Текст книги "Затворник (СИ)"

Автор книги: Сергей Волков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 30 страниц)

Месяц, как и велела Стройна, пошел вторым воеводой. Себе в помощь и начальником над храбровскими двумястами, он взял Гордого. Начальство над сотней миротворцев принял младший брат Морехода, Быстрый – тезка погибшего каильского воеводы. Выступать в поход решили не откладывать, даже на лишний день или два. Времени и так было потеряно немало, а ыканцы могли появиться под стенами в любой час.

– Сейчас отбирайте людей в дружину, получайте для них припасы, сколько решили. – сказала Стройна – И быть готовыми на рассвете отправляться в поле. Волкодав, ты в городе, а Месяц – среди ваших, храбровских, наберите коней сколько надо.

На этом все, господа! К ужину, всех кто уходит в поход, жду сюда, на Струг, для проводов. – такими словами княгиня завершила совещание. Бояре и выборные поднимались со скамей, и группами подавались к выходу. В пять минут столовая опустела.

4.2 ВЕЧЕР

В комнате у Рассветника и его маленькой дружины совещание продолжилось.

– Гнида, а! Ну, гнида, гнидин сын! – разглагольствовал Коршун – Небо, неужели все стреженские бояре до одного – такие бараны, а! Ну скажите, друзья, я что, тоже такой же дурак? Убью его! Нет, братья – я не я буду – убью! Вот вернемся из похода – попомните! Вызову его на поединок, тогда посмотрим, кто из нас бродяга, и чье слово твердо, а чье – труха! Сидит здесь который год, гузло свое греет о подушки, а про меня смеет говорить, что я с войны бегу! Сам-то он с Мудрым в стремя не встал, и теперь, наверное, не встанет! Будет здесь дальше сидеть в тереме, жрать да срать, а про меня, когда я завтра уйду биться с кизячниками, он еще напишет что я трус и изменник! Нет, я, если вернусь живым, так сам его убью!

Он был так взбешен и обижен, что даже угомонять его Рассветник с Клинком не собирались, тем более, что хуже от его горячности, кажется, стать уже не могло. Или могло?

– С вызовом подожди. – сказал Рассветник – Знаешь, не сделал бы ты только себе хуже. Этот волчий курдюк прикроется княжеской службой, как щитом. А если князь по его доносу призовет тебя в столицу на суд – что тогда будешь делать?

– Не поеду. Боярин волен себе службу выбирать. – буркнул Коршун.

– Ну а имение, дом твой под Стреженском?

– Эх, брат, не ковыряй душу! – махнул Коршун рукой – Тут до завтра бы дожить – еще вопрос! Может, гонец до Стреженска и доскакать не успеет, когда мне в Диком Поле уже вороны глаза выклюют!

– И в Честов, говоришь, гонцы уже поскакали? – спросил Клинок.

– Да. Теперь если от ыканцев не отобьемся, то всей стране конец, а если отобьемся – то что тогда великий князь скажет!

– Час от часу не легче вобщем! – сказал Коршун. – что мне, что всему Степному Уделу – либо погибать, либо перед судом становиться! Ладно... – махнул он рукой – что будет то будет...

– Ладно так ладно. Успокойся пока, надо о деле поговорить. Надо решить, кому из нас ехать, а кому остаться город охранять. – сказал Рассветник.

– Я поеду! Мне тут что делать? – – сказал Коршун – К Скале в его покои на посиделки ходить? Он-то наверное, в поле не пойдет! Мне неохота тут перины салить, вас дожидаться!

– Не о том речь. – сказал Рассветник – Или мне, или тебе, брат-Клинок, надо остаться, и охранять Струг от колдовства, пока другой в походе. Как быть?

– Я так думаю: – ответил Клинок – Надо нам обоим ехать. Вместе.

– А город? – спросил Коршун.

– Брат-Рассветник! – Сказал Клинок – Если кто-то из нас может бороться со злыднями, так это ты, а никак не я. За этим тебя Молний и оставил здесь. А от меня толку здесь не будет. Пусть лучше злыдни знают, что никого из нас в городе нет, и не ждут нас встретить.

– Если так, то брат прав! – сказал Рассветнику Коршун – Без тебя мы в походе точно пропадем. С ыканцами справимся как-нибудь, но не с нечистыми... Ты нам там нужен, а если Клинок против них даже не надеется выстоять, то правда – что ему тут делать?

– Ты к тому же сам знаешь, брат, как меня к ним тянет! Может быть, оно нам будет на руку. – с каким-то злорадным предвкушением проговорил Клинок.

– А я, может как раз этого и боюсь. Как бы оно самое ИХ к тебе не притянуло в недобрый час! – сказал Рассветник. – А ты, Пила, как? С нами?

– Да, конечно с вами!

– И я тоже! – сказал Хвост – Куда брат, туда и я!

– И ты поедешь? – спросил Пила.

– Шутишь, что ли! Конечно! Кто ж за тобой там еще присмотрит! Думаешь, зачем я сюда с самого Горюченского скакал! Ты – мой последний родич, я тебя беречь должен! К тому же вам разведчики позарез нужны, я так понимаю.

– А ты что, разведчик? – спросил Коршун.

– А то кто же! Мы с честным боярином Беркутом прыгали к бенахам через Хребет, наверное, семью семь раз! Нас там уже в лицо знали, только за своих принимали всегда! – Хвост рассмеялся.

– А в горах где был?

– В Белом Ущелье, в Туманах, в Голосах, в Горле, в Одиноком. Когда в ополчении еще был, то стояли лагерем под Ясным Перевалом, потом штурмовали его, а потом зимовал на самом перевале, там и Беркут меня в свой отряд взял.

– Бывалый ты, я смотрю. – сказал Коршун. – Раз так, то тлично. Слышал, брат-Рассветник! Такой и правда пригодится!

– Хорошо. – сказал предводитель – Пойду к Смирнонраву, скажу, что нас пятеро.

Коней пообещали дать на всех, а с оружием оказалось сложнее. Во всем городе было не достать даже лишнего ножика – что хоть как-то годилось в оружие, то уже давно разобрали. Хвост не отчаялся. Он взял у Пилы нож, пошел и выстрогал себе из полена колотушку. Лучше, чем ничего.

– А в первом бою добуду что-нибудь посерьезнее! – сказал Хвост – Мне сказали, у табунщиков оружия пруд-пруди. Даст Небо, они и со мной поделятся!

Копий не было ни у кого из компании. Решили сделать колья. Раздобыли четыре жерди по полтора обхвата и обожгли на костре посреди заднего двора.

– Как хоть с ним обращаться? – спросил Пила, примеряя кол в руках.

– Бери, да тыкай острием в ыкуна, а проще – в лошадь, если он верхом. – сказал Хвостворту – А если будем пешие против них стоять, то упираешь тупым концом в землю – вот так вот – и держишь. Он, если дурак, то сам напорется!

Пока так готовились в поход, пришло время и для ужина. На струг снова начали подтягиваться вереницы всадников с обоих берегов.

– Ну пойдемте, братья! – сказал Рассветник – Княгиня нас звала на ужин, так уважим хозяйку!

Для Пилы ужин в «богатой» гостинице в Новой Дубраве был до сих пор верхом роскошества. И теперь, попав на пир, во дворец владыки огромной страны, он не на шутку растерялся, робел и шарахался от всякого резкого шума. Хвостворту напротив, от оказанного ему почета (давно и вполне заслуженного по его мнению) преисполнился такой гордости, будто сам лично уже перебил своими руками всю каганскую рать, и в честь его одного устроили этот прием. Хвост держался так, словно прибавил росту на целых две головы, а на плечах у него вместо потрепанной безрукавки висело княжеское облачение, все в золоте и драгоценных камнях. Коршуну пиры в княжеских и боярских теремах разных городов были привычны, и не казались чудом из чудес. Рассветник с князем за одним столом уже сиживал – со Смирнонравом в Засемьдырске. Княжеский «терем» там был не больше, чем у иного зажиточного крестьянина, а на столе обычно стояли хлеб и пшенка с салом. Но Рассветник никакой разницы между нынешним пиршеством и тогдашними словно не замечал, а в Стройне, кажется, видел хозяйку дома, предложившую разделить с ним ужин – не меньше, но и не больше. О том, как судил про все вокруг Клинок, по его неизменной мине догадаться было невозможно.

Пока собирались и рассаживались гости, прислуга разливала питье и разносила яства, к которым пока никто не притрагивался. Возле входа, в левом углу столовой, негромко играли пятеро музыкантов. Обычно для пиров на Струге их приходило до полусотни, но даже из музыкантов большая часть ушли в поход с Мудрым, и ни один не вернулся. Рядом с ними сидели на длинной лавке вдоль стены двенадцать девушек и пели песни. Певицы с музыкантами смолкли, встали и поклонились до земли, когда в зал вошел Смирнонрав. Гости за столами поднялись со скамей.

– Светлому князю почет, и лучшее место! – прокричал от головного стола Мореход.

– Слава светлому князю! Слава! Слава! – закричали вокруг вразнобой.

– Флафа-а-а-а-а-а!!! – вопил Хвостворту под ухом у Пилы. Сам Пила тоже попробовал что-то прокричать, но вышло у него так неловко и невпопад, что он тут же осекся, и больше не выкрикивал сегодня никаких кличей.

Смирнонрав, кажется чуть смущенный от такого приветствия, поспешил попросить всех садиться, и сам проследовал на свое место во главе столовой. Люди чуть притихли. Снова зазвучала музыка. Девушки продолжили песню, неторопливую и спокойную, как тихая речка в песчаных берегах.

Зал все наполнялся. Слуги с подносами сновали взад-вперед, и на столах уже не оставалось места от гусей, дичи, поросят и кур, жаренных на огне или запеченных в печи с картошкой и зеленью, или тушеных в сметане, от рыбы, белой и красной, от солений и грибов, скороспелых фруктов, медов, пирогов и подлив, от драгоценных блюд, чаш и кубков. Не было на столах только хлеба. И по-прежнему никто из гостей не притрагивался к еде. Миротворцев, кроме тех, кто собирались завтра в поле, в столовой почти не было – на ужин в честь тайного похода пригласили лишь самых важных бояр. Скала тоже не показывался – то ли его не позвали, то ли он сам не явился, в досаде от бесчестия на совете.

За спиной у Смирнонрава появился мальчик, и несколько раз звонко ударил в серебряное било. Столовая начала затихать, гомон десятков голосов перешел в мерный приглушенный гул. Пила понял, что пришло время для некой церемонии.

Через главные двери в зал вошла Стройна, одетая в красное платье с золотым шитьем по подолу и рукавам. На груди и плечах княгини было то же золотое ожерелье в шесть цепей. Следом за ней две девушки несли на подносе большую круглую чашу из серебра с золотой насечкой.

Пройдя в тишине через столовую, Стройна приняла чашу у служанок, и с поклоном подала ее Смирнонраву.

– Тебе, светлый князь, – сказала она – и всем, кто идет биться за наш город и за нашу землю, поклон от нас, почет и слава!

Смирнонрав, положив правую руку на сердце, поклонился княгине в ответ, взял чашу, поднял ее, пригубил вино, и передал направо Месяцу, второму воеводе полка. Месяц отпил глоток, и передал дальше, сидевший справа от него боярин сделал то же. Пока чаша шла по кругу, служанки подносили князю теплые пшеничные хлебы, и Смирнонрав, разламывая их, передавал половины столам направо и налево. Стройна стояла подле князя, лицом обернувшись к залу.

Круговая чаша была огромной – полведра, а то и больше, но и людей к ней прикладывалось столько, что слугам дважды пришлось подливать вина, пока дошло до Пилы, и наверное, подливали потом еще. Когда чаша обошла все четыре длинных стола, и вернулась к Смирнонраву, то он с поклоном вернул сосуд Стройне.

– Поклон этому дому и хозяйке, за кров, хлеб, и вино! – сказал он, и сел на скамью. Чашу унесли служанки. Стройна заняла место на своем кресле позади головного стола, рядом с пустым сидение Мудрого.

Только теперь начался ужин. Застучали чаши и блюда, загомонили вразнобой голоса. Разлетелись по залу смех и заздравия. Снова заиграла музыка, и девушки со своих мест начали новую песню – уже веселее и бойче прежней.

Брат и спутники Пилы уплетали со стола за обе щеки, но у самого парня аппетит пропал напрочь. Он проглотил с трудом несколько кусков, и сидел, сам не свой.

– Пила! – услышал он насмешливый голос Коршуна – Никак кусок в горло не лезет? Ты наедайся впрок! Завтра тебе осетринки на серебряном блюде никто не поднесет!

И засмеялся.

Пила натужено улыбнулся в ответ. Конечно, им было не привыкать: Вон, Хвост, и тот уже виду не подает, что завтра идти в бой! Знай себе, ест, только треск стоит! А Пила? Когда он ехал в Каяло-Брежицк, то хотя бы знал, что едет в некий ратайский город, где вроде как свои люди кругом, а какие-то (почти сказочные для него) ыканцы попадутся на его пути, или нет – большой вопрос. Если честно, то встречи с ними, и тем более новой встречи с марой, Пила никак себе не представлял. А что теперь? Из Струга выехать – это оглянуться не успеешь, потом пересечь мост, проехать восходную сторону города, и там, за стеной – уже чистое поле. Уже те места, из которых люди сбежали – Пила видел их, целые тысячи, по мостам переходящие Черок. И до встречи с тем, от чего они спасались, остался один шаг, один вечер...

Коршун как будто понял по лицу Пилы этот его страх.

– Тревожишься? – спросил он, уже без смеха.

– Есть такое... – вздохнул Пила.

– Это ничего. Пока все забудь. Это все завтра, а ты сегодняшним днем живи. Сегодня веселись, а что там дальше будет – Небо знает!

Пиршество было в разгаре. Княгиня объявила, что благодарит всех за честь принимать в своем доме героев. Тех, кто хочет последний вечер побыть с семьями, она рада была у себя видеть. Несколько мироворцев, в основном из ополчения, раскланялись и разошлись по своим сторонам. Остальные только начинали веселиться. За одним столом с Рассветником и его товарищами, стали бороться на руках, за другим играть на деньги – бросать монету и пускать по блюду волчок. Со стороны, от кого-то из храбровцев, за музыкой и чистыми голосами княжеских девушек, донеслось нестройное пение.

Пила решил пройтись, посмотреть, кто еще чем занят. Пляску, которую уже устроили в середине зала, и куда мигом рванул Хвост, Пила сразу обошел сторонкой. Потерся немного у стола, где метали кости, да ушел прочь и оттуда – кости он не любил. А по соседству тем временем затеяли играть в шашки на серебро. Пиле нечего было ставить. Он сходил к Коршуну, взял у него взаймы две деньги, и через полчаса вернул их обратно.

– Не пригодились, что ли? – спросил Коршун.

– Нет, уже сыграли. – сказал Пила. В ветошке у него за поясом к тому времени лежали еще четыре монетки.

Коршун пошел посмотреть на его игру, поглядел два кона, и сказал удивленно:

– Ну ты даешь, гражданин! Да ты бы мог одними шашками на хлеб зарабатывать!

– У нас в городище особенно на шашках не заработаешь! – ответил Пила – а в Новой Дубраве я и по десять денег отыгрывал за вечер!

В шашки Пила играл чуть ли не с пеленок, и еще не был женат, когда даже старики в Горюченске не могли с ним соперничать. Он был бесспорным первым игроком городища. А когда Пила бывал в Новой Дубраве по своим пильщицким делам, то там играл с лучшими мастерами, и выигрывал всегда чаще, чем проигрывал.

Пила легко взял деньгу у храбровца, потом – у одного верхнесольского боярина. Потом против него сел один из миротворцев, и оказался не таким слабым соперником: выиграл у Пилы деньгу, но тут же проиграл обратно. В третьем кону Пила снова выиграл.

– Давай четвертый! – решился боярин. Но в запале спешил ходить куда попало: в пять минут, взяв у Пилы две шашки, потерял шесть своих, и еще две остались в нужнике.

– Надо Седого звать! – постановил миротворец, вставая из-за стола – А то пришлые нас заедят!

Быстро отрядили человека с конями и съездили на восточный берег за Седым. Приехал человек лет пятидесяти, безбородый и седой как лунь. С этим Пила уже боролся, скрипя зубами. Сначала взяли кое-как каждый по кону. Потом Пила уступил: В середине столовой расплясались не на шутку, Хвостворту носился там и выкидывал такое, что, Пила стал на него отвлекаться, и плохо обдумывать ходы – с тем и проиграл. Четвертый кон горюченец понял, что уже толком не следит за шашками, и сдался, не доведя игру до конца. Уплатив за это проигрыш вдвойне, Пила вернулся за свой стол, стал попивать горячий мед, да смотреть как пляшут.

А там расходились во всю силу! Плясали так – подумал Пила – как наверное пляшут, уходя назавтра в поход, из которого одно Небо знает, вернешься или нет. И тут Хвост был первым – если и был сегодня на Струге танцор искуснее его, то не было танцора горячее и яростнее! Кто-то мог быстрее и ловче переставлять ноги в танце, но никто с таким исступлением, как Хвост, и так громко, не долбил каблуками об пол, и не размахивал руками так неистово – как только они еще не вывернулись из плеч! Такой Хвост был во всем – за что бы не брался, всегда хотел показать себя во полной красе, в лепешку расшибиться был готов, но не уступить никому, пусть даже признанному мастеру. Сырая от пота – хоть выжимай – рубаха на нем прилипла к телу так, что можно было пересчитать выпирающие ребра.

– ЭЭЭЭЭЭЭЭЭЭЭЭЭХХХХ! – голосил он, в такт пляске и не в такт – ЕФЕ ПОВЫФЕМ! ПОФУЯЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕМ! – и сам себя лупил ладонями так беспощадно, что звонкие шлепки разносились по столовой!

Музыкантов в их углу прибавилось до десяти. Они дудели, били по струнам и бубнам так громко и быстро, как могли. Их игра уже не струилась такими такими плавными переливами, как в начале вечера – она мчала, звеня в ушах, вертясь вихрем, рвала воздух в клочки! Кудрявый рыжеволосый бородач встал у огромного барабана в самом углу, взмахнул булавами, и частые гулкие удары полетели по залу как раскаты грома, в ряд со стуком каблуков и хлопками ладоней! Плясунов было столько, что на широкой площадке между столами им едва хватало места, чтобы развернуться всем, и уже не только боярам и ополченцам – среди танцующих мелькали пестрыми всполохами платья стружских девушек. Среди них мигом выделилась одна – самая ловкая и бойкая, каких только доводилось видеть Пиле. Такая, что глядя на нее, он не мог уже удивляться роскоши пира и дворца, важности собрания князей и больших бояр – он удивлялся, только тому, как может человек, девушка, стройная и хрупкая с виду, молодая – совсем девчонка, и так лихо, так горячо танцевать, и при том с таким умением! Ни одного лишнего или неловкого поворота, шага или взмаха руки нельзя было за ней заметить! А саму удалую девушку, наоборот, не заметить было нельзя – и Хвост тут же заметил! Тут же подскочил к ней, и стал виться и ходить вокруг в пляске. Молодая миротворка, не спуская ни на миг улыбки с прекрасного лица, глянула на него, словно примеряясь к силам этого нового человека.

– Ты уже устал, наверное, гость дорогой? – прокричала она на весь зал – Отдохнуть не хочешь?

– Я смотрю, у вас на Струге не пляшут, а ползают как мухи осенние! – отвечал Хвост, вдвое прибавив своей пляске пыла и ярости.

Они плясали рядом, вдвоем – но не вместе, а друг против друга. Девчонка оказалась не из стеснительных, а только рада была утереть заезжему нос. Хвост не сколько не смутился тем, что танцевала стружанка не в пример лучше него – против ее умения была его решимость и азарт. Но и у красавицы тоже решимости было довольно. Страсть – едва ли полное самозабвенье пылало у обоих в очах, и злость, злость – такая, какая бывает у соперников на ристалище!

– Задохнешься первая, смотри! – кричал Хвосворту, падал перед соперницей пластом, бил рукой в пол, и тут же подпрыгивал на два локтя, хлопая ладонью об пятку!

– Не дождешься! – со смехом кричала в ответ плясунья, и шпарила еще резвее прежнего. Как волчок на игральном столе кружилась, только не падала!

– Эх, надсадишься, милая, побереги себя!

– Ты сам-то отдохнуть не хочешь, герой! А то завтра в поле, а ты ногой не сможешь двинуть!

– Не бойся за меня, огненная! Смогу да еще как! Двину так двину! Эх, огненная...

Танцующие кругом невольно расступились пошире, давая простор этим двоим яростным танцорам, будто были не гостями на пиру, а зрителями на состязании. Это и было состязание – уступать никто не собирался! Миротворцы били в ладоши и кричали:

– Огневка, поддай жару! Поддай!

– Покажи ей, парень! Дубравец, давай! – горланили приезжие.

– Без остановки играй! Без остановки, да веселее! – приказывали бояре музыкантам, и метали на пол перед ними серебро.

– Сдашься! Сдашься! – кричал Хвост

– Сам сдавайся! – крикнула девушка, ударила что есть силы пяткой в пол, и вдруг нога у нее подкосилась, и плясунья едва не рухнула, если бы подскочивший вовремя Хвостворту не успел подхватить соперницу под руки.

– А-а-а-а-а-а!!! Наша взяла! – закричали по всей столовой храбровцы, верхнесольцы, засемьдырцы и уннаяка. Все смеялись, хлопали в ладоши, стучали кубками о кубками. Смеялся князь, смеялся Коршун, трясся от смеха Пила. Кажется, одна только Стройна, смотревшая со своего высокого места, не менялась в лице.

– Говорил же, сдавайся, пока не поздно! – ухмыльнулся Хвост.

– Пусти ты! – крикнула девушка, освобождаясь от его рук. Она сняла с ноги башмачок и потрясла им – Каблук сломался!

Каблук, сбившийся с подметки, болтался кое-как.

– Это все равно! Наша взяла! – кричали вокруг. Миротворцы тут же вступились за своячку: она не сдавалась, и пляску не бросала. Начали спорить, но без всякой злости и ругани. Все хохотали и хвалили обоих танцоров. Хохотал и Хвост. Но обиженная девушка скинув башмак со второй ноги, убежала из столовой.

Хвост подскочил к столу, где сидел Пила. Голова Хвостворту была как водой облита. Мокрые волосы пристали к лицу. Он дышал, раскрыв рот, как собака, едва не роняя язык. Налил себе полную чашу, осушил одним духом и прохрипел:

– Пошли спляшем, брат!

– Ну ты дал жару, брат! – смеялся Пила.

– Пошли! – не унимался Хвост – Пойдем, разомни ноги!

– Н-е-е... – махнул Пила рукой.

– Э-э-э-эх, брат! – крикнул Хвост – Штаны просидишь!

Он резко развернулся к залу, и раскинув руки, снова бросился вперед, в пляс! В мыслях у него теперь было одно: всем показать, что силы у него остались, и что если бы не разнесчастный каблук, то все равно победа была бы за ним.

Пила только молча смотрел со своего места, и улыбался себе в усы.

"Пойти и правда, тоже сплясать – подумал он – что сидеть сиднем!"

Допил свою чашу, и уже приготовился вставать с места.

– Что, нравится? – вдруг услышал он рядом вроде бы как знакомый голос.

– А... – Пила обернулся. Рядом с ним, облокотившись на край стола руками, и чуть подавшись вперед, стояла девушка. Она улыбалась не очень широко, не размыкая губ, и улыбка ее, и сам взгляд, были... были не то, чтобы не приветливыми, и не то, чтобы не радостными, и не то, чтобы не добрыми... но первым делом замечалось не это все, а лукавинка, озорство, или чертенок, игравшие в ее чуть прищуренных глазах. С таким взглядом, с вздернутым кверху кончиком носа, она была похожа на молодую хитрую лисичку.

– Нравится, спрашиваю! – повторила она. И Пила вспомнил, где слышал этот голос – незнакомка говорила с ним на второй день по приезду компании в Каяло-Брежицк, на лестнице в отроческом доме. Пила тогда не рассмотрел ее толком, а про себя подумал, что хорошо бы этой случайной его собеседнице оказаться красивой. Теперь же, глядя на нее воочию, он с некоторым удовольствием отметил, что да, девушка эта действительно была красавицей. Тут же он заметил, что уже видел ее на Струге.

– Ну... да, нравится. – сказал он – А я тебя знаю. Князь, когда в город приехал, заходил с нами в хоромину, ты его встречала у крыльца хлебом-солью.

– Да, это я была. – ответила девушка – мне такую честь доверили, встречать вашего князя у входа в дом, такая вот я важная птица.

– Что ты за птица? – спросил Пила.

– Я Баса дочь. Его весь город знает. Он – ключник той хоромины, в которую вас поселили.

– Понятно. А здесь что делаешь?

– Меня отец прислал, чтобы вам гостям прислуживать.

– Тебя-то почему, если у тебя отец такой известный? – спросил Пила.

– Ты, смотрю, вообще в таких делах простой! – засмеялась незнакомка – Тут сегодня половина прислуги, кто еду подает – это дочери больших бояр! Понимаешь? Почетным гостям – и прислуживать почетно! Если сама княгиня только что вашему князю подавала вино, а потом забрала пустую чашу, так нам-то с чего бесчестье? А потом мне сказали, что тут какой-то приезжий всех мастеров в шашки обставляет. Я и пришла посмотреть, что за умник. А ты, оказывается, уже про шашки забыл, и на девок наших заглядываешься!

– Хорошо плясала та девчонка.

– А это, кстати, сестра моя родная. – девушка села за стол почти напротив Пилы. – Пляшет она – загляденье, да! Она и поет, и пляшет – всегда лучше всех. А еще на коне скачет, не хуже бояр! Из лука стреляет, рыбу бьет острогой. Такая бойкая! Ее и зовут – Огневка.

– А тебя как зовут? – спросил Пила.

– Меня Лиска. Слушай, я как раз спросить хотела – Лиска положила локти на стол, и сказала как бы по секрету – Сестра хочет узнать про одного человека. Он с вами живет в комнате.

– Это про Хвоста, что ли?

Пила нисколько не удивился, что так скоро в этом месте какой-то девушке приглянулся его брат. Хвостворту, несмотря на свой речевой изъян был собой хорош, и девкам за это нравился. Еще больше им нравился бойкий характер Хвоста, решительность, с которой он подходил к любой, кто приглянется, беззастенчивость его, неприятие никаких отказов, алчность горящего взгляда и щедрость шепелявого языка. И то, с каким жаром он выплясывал только что перед дочерью ключника, конечно, тоже не могло ее не привлечь.

– Его Хвост зовут? – спросила Лиска.

– Вообще-то Хвостворту полностью, а так обычно все говорят – Хвост. Он брат мой.

– Брат? – спросила Лиска – Не больно-то он на тебя похож!

– Я в отца пошел, а он, говорят, – в деда по матери. Ты ведь тоже, на свою сестру не очень похожа. Она у тебя тонкая, как иголка, а ты...

– А я какая? – заинтересовалась девушка.

– Ну, ты... – протянул Пила. Лиска была не выше среднего девичьего роста, а телом – не полна, но плечи ее были округлыми, а очень внушительную грудь не могло скрыть свободное платье.

– Ну говори, какая я! – засмеялась Лиска, сверкнув белыми блестящими зубками.

– Ты такая, какие всем мужикам нравятся – сказал Пила – Не тонкая, не толстая, а в самый раз.

– О, прямо-таки всем! – усмехнулась она – Ну, буду знать, буду знать! Так что брат твой? Он старший у тебя?

– Нет, средний... Ну, раньше был средний, теперь – младший... Младшего мы провожали недавно.

– А выглядит он, как будто старше тебя. – сказала девушка.

– Он из-за гор вернулся, с войны, с плена, да еще черти откуда. Вот его и состарило.

– Ясно. Ну, по нему сразу видно, что он много повидал! А почему у него имя такое необычное?

– Шепелявит потому что.

– Он шепелявит? – удивилась Лиска – Что-то я не замечала..

– Да как можно не заметить? – спросил Пила – Он говорит, как будто у него хвост во рту, поэтому так и назвали! Его и понимать-то почти никто не понимает с непривычки!

– Вроде разговаривает, как все приезжие. – сказала Лиска.

– Постой, ты про кого говоришь-то? – почуял Пила неладное.

– А ты про кого? – спросила девушка.

– Да про Хвоста же! Сейчас он с твоей сестрой тут выплясывал!

– Да ты что, нет! – засмеялась в ответ Лиска – Ой... Такие сестре никогда не нравились! По этому сразу видно, какой он перекати-поле, на всех девках Каяло-Брежицка женился бы разом! Если бы она на таких глядела, давно бы уже замужем была – здесь их вокруг всегда – пруд пруди! Все-таки на Струге живем, с княжеской дружиной! Они хвосты распушат, нос задерут так, что под ворота не пройти – а сестре плевать на них с высокого берега! Про таких отец говорит: "Наторгует на деньгу, насвистит на рубль"

– Ну, не совсем уж так! – вступился Пила за брата.

– Конечно, не совсем так! Это ж поговорка. Ну согласись, любит твой брат и похвастаться, и показать себя во что бы то ни стало? Так?

– Ну есть такое, конечно.

– Вот видишь! Из него это прямо прет! Я его не сужу, откуда мне знать, какой он на самом деле есть, но вот эта черта у него как дым из трубы валит! А Огневке такие никогда не нравились.

– Так про кого ты думала-то? – спросил Пила.

– Да про того, с кем вы каждое утро на палках деретесь!

– Клинок, что ли?

– Во! – сказала Лиска – Клинок! Это как раз про него, а то ты про хвост какой-то говоришь, не в обиду твоему брату! Это ему подходит имя! Он весь – как будто стальной, и такой... ну, как настоящий клинок – враз насквозь проткнет!

– Значит, твоей сестре такие нравятся? – спросил Пила.

– Да! Она говорит – добавила Лиска, придвинувшись к Пиле ближе и понизив голос – что от его взгляда мурашки по коже бегут, и хочется на плечи ему пасть. Какой он, расскажи?

– Как сказать, какой... – озадачился Пила – Он нелюдимый, как будто. Неразговорчивый – сколько я с ними мотаюсь, месяц целый, считай – так от силы три слова сказал. Но по нему видно, что он суровый, строгий такой... Он очень сильный – он ростом меньше меня, а силы у него, наверное, вчетверо больше.

– Злой? – спросила Лиска.

– Да нет, он спокойный. Мне кажется, его если кто заденет по пустяку, то он спустит, даже не посмотрит. Но если вдруг действительно надо будет – то за раз хоть десять воинов убьет.

– Да мы видели, как он дубинкой орудует!

– Вы что ж, подсматривали за нами?

– Не подсматривали, просто окно наше прямо на двор выходит, где вы упражняетесь. Вот и видим. Ну, то, что ты сказал, так-то по твоему другу тоже видно.

– Ты смотрю, прямо насквозь всех видишь? – спросил Пила.

– Ну, тоже не без того. – самодовольно улыбнулась Лиска.

– И меня?

– Тебя... Ты вроде из себя тихий, скромный весь. Но это снаружи, а внутри ты – прочный. Есть в тебе, кажется, надежный костяк. Вот если этот Клинок ваш – он и снаружи, и снутри как железный, то по тебе не каждый с виду скажет, кто-то даже тютей тебя назовет...

– Брат меня так называет! – засмеялся Пила.

– Ну вот видишь! – воскликнула Лиска – Я все проницаю, даже до слова! Но брат-то твой, наверное знает, какой ты на самом деле, что ты много, чего можешь. А дразнится, только чтобы расшевелить тебя! А я по тебе и так вижу, что ты сильный, даже не зная, что ты злыдня убил, я бы это поняла! Неладно скроен, да крепко сшит – так про тебя можно сказать.

– Ну... ладно. Вроде бы не обидела... – сказал Пила.

– Вы все сильные. – сказала Лиска – И князь ваш, и твой друг, Клинок, и ты. И брат твой тоже, может быть, когда надо твердый как камень, правда при этом хочет казаться целой горой! И воевода, который вчера храбровцев привел – княгиня, знаю, его распекла, но все равно, она тоже рада, что теперь такой воевода есть в городе, потому что он тоже – очень сильный человек! Глядя на вас мы как ожили все!

– Чего так-то уж... – смутился Пила.

– Так и есть. Ты ведь не знаешь, что тут было перед вашим приходом! – Улыбка вдруг слетела с лица Лиски – Знаешь, как мы вас ждали, даже не вас, а хоть кого-то! В каком мы все были страхе! День за днем, день за днем! Сначала князь с полками ушел, и все ждали какой-нибудь вести, сами не свои. Потом вечером прискакали гонцы с вестью, что князя разбили – в полчаса весь город знал! Слышал бы ты, как весь город в один голос закричал! Во всех дворах разом кричали и плакали! От страха все чуть живы! Все одно и то же думали – что вот-вот табунщики на город нападут! Только с восхода кто-то появится, так по всему городу сразу разносилось, что ыкуны идут, и у всех душа в пятки – а оказывалось, что это беженцы... Как вспомню этот день – так поверить не могу, что это только один день был, так минуты страшно долго тянулись! Мы ведь помним все, как они приходили со стреженцами, при прошлом князе! Я маленькая была, но все помню! Тогда горели оба подола, на правом берегу и на левом: это небо черное все от дыма... столько дыма, что даже здесь, на Струге было не продыхнуть, и этот запах паленого мяса везде! Стреженцы тела грудами стаскивали и жгли у нас на виду... Я до сих пор, если слышу запах, что курицу или свинью обжигают, меня аж выворачивает! Все ждали, что снова такое будет, не живые не мертвые, все, весь город... А вы пришли, и как будто солнце из-за туч выглянуло! Сразу задышалось по-другому! Теперь вот уходите...