Текст книги "Праздник перепутий"
Автор книги: Сергей Высоцкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 20 страниц)
Шведские горы
Я понял, что заблудился, когда, продравшись сквозь густой ивняк и крапиву, снова – уже в третий раз! – наткнулся на один и тот же бугор с барсучьими норами. И дернула же меня нелегкая свернуть с тропинки!
Тропинка эта, змеившаяся по берегу тихой речки Дивенки, должна была привести в самые наигрибные места, которые мне даже и не снились. Так, по крайней мере, напутствовали меня дружногорские грибники...
Мне и самому уж давно не терпелось облазать лесистые берега Дивенки. Одно название этой речки чего стоит! Дивенка!
Берега Дивенки и впрямь красивы. То пестрые осиновые рощи, то хмурые, сбегающие к самой воде ельники. То вдруг просторные зеленые поляны... И ни души. Тихо. Слышно, как плеснет вялая осенняя рыба и где-нибудь рядом, под развислыми березами, ворчливо бубнит студеный ключ.
...Я польстился на густую осиновую рощу. «Уж здесь-то подосиновиков полно» – так я подумал и свернул с тропинки. Свернул – и вот уже часа три не могу ее снова найти. Здесь, чертыхаясь, перебираюсь через завалы и буераки, где даже мухоморы не растут. Нет тропинки! А мне по ней еще шагать и шагать. До моста через Дивенку, а там сворачивать к «наигрибному месту», к Сухому ручью.
И вот, выскочив опять на эти злополучные барсучьи норы, я в растерянности думаю: в какую же сторону податься? Небо, как на грех, затянуто тучами, солнце не видно. Но что это: где-то далеко-далеко приглушенное тук-тук-тр-р-р... раздается. И опять тук-тук... Трактор! Раз трактор, должна быть и дорога...
Тарахтенье трактора то пропадало совсем, и я замирал, теряя надежду услышать его снова, то раздавалось вдруг с новой силой, но совсем не там, где я ожидал его услышать. Я спешил, ломился сквозь кусты, словно потревоженный лось, совсем не разбирая дороги. Когда я наконец выдрался из зарослей на просеку, где трактор с бульдозером расчищали дорогу, вид у меня, наверное, был ошалелый. Во всяком случае, заметив меня, тракторист, пожилой симпатичный дядя, заглушил мотор, вылез из кабины на гусеницу и смотрел на меня с интересом.
– Чегой-то ты пустую корзину носишь? – сказал он, кончив меня разглядывать. – Хоть бы валуев положил.
Я поставил корзину, сел на большой камень и спросил:
– Скажи лучше, как на Сухой ручей попасть?
– Это тебе назад вертухаться надо, – он показал рукой на лес, откуда я только что вышел. – Назад, и километров двадцать шелестеть. Но и гриб там хорош. Не хуже чем на Шведских горах.
С досады я пнул ногой корзинку.
– А ты сам-то откуда, футболист? – спросил меня дядя. – Не с Дружной?
– С Дружной...
Тракторист открыл пачку «Севера»:
– Закуришь?
Закурить я не хотел. Я хотел найти грибов и узнать обратную дорогу.
– Так ты иди на Шведские горы. Гриб там густой, хороший... Змей не боишься?
Змей я боялся, но промолчал. Тракторист объяснил мне, как дойти до Шведских гор, как потом выбраться к станции Дивенской.
«Шведские горы, Шведские горы... – думал я, распрощавшись с трактористом и шагая по расчищенной им дороге. – А почему, собственно, Шведские? Откуда бы им быть Шведскими?»
Я шагал все медленнее и медленнее и наконец повернул назад.
Натруженно рыча, бульдозер теперь пытался сдвинуть с просеки камень, на котором я только что сидел. Увидев меня, тракторист снова заглушил мотор.
– А, это опять ты? – сказал он, высунувшись из кабины. – Все блудишь? Ну-ну. А я вот никак не одолею... – тракторист кивнул на камень.
– Послушай, – сказал я. – Почему Шведские?
– Ах, вон ты о чем... – он спрыгнул на землю, закурил. – Да их всегда так называли...
– Ну, а почему называли? – настаивал я, начиная подозревать, что ничего узнать не смогу.
– Хоронили, говорят, там шведов... В петровские времена. Били их где-то поблизости, а там хоронили. Били и хоронили, – повторил он. – Горки ведь... Песок. В наших лесах сухого места не сразу и найдешь.
– Ну да, – усомнился я. – Откуда это известно, что здесь хоронили. Ты еще скажешь, что из-под Полтавы привозили...
– А чего ты сомневаешься, чудак, – улыбнулся тракторист, с удовольствием пуская колечки дыма. – Зря ведь не назовут. Вон я к теще под Псков ездил – так там немецкие горки. Фрицев в Отечественную хоронили... А вот в прошлом году карьер я на Шведских песчаный чистил – на кости наткнулся. И еще железки... Сабля вроде... Школьников потом привел с Дружной горки – так они с учителем все лето песок пересыпали.
– Может, и здесь с Отечественной?
– Ну да, с Отечественной! – рассердился тракторист. – Что ж я не знаю, что ли! Мы вон со сменщиком одних «тигров» из болот рублей на пятьсот в металлолом сдали. А ты говоришь! Шведы здесь шведы, это я тебе точно скажу. Саблю, между прочим, в музей взяли. – Он бросил папиросу на землю, тщательно затоптал и полез в трактор.
– Ты иди, иди на Шведские-то. Без грибов не останешься...
...Я миновал просторную поляну, на которой стояло два небольших, но уже потемневших от дождей стожка. Дальше дорога шла вверх между огромными – не обхватишь! – елями. Словно языки пламени, желтели между ними редкие березы. Перепрыгнув канаву, я очутился в зарослях папоротника. Ели все лезли и лезли вверх, в гору. Скоро кончился и папоротник. Лес был без подлеска, чистый, не захламленный. Большие черные дятлы бесшумно перелетали с елки на елку. Тишина стояла необычайная. Лишь где-то высоко-высоко над лесом, над Шведскими горами, надрывно кричали собирающиеся улететь на юг ястребы. Я сел на большой пень отдохнуть. Беготня по буеракам и заросшим крапивой канавам совсем доконала меня. Я сидел умиротворенный, прислушиваясь к крикам ястребов. Пахло прелью, дурящим голову запахом палых листьев. У моих ног назойливо-красная прямо-таки лезла на глаза костяника. А мне было лень протянуть руку... Я сидел и сидел, всматриваясь в засыпанную бурыми иголками землю, в моховые кочки, пока наконец не увидел прямо перед собой большой белый гриб с темно-коричневой шляпкой. Поддон у шляпки был зеленоватый, а ножка белоснежная. Рядом стояли два поменьше, а дальше еще и еще...
Дядя Костя
Дружная горка – какое славное название, не правда ли? Поселок этот, расположенный в километре от Орлинского озера, хорошо известен своим стекольным заводом, до революции принадлежавшим акционерному обществу братьев Ритинг. Кому доводилось бывать в гостях у хлебосольных дружногорцев, тот не раз, наверное, восхищался яркими переливчатыми петухами, посаженными на дно нехитрых пузатых графинчиков, в которых подают на стол ну конечно же не яблочный лимонад. Причем, разливая по стопкам остуженную водку из графина, дружногорец не преминет сказать: петуха выручать надо. Захлебнется... Графин с петухами и еще массу всевозможных чудных стекляшек выдувают заводские старики и даже кое-кто из сноровистых молодых парней. Никогда не приходилось мне видеть более красивых елочных игрушек, чем сделанные дружногорцами.
За Дружной горкой, за «домом чудес», как называют заводское общежитие, за «новым поселком» начинаются большие леса с глухариными крепями. Не однажды ездил я туда на охоту, за грибами, просто так побродить по глухим борам, встретить весенний ранний рассвет у догорающего костра. Поболтать с дядей Костей, чудаковатым лесником, что живет на кордоне, километрах в десяти от поселка. Кордон его грибники и охотники хорошо знают. Даже лес делят на две части: «до дяди Кости» и «за дядю Костю». Так и говорят обычно: «Ну, я нынче на охоту за дядю Костю ходил!» Далеко, значит.
Дяде Косте Журавлеву уже за пятьдесят: он высок, плечист, а шагает так широко, что про него говорят, завидев издали:
– Журавль землю меряет.
Глаза у Журавлева необыкновенно живые, пожалуй, даже шалые. Незнакомый человек, заглянув дяде Косте в глаза, мог бы, пожалуй, решить, что он совсем недавно к графину с петухом приложился. К тому же и нос у Журавля большой, сизый – пол-лица занимает. Усы реденькие, седые. Вечно топорщатся.
Голос у дяди Кости сиплый. И очень он это переживает – как в лесу без голоса? Каждый знает – сиплому не аукается.
Если повнимательнее приглядеться к Журавлю, то по его уж больно лукавым глазам можно догадаться об одной любопытной черте его характера. Любит дядя Костя рассказывать небылицы. Бывает, такое завернет, что потом год без смеха вспоминать нельзя.
Не скажешь, что Журавлев приврать любит. Нет. Небылицы тут как раз самое подходящее слово. Дядя Костя не разменивается на мелочи.
Если он приходит и рассказывает, как его подслеповатая хозяйка загнала в хлев вместо коровы лосиху и собралась ее подоить – ему можно бы и поверить. Чего не бывает, когда живешь в глухомани.
Но если дядя Костя приходит и доверительно сообщает, что на Ширском озере поселился крокодил – тут уж все ясно как день. И не потому смеялись над Журавлевым, что появление крокодилов в Ленинградской области вообще явление сомнительное. Нет, поселковые охотники – люди бывалые и видели на своем веку немало чудес. Чего, например, стоит хотя бы появление несколько лет назад в речке Ламповке бежавшего при транспортировке питона. Смеялись потому, что рассказывал он об этом очень серьезно, обстоятельно, без пафоса, без всякой жестикуляции, как бы и не крокодила, а просто пару уток на озере видел.
– Так мол и так. Иду себе берегом, смотрю – лежит, дышит. Я за ружье, да как на грех ни одной пули не оказалось, а дробью шкуру не хотел портить. И опять же подумал: может, его, лешего, летом и стрелять нельзя, не сезон...
Находились, между прочим, и такие, которые тайком от товарищей – чтобы не засмеяли – ходили на озеро посмотреть – ведь чем черт не шутит...
Помню как-то был я у Журавля зимой с приятелем. Зима выдалась на редкость морозная и снежная. Зверью в лесу было трудновато. И рассказал нам дядя Костя, к случаю, историю о том, как в подпол к нему волки забрались.
– Дело было днем. Дома – никого. Вышли из лесу два матерых волчища. Кента, собака моя, видать, лаять стала. Волки за ней. Кента под крыльцо. Волки подкапываться к ней стали, да промахнулись, подкопали дыру прямо в подпол... – здесь дядя Костя вздохнул с грустью. – Два мешка картошки семенной слопали. И банку с моченой брусникой разбили...
Смеялся я от души, вспоминая рассказанное Журавлем. А когда возвращались домой, приятель мой, с сомнением покачав головой, сказал:
– Думаю, приврал дядя Костя маленько. Никогда не поверю, что могли волки зараз два мешка картошки съесть...
А про охотничий сезон Журавлев неспроста к месту и не к месту поминать в последнее время стал. Живя у себя на кордоне, не очень-то он раньше со сроками охоты считался. Да поди поймай!
Но однажды произошел такой случай. Дело было весной. На открытых местах снег уже давно сошел, и под лучами апрельского солнца земля дышала полной грудью. Только кое-где в лесу еще сохранились белые крупнозернистые пятна снега.
Ночь застала нас, троих охотников, далеко в лесу, «за дядей Костей». Домой мы не торопились и решили заночевать в лесу. Пригорок, где мы развели костер, – настоящая тайга. И всегда здесь глухари пели весной. А так как на них охота была запрещена, то мы мечтали хоть послушать песни лесных великанов. За разговорами досидели до двух часов, а потом решили часика полтора вздремнуть. Легли, да и заснули основательно. Разбудил нас громкий выстрел. Рассветало.
– Какой черт там стреляет? – выругался Федя Кисочкин. – Ведь в этих местах, кроме глухарей, и дичи-то никакой нет.
Мы быстро костер затоптали да бегом в сторону выстрела. Никого. Тем временем совсем светло стало, и Викентий Викентьевич, лесничий, нашел на зарослях тальника почерневшую бумажку. Похоже, вместо пыжа ее использовали. Разгладили мы бумажку – оказался конверт и на нем полный дяди Кости Журавлева адрес. Даже штемпели с датами разглядеть можно. Два дня назад дядя Костя письмо от сына из армии получил. А рядом и второй пыж – само письмо валяется.
Посмотрели мы повнимательнее вокруг – нашли несколько перьев глухариных. Ну, и разозлились же. Да и пошли прямиком к дяде Косте.
Приходим к нему как ни в чем не бывало. Журавль дома. Довольный. Сияет. Пригласил за стол. Сели. О том, о сем разговор, об охоте, о делянках. У Журавля вдруг глаза становятся шалыми, и начинает он про каких-то черепах со Старого болота рассказывать. А я его останавливаю и говорю:
– Ну вас, дядя Костя, с вашими черепахами в это самое болото. Это вовсе и не новость, ваши черепахи. Их дружногорские пионеры уже второй год черноплодной рябиной прикармливают. А вот новость – так новость! У Викентия Викентьевича новый талант появился.
– Какой такой талант? – удивился Журавлев.
– Какой, какой... стал Викентий Викентьевич ясновидцем.
Дядя Костя взглянул на лесничего и подмигнул мне.
– Телепат, что ли? Так это что! Вот я одну старуху в прошлом году встретил...
И откуда он только в своем лесу про телепатию узнал?
Посмотрел я на него строго.
– Вы зря мигаете, Константин Николаевич, – сказал я. – Совершенно напрасно.
И Федя Кисочкин мне поддакивает. Но дядя Костя, конечно, не верит и все старается про своих черепах завернуть.
Тогда я говорю лесничему:
– Что тут зря болтовней заниматься. Покажите-ка, Викентий Викентьевич, на что способен. Это, – говорю, – товарищ Журавлев, не какое-нибудь ваше вранье про полудохлого крокодила с Ширского озера. Ясновидящий, он на метр вглубь видит, и всю брехню он сразу от правды отличает.
Викентий Викентьевич подергал себя за бороду, потаращил на Журавлева глаза и говорит:
– Было тебе, дядя Костя, третьего дня письмо от сына или нет?
Дядя Костя крепко задумался, а потом хлопнул себя кулаком по костлявой коленке и засмеялся:
– Ну, это вы в лесничестве прознали. Я всегда там письма беру. – И рукой машет. – Недаром, – говорит, – в райгазете писали, что телепатия вся – брехня.
Тогда лесничий еще подергал свою бороду и сказал:
– А не писал ли тебе, Журавлев, твой Мишка, что в июне в отпуск собирается?
Дядя Костя на это ничего не ответил, только погладил своей огромной ладонью плешь и сказал: «Да... а...»
Тогда Викентий Викентьевич уже не стал больше дергать себя за бороду, а спросил:
– А не тушится ли у тебя, дядя Костя, в печи глухаришко какой?
Федя Кисочкин тут же заслонку открывает и вытягивает из духовки чугунок.
Теперь уж дядя Костя дернул себя за усы и просипел что-то не совсем понятное. Насчет того, что и в газетах, мол, тоже ошибаются.
Викентий Викентьевич достал из своей старой планшетки лист бумаги и написал на Журавлева акт за браконьерство, и мы все подписали, и дядя Костя тоже, потому как дружба дружбой, а глухарей в наших местах совсем мало стало.
После этого мы вчетвером пили чай и говорили о погоде. Дядя Костя сидел мрачный и даже не пытался рассказать нам про черепах со Старого болота. И только когда мы уже уходили, отвел меня в сторону и спросил: – Ты, парень, скажи мне, может, и про тарелки эти правду говорят? Про летающие? Не ровен час, а?
Лесная дорога никуда
Сентябрьское солнце неярко и лениво. В густой теплой сини – вереницы гусей, тянущих к югу. На редкость погожий день на исходе. Мне всегда удивительны эти минуты на грани дня и вечера. Все вокруг стихло, легкая дрема окутала деревню. Замолк у колхозной кузни трактор, молчит вороватый яркий петух, поклевывающий что-то на вымощенной крупным булыжником дороге. Стоит словно предгромная тишь, но в небесах ни облачка.
Я сижу в нерешительности у небольшой, но какой-то очень новенькой деревушки со смешным названием Малая Ящера. Солидный, рокочущий «Икарус», что привез меня сюда, уже отправился в обратный путь, а я никак не могу решиться, по какой из двух дорог мне идти.
У меня всегда было твердое убеждение, что любая дорога куда-нибудь приведет. Даже старая, забытая богом и людьми, заросшая густым ольшаником и малиной. Даже если на карте она исчезает где-то в обширных болотах или лесных краях, даже если она вовсе не нанесена на самую подробную карту.
Но бывает, когда начинаешь в этом все-таки сомневаться. Интуиция подсказывает тебе: иди, эта дорога конечно же приведет тебя в какое-нибудь распрекрасное место. Но карта... В который раз разворачиваю я ее и расстилаю на небольшом взгорке рядом со старым, трухлявым столбиком, который исписан непонятными мне цифрами. Жесткий душистый вереск топорщит карту, шустрые муравьи бегают по ее шоссейным и проселочным дорогам. На карте нет и в помине никакой каменной дороги, даже тропинки в эту сторону нет. Одни болота, болота...
Но дорога существует. Вот она передо мной. От теплого взгорка, где я кручу-верчу свою карту, дорога сбегает вниз, в глухую чащу, пахнущую сыростью. Она вымощена, видно, еще лет сто назад камнем и заросла густой короткой травой. Шатер из ольхи и тальника скрывает дорогу от солнца. Мне лень расспрашивать у жителей, что это за дорога, а так как ее нет на карте, я именно по ней и решаю двинуться.
Удивительное дело шагать по такой дороге! Легко и споро. И мысли всякие теснятся в голове: что за дорога, почему заброшена уже столько лет? А дорога отличная – ни выбоинки. Крепко схватил дерн камешки, держит, видно, не один десяток лет. Только в одной низинке весенние ручьи намыли желтый чистый песок. Здесь особенно заметно, что по дороге ходят очень редко, два-три следа от сапог да старый – от велосипеда.
Ольшаник и ива сменились сначала редкими и чахлыми сосенками, а потом начался настоящий сосновый бор – с густым черничником, с дремучими зарослями папоротника. Дорога здесь покрыта кошкиными лапками, лисохвостом, по обочине – дремой и вереском.
Уже начинало темнеть, когда мне навстречу попался старый-старый дед в генеральской фуражке и с большой корзиной волнушек. Я подумал: не пенсионный ли какой генерал, и из осторожности назвал его не дедушкой, а товарищем. Мне показалось, что он удивился такому обращению, но вида не подал.
Прежде чем ответить на вопрос, куда ведет эта дорога, дед поставил корзину, оглянулся, словно оценивая дорогу, и оказал одно только слово:
– Никуда.
Видя мое удивление, он осторожно снял свою генеральскую фуражку, вытер платком голую, всю в крупных веснушках голову и рассказал мне, что, сколько помнит себя, дорога всегда была, но по ней никто не ездит, так как она действительно никуда не ведет. Обрывается у болота, и все тут.
– Сказывал мне еще отец баутку про царя, какого – уже не припомню. Приказ им был даден – строить. А пока мостили, царь помер, а к чему была ему дорога – никому не завещал. Ее и закинули. А ты, видать, не здешний? Рыбак? Так бери все вправо, вправо – озеры там.
Считая разговор исчерпанным, он надел фуражку, подхватил корзинку и зашагал прочь. Потом обернулся и сказал не то мне, не то просто так:
– А сосна-то как пахнет, как пахнет! Продуху нет.
– Дедушка, – крикнул я ему вдогонку, – а там жилье какое-нибудь есть?
Не оглядываясь, дед буркнул:
– Да живет один недоумок, леший ему дядя.
Не позже чем через полчаса я подошел к небольшой, но ладной сторожке, окруженной нехитрой изгородью. Большой черный пес молча, настороженно следил за мной и, только когда я был у самого крыльца, злобно зарычал.
Надрывно скрипнула дверь – на крыльцо вышел хозяин, пожилой мужчина.
– Куда путь-дорожку держите? – спросил он меня и широким жестом пригласил заходить в избу.
Он взял мой мешок, поставил в углу небольшой, почти пустой комнаты.
– Рыбалка в наших местах хорошая. Километров шесть отсюда Черное озеро. Там и лодку найти можно. Да только уж ночь скоро. Не доберетесь... Тропку-то и днем не разглядишь...
Он все говорил и говорил, расхаживая по комнате, и я подумал: заговоришь, как поживешь один в глуши, без людей.
Его звали Степан Фадеич.
– Бывший здешних мест председатель! – представился он, немножко рисуясь. – Восьмой год в лесу кукую. За верную службу отблагодарили... По одному месту палкой. – Степан Фадеич сделал красноречивый жест. – Сей момент мы с вами ужин сообразим, а завтра на Черное. Вы человек городской, мне поговорить с вами приятно будет... Я, бывает, неделями человека живого не вижу...
На столе появилась водка, нехитрая деревенская закуска, холодная, сваренная в мундире картошка.
Степан Фадеич словно торопился куда. Расспрашивал о том, как жизнь в городе, что слышно нового, подливал водки, снова расспрашивал.
Был он кряжист и грузноват, и ничто в его облике не подтверждало дедовы слова про недоумка. Портил ему вид только совсем крошечный нос, да глаза были какие-то пустые...
– Ха! Пошло нынче начальство... – Степан Фадеич вытер тыльной стороной ладони сальные губы. – В нашем колхозе, например, возьми (он вдруг перешел на «ты») того же председателя?!
Брезгливо сморщившись, он плюнул прямо на грязный, затоптанный пол.
– Ну как такого уважать? Дрянь. Мальчишка. Колхозники кличут Митя да Митя. А за глаза так и вовсе Митька. Срам! В наше время все к тебе по имени-отчеству обращались.
Степан Фадеич замолчал и, подперев ладонью заросшую щеку, уставился куда-то поверх меня, в темноту незанавешенного окна. Его белесые помутневшие глаза показались мне совсем пустыми.
– А какие демонстрации я в колхозе проводил! Трибуна была... Все как надо. Стоишь, бывало, на трибуне, речь говоришь... А вокруг – люди.
Степан Фадеич приосанился, вспоминая, налил мне водки в стопку, затем, махнув рукой, себе – прямо в граненый стакан.
– Э-э!..
– А ходили на демонстрацию? – спросил я.
Он посмотрел на меня строго, с осуждением:
– Как миленькие! Кому охота без огородов остаться...
Мне сделалось неуютно. Я не стал больше пить, да Степан Фадеич уже не обращал на меня внимания. Он ловко опрокинул свой стакан и, тыкая невпопад вилкой в квашеную капусту, все говорил, говорил:
– А какой дом у меня был! Видел, наверное, на прогоне стоит? Загадили – ясли устроили. Не то что ихний Митенька у Матрены в халупе ютится... Грошей сейчас больше платят. А что мне их гроши! Бывалыча выпить захочешь, бригадира кличу: «Никитич! Чтой-то у баб коровы колхозное поле топчут...» Тот – с полуслова! Заворачивает чуть не все стадо в колхозный загон. Тю-тю. Бабы бегут, трясут задницами. Что, почему? А им одно – потрава народного добра. Согласно закону – штраф... Плати денежку. Ну не со всех, конечно, Матрена – та за вилы раз взялась. Жаловались.
Он перешел на крик, и я подумал: вот сейчас рванет на себе рубаху.
Но Степан Фадеич не рванул, а скис. Замолчал. И все ковырял и ковырял вилкой в капусте, не обращая на меня никакого внимания.
– А теперь никто знать не хочет. Свои-то колхознички хороши, понастроили все хоромы! Хоть бы на новоселье кто пригласил...
Он был уже пьян, этот бывший председатель. Слезы обильно текли по его небритым щекам. Он вдруг стал икать. Мне было его совсем не жаль. Я взял из угла свой мешок и удочки, положил на стол и придавил стаканом трешку. Увидев, что я ухожу, Степан Фадеич уставился на меня пьяно и крикнул вдогонку:
– Ну, я еще себя покажу!
Звезды горели ярко, не мигая. Где-то далеко в деревне стройные женские голоса вели широко и вольно: «А где мне взять такую песню...» Песня то затихала, то слышалась снова, когда ее приносил легкий ночной ветер...
Мне вспомнились стихи Павла Васильева:
«Народ, твои напевы долги. Их начинают чуть дыша. В них ширина и вольность Волги. Разбойный посвист Иртыша! В них всюду брызжет светом алым, в них журавлей просторный лет, мечта о счастье небывалом их верным голосом ведет...»
«Случайный человек в лесу, – думал я, шагая по лесной дороге назад, в Ящеру, о бывшем председателе, – верно дед его недоумком назвал».
Воздух был прохладен и так густо настоян на духовитых запахах мшары, что кружилась голова. Необычно тихо было вокруг. Не слышалась уже песня. Небо затянуло тучами, а темень стояла такая густая, что я вдруг потерял всякое ощущение пространства! Это было удивительное состояние полной изолированности и вместе с тем полной слитности с природой. Я остановился в нерешительности, не в силах сделать ни шага, потеряв ориентировку... Шли минуты. И вдруг где-то очень-очень далеко раздался протяжный гудок паровоза. И все сразу встало на место – словно в моем сознании восстанавливалась на миг утраченная способность ориентироваться и отпечатались четкие контуры крупномасштабной карты.
Через несколько лет я снова побывал в этих местах. На кордоне было оживленно. Рядом с подведенным под крышу срубом несколько мужичков корили сосновые бревна. А старого дома не было. Я спросил, куда же он делся? Один из работавших кивнул на большую кучу мусора, заросшую крапивой:
– Хозяин спалил. Видать, пьяный был и сам не выскочил. А вообще-то дело темное. Пьяный или не пьяный. Сам уже не расскажет... Так болтают.
