Текст книги "Затворник (СИ)"

Автор книги: Сергей Волков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 30 страниц)

Теперь он уже совсем ничего не понимал. Ровным счетом ничего.

– Этот к вам приезжал? – спросил его Рассветник.

Пила кивнул.

– Этот... Этот, но... Он чего?

– Мертвый. Не видишь что ли! – негромко сказал Клинок, переводя свой недобрый исподлобный взгляд от тела на Пилу.

Пила посмотрел на Клинка, затем назад, где поодаль стояли Коршун и Вепрь. Все глядели на него, не произнося ни слова, и молчание это было таким же пугающим, как давешние невнятные речи.

– Не он это... – прошептал Пила, подумав, куда клонят княжьи люди – Не мог Краюха... Не мог он его... Да и зачем ему... Не он...

– Знаем, брат-пильщик. – прервал Рассветник – Знаем, что не он, об этом и говорить нечего. Только тебе от этого не легче. Брата твоего уже нет в живых.

– Как нет...

– Разбивайте ночлег, друзья. И готовьте обряд. – Сказал Рассветник во всеуслышание, а затем обернулся снова к Пиле:

– Послушай, Пила. Ты прости, что мы тебе сразу не сказали все, как есть. Мы сами, видишь, думали, что может быть, еще обойдется, только вышло как вышло, и ничего уже не сделать. Твой младший брат умер днем на этом месте, хотя его ноги до сих пор ходят, и глаза глядят...

– Как это? – удивился Пила.

– Ты Ясноока помнишь, конечно.

– Затворника, что ли? Колдуна в Стреженске?

– Да. Слышал о его подручных, злыднях?

Пила кивнул.

Кто в Горюченском Городище не слышал о залыднях! Хоть они там и не появлялись ни разу, но молва о них разлеталась и далеко. Как они величали друг друга между собой, Пиле никто не сообщал, да никто из простых людей, наверное, и не слышал. Вслух их все называли честными господами, а тайно, вполголоса, от ненависти и тошного бессилия, прозвали злыднями. Были они из всех слуг затворника самыми доверенными – все важнейшие дела колдун поручал только им. И если злыдень появлялся в каком-нибудь ратайском городе, то все уже знали, по чьему поручению он прибыл. Без воли Ясноока они вообще не покидали княжеского двора в Стреженске, а по его приказу добирались в самые отдаленные края, творили его волю и действовали всегда от его имени. На это Ясноок дал своим ближним слугам большую колдовскую силу. Страх перед ними был столь же сильным, как страх перед самим затворником, черным князем ратайской земли.

– Так вот, – продолжал Рассветник – из них, злыдней, один сегодня приехал к вам в городище. Приехал в обличии человека, дух которого он убил много дней назад, а в тело вселился. Теперь то же самое он сделал и с твоим младшим братом, вселился в него, а старое обличие, пустое мертвое тело, бросил здесь. Понимаешь?

– Понимаю. – сказал Пила – Теперь понимаю.

Что творилось сейчас у него в голове и в сердце – пером не описать.

У него не было никакого доверия к словам этих людей, свалившихся невесть откуда. Да и говорили они вещи небывалые. Между тем мертвым Краюху Пила не видел, представить, что злая колдовская сила истребила в нем дух и завладела телом – не мог, и смерть брата не могла быть для Пилы чем-то очевидным. Однако человек, с которым Краюха уехал утром, лежал здесь бездыханный с выпученными глазами, по следу его шли вооруженные княжеские люди...

И вдобавок звучало имя Ясноока...

Не оставалось уже сомнения – Краюха вляпался во что-то теперь уже действительно страшное – может быть, даже страшнее, чем подрядиться в провожатые к бенахскому разведчику. Но чем было это что-то...

Ощущение не возможной, а уже случившейся беды, пугали парня вдвое больше прежнего. Незнание и непонимание этой беды увеличило ужас в десять раз. Собственная беспомощность – обессиливала: будь у Пилы возможность как-то все исправить, как угодно, хоть самому сложив голову, он бросился бы, не размышляя. И страх, и тоска по родичу уступили бы место немедленному действию для его спасения. Тогда и задумываться было бы не о чем – руки сами бы взяли бы верх над головой... Но нечего было сделать. От этой бесполезности самого себя, и тело отказывалось двигаться, и разум словно заволокла муть.

И если бы в этот первый миг, вдобавок ко всему несчастью, Пиле пришло бы в голову уже промелькнувшее сегодня ощущение – то которое полностью он почувствует завтра – чувство его собственной вины во всей беде... Тогда рассудок Пилы мог бы и вовсе не устоять...

Смеркалось. Витязи осмотрели как следует окрестности, разожгли костер, сварили в котелке кашу, съели ее с сухарями и с салом, выпили по пол кружки вина и готовились устраиваться на ночь. Пила все это время сидел на одном месте, не проронил ни слова и к еде не притронулся. Сейчас он, также молча, сидел и смотрел на горящий огонь. Ни на что вокруг он не обращал внимания, разве что изредка прихлопывал на шее или на лице особо болючего комара. Не заметил он и как четверо его новых знакомых расположились около костра кружком.

– Эй, парень! Слышишь? – будто от сна одернул его Коршун.

– Что? – тихо сказал Пила.

– Не спи. Сейчас будем обряд совершать.

Слева от Пилы сидел Рассветник, дальше – Вепрь, Клинок, и справа – Коршун. В руках у Рассветника Пила увидел большую, на три четверти наполненную чем-то деревянную кружку. Рассветник держал ее перед собой, бережно обхватив обеими ладонями и заглядывая внутрь. Все наблюдали за ним внимательно и слегка напряженно.

– Начнем. – сказал наконец Рассветник, окинул всех взглядом последний раз, и снова повернувшись к своей кружке, заговорил:

– Человек, живая душа! Ты, неупокоенный, скорбящий, до срока преданный смерти, принужденный скитаться, искать себе пристанища и не найти, пока не истечет время, отпущенное тебе на белом свете! Ты, принужденный бессловно, бесслезно скорбеть о своей гибели! Мы принуждены вместе с тобой скорбеть о твоей гибели. Мы твои братья – по отцу, вечному небу, по матери – сырой земле, по всему человеческому роду! Один отец у нас с тобой, одна мать у нас с тобой, одна печаль у нас с тобой, один враг у нас с тобой! Как мы скорбим о твоей беде, как земля и небо скорбят о твоей беде, так ты опечалься нашей бедой! Встань на нашу защиту, чтобы мы рассчитались за нашу с тобой обиду, за вину перед землей и небом, за вину перед всем нашим родом! Кровью, пролитой без вины, укрой нас от колдовского взора, чтобы твоему врагу, врагу нашему, врагу земли и небес, мы были невидимы, чтобы мы были ему неслышны. Чтобы он нас не слышал, когда будем рядом, и не видел, когда приблизимся к нему. Тогда наш враг ответит и за твои, и за наши обиды, и за всех убитых им, и за всех живых, которых обидел, за вину пред небом и пред землей! В том надейся на нас, а мы на тебя надеемся, как на верного брата!

Сказав так, Рассветник выпил из кружки глоток и передал Вепрю.

– Да будет так! – сказал Вепрь, выпил и передал Клинку

– Да будет так! – повторили то же Клинок и Коршун. Потом Коршун протянул кружку Пиле.

– Скажи, и пей до дна.

– Да будет так...

Приторно-сладкая терпкая едкость окатила Пиле глотку, засвербила, защекотала в ноздрях. Теплом прошла по горлу и растеклась по груди, по животу. Коршун и Клинок поднялись с земли. Рассветник взял у Пилы кружку. Обряд закончился.

– Вино? – спросил Пила.

– Да. Вино и кровь. – ответил ему Вепрь. В речи его звучал сильный говор – странный, совсем незнакомый Пиле.

– Как кровь? Чья?

– Человека, который был для злыдня его телом. Рассветник добыл кровь из жилы мертвого, и добавил кровь к вину. Злыдень убил этого человека давно, а теперь его кровь послужит нам укрытием против колдовского глаза. А теперь, горожанин, будем ложиться ночевать.

После, когда уже стемнело совсем, когда доели остатки ужина и выпили остатки вина, когда решили кому за кем стоять в карауле, и устраивались под плащами и покрывалами, Рассветник сказал:

– Вот что, Пила. Тебе хочешь-не хочешь, а придется завтра ехать с нами.

– Зачем?

– Затем, что твоего брата мы в лицо не знаем, а глаза злыдень заморочить может так, что сам леший его не разберет. Поможешь нам его узнать. Понятно? Теперь спи.

Пила не стал ждать, пока сон сморит его, а лег, закрыл глаза и тут же провалился в черную кромешную тьму без сновидений.

3. ДВА КНЯЗЯ

Проснулся Пила снова от стука. Проснулся, и сообразил, что кругом лес – светлый, холодный и сырой. Что сам он лежит на земле, лицом к уже почти догоревшему костру, вокруг которого был вчера устроен лесной ночлег и свершался обряд. Неподалеку похрапывали лошади. Откуда-то сзади доносились равномерные глухие удары, но поворачиваться, изучать их происхождение не было никакой охоты.

А еще Пила обнаружил, что все вчерашнее происшествие случилось, к его большому сожалению, не во сне а на самом деле. И заваренную накануне кашу ему волей-неволей надо расхлебывать.

Час был последний предрассветный. Сквозь все щели в покрывале и зазоры у земли пробирался холодок, но придвигаться ближе к кострищу было слишком лениво.

Рассветник молча собирал в мешок свои подстилки. Клинок отлучился куда-то. Лежанка Коршуна тоже пустовала. Вепрь, закутанный наглухо от утренней прохлады, сонным взглядом посматривал на дрожащие ушки догорающего костра.

Пила закрыл глаза, попытавшись еще хоть на минуту забыться сном. Голова его тут же поплыла в полудреме кругом, но настоящий сон бессовестно ускользал – слишком чувствительно распирало внизу живота, к тому же неизвестный стук за спиной все не умолкал. Еще более того мешало успокоиться и погрузиться в грезы – постепенно приходящее осознание того переплета, в котором он, Пила, оказался. Что ему было делать?

– Эй, Коршун! – прикрикнул заспанным голосом Вепрь – Ты стучишь слишком долго! Лучше бы было тебе развести огонь и сварить кашу!

– Клинок за дровами пошел! – услышал Пила из-за спины голос Коршуна.

И снова: Тук! Тук! Тук!

"Стучит Коршун, но дров не рубит. Да и звонче стук от топора, чего же тогда? – подумал Пила, скорее неосознанно желая отвлечь себя от тяжкого состояния каким-нибудь любым пустяком, чем действительно интересуясь занятием Коршуна – Шишки он околачивает, что ли? Это весной-то шишки?"

Решив все-таки посмотреть, что там поделывает Коршун, Пила задрал что было сил голову назад. Но ничего таким образом не увидев, он волей-неволей перекинулся на другой бок целиком, свернулся клубком и поплотнее закутался.

Коршун стоял без кафтана и без рубахи, босиком на холодной мокрой земле. В таком виде он выглядел еще плотнее и внушительнее, чем прикрытый одеждой – грудная клетка его казалась шириной в целый бочонок. На спине и плечах сквозь слой сала отчетливо виднелись очень даже недюжинные бугры мышц. Никого так крепко сложенного не было в Горюченском городище, да и в окрестностях, которые Пиле были известны, он не смог бы припомнить. Еще больше, чем вид Коршуна, Пилу удивило его занятие: Грузный богатырь бодро приплясывал по земле почти на одних носочках, и раз за разом отвешивал стоящему перед ним дереву веские тумачины. Левой-правой, левой-правой... Дерево было старое, иссохшее, кора с него давно отлупилась, и в том месте, куда прикладывались Коршуновы левая и правая, явственно виднелись вмятины, словно от ударов обухом.

"А неслаб княжий человек-то!" – подумал Пила почти восхищенно.

– Проснулся, пильщик? – окликнул Пилу Рассветник – Давай, подниматься пора! Вепрь, дрыхло! Давай вставай тоже!

Пила опрокинулся на спину. Далеко наверху кроны деревьев краснели от восходящего солнца. Неуверенно перекликались первые одинокие лесные пташки. Прозвенел над ухом, прощекотал висок и вдруг резко впился нахальный комар. Хлопок – и собственная оплеуха словно окончательно отогнала Парню сон. Пила поднялся.

Подошел откуда-то Клинок с котелком воды, молча поставил его возле кострища и так же молча удалился. Коршун бросил тут же свои упражнения, подошел к стоянке, наклонился над котелком и стал, зачерпывая пригоршнями холодную воду, обливать ею себе то спину, то грудь, то блестящую залысину.

– Эй, Клинок! Коршун тратит без пользы воду, которую ты принес! – крикнул Вепрь – Вернись и расскажи ему, как такого кобеля в городе Хворостов мастер Сыч прогоняет из двора пинками!

– Не визгай, свинюха лесная! – ответил Коршун, продолжая умываться – С Клинком я, конечно, не свяжусь, а вот такие, как ты, моськи унаякские у меня в Стреженске под крыльцом ночуют!

– Тебе следует благодарить Небо, что оно послало мне крепкий сон. – сказал Вепрь – Мне лень вставать и показывать тебе, кто в этом лесу вепрь, а кто толстая свинья из боярского рода! Брат-Рассветник! Если ты ударишь о его плешь, то может наступить порядок!

– Воды по-новой принесешь потом, Коршун! – сказал Рассветник.

Коршун окатил себе темя остатками воды, подхватил котелок и резвенько побежал вприпрыжку вслед за Клинком.

– Вепрь, а Вепрь. – осторожно обратился Пила.

– Чего тебе, горожанин?

– А почему он сказал, что с Клинком не связался бы?

– Это потому, что у Клинка очень тяжелая рука.

– Тяжелее, чем у Коршуна, что ли? Тот деревья кулаками расшибает, а Клинок что, с корнями, их выдергивает? – удивился Пила. Клинок был низкорослый и вполне заурядного размаха в плечах, большим силачом он совсем не выглядел.

– Так это или нет, я не знаю. Но такой тяжелой руки как у Клинка, нет у Коршуна. Когда он был гражданином Стреженска, то был известен в этом городе как борьбы и кулачного боя, а потом в городе Хворостов мастер Сыч так натаскал его, что Клинка теперь самого можно перековать на очень много маленьких клинков.

Скоро горели в костре дрова, собранные Клинком, варился в котелке завтрак. Скоро он уже был съеден, и после недолгих сборов двинулась дальше четверка всадников, ведомая своим невольным проводником. Пила по старой памяти расположился на крупе кошунова жеребца.

Ехали не так уж медленно, но и не так скоро, как вчера. Лесная дорожка петляла мимо кустов и ельников, поднималась на гривки и опускалась в овраги. Едва выехали на место поровнее, Коршуну заскучалось и вздумалось спеть. Запел он сначала о Стреженске, о том какой это богатый, красивый и удивительный всему свету город, как весело и шумно живут там люди. Какие пиры закатывает великий князь, принимая иноземных послов или в честь прославленных побед ратайских витязей.

Потом затянул песню о старых временах, о деяниях князя Гнева. О том как Гнев объединил ратайские полки с войском хвалынского калифа, своего неприятеля. Тогда ратаи и хвалынцы вместе бились против лютого общего врага – кровожадных разбойников-буйракцев с блуждающего по Синему Морю острова Гуляй-берег. Песню наподобии этой Пила слышал и раньше, пели ее в Новой Дубраве, но пели иначе, и Пила до сих пор сомневался, правду ли говорилось в ней, и правда ли есть в море остров-кочевник, да и само Синее Море – соленая вода без берегов – не выдумка ли?

Коршун все тянул и тянул, а после шестого припева к нему присоединился Вепрь. А когда закончили эту песню, то Вепрь запел другую один, запел на языке, чуть похожим на бенахский. Пила не понял в его песне ничего, кроме изредка встречавшихся ратайских слов, видимо имен, но слышал в голосе Вепря не то боль, не то сожаление. Казалось Пиле, что речь идет тоже о временах каких-то давних, о чем-то то ли погибшем безвозвратно, то ли просто ушедшем в свой черед. А может просто собственная близкая беда навела на парня тоску...

Доведя до конца одну песню, Вепрь начал следующую, потом еще и еще. Пел он хоть и непонятно, но хорошо, не в пример лучше Коршуна – хоть заслушайся. И когда он замолчал, а солнце к тому времени перекатилось уже за полдень, то долго ехали в молчании. Пила задумался о своем, и на других, кажется, тоже нашли какие-то свои размышления. Наконец Рассветник поровнял своего коня с конем Коршуна, на крупе у которого по-прежнему сидел Пила, и спросил:

– Послушай-ка, Пила. Твой брат, когда уезжал, надел на голову что-нибудь?

– Нет, так поехал, а что?

– Когда его увидишь, он обязательно будет с покрытой головой, или лоб чем-нибудь перевяжет.

– Почему? – спросил Пила.

– Будет прятать знак. Злыдень, когда перепрыгивает из человека в человека, оставляет знак у обоих на лбу. Видел ты у мертвого на лбу пятно?

– Как от огня?

– Да.

– Видел. Только когда он к нам приезжал, то там все чисто было.

– Он заживает со временем, и у этого наверно уже зажил. Значит, злыдень ходил в его теле долго.

– А человек, в которого злыдень вселится, его нельзя как-нибудь спасти? – спросил Пила.

– Этого мы не знаем наверняка, и даже наш учитель не знает. Но еще никто из захваченных злыднем, не оставался в живых. Когда тот из человека выходит, то человек просто падает замертво, и все. Так же и ваш гость – упал и умер, когда злыдень из него выпрыгнул в твоего брата.

– Да точно ли еще, что с Краюхой так и случилось, как вы говорите?

Рассветник сурово посмотрел на парня, но сказал по-прежнему спокойно:

– Поверь, Пила: я бы и сам хотел, чтобы было не так... только на том месте, где мы нашли мертвеца, там не просто убийство было, там совершилось большое черное колдовство...

– Да ты что, забыл, что ли, как брат-Рассветник прямо посреди дороги почуял злыдня след, и всех на место привел. – сказал Коршун. Пила кивнул. Вроде бы все так и было, но в то же время – уж больно походило на небылицу...

Рассветник добавил:

– Поэтому вот что: если увидишь в Новой Дубраве, или еще где-нибудь, своего брата, а на лбу у него – черный ожег... Не верь тогда вобщем, что это твой брат перед тобой.

Немного проехали в тишине. Коршун с Рассветником начали было новую песню, да быстро рассорились из-за того, какие слова петь вперед и замолчали. Пила долго думал про себя, а потом спросил Рассветника:

– А что, этот злыдень может когда захочет, в кого захочет вселиться?

– Нет, не так. – сказал Рассветник – У них есть условие: Прежде, чем злыдню войти в человека, этот человек должен согласиться в чем-нибудь злыдню помочь. Только тогда злыдень будет иметь над ним власть. Такой у них порядок – добавил он – делать зло тем, от кого видели добро, а если придется поневоле принести добро кому-нибудь, то обязательно с такой добавкой, чтобы человек сам был не рад.

– Так что, получается, если Краюха его проводить согласился...?

– То-то и оно. Согласился.

– Согласился – значит пропал. – добавил Коршун.

– А если он это... – вдруг как бы подумал вслух Пила – Если он не сам, а я его уговорил, ну не уговорил, а подтолкнул, что ли...

– Как дело-то было? – спросил Рассветник.

– Да как... Этот подъехал к нам, незаметно еще подъехал как будто подкрался. И давай, говорит, в проводники мне нанимайтесь. Я Краюхе и говорю: езжай давай. Он и согласился... Меня черт тоже дернул... Послать бы его катиться по всем колдобинам!

– Ну-ка, глянь на меня, Пила! – сказал Рассветник громко и твердо. Все остановились. Пила посмотрел Рассветнику в глаза.

– Ты никак надумал себя винить? – спросил воин.

– Так я это... Я ведь сам его вроде... – пробормотал Пила, не то наговаривая на себя, не то оправдываясь.

– Послушай-ка меня теперь! – сказал Рассветник, точно повелел – Про то, кто перед тобой, ты не знал, и знать не мог, так? Так! Ты брата своего отправил зачем – выполнить за тебя досадное дело, о жизни и смерти речь не шла, и в мыслях не было! А если бы знал – не отправил бы ведь ни за что, правда?

– Так, но...

– Вот и не казни себя за то, о чем не знал, и представить даже не мог! Это во-первых. Во-вторых, насчет "послать бы его" Об этом думать забудь! И думать забудь себя винить, что не послал – об этом и речи не могло быть! Еще не такие люди, парень, как ты или как я, или посильнее нас, поддавались на чары злыдней, и по одному их слову делали такое, что сами потом проклинали свою слабость и волосы рвали на голове! Понял? А тебе, не знавшему, не видевшему их ни разу, к встрече с такой силой никак не готовому – тебе и думать было нечего о том, чтобы как-то с ним спорить, Ясно?

Пихнули коней под бока и тронулись дальше.

– Ясно-то оно ясно. – сказал Пила чуть погодя – А вы сами откуда про них столько знаете?

– Да мы уже не первый год за ними гоняемся. – сказал Коршун.

– Мы за ними, а в позорные годы было так, что злыдни гонялись за нами. – прибавил Вепрь.

– Князь вас послал? – спросил Пила.

Коршун посмотрел на Рассветника.

– Слышь, Рассветник. Князь нас послал, или как?

– Нет, Пила, мы не княжеские люди. – сказал Рассветник – Коршун с Вепрем – они вот на службе у князя, их воевода Барс отпустил из гор нам в помощь. А мы с Клинком никому не служим. Мы ученики Старшего и ему помогаем в его делах.

– А кто он, Старший?

– Он мудрец и колдун. Живет на белой горе в Пятиградье. Не слыхал?

– Слышал, что есть такая земля, Пятиградье, а что за страна, и что там за люди живут, не знаю. Они не ратаи, кажется?

– Да, не ратаи. Но они тоже данники стреженского князя и служат ему по особому договору. Называется их народ уннаяка.

– Унаяки вобщем. – сказал Коршун – Вепрь вот у нас унаяк.

– А учитель ваш тоже унаяк?

– Нет, он ратай. – сказал Рассвтеник.

– Почему тогда живет там?

– Нравится ему там. – сказал Рассветник – Он никому не служит, вот и живет, где нравится.

– Так вы оттуда, с самого Пятиградья за злыднем гнались? – спросил Пила.

– Да мы по каким только местам за ними не носились! Ты и не слышал о таких местах, наверное. И везде они за собой бросают мертвые тела с опаленными лбами. – сказал Рассветник.

– Это затворник их научил так? – спросил Пила.

– Он, кто ж еще. – сказал Коршун.

– И сам он так умел?

– Ясноок-то? – переспросил Рассетник – Умел, наверное. Только оно ему зачем, он ведь многие годы сидел безвылазно под землей. Не ел, не пил, поддерживал в себе силы одним колдовством.

– Это и у нас рассказывали, что он света боялся, а тьма ему придавала силы. – сказал Пила – А ваш учитель не так живет?

– Нет, не так. – резко сказал Рассветник – И если бы ты так сказал, зная Старшего, то за это одно... Ты не сравнивай больше пещерника с нашим учителем.

– Не буду! – с готовностью согласился Пила.

– Ему свет и красота земная придают силы, хотя он и тьмы никогда не боялся. Ты и не знаешь наверно, что если бы не Старший, то может быть, Ясноок до сих пор бы сидел в своей яме на княжьем дворе, и всю ратайскую землю гноил бы, как раньше!

– Как это?! – удивился Пила – Ты говоришь, ваш наставник Ясноока победил, а я про это и правда не слышал! Знал бы – ни за что не стал бы спрашивать, похожи ли они или нет, с тем колдуном!

– Ну, то что ты не слышал о нем, это не удивительно. До сих пор за это все хвалят только князя Светлого.

– Расскажи, как было! – взмолился Пила – И как вообще оно так получилось, что какой-то крысюк подпольный, весь век в берлоге просидел, и забрал такую власть!

– Это, Пила, долгая история. – сказал Рассветник.

– Так ведь и путь у нас не близкий. Расскажи, а я потом нашим в Горюченском перескажу.

Рассветник начал рассказывать:

– Началось все лет двадцать назад, еще в начале княжения Светлого. Тогда впервые стало слышно про Ясноока. Сначала он появился в Каяло-Брежицке – в большом городе на полудне, в столице Степного Удела. Но там он, судя по всему, надолго не задержался, а перебрался в Стреженск, и год-два сидел тише воды ниже травы. Старики, которые тогда его знали, говорят, что он был чистой воды акиринаец. Но никто и глазом моргнуть не успел, как Ясноок стал самым коренным ратаем, и даже говор у него стал настоящий малочарокский, так что тамошние его чуть ли не за поприще начали принимать за земляка.

– Так он откуда на самом деле взялся? – спросил Пила.

– Никто этого толком не знает. Скорее всего – из акиринайского земли, что в царстве хвалынского калифа, там в это время была большая междоусобица, и оттуда много акиринайцев спасались в наши сопредельные земли – кто в Стреженск-Полуденный, кто в Каяло-Брежицк. Этот вот добрался до самого великокняжеского Стреженска. Поселился он там у книжников, стал переписывать книги и переводить с акиринайского и хвалынского. Тогда он и стал впервые известен своей ученостью, там и с Вороном познакомился. Про Ворона-то слышал?

– Нет. – признался Пила – А он кто?

– Ворон – колдун. Тогда в Ратайской Земле было два больших колдуна – наш Старший и Ворон. Когда-то они называли друг друга братьями, но Ворон прельстился золотом и честью больше чем мудростью, и подался в Стреженск – колдовать для князей и больших бояр. Мудрости и силы он из-за этого лишился, а золота и большой чести так и не нажил нажил. Старший, когда тот уходил, только головой вслед покачал, и остался жить на Белой Горе. Так вот, Ясноок напросился к Ворону в ученики, с книжного двора ушел, стал Ворона назвать вторым отцом, а уж Ворон на него нарадоваться не мог, такой способный да усердный ученик нашелся! Глаз с учителя не сводил, каждое слово его ловил и глотал поскорее. Готов был дорогу перед Вороном мести бородой, башмаки целовать.

– Он так, конечно, не делал. – сказал Коршун – Только клялся, что готов был.

– Так вот. – продолжал Рассветник – В ворожбе он скоро превзошел самого Ворона, но ничего без его совета делать словно не смел – все сначала спрашивал, а за каждый совет благодарил чуть ли не со слезами. Ворон от этого становился мягким, будто тесто, и рад был раскрыть Яснооку любые тайны – даже то, что ему Старший в годы братства доверял строго-настрого держать при себе, до самого крайнего случая.

– Ворона какая-то, а не Ворон! – злобно пошутил Пила.

– Зря ты так говоришь! – сказал Коршун – Ворон хитер как девять леших, и знает много. Чтобы его перехитрить надо быть таким вот Яснооком, только ему и удалось! И колдуном он оказался таким, что Ворону до него – куда там!

– Как это, оказался? Он, что, не у Ворона этого выучился, что ли?

Коршун усмехнулся.

– Что ты! И все его тихое житие у книжников, и даже имя – Ясноок – все один обман! Ведь, змей, имечко-то какое себе придумал – ни княжеское, ни воинское, ни мужицкое, ни хрен пойми какое, только ни колдовское – это уж точно! Так черных ведьмаков не зовут, а он всегда был ведьмаком самым настоящим, и таким черным, что чернее некуда, это точно!

Рассветник продолжал рассказ:

– Скоро его уже знал весь Стреженск. Он колдовал для многих больших людей, и везде вполголоса говорили, что за помощью к нему идти лучше, чем к Ворону – вернее.

– Он людям, значит, помогал? – спросил Пила – Что-то в первый раз про него такое слышу.

– Помогал в то время. Привораживал, подправлял торговлю, снимал боли, от железа заговаривал, и на железо...– ответил Рассветник – Не всем, конечно, а только кому сам хотел, перед другими глаза закатывал и рек, что мол, вступил на путь тайного знанияне для наживы и мелкой людской суеты, а ради любви к мудрости. Скоро про него и по-другому стали говорить: что тем, кто с Яснооком заведет дружбу, тому во всем будет удача, а кто как-нибудь не-по хорошему с ним пересечется – тому наоборот, будет одна беда.

Только Ясноок умудрялся так устроить, что до Ворона такие слова не доходили. Вся Ратайская Земля уже шептала о Яснооке, а Ворон ничего, кроме своего имени, не слышал. Но слухи эти дошли и до Пятиградья, до самой Белой Горы.

Тогда Старший решил сам сходить в Стреженск. Пришел он там к Ворону и уговорил его познакомить с Яснооком. Ворон хотя и успел загордиться перед Старшим, и думал, будто учитель ему очень завидует, но не отказал. Может даже потому, что хотел похвастаться лучшим учеником. Ведь Старшему такого вовек не воспитать – он думал.

Поговорил Старший с Яснооком наедине, а потом, когда вышел от него, то сказал Ворону: "Брат Ворон, не так прост твой любимец, как ты думаешь, а какой он – не знаю. Спрашиваю его, и слышу в ответ пустой звук. Смотрю на него, и не вижу человека, вижу одну маску, а за ней – тьма непроглядная. Лицо свое он хорошо скрывает. Боюсь как бы ты, брат, змею на груди не пригрел. От этого большая беда выйти может. Приглядись к нему" – Так мне пересказывал Молний – первый среди наших братьев, который при этом был. Ворон – он рассказывал дальше – от таких слов сильно удивился, но расспрашивать Светлого больше ни о чем не стал, только поспешил с ним поскорее распрощаться.

Какой был разговор у них с Яснооком по отъезду Старшего, нам неизвестно, только на другой день Ясноок сам, без приглашения, пошел к великому князю, и скоро со двора Ворона переехал на княжеский.

– А Ворону сказал: "поклон этому дому, а я – к другому" – добавил Коршун

– Так и сказал? – удивился Пила.

– Да нет, шучу. Хотя волк его знает. Наверное, мог бы и так сказать.

– Вот с тех-то пор он и открыл свое истинное лицо. Вернее лицо он спрятал, но все его черное гнилое нутро обнаружилось как нельзя нагляднее. Очень быстро он стал у Светлого первым советником, помощником во всем, только помогать князю он стал не в добрых делах, и советовать не доброе. И дела в Стреженске от этого пошли день ото дня все хуже. – рассказывал Рассветник.

Не успел еще Старший вернуться из Стреженска до Белой Горы, как его догнали отроки Светлого, и передали княжеское слово – убираться из ратайской земли, куда глаза глядят. Иначе – князь приказывал – и Старший, и все, кто за него вступятся, вызовут гнев великого князя. И Старший послушался. Хотя знал бы, чем все обернется, то наверное и гнев на себя не побоялся бы принять. Из всех тогдашних учеников с ним один только Молний и остался. Так они и ушли вдвоем. Остальные кто куда разбежались и Белая Гора опустела надолго.

На дворе у князя для Ясноока откопали пещеру и он в ней стал жить, наружу никогда не выходя. Тогда его и прозвали Затворником, тогда же впервые появились его пятеро злыдней. В нору к колдуну спускался только Светлый, и больше никто – ни бояре, ни ближние дружинники князя. Даже со своими подручными, кроме этих пятерых, Ясноок перестал лично видеться, все приказы он отдавал и получал все известия только через злыдней. Они стали Яснооку вместо глаз, ушей, вместо языка и вместо рук. Все свои темные дела он стал делать только через них.

– Эти-то откуда взялись? – спросил Пила.

– Тоже никто не знает наверняка. – отвечал Рассветник – То ли он своим прислужникам дал такую колдовскую силу, то ли вызвал духов откуда-то с той стороны, поселил в человеческом обличии и заставил служить себе. Они стали как пять пальцев у его руки, и этой рукой он шарил по всей ратайской земле, до самых дальних краев. И страх перед ним стал еще больше.

Князь с помощью Ясноока начал забирать власти все больше и больше. С дружиной перестал и пировать, и советоваться. Старых советников от себя совсем отстранил, приблизил тех, кто был на примете у Затворника. Вернее сказать, Затворник их к князю пододвинул. Все дела Светлый стал решать не спросив совета ни стреженских бояр, ни дружины, и горожан на сбор тоже на больше не созывал. Если с кем и совещался, так только с Затворником в его пещере. А для остальных у него осталось одно – приказывать.

Тут как раз отличился один из новых дружков Ясноока, Кремень, сущая псина боярского рода. До этого он с ездил посольством в великий Злат-город, ко двору хвалынского калифа, а как приехал, стал водить со злыднями хлеб-соль. Через это и в княжескую дружину устроился. А там стал князю напевать про то, как калиф живет у себя в Злат-Городе. Правит он, мол, не спрашивая никого – ни народа, ни вельмож, а всех называет своими рабами, даже первых советников. И живет он не так, как стреженские князья – на одной золотой тарелке по две раза не ест, рубашки, шитой золотом, дважды не одевает. Наложниц одних у него мол, целые тысячи, двор для них – с пол-Стреженка. А еще – что любого, на кого калиф пальцем не ткнет, того хоть обезглавят на месте, хоть тотчас сделают наместником – по одному его слову. А хвалынская страна при этом – еще добавлял князю Кремень – будет не больше и не богаче ратайской, и почему великий князь стреженский, имея такую силу, живет беднее калифа – непонятно.