытавшейся на страницах газеты утвердить эстетическую всеядность. Выступал на партсобраниях, на летучках. Многие хвалили его за смелость, но, смеясь, предрекали: «Старик, не ты один пробовал бороться с «соленизмом», но Алла и ныне здесь...» И Рукавишников махнул рукой. Лишь иногда позволял себе в кругу друзей или на летучке позлословить на ее счет.
В редакции, наверное, не было ни одного человека, который не знал бы о несчастье. Оленька Белопольская явно перепугалась. Она ни о чем не спрашивала Алексея Ивановича, но за ее чуточку наигранной бодростью и подчеркнутой внимательностью он чувствовал и тревогу, и, как ему показалось, любопытство.
Заместитель главного редактора, столкнувшись с Рукавишниковым в коридоре, взял его под руку и задержал на несколько секунд у окна:
– Ты, Алексей, не теряй присутствия духа. Уговаривать, конечно, легко... – Кононов постучал своим здоровенным кулаком по подоконнику. – Но знай главное – мы тебя в обиду не дадим.
Рукавишников молча пожал плечами. Говорить-то было нечего. Кононов понял это движение по-своему.
– И о разговоре с шефом я знаю... Он тоже переживает. Все, Алексей, уляжется.
Перед тем как поехать в прокуратуру, Рукавишников заглянул в секретариат, сдал материалы в номер, Горшенин ничем не выдал своей осведомленности о происшествии. Он был, как всегда, ровен и сдержан, говорил только о деле, и, когда Алексей Иванович сказал, что идет в прокуратуру, а дежурить по номеру оставляет Белопольскую, даже не поинтересовался, зачем нужна ему прокуратура.
«Не хочет проявить своего отношения? – подумал Рукавишников. – Чтобы не попасть впросак?» И тут же отогнал эту мысль. Так можно начать подозревать каждого.
7Пожилой, с хмурым бледным лицом следователь показался Рукавишникову сухарем. Гладко зачесанные назад редкие светлые волосы и большой выпуклый лоб придавали всему его облику какой-то бесцветно-болезненный вид.
– А я пытался дозвониться до вас вчера вечером, – сказал он, приглашая Рукавишникова садиться. – Меня зовут Игорь Павлович.
– Я не ночевал дома. Не могу себя заставить туда пойти...
– Понимаю... Такая история хоть кого выбьет из колеи, – он внимательно, не скрывая этого, присматривался к Рукавишникову. Потом раскрыл тоненькую серую папку, полистал ее.
– Алексей Иванович, вы ведь журналист, память у вас должна быть цепкая к деталям... Вспомните, о чем говорила вам Лариса? Вспомните, как говорила? Может быть, какие-то специфические словечки, неправильное ударение... Видимо, девушка не ленинградка. Ни в городе, ни в области пропавших без вести нет. Пока нет.
– Она так мало говорила... – нерешительно произнес Рукавишников, стараясь припомнить каждое слово Ларисы, и все события того вечера ясно всплыли в памяти. – Когда я пытался расспросить ее на улице, девушка сказала: «Ну что привязался, дяденька?» Я удивился: уже не девочка, а назвала «дяденькой». А выговор у нее был правильный. Я думал, она ленинградка.
– Когда девушка пошла в ванну, вам не пришлось объяснять ей, как включать воду?
– Нет.
– Во время предварительного дознания вы заявили, что видели у нее на теле кровоподтеки. И платье на девушке было разорвано...
Рукавишников почувствовал, как у него к лицу приливает кровь.
– Да. Когда она сняла пальто, я увидел, что платье разорвано. И потом в ванной. Я относил ей полотенце...
– У меня, Алексей Иванович, нет оснований сомневаться в вашей искренности, – сказал следователь. – Вы не дослушали мой вопрос. Я хотел лишь уточнить одну деталь – вы увидели разорванное платье, а рубашка, комбинация была на девушке?
– Нет... Я бы, наверное, увидел...
– Для нас сейчас важна каждая мелочь. Платье на девушке было финское. Такие продавали в Ленинграде и отправили еще в несколько областных городов. Мне обещали сообщить в какие. Будем и там искать...
В ушах Рукавишникова рефреном звучала одна фраза: «...нет оснований сомневаться в вашей искренности». Значит, ему верят, значит, никто не будет изображать из него насильника.
– Экспертиза определила, что Лариса потеряла сознание от спазма сосудов и захлебнулась, – продолжал следователь. – Наверное, после сильного переохлаждения пустила очень горячую воду...
– Так получилось все трагично, – прошептал Алексей Иванович, прервав следователя на полуслове. – Я должен был догадаться.
– Разве все предусмотришь? Я утром разговаривал со следователем из милиции, который проводил дознание. Он, знаете ли, чувствует себя неловко. Подумал на вас бог знает что такое.
– Решил, что я убийца?
– Да нет, что вы. Если бы он так решил, то увез бы вас в КПЗ...
Рукавишников поежился.
– Просто не поверил, что вы хотели помочь.
– А потом поверил?
– Алексей Иванович, у нас, к сожалению, не хватает времени на расследование моральной стороны дела. Мы нравственностью начинаем заниматься только тогда, когда нарушен закон. Подозрения в убийстве были неосновательны. Ну а все остальное... – он отвел взгляд и легонько покусал тонкую бескровную губу. Потом вздохнул и, словно отметая первую часть разговора, улыбнулся:
– В редакции, наверное, проявили беспокойство?
– Беспокойство! – сердито бросил Алексей Иванович и, спохватившись, продолжил с напускным безразличием:
– Да ничего... Все должно встать на свои места...
Миронов посмотрел на него с интересом. И, как показалось Алексею Ивановичу, с некоторым сомнением.
Когда они прощались, следователь протянул Рукавишникову руку:
– Нам еще придется встретиться. Я позвоню.
Рукавишников шел из прокуратуры печальный и опустошенный. Два дня он находился в напряжении, раздираемый тревогами и сомнениями, беспокоясь за то, как будут развиваться события дальше, оскорбленный недоверием одних и предательством других. Все это как-то заслоняло трагедию самой девушки, уводило ее на второй план. И даже вчерашние слова Лиды хоть и глубоко засели в сознании Рукавишникова, но еще не были по-настоящему пережиты. А теперь, когда Алексей Иванович остался один на один с мыслями о судьбе еще недавно совсем незнакомой девушки, его вдруг одолело какое-то безразличие к своей собственной судьбе.
А может быть, права Лида? Ведь больше всего я переживал не потому, что умерла девушка, а потому, что умерла у меня на квартире. Последствий испугался. А мертвой уже не страшны никакие последствия...
«Неужели я такой мелкий человек? – подумал он внезапно и почему-то оглянулся по сторонам, словно испугался, что его мысли угадают прохожие. – А ведь я всегда считал себя прямым и честным. У меня много друзей. И Гриша считался моим другом! Неужели я никогда не догадывался, что он предатель?»
Алексей Иванович начал вспоминать, и память теперь услужливо подсказывала ему эпизоды из жизни, которым он никогда не придавал внимания.
...Большое гулянье на набережной Невы. Он даже не помнил, по какому случаю. Не то годовщина снятия блокады, не то День Победы. Они с Гришей выпили бутылку вина и захмелели. Ходили обнявшись, радостные, восторженные. Заговаривали с незнакомыми девчонками. Потом Гриша потерялся в толпе, и Рукавишников нашел его только поздно вечером – несколько плотных парней прижали Возницына к парапету и лениво, словно предвкушая наслаждение от предстоящей драки, поддавали ему то по лицу, то в поддых, то коленом ниже пояса. Не думая о последствиях, Рукавишников бросился к парням.
– Да что вы, ребята? Оставьте...
Он встал между ними и Возницыным и с пьяным задором начал объяснять, что Гриша парень свой с Васина острова. Один из парней, по инерции, съездил ему в ухо. Но другой, постарше, что-то сказал, что – Рукавишников не расслышал, и избиение прекратилось. Все остальное Алексей Иванович помнил плохо. Откуда-то появилась бутылка водки. Ему сунули стакан, и он, чтобы не показаться хлюпиком, выпил, а старший хвалил его за смелость, говорил, что дело с ним иметь можно. А остальные парни почему-то дружно гоготали при этом, словно им показывали цирк. А Гриши при этом не было. Гриша исчез сразу же, как только Рукавишников влез в эту потасовку. Потом они куда-то шли, взявшись под руки, а потом на него обрушился страшный удар в правую скулу. Парни словно растаяли в темноте, а Рукавишников долго не мог прийти в себя, стоял, прислонившись к холодной стене старого дома, и раскачивался от боли. Оказалось, что били его в темном и узком Соловьевском переулке на Васильевском острове, совсем недалеко от Гришиного дома на Третьей линии. К нему Рукавишников и поплелся, постанывая от боли и с трудом удерживаясь от того, чтобы не заплакать. Но беспокойство, не случилось ли с приятелем что-нибудь пострашнее, заставляло его идти. Дверь открыла Гришина мать, Мария Михайловна.
– А Гришук уже спит, – сказала она. – Разве вы не вместе гуляли?
На следующий день бабушка, увидев опухшее Алешино лицо, заставила его пойти в больницу. Хирург сказал, что сломана челюсть. До сих пор, поглаживая скулу и нащупав небольшую вмятину, Рукавишников вспоминает эту историю.
Несколько месяцев он не звонил и не ходил к Возницыну, но потом встретил Гришу на вечеринке у общего приятеля, и дружба их возобновилась. Не то чтобы Рукавишников простил его, нет. Просто все отошло на второй план, подзабылось. Да и Гриша как-то оправдался. Или попросил прошения.
Сейчас, думая об этом давнем мальчишеском приключении, Алексей Иванович морщился. «Ведь то был другой Возницын, подросток, не знавший цены настоящей дружбы, не отдававший отчета во многих своих поступках», – думал он. Знал же он Гришу и другим... веселым, компанейским, внимательным. С ним было всегда легко и просто, он понимал с полуслова, приходил на выручку, когда Алексею Ивановичу не хватало денег до получки, особенно в студенческие годы. Все это было...
Он медленно шел по улице Петра Лаврова, натыкаясь на спешащих людей, разглядывая громады домов, поставленных на капитальный ремонт. У некоторых зданий были обрушены полы и потолки, стояли одни стены, оклеенные разными обоями: синими, красными, давно уже выгоревшими, белесыми. Кое-где обои прорвались, и ветер трепал их куски, обнажая пожелтевшие газеты. Над улицей стелился голубоватый дым – строители жгли за дощатыми заборами костры. «Совсем как в блокаду, – подумал Рукавишников. – И эти пустые стены с провалами окон, и дым от костров»...
