Текст книги "Затворник (СИ)"

Автор книги: Сергей Волков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 30 страниц)

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ЗАГОРСКИЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ ХВОСТВОРТУ.

3.1 НЕДОБРОЕ УТРО.

Зимы к закату от Хребта всегда были теплее, чем на ратайской равнине. А в этот раз выдалась и вовсе, как не зима. Снега почти не выпадало, Разве что на день-другой ложилось на землю совсем немного, а после таяло. Лед на реках и озерах не вставал, а если какую-нибудь тихую заводь и покрывал тоненькой корочкой, то опять же, не дольше чем на день или два. Зато почти не случалось дня, чтобы не накрапывал мелкий дождик, такой холодный и колючий, словно ледяные иголки сыпались на землю с серых небес. И если бы не солнце, что катилось каждый раз по небу с рассвета на закат столько, сколько ему было положено – а во время, с которого начнется повесть, дни были еще коротки, но становились с каждым разом все длиннее – то и подумать было бы невозможно, что все еще зима на дворе. Казалось, что на дворе была то ли чересчур слякотная осень, то ли весна, слишком холодная и пасмурная.

Дружина большого дубравского боярина Беркута кочевала по Захребетью. Искали, где можно поживиться чем-нибудь съестным. Где-то ночевали раз, где-то оставались на пять дней, где-то на десять. Сейчас вторую неделю отряд стоял маленьким тайным табором, в окрестностях города Гусак, в лесу, на скате оврага между двумя небольшими гривами. По всем сторонам Беркут разослал разведчиков по двое-трое – высматривать, выслушивать и вынюхивать. Не осталось ли захребетников в какой деревне, не поднимается ли дым из очагов, не поют ли утром петухи, не замычит ли корова в хлеву, не донесется ли до чуткого нюха дубравцев запах свежего хлеба. Даже если лаяли во дворах собаки – и то уже считалось добрым знаком – во многих селениях из собачьих костей давно уже сварили похлебку, съели ее, и успели позабыть, какова на вкус...

На бенахской войне осенью елось и пилось вдоволь. Зимой – так и сяк. А чем ближе к весне, тем тоскливее свистел ветер в животах у ратаев. Теперь приближалось как раз такое – самое голодное – время. В самих Горах прокормиться было нечем уже не первый год – жители из долин давно кто разбежались кого вывели на ту или эту сторону, кто сами околели от голода. Поэтому воевода Барс, отец Орлана, стал отправлять в Захребетье легкие отряды, добывать полкам припасы. Иногда до половины всего войска уходила с гор на равнину. И никто в войске не знал Захребетья так хорошо, как Беркут и его люди. Поэтому и посылали дубравцев всегда в числе первых.

В начале Беркуту служила удача. Он исправно отсылал Барсу зерно и скотину. Но то – в начале, а теперь, вот уже месяц, как всех трофеев едва хватало на пропитание самих добытчиков. Да и на пропитание, к слову, не очень-то сытное, а если совсем по чести говоря – то как раз, чтобы только ноги не протянуть...

Разведчики возвращались, разъезд за разъездом, и все говорили одно и то же: там деревни стояли совсем брошенные, там сожженные дотла, в том месте нашли одну только старуху, неизвестно чем еще живую, а в другом селянка варила детям в котле ворону с перьями. Всюду видели запустение, горе и смерть.

А настоящая война стояла лишь на пороге этих мест. Скоро закатным предгорьям Хребта предстояло почувствовать ее на себе сполна. Придут из-за гор стреженские полки и всех, кого застанут в полумертвых деревнях, будут убивать или уводить на ту сторону.

Хвостворту вернулся из рейда четвертого дня. А сегодня, уже затемно, пришел с закатной стороны последний отряд-тройка, и его старшина держал ответ перед большим боярином Беркутом.

Вокруг единственного костра теснились человек пятнадцать, озябших и промокших. Отогревались, варили кашу и пекли на камнях лепешки. Напротив грузного бородатого Беркута сидел и вел речь Царапина, как и Хвостворту недавно взятый в боярство из ополчения. В одной из стычек в горах его ударил в лицо граблями местный крестьянин, наградив впечатляющими шрамами и заодно новым прозвищем.

– До самого Гусака все пусто. – рассказывал Царапина – Если наши где-нибудь трех крошек не прибрали, то уже подмели бенахи и те незнакомцы, которые к ним приходят с заката. Все поселки без людей стоят. Собаки – и те ушли. Под самим городом у бенахов большой стан. Много войска собралось, особенно незнакомцев. Только при нас еще один полк к ним шел. Мы к ним подобрались, разглядели кое-что.

– Какие они из себя? – спросил Беркут.

– Чудные, честный боярин! Флаги пестрые, с чудовищами, и сами все разодетые как петухи. В шапках перья. На всадниках некоторых броня до пят. У пеших на головах железные шапки, вроде тарелок. Самострелы, щиты в рост. Всего конных и пеших с полтысячи. Да безоружных, да бабы на телегах – еще сотни две. На ночь огородились повозками, выставили сильную стражу, будто ждут нападения.

– Слышал? – спросил Беркут воина, которого отправлял в горы с донесением. – Об этом всем Барсу перескажешь слово-в-слово. Что будем дальше делать, господа бояре? – обратился он ко всем – Как нам быть?

Ответил старшина по имени Селезень:

– Тут нам оставаться больше не для чего. Тут мы больше ни корочки даже себе не добудем, не то чтобы в Горы отправлять. Надо сниматься куда-то.

– Куда сниматься? – спросил Смелый, единственный в дружине Беркута, кто был с ним с самого начала войны – За Гусак, на закат идти?

– За Гусаком наших, кажется, еще не бывало. – сказал Царапина – там, должно быть, сытные места... Но там все бенахское войско...

– Едва там появимся, мигом сцапают. – сказал Селезень.

– Тогда что, в Горы обратно? – спросил Смелый.

– Так, выходит. – сказал Селезень.

– А толку? – спросил его боярин – Не один ли бес, где пухнуть с голоду. Здесь еще хоть чем-то перебиваемся, а там давно из конских копыт похлебку варят.

– Слушай меня! – сказал Беркут – Так или нет, а отсюда пора сниматься. Здесь больше перебиваться не сможем. И страна истощилась, и слух о нас, должно быть, уже прошел далеко. На закат пробираться слишком опасно. А в горы придем – сам скажу Барсу, чтобы требовал у князя припасов, и без шуток, иначе уйдем в Дубраву, и сказка вся. Завтра отдыхаем, послезавтра на рассвете снимаемся. Стоять в ночь сначала тебе, Ладонь с твоими орлами, потом Хвостворту. Старший на ночь – Смелый. Пришедшим ужинать, Смелому – собираться в дозор. Остальным спать. Все.

Отдав это последнее распоряжение, Беркут улегся на подбитый мехом плащ, прикрылся полой и мгновенно захрапел. То же собирался сделать и Хвостворту. Рядом расположился Царапина. Завернувшись в покрывала, он уже закрыл глаза, когда Хвост окликнул его вполголоса:

– Фавапина, а Фавапина!

– Чего тебе, шепелявый? – переспросил Царапина.

– Когда ты, говоришь, в Новой Дубраве в последний был?

– За год до войны, на ярмарке осенью.

– А на первой неделе, или на второй? – спросил Хвостворту.

– На второй.

– Значит, разминулись. – вывел Хвостворту – Я-то на первой был.

– Это ничего – ответил Царапина, широко зевнув – В другой раз не разминемся, только договориться надо, когда приедем, чтоб повидаться...

И уже засыпая, добавил что-то про весточку.

– Устал ты сильно, я вижу. – Сказал Хвостворту – Ну спи, Царап! Спи... И я буду...

– А ну поднимайся! У светлого князя на дворе петухи поют!

С этими словами кто-то бесцеремонно пихнул Хвоста по ноге.

Хвостворту спешно открыл глаза и приподнялся. Прямо в лицо ему сияло во всю силу взошедшее солнце. Видать, ночную смену караулов проморгали. О подъеме почему-то приказывает не Беркут, он сидит на своем месте, почти напротив Хвоста, злобно зыркая глазами по сторонам, похоже сам только что разбуженный. Всем распоряжается незнакомый долговязый парень в лисьей шапке на затылок. Он вальяжно прохаживается взад-вперед возле кострища посредине лагеря, помахивая топориком и пиная ногами еще не разбуженных дубравцев.

– Поднимайся, парша стреженская!

– Мы не стреженские, мы дубравские... – пробормотал, поднимаясь, Царапина. Тут же кто-то сзади неразмашисто, но веско стукнул его обухом по макушке. Царапина простонал, и обхватив голову, снова опустился на землю.

– Ну? – нахально взвизгнул тот, что в середине – Кто тут еще не стреженский?

Хвоста кольнуло в спину что-то острое, очень больно и кажется, до крови. Понимая, наконец, что творится кругом, он встал с плащей. Вокруг лагеря толпились или проходили в круг вооруженные люди, одеждой – кто похожие на дубравских бояр, а кто – и не очень. У иных на головах были высокие тупоконечные шапки с подвернутыми кверху полями, на других – колпаки с длинными наушниками, завязанными от холода под подбородком. У сермяг, накинутых поверх броней, почти до земли свисали распоротые в локте рукава. Побрякивали железные пластины, кольца и пряжки. Скулили огромные лохматые псы на поводках у вожатых – скулили чуть слышно, но жадно и нетерпеливо. Видно хотели жрать, а угощение лежало тут же у ног, заспанное, растерянное и беспомощное... Слышалась повсюду ратайская речь, но говор был чужой.

– Ну, попались, друзья! – прошептал кто-то рядом – Захребетники, волк их возьми!

Пленников подняли, обезоружили и согнали в кучу. Забрали еду, одеяла, плащи, шкуры, котлы. Забрали все ремни и пояса. У кого из бояр были на себе перстни, кошели или ожерелья – все заставили снять. Всю добычу подороже загорцы тут же надевали на себя, либо распихивали по сумкам и пазухам. Остальное связали в тюки, погрузили на дубравских коней, и повели лошадей, вместе с пленными, вереницей через лес.

– Кто прозевал? Кого мы должны за такое доброе утро поблагодарить?– спросил Хвостворту шедшего перед ним Селезня.

– Люди Ладони стояли, кто-то из них значит. Да вон и они – Болячка и Репей, глянь налево!

Хвост обернулся и увидел, чуть в стороне от тропы, тела двух товарищей, карауливших ночью. Одежду с обоих уже успели стащить. Рассмотреть мертвых, чтобы понять, как и чем их убили, Хвостворту не успел – шаг сбавить не давали ни на миг.

– Проспали, видать. – сказал ему Селезень. – Хочешь, отблагодари их теперь.

– Их теперь хоть заблагодарись – сказал Хвостворту – Толку не будет. Да может, и не проспали, раз их прирезали. Так бы – могли как нас теперь, взять тепленькими, да гнать...

– А не Царапину ли нам поблагодарить? – спросил Тунганыч, выросший в Новой Дубраве сын пленника-степняка. – Он последний пришел, он и привел за собой хвост!

– Мог и не он. – сказал Селезень – давно тут стояли, и много успели нашуметь...

– Эй! Скажи пусть молчат! – по-бенахски крикнул шагавший поодаль воин псарю, который вел в поводках двух собак.

– Взять! – приказал захребетник. Кобелища размером с телят ощерили клыкастые пасти, и глухо рыча кинулись на Хвостворту. Тот с испугу отшатнулся в сторону, но вожатый держал поводки крепко.

– Рядом! – скомандовал он, и псы тотчас заняли свои места, и шли дальше смирно, словно те же телята. – Ты! Боярин велит тебе хайло закрыть!

"Без тебя, придурка, знаю, что там твой ведьмин боярин крякает!" – зло подумал Хвостворту. За три года на войне он хорошо освоил бенахскую речь. Поэтому, и еще за редкую удаль, его даже отряжали на особенные опасные задания – Хвост с несколькими другими сорвиголовами переодевались в бенахскую одежду, и проникали в поселения, а то даже в воинские лагеря. Там они, прикинувшись бенахами или захребетскими, свободно, не таясь, бродили, сидели в трактирах, болтали с врагами о всякой всячине, пили с ними вино и метали кости, разузнавая между болтовней нужные сведения. Тут как раз сослужила службу Хвосту его шепелявость – дубравского говора за ней было почти невозможно разобрать.

В отряде, захватившем добытчиков, было человек сто или сто двадцать. Из них бенахов оказалось десятка три, не больше. Остальные – захребетники и незнакомцы. Среди последних попадались такие диковинные господа, которых бывалый Хвост видел впервые. Недалеко от него, по правую сторону, шли двое в пестрых безрукавых рубахах поверх лат, оба гладко выбритые. На широких кожаных ремнях с увесистыми пряжками висели мечи – на целую ладонь длиннее ратайских или бенахских. У одного, толстощекого и широкоплечего, на голове был шлем, схожий с днищем от ведра. Второй иноземец – повыше и худощавее, рыжеволосый и рыжебровый, несмотря на утреннюю сырую прохладу, шел с непокрытой головой. Щекастый что-то рассказывал на своем незнакомском языке. Говорил он быстро, весело и с жаром, а рыжий в ответ скалил огромные желтые зубы, развязано кивал башкой, и временами отвечал что-то, так же непонятно. На пленников эти двое вовсе не смотрели, словно дела никакого у них тут не было.

"Эти, видимо, из тех самых незнакомцев, про которых Царапина вчера рассказывал – думал Хвостворту – Какой леший их сюда занес!"

Дела у короля шли плохо. От собственной его рати, за пять лет сражений, остались почти что одни знамена. Бенахские князья, совсем не желавшие смерти в бесплодной войне, и видевшие бессилие короля их принудить, запирались в своих родовых замках. «Война добрая, когда идешь в землю врага, берешь там добычу, дань и пленников, и возвращаешься целый назад. А если защищаешь подданных короля, не можешь взять в их селениях ни добычи, ни дани, ни пленников, а вернешься назад или нет – неизвестно, то добрая ли такая война?» – говорили господа. Горожане, уже отдавшие на войну много денег и людей, встречали королевских посланников неприветливо, говорили им о бедности и скудности, и провожали без людей и без денег. «Раньше мы жили в покое, и богатели от торговли с ратаями, для чего нам умирать и разоряться от войны с ними? Чтобы его величеству прибавилось подданных?» – так рассуждали городские отцы на совещаниях.

Только захребетники, боявшиеся княжеской мести, твердо стояли за продолжение войны. Но даже вкупе с их ополчением сил у короля было недостаточно. Поэтому, откуда мог, он доставал серебро (добрую половину которого собирали всей землей те же захребетники) чтобы нанимать войско и закупать оружие в закатных странах.

Прошагав чуть ли не пол-перехода, вереница пленных и их пленителей выбралась из леса на широкое ровное место. Здесь их ждали коноводы с привязанными лошадьми под седлами, возницы на телегах, охрана и обозные. Всего – еще сотня человек при полусотне коней, и десяток повозок. Здесь пленных обыскали снова, на этот раз – еще тщательнее, забрали все сколько-нибудь годное, даже одежду и сапоги, у кого были получше. Взамен позволили обмотаться и обвязаться всяким тряпьем. С Хвоста сняли его кожаные чеботы и меховые пимы, а взамен подарили кусок рогожи. Хвостворту разорвал это чудо надвое и перевязал поверх портянок. За свой неновый, но добротный полушубок он получил драную-передраную лохмотину. Такую ветхую, словно она год лежала в сенях и об нее вытирали ноги. Но и этому приходилось радоваться – вместо шапки он вообще получил на голову одно Вечное Небо. На сани рассадили знатных пленников и сложили добычу. К другим привязали цепочками остальных «стреженцев» – так захребетники и бенахи стали в войну называть без разбору всех ратаев «с той стороны» Сами победители рассаживались в седла. Двум незнакомцам, примеченным Хвостом, слуги спешно подвели иноходцев. На ломаном бенахском рыжий объяснился со старшинами отряда, сетовал что «никакого подходящего события не случилось»

"Мечом он не вволю намахался, хорек ниоткудашный! – зло подумал Хвостворту – Ну подожди, наши придут – будет тебе такое подходящее событие! Радуйся тогда, если ноги унесешь за свои семь морей!"

После рыжий, вместе с толстомордым товарищем и большей частью прочих всадников укатили прочь, с ними увезли в повозках и больших дубравских бояр, угнали коней. Остальных пленников снова выстроили в колонну и медленно повели вслед отбывшим господам.

Солнце, светившее с утра, теперь спряталось за сплошным светло-серым облачным пологом. На голых деревьях сомнища ворон сокрушали воздух надрывным карканьем. Скоро ратаи выбрались на широкое картофельное поле, без трав и кустов, и земля под ногами превратилась в вязкую липучую грязь, вперемешку с частыми лужами мутной воды. Зачавкали, захлюпали по жиже обмотками. Селезень увяз сапогом, и выдернул его наружу без подметки, достать и подвязать подошву охранники не дали времени – так и потопал дальше в одном сапоге. Другой дубравец оставил на поле башмак целиком.

Миновали поле, миновали межевые кусты, которыми захребетники обсаживали наделы по примеру бенахов, другое поле и другую межу. Шли все дальше и дальше.

Показались неподалеку полдюжины землянок рядом с большим пепелищем – то ли сюда из гор уже приходили "стреженцы", то ли искал себе пропитания какой-нибудь отбившийся от войска бенахский отряд. Из-под земли тут же высыпали, посмотреть шествие, все жители – сплошь дети, старики и старухи, но дальше пары шагов никто не решился отойти от жилища.

– Стреженцев наловили! Гляди, стреженцев сколько наловили! – донеслось до Хвостворту шумное перешептывание мальчишек.

Открыто однако, никто не высказался. Только когда пленники уже стали отдаляться от поселка, то на их след вышла низенькая, тонкая как щепка, старушка и громко плюнула вслед веренице.

– Тьфу!

Захребетники дружно расхохотались.

– Тьфу! Тьфу! – продолжала старушка.

– Обратно под землю закопайся, сухостой! – крикнул кто-то из дубравцев, и получил дубиной поперек спины.

3.2 НЕВОЛЯ.

Когда захребетники договаривались с королем о покровительстве, то выторговали себе привилегию. Королевские и союзные полки не должны были входить в захребетские города. Поэтому большой лагерь бенахов стоял за два-три поприща от городской стены Гусака, по другую сторону реки.

Ни частокола, ни какой-то другой ограды вокруг лагеря не было. Вместо этого стан окружали сомкнутые повозки, многие – обитые дощатыми щитами до самой земли. За этими "стенами" разные отряды стояли своими сомкнутыми таборами, точно городские дворы. В окружении телег стояли шалаши и палатки, горели костры. Кое-где встречались землянки, из окошек и щелей в них струился наружу серый дымок. Проходы между тележными кварталами напоминали улицы. Иные были даже замощены, но большинство от дождей и бесчисленных ходоков превратились в грязевые канавы, глубиной повыше лодыжки. Целая толпа захребетников надсаживали спины, пытаясь сдвинуть с места увязшие дровни с огромной бочкой воды. На перекрестках сидели торговцы в сколоченных из какой-то ветоши подобиях лавок, они кричали и зазывали покупателей. Болтали и смеялись бабы. Откуда-то доносился детский плач. Стучали топоры. Чуть покачивались от легкого ветерка знамена.

Дубравцев прогнали в самую середину стана, на небольшой пустырь, своего рода соборную площадь этого города на колесах. Тут как тут уже стояли бенахские, ратайские и незнакомские бояре, в том числе и знакомая Хвосту парочка – рыжий и толстяк, а с ними другие такие же мордовороты. Пленников стали делить на три кучки, как делятся дети в играх, когда "главарь" каждой стороны выбирает себе из толпы по одному, потом следующий, и так по кругу. Щекастый с ведром на голове вякнул что-то свое непонятное, и слегка хлестнул Царапину плеточкой по шапке. Тут же двое слуг выхватили его из строя и подзатыльниками погнали прочь. Царапина даже не успел оглянуться на Хвоста.

"Ничего, может обойдется еще и не расстанемся. Только бы мне к этим же двоим петухам ряженым попасть!" – подумал Хвостворту.

– Этого забирай! – Сказал тут же важный бородатый захребетник, и ткнул пальцем в грудь Хвосту. На шею ему накинули петлю и потянули словно бычка. Не очень сильно, но упираться, как бывает, упирается скотина, было уж больно себе дороже. Бычка за такое инакомыслие хлещут хворостиной, а пленный дубравец запросто мог остаться и без головы.

"Сорок один нас было. – Думал Хвост – Беркута с четырьмя сразу увезли. Двоих убили. Тридцать четыре остается. На трое поделить – значит по одиннадцать и один лишний. Как они, интересно, тридцать четвертого будут делить? На кусочки порежут? Хоть бы передрались, да поубивали друг друга к волкам!"

Группу, в которую угодил Хвостворту, отвели за пару "дворов" и согнали в широкую яму, глубиной в два с лишним обхвата. Сверху накрыли решеткой из связанных жердей. Дали в яму большой скребок – собирать со дна грязь и воду, дали ведро, чтобы это добро выносить наружу. В это же ведро пленникам полагалось оправляться самим. Вот только подкрепиться ничем не предложили.

– Жрать на вас еще готовить... Передохните все – и то хорошо! Тогда самих собакам скормим, хоть наедятся как следует! – бухтел сверху мордастый захребетник, широченный в плечах и в пузе.

– Не ворчи! – сказал другой, молодой, чернявый и в кудрях как барашек – Вы не обессудьте, господа стреженцы! – с улыбкой обратился он к пленным – Пирогов мы вам не успели напечь, и курочки, видишь, не зажарили, так вы не обижайтесь! Мы ведь не знали, живые вы к нам придете, или волки будут в лесу вашими косточками хрумкать! Нате вам зато!

Он скинул в яму несколько поленьев. Дали и тлеющую головню. Пленники сразу развели костерок и сели возле него тесным кругом, стараясь не прислоняться к холодным стенам своей земляной тюрьмы. Никто не говорил почти не слова – обсуждать события недоброго утра не хотелось – и без того было тошно. Гадать, что будет дальше – тем более.

Утром принесли новых дровишек, и наконец еду: Большой жбан сырых картофельных очистков. Пленники черными от грязи пальцами стирали с тоненьких ломтиков землю, нанизав на лучинку жарили над костром, и с великим удовольствием поедали вместе с кожурой. Ужинать дали новое лакомство – пригарки от каши со дна котлов, некоторые темно-коричнивые, а некоторые вовсе угли углями. А на следующее утро побаловали целым ведром вареных рыбьих ошметков – хребты, головы, плавники и хвосты.

– Эй, толстяк! – окрикнул Хвост мордатого захребетника-ворчуна, когда тот поднимал из ямы пустое кормежное ведро – Передай там вашим, чтобы в следующий раз кости не дочиста гладали, а то, не ровен час, поперхутся!

– Не нравится? – спросил стражник – Может не солоно? Так я вам насу в котел в другой раз для вкуса!

И в добавок запустил в Хвоста ведром.

Так Хвостворту, что вчера из нищих граждан попал в боярство, теперь стал захребетским безвольным пленником. А в скором времени и это его положение должно было переменится, вот только на что еще?

Разговоров в яме было немного – опасались говорить при сторожах, без конца стоявших над душой. Те были хмурые, и кажется, говорить с пленными им было запрещено. А может, сами охранники не желали трепаться со «стреженцами» от которых, вероятно, много выстрадали. Если же и было от них что-нибудь слышно, то одни ругательства и огрызки, могли еще вдобавок запустить камнем или земляным комком, или поддать сверху древком копья. Лишь один захребетник, тот самый кудрявый весельчак, кажется, не подчинялся никаким запретам, и когда оставался со своими подопечными наедине, то болтал с ними о том-о сем, шутил и смеялся, сидя свесив ноги в яму. Однако, поразмыслив, пленные перешептали друг другу, чтобы и с этим молодцом не особенно развешивать уши. Мало ли, он нарочно приставлен подслушивать, и из разговорных обрывков выбирать и мотать на ус нужные слова...

Каждый день из ямы стали отбирать по шесть человек, и угонять их в лес за дровами. Хвосту выпало идти на третье утро, и тут он вздохнул полегче. Работать заставляли помногу, зато кормили досыта – перед выходом, и еще в обеденную передышку. К тому же от бесконечных часов сидения в яме, с ее холодным грязевым дном, уже хотелось реветь по-звериному. Так что Хвосту казалось, что предложи ему сейчас хоть таскать камни на горбу – и то он был бы рад.

Еще тех пленников, что вернулись с работы в первый день, Хвостворту подробно расспросил – как там насчет улизнуть. Тут он уже сам увидел, что сбежать удастся навряд ли. До места дровосеков вели связанными за руки в цепочку. На месте освобождали руки, но тут же связывали ноги веревкой не больше трех ладоней в длину. Ходить худо-бедно можно было, а вот бежать – уже попробуй-ка побегай! Еще заставляли снять верхнюю одежду до пояса, оставляя в одних рубашках. "Кто резво работает, тот не замерзнет, а кто будет дурака валять, тот до вечера бегай раздетый!" – приговаривал охранник-старшина. Можно было, конечно, рвануть в лес и без полушубка, добраться до какого-нибудь поселка, стащить там чего-нибудь. Но под рукой у захребетников были луки с налаженной тетивой. Рядом, одним глазком поглядывая в сторону пленных, бродили на поводках уже знакомые Хвосту лохматые псины...

Но Хвостворту не унывал. Не сбежать – так хоть кости размять, думал он.

Пленников заставляли валить длинными пилами деревья, резать их на колоды и грузить в дровни (рубить сучья не доверяли – не давали в руки топоров). Но Хвост всегда вызывался пилить, и тут работал за двоих. Пила в его привычных руках ходила туда-обратно как живая. Пеньки отлетали от ствола, словно ломти хлеба от каравая. Захребетники быстро сами заметили это, и Хвоста стали каждый раз определять в дровосеки первым. Была от этого польза и пленникам – чем больше они добывали дров, тем больше доставалось самим, тем теплее было в яме. Сырые поленья чадили больше чем грели, иногда от дыма в яме было не продохнуть, но это уж точно было лучше, чем замерзать живьем в заготовленной общей могиле полтора обхвата глубиной... Еще дровосеки старались отложить от своего пайка хоть немного и вернувшись, делили поровну между оставшимися.

Так дни шли за днями, и Хвостворту уже стал смиряться с новым положением. В конце концов, и в лесном отряде жизнь была не намного легче.

Однажды вечером чернявый разговорчивый парень заменил на посту смурного толстяка. Едва стемнело, и лагерный шум поутих, он сел как всегда на край ямы, свесил ноги и сказал привычным веселым голосом:

– Вы вот что, господа стреженцы! Слушайте хорошенько. Вас всех скопом сегодня продали человечку, который скупает рудокопов, копать железо на полночный отрог Хребта. Туда скоро и пойдете, в город Чолонбара. С вами погонят бенахов с полдюжины, так вы их в дороге не обижайте, а то на месте вас за это похлеще обидят – там бенахов, злых как бесы, против вас сорока будет целые сотни. А еще лучше – по дороге как-нибудь вам навостриться бежать. Там, в горах – не как тут, не будете на солнышке загорать! Кто спускается в рудник, тому больше света белого не увидеть! Оденут железо на ноги, к стене приколотят, и будете махать кайлом, во тьме и в вони, в подземной воде по колено! Такую лямку недолго протянете! Так что лучше вам – по дороге от них смыться.

– Благодарю, добрый человек! – сказал Хвостворту – Только ты-то зачем нам это говоришь? Сам в плен нас взял, а теперь помогаешь?

– А что бы и не помочь? Мы с моим боярином за вас задаток получили, завтра остаток получим – и хоть трава не расти! Будет от вас покупателю доход, или вы от него хоть завтра удерете, мне все равно!

Все сбылось как он сказал. Следующим же утром пленников выгнали из ямы всех скопом и снова повели на "соборную площадь" в середину лагеря. Здесь уже стояли наготове все их товарищи из дубравской дружины, кроме Беркута и других больших бояр. Тех, видимо, давно увезли куда-то прочь, готовить на выкуп или обмен. Были здесь и другие ратаи, незнакомые – еще десяток. Стояли кучкой бенахи, о которых говорил чернявый охранник.

– Вон наши, смотри! – сказал Хвосту Зеленый, ополченец из старой Дубравы – Вон и дружок твой, Царапина!

Царапина стоял среди других, какой-то сморщенный, словно со сна. Временами он подносил ко рту кулак и откашливался.

– Где покупец-то наш, интересно? – спросил Тунганыч – Кому там нас продали?

– Тебе-то какая ляд разница, где он и какой из себя? – спросил его Зеленый – Думаешь, они тут один лучше другого, что ли?

Хвостворту с тревогой смотрел на Царапину. Тот, не обращая внимания ни на кого вокруг, стоял и кашлял в кулак. Был он с виду такой вялый и замороченный, что казалось, сейчас у него подкосятся ноги, и упадет хвостов приятель прямо в грязь.

"Только заболеть теперь не хватало! – подумал Хвостворту – Если нам этот захребетник рассказывал правду про все, куда нас погонят, и какая там медовая жизнь – то туда только больным и дорога! Да пока туда дойдешь еще, по голой-то грязи, да еще под дождем! Сколько хоть туда пути?"

– Смотри, а вот, кажись, и наш новый хозяин! Вон, погляди, какие он нам дорогие ожерелья подарит! – толкнул Хвоста под локоть Зеленый.

Хвостворту увидел толстого косолапого бенаха, лет с виду чуть за шестьдесят, с лохматой шевелюрой, уже наполовину поседевшей. Опираясь на трость и переваливаясь из стороны в сторону, он шел по площади, рассматривал гноящимися глазами свежий товар. Бритые подбородки сотрясались от каждого шага. Следом шла свита – писарь с сумкой через плечо и чернильницей на шее, за ним – стражники при оружии и со связками цепей на плечах. Купчина поглядел на пленников, переговорил коротко с боярами-продавцами, и ушел с ними, видимо писать купчую и расплачиваться. Своему помощнику, долговязому бородатому надсмотрщику по имени Четнаш, хозяин приказал собирать пленных в дорогу.

Стражники одевали на ратаев железные ошейники, каждый из двух створок – те самые драгоценные ожерелья, которые приметил Круглый. Пленники по очереди клали головы на станок-подставку, и бенах которого прочие называли "мастер" молотком вколачивал в особые пазы железный колок. Створка намертво соединялась со створкой, а дубравец с дубравцем.

– Вы будете теперь как рыбы в связке! – говорил Четнаш, похаживая рядом – Видите, как добр ваш новый владелец! Другой приказал бы надсмотрщикам пропустить вам веревку под жабрами, как рыбе, а я просто посажу всех вас на цепь! Чем не жизнь вам с таким хозяином, как наш господин добрый Колах!

Тут же появился рослый бородатый захребетский боярин, которого Хвостворту видел впервые – оказывается, он и был господином чернявого весельчака, и у него в плену пребывал доселе Хвост. Боярин, хохоча, сказал перед пленниками речь. Повинился на прощение, что не угощал своих "гостей" так, как это подобает хорошему хозяину. Желал дубравцам счастья с новым владельцем, доброй дороги, и просил не поминать лихом...

Соединенных в связки по двенадцать человек, невольников повели прочь из тележного города. Всего связок получилось пять, и еще одна как бы обрубленная – в нее нашлось только семь будущих добытчиков железа.

За стенами лагеря купца и его новую покупку ждали еще десятка два стражников и слуг. Стояли оседланные кони и четыре больших воза, запряженные волами. В котлах над кострами варилась ячка. Невольникам (чудеса, да и только!") вынесли по котлу на дюжину, раздали каждому ложку и два сухаря, и предложили подкрепляться перед дорогой. И рабы, уже привыкшие есть руками грязные объедки, остервенело накинулись на кашу с маслом и на сухари. Нельзя было и сказать, что стучит громче – ложки о котел, или зубы о зубы. Бенахи-сторожа глядели на дубравцев и смеялись: