Текст книги "Сочинения"
Автор книги: Семен Луцкий
Жанры:
Поэзия
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)
<На полях> Крепко Вас обоих обнимаю В<аш> Сема.
Lyon, Воскр<есенье> 18/I <19>42
Мой дорогой друг, опять долго В<ам> не писал, тяжелое было настроение, как всегда, бывает после возвращения от моих. Тяжело мне быть одному, но… еще тяжелее быть вместе с ними и стараться – ради девочки – быть веселым и бодрым. Самые «лучшие» моменты моего пребывания там – это когда я утром рано встаю и иду на высокую гору, где лежит под снегом моя Любичка. Там тихо, чисто и светло, и я бы оставался там на весь день, если бы мог. Но живые требуют меня, и я должен раньше, чем хотелось бы, прощаться с дорогой могилкой.
Простите меня, дорогой мой, за слабость, это – сильнее меня, достаточный «подвиг» для меня уже то, что я нашел в себе силы жить, я не думал, что смогу быть таким «крепким».
Хотел поздравить В<ас> вовремя с Нов<ым> Годом, с нашим старым, да делаю это с опозданием. Желаю В<ам> и милой Тат<ьяне> Алекс<еевне> здоровья и бодрости, а прочие мои пожелания, конечно, такие же, к<а>к у Вас. Пусть же выздоровеет, наконец, наша родная Акулинушка и пусть познает новую, счастливую жизнь. Молодец-женщина, сколько в ней героической стойкости и воли к жизни, как она побеждает свои неудачи… Можно ли не гордиться ею [293]293
Пользуясь эзоповым языком, Луцкий пишет о России.
[Закрыть]?
Сегодня посылаю В<ам> посылочку. В ней для Володи:
1) «кэк» [294]294
Кэк от cake (англ.) – здесь: пирог.
[Закрыть](к сожалению, только один, т<ак> как без тикеток [295]295
От ticket (франц.) – здесь: продовольственная карточка.
[Закрыть]его нельзя достать)
2) немного сахару
3) glycerophosphate и kola granules. Я думаю, что это ему очень пригодится, так это очень tonique и содержит 90 % сахару. А сладостей достать никак не мог.
А для Вас: сырок и рубашка цветная, боюсь, что опять неудачная, но рубашек здесь нельзя достать. Отчего Вы мне так и не сообщили адреса Павник? От Андрея письма имею довольно часто, спрашивает все о Вас, давно ничего от В<ас> не имел. Тяжело, должно быть, ему, бедному, не знаю, что делать, чтобы помочь ему лучше.
Что В<ам> о себе сказать? Живу так: встаю в 6 утра, еду в Живор на завод, работаю до 6 и в 7 я в городе. Поужинав, ложусь в кровать, читаю, надев перчатки, т<ак> к<а>к комната моя нетопленная, потом гашу свет и… стараюсь спать, но засыпаю с трудом и поздно и сплю плохо. Воспоминания, кошмары…
Работаю 60 ч<асов> в неделю (в субботу тоже и иногда по воскр<есеньям>), что спасает меня морально, работаю, к<а>к пьяница пьет водку, чтобы не думать и не вспоминать. Ужасно скучаю по В<ам>, но верю, что не за горами время нашего свидания. Боже мой, когда уже это будет?
…Опять ничего из моего письма не вышло столько хотелось В<ам> сказать, но… я смерз и уже поздно. До другого раза. Спокойной ночи, дорогой мой друг, не сердитесь, если редко пишу и не забывайте меня.
Крепко В<ас> обоих обнимаю.
В<аш> Сема.
Болею душой за дорогого Абе [296]296
Абе – по первым двум буквам имени: Абрам (Альперин).
[Закрыть]. Неужели болезнь его так тяжела и нескоро можно надеяться на улучшение?
<На полях первой страницы> Спасибо за адрес Володи. К сожалению, открыток совершенно нельзя было достать ни в одном почтовом бюро. Жаль…
Лион, 23/III <19>42
Мой дорогой друг, простите, что так долго не писал. У меня было очень тяжелой душевное состояние в связи с тем, что я здесь за один месяц потерял двух друзей (русского парижанина и француза професс<ора> Унив<ерситета>). Вот и пришлось мне быть «поддержкой» и утешителем двум бедным осиротевшим семьям, и чем более я для них «старался», тем более остро чувствовал всю непоправимость моего собственного горя… Словом, я опять все переживал, как в первый месяц, и все вспоминал опять… А сегодня к<а>к раз 17 месяцев, к<а>к я потерял мою Любичку.
Еще одно горе: получил тревожное письмо от Андр<ея> Ив<ановича>, в котором он извещает меня, что, вероятно, скоро отправится в воленсноленское путешествие и прощается со мной и с друзьями [297]297
От лат. volens nolens – «вопреки желанию». Каффи умер 29 ноября 1955 г.
[Закрыть]. Я сейчас же, на всякий случай, отправил ему телеграфный мандат, но чем это может помочь ему? И здоровье его тоже совсем нехорошее.
Боже мой, что делать и когда все это кончится?
Радостно для меня было извещение о свидании М. М. [298]298
По всей видимости, имеется в виду Михаил Матвеевич Тер-Погос<ь>ян (1890–1967), эсер; редактор (с № 85, который вышел в свет 9.II. 1923) газеты «Дни» (выходила с 29. X. 1922 по 28. VI. 1925 в Берлине, с 16. IX. 1925 по 30. VI. 1928 – в Париже; после этого – журнал. Окончил юридический факультет Петербургского университета (1912), участник Первой мировой войны. Вступил в ложу в 1925 г. (см.: Н.Н. Берберова. Op. cit., стр. 202), в 1937–1938 гг. досточтимый мастер Северной Звезды (см.: А. И. Серков. «История русского масонства. 1845–1945», стр. 181, 199). Погосьян был реальной личностью, а вовсе не одной из ремизовских мистификацией (ср. с ошибочной версией Антонелы д’Амелиа в ее публикации: «А. М. Ремизов. Неизданный „Мерлог“», «Минувшее: Исторический альманах». 3 (Москва, 1991), стр. 248), см. упоминание о нем, как о возможном агенте А. М. Ремизова в редакции берлинской газеты Голос России и вообще покровителе писателя, в статье: Л. Флейшман, «В кругу ремизовских местификации. „Конклав" Саркофагского», «Studies in Modern Russian and Polish Culture and Bibliography: Essays in Honor of Wojciech Zalewski» (Stanford, 1999), pp. 153, 165. (Stanford Slavic Studies, vol. 20). Был одним из членов делегации, посетившей 12 февраля 1945 г. советского посла во Франции А. Е. Богомолова (см. прим. 291.). В послевоенные годы возглавлял организацию Быстрая помощь, занимавшуюся сбором и распределением средств среди русских эмигрантов (см. в этой связи его упоминания в письмах Г. Адамовича к И Одоевцевой: «Эпизод сорокапятилетней дружбы-вражды Письма Г Адамовича И. Одоевцевой и Г. Иванову (1955–1958)». Публикация О.А. Коростелева, «Минувшее: Исторический альманах. 21» (Москва – Санкт-Петербург, 1997), стр. 476–479, 482). Сообщение о его смерти, 17 декабря 1967 г., см.: «Новое Русское Слово», 1967, № 20014, 26 декабря, стр. 3; некролог, написанный Г. Газдановым, в: «Новый Журнал», № 92,1968, стр. 283–287.
[Закрыть]с дорогим Абе и все то, что Вы о нем пишите.
Как я завидую М. М. и как горжусь Абе – вот это человек!
Другой радостью было получение фотогр<афии> Володиного camp и возможность написать ему.
О себе больше ничего сказать не могу. Одно только: у меня не культ горя, нет, горе проело меня насквозь. Внешне я – крепкий и бодрый, «покрикиваю» на падших духом – моих и друзей. Внутренне – автомат, механически работающий 60 час. в неделю (это вроде алкоголя), но не живой человек. Но довольно о себе.
О Вас, дорогой мой, думаю много и часто с любовью и нежностью и хотел бы знать подробно о В<ашей> жизни и еще хотел бы что-ниб<удь> хорошее и ободряющее В<ам> сказать, да сил нет. Вот только одно хочу сказать: то, что я свято верю, что все наши разлуки – временные, что то, что было тесной семьей, восстановится еще теснее (а испытания только подтвердили то, что все мы были тесной семьей, это была не дружба, нечто большее дружбы…).
Присылаю В<ам>, дорогой мой друг, рукопись одной из двух осиротевших женщин. Она русская по происхождению, професс<ор> здешнего унив<верситета>. Она показала мне свои писания, и я всячески советую ей продолжать писать – это поможет ей разрядить душу, угнетенную горем. Она просила меня прислать В<ам> это для отзыва. Я сам думаю, что это неплохо написано, конечно, с недостатками начинающего писателя. Ждет она В<ашего> отзыва с волнением и нетерпением. Думаю, что надо ее поддержать и подбодрить, для нее это сейчас тоже, как алкоголь…
Кончаю письмо, устал, поздно, а завтра вставать в 6 утра. Крепко, крепко Вас и милую Тат<ьяну> Алекс<еевну> обнимаю и целую.
В<аш> Сема.
Целую дорогого Алексея Ильича, которого всей душой люблю. Сердечный привет милой Эмил<ии> Ник<олаевне> [299]299
Родители Т.А. Осоргиной: А.И. и Э.Н. Бакунины.
[Закрыть].
Всех друзей крепко обнимаю.
Пишите чаще, дорогой мой друг.
В<аш> Сема.
Лион, Понед<ельник> 14/XII <19>42 [300]300
Письмо написано после смерти М.А. Осоргина, которого не стало 27 ноября 1942 г., и адресовано Т.А. Осоргиной.
[Закрыть]
Дорогой друг, Татьяна Алексеевна, я только-только собирался написать Вам, как получил В<аше> письмо, которое меня очень сильно тронуло и взволновало. Тронуло Вашим обещанием раньше всего, если нужно, обратиться ко мне и тем, что Вы меня сейчас выделяете особо. Я знаю, конечно, что такие минуты, как те, что мы пережили вместе у гроба незабвенного друга – связывают навеки, но я не могу отделаться от мысли, что я не заслужил этого выделения (хотя Вы сами должны понимать, как я счастлив этим), так как это случайно так вышло, волей обстоятельств, что был именно я, а не другой из близких и любящих его, другой – более меня заслуживающий честь быть «за всех» [301]301
Из-за условий военного времени Луцкий представлял масонское братство на похоронах Осоргина в единственном числе. Впоследствии в докладе о нем, прочитанном в ложе «Северная Звезда» 27 ноября 1946 г., он так рассказывал об этом: «И может быть за то, что я так любил его, мне суждено было быть единственным представителем русских братьев на его похоронах. Но не в мою честь, а в честь осиротевших братьев его была отвинчена крышка гроба, чтобы от имени всех я мог преклониться и в последний раз поцеловать в прекрасный лоб изумительного русского Вольного Каменщика – Михаила Андреевича Осоргина и стать перед ним к порядку…» (см.: «Из творческого наследия Семена Абрамовича Луцкого». Публикация, вступление и примечания Олега Ласунского. «Евреи в культуре Русского Зарубежья. Статьи, публикации, мемуары и эссе». Т. V. Составитель и издатель М. Пархомовский (Иерусалим, 1996), стр. 105). Ср. памятную деталь – отвинченная крышка гроба – в письме Луцкого Осоргиной, написанном в тот же день, что и воспоминания, 27 ноября 1946 г.
[Закрыть]. Но случилось так, а не иначе, и я не могу сказать Вам, какое чувство вечной благодарности у меня к Вам – и за то, что вызвали меня телеграммой, и за то, что дали мне возможность попрощаться (а я ведь понимаю, как Вам невыносимо трудно было это сделать…). Вам меня не за что благодарить, но Вам от меня – вечное спасибо… Взволновало же меня Ваше письмо тем, как Вы реагируете на церемонию на rue Lounnel [302]302
На 77, rue Lourmel (Paris 15е) находилось русское объединение «Православное дело». Хотя в эмигрантских кругах было широко известно о том, что М.А. Осоргин отошел от православной религии, после его смерти здесь был совершен молебен в память об усопшем, что и возмутило Т.А. Осоргину.
[Закрыть]. Я сначала даже взволновался и оскорбился, а потом подумал немного и говорю Вам: не надо, дорогая Татьяна Алексеевна, гак остро на это реагировать. Если бы эта церемония была устроена на могиле, тогда это было бы, действительно, оскорблением памяти дорогого друга, и Вы были бы правы чувствовать огромную обиду, и я тоже чувствовал бы так. Но… подумайте, ведь это сделано не на могиле и сделано из лучших чувств. На наш взгляд, сделано – нелепо, но ведь те, кто это сделал хотели искреннопочтить память друга и почтили ее по-своему, так как иначе они не умеют. Каждый молится по-своему, и тому, кто не может обойтись без попов, нельзя это ставить в вину, т<ак> к<а>к молитва без попов для него не настоящая молитва. Для нас это чепуха, а для него в этом – все. Главное не в том, как сделано, а то, что было сделано, что люди оплакивали друга и молились за него, хотя бы это и было на непонятном нам языке…
Когда сейчас католические священники молятся за несчастных евреев, разве евреи оскорбляются оттого, что за них произносятся христианские молитвы? Не так ли и в данном случае? Михаил Андреевич отрицал попов и не хотел религиозных похорон, и в этом воля его не была нарушена. А как и каким способом другие о нем вспоминали – это менее существенно, чем то, что вспомнили его и оплакивали… Пишу Вам это и чувствую, что насилую себя и что все-таки я не могу отделаться от неприятного чувства из-за «поповской» церемонии, но я стараюсь бороться с ним – ради терпимости…
Получаю много писем от друзей, которые хотят знать от меня подробно о последних днях и последних словах… Мне очень трудно на каждое слово отвечать в отдельности, так как каждый раз это причиняет мне большие страдания. Поэтому я написал одно большое письмо Сашеньке [303]303
А. Позняку.
[Закрыть]и просил его после прочтения переслать другим. Но как все другие ловят последние слова дорогого Михаила Андреевича, как жадно пьют их и хотят навеки их сохранить и жить по ним… В особенности большое впечатление произвели слова о том, что «человека надо делать не счастливым, а благородным». В них весь Михаил Андреевич с его глубиной и благородством, и они, конечно, навеки останутся выжженными в наших душах… Но что еще я могу передать друзьям? Я других его слов не знаю. Может быть, Вы, дорогая Татьяна Алексеевна, еще что-нибудь вспомните и сообщите мне… Ведь для нас это так важно! И он, действительно, так нам всем принадлежал (как и мы все – ему), таким был нашим, таким объединяющим началом являлся для всех нас, что то, что им было спаяно – никогда уже не разойдется, и все мы это особенно остро чувствуем теперь, когда его чарочка уже не сможет чокнуться с нашими. И пустоту, созданную его уходом, никто не сможет заполнить… Но ведь, по-настоящему, это и не пустота, так как образ его благородный и чистый – с нами и в нас, и он как был, так и останется навсегда нашим учителем и вдохновителем. Дорогой друг, Ваше состояние, увы, мне самому слишком знакомо. И Вы, конечно, не просто мужественная женщина, а поразительно мужественный человек. Я знаю, чтоВы должны были переживать все эти долгие месяцы, борясь в одиночку со смертью и ни от кого не имея помощи. Так стоять без сменына часах у постели страдальца – для этого нужно особые силы и физические, и духовные. Я сам – так не мог, и у меня была помощь, и смена… А я все-таки считаю, что был мужественным… Как же мне теперь перед Вами не преклониться? И как Вам это не сказать? А теперь хочу Вам сказать, как я «зацепился». Не только ради дочери и семьи (хотя это было самым первым побуждением). Но и еще и ради другого. Образ моей Любички, образ исключительно чистый и прекрасный, был почти никому неизвестен. А я хочу, чтобы ее знали, хочу, чтобы она жила… Поэтому я пишу о ней книгу и всего себя в нее вкладываю… Это не роман и не биография. Это – она такая, какой была и какая продолжает быть во мне.
Но одновременно с этим я работаю над одной идеей, о которой Сашенька знает и о которой я так мечтал поговорить с Михаилом Андреевичем [304]304
В эти годы, под воздействием пережитых катастроф и разочарований как мирового, так и личного масштаба, у Луцкого зарождается идея обновления масонства – создания Ордена Религии Сердца, в котором происходило бы подлинное нравственное совершенствование человека, его реальная, а не декоративная гуманизация и душевное утончение. Эта идея не покидала Луцкого по существу до конца дней, так или иначе отражаясь во всем, что он писал как поэт и как масон, см. Нашу публикацию из его «Писем к брату» в кн.: «Евреи России – иммигранты Франции» (Иерусалим-Москва, 2000).
[Закрыть]. Это идея – теперь цель моей жизни, и я хотел бы только иметь достаточно сил, чтобы довести ее до конца. Я знаю, что мог бы опереться на Михаила Андреевича… Теперь мне придется бороться одиночкой за ее осуществление. Но я – как одержимый, и «это» несет меня… Вот так и вышло, что я не свободен, а принадлежу еще – кроме моей семьи – памяти Любички и моей идее. Но я еще и моим друзьям принадлежу и об этом никогда не буду забывать.
Ну, хватит говорить о себе. Получил от Андр<ея> Ив<ановича> письмо, которое потрясло меня глубиной его горя и тем, как он чувствовал Михаила Андреевича. Чарочке он будет счастлив и будет ее свято хранить. На мои вопросы о №№ рубашек и башмаков он забыл ответить и только в конце приписал: «Не скрою от тебя, что нужда моя в белье великая. Особенно нужны носки (котоновые), т<ак> к<а>к моя кожа не переносит контакта шерсти». Бедный Андрей Иванович, не сладко ему…
Моя семья о поездке к Вам ничего не знала, но была потом счастлива, узнав от меня, что я мог хоть в чем-то помочь Вам и что сам я мог попрощаться с дорогим другом. Чемодан мой продолжает оставаться нераскрытым, на «всякий случай», а будет сей случай или нет – на то воля Господня. Забыл взять у Вас piles [305]305
Батарейки (франц.).
[Закрыть]для обмена, но зато присылаю в подарок (не отказывайтесь) карманный фонарик в полной готовности. У Вас ведь такая темень…
Как ваша чудная мама поживает? Тяжело мне думать о том, как Вы сейчас там обе одиноко живете, но я надеюсь, что Вы получите разрешение.
<На полях последней страницы> Будьте здоровы, дорогая Т<атьяна> <Алексеевна>, и храни Бог Вас и милую Эмил<ию> Никол<аевну>. Крепко Вас обеих обнимаю. В<аш> Сема.
Лион, среда 16/ХII <19>42
Дорогая Татьяна Алексеевна, спешу переслать Вам открытку г-на Roth’a [306]306
Член французской масонской ложи. 10 марта 1955 г. выступал на заседании «Северной Звезды» с докладом «Критическое и историческое изучение “Песни Песней”» (по-французски) (см.: А. И. Серков. «История русского масонства после Второй мировой войны» (Санкт-Петербург, 1999), стр. 231).
[Закрыть]. Получили ли мое вчерашнее письмо? Я все время боюсь, что моими косолапыми строчками причиняю В<ам> боль, простите, ради Бога, если это так. А сам я пишу сейчас не потому, что хочу Вас утешить (я сам знаю, какие могут быть утешения в таком горе), а просто оттого, что не могу выговориться и не могу выплакаться и са<мо>му мне легче, когда я с Вами разговариваю… Я не знаю, чувствовал ли Михаил Андреевич, как я его люблю. Я редко бывал у Вас (семейная жизнь, а потом семейные несчастья – смерть Тат<ьяны> Сам<ойловны> и Веры Сам<ойловны> [307]307
Татьяна Самойловна Потапова и Вера Самойловна Гоц – тети Луцкого, сестры его матери.
[Закрыть]и болезнь моей Любички), но каждый раз, когда шел в Ваш дом – я шел так, как верующий идет в храм – для очищения и успокоения. Михаил Андреевич был для меня (и всегда будет. И не для меня одного) высшим идеалом человека, и я считаю себя редким счастливцем, оттого что мог быть в соприкосновении с его высокой и чистой душой. Приходил к Вам и – какое упоение составляли для меня разговоры с ним – и разговоры «по душе», о самом главном, о самом важном, о том, чем мы оба жили, и просто разговоры самые обыденные за чашкой чая и за шахматной партией. И вот мы оба говорим «так, ни о чем», а потом вдруг Михаил Андреевич скажет что-нибудь такое, отчего у меня сразу делается светло и горячо на сердце, или так посмотрит – прямо в душу – будто целует ее… Можно ли это забыть? И как мне всегда хотелось – могу в этом сейчас признаться, – когда смотрел на руку его, держащую шахматную фигуру, на его большую и чистую человеческую руку, как мне хотелось прижаться к ней щекой и поцеловать ее… Но я сдерживал себя, боясь, что он рассердится. Как я жалею теперь, что никогда не решился… Милый друг, моя ли (и наша всех любящих его) вина в том, что он теперь (как и раньше – при жизни) объект настоящего культа? Вина скорее его или Творца, который таким его сотворил: не будь он таким прекрасным, не было бы и такого культа… А культ неизбежен, т<ак> к<а>к нет любви без культа любимого. Сам Михаил Андреевич этого не хотел (я знаю это и Вы мне об этом говорили), но это было естественное проявление его редкой скромности. Я же (и все друзья) если и мог еще сдерживать себя при живом, то теперь уж никак не могу, и Михаил Андреевич для меня – святыня. И вот мы, его друзья, это так чувствуем и знаем, что то, что спаяно им останется навсегда нерушимым и крепким. И еще я знаю, что будут идти годы, а память о нем не поблекнет, а будет все крепнуть, и он будет расти в наших глазах и в будущих поколениях, и чем дальше, тем выше он будет. Такова судьба исключительных людей, людей-маяков, и так творятся Легенды, без которых жизнь была бы серой и безнадежной…
Еще хочу В<ам> сказать, что я мечтаю о том времени, когда можно будет заняться приведением в порядок его литературного наследия, печатанием неизданных вещей, полным собранием сочинений, переводами и – главное – изданием на родине. Ведь Михаил Андреевич был писателем редким в наше время – большим и глубоким, высоким и тонким, и недаром для него литература была «святым делом», как он сам мне это писал. И как писатель он тоже – чем дальше, тем больше будет расти и расти… Как я буду счастлив, если смогу Вам в этом чем-нибудь помочь. Спокойной ночи, дорогой друг, уже 12, а вставать надо в 6. Крепко обнимаю Вас и дорогую Эмилию Николаевну.
Боже мой, как мне тяжело знать, что Вы там одни…
В<аш> Сема.
Имеете ли известия от дорогого Алексея Ильича и как он?
Paris, 27/XI <19>46 [308]308
Написано в день четырехлетней годовщины смерти М.А. Осоргина.
[Закрыть]
Дорогой друг Татьяна Алексеевна,
Сегодня Вы, конечно, в Chabris, где мне так хотелось бы быть с Вами. Но Вы знаете, что я с Вами всей душой. Я сегодня тоже весь день с дорогим Михаилом Андреевичем, пишу о нем воспоминания, которые прочту вечером у Саши, где мы все соберемся [309]309
Воспоминания о М.А. Осоргине, Луцкий читал как минимум дважды: первый раз – 27 ноября 1946 г. «у Саши» (т. е. на квартире А.И. Позняка) и второй – 9 января 1947 г. (см. в следующем письме, ср.: А.И. Серков «История русского масонства после Второй мировой войны», стр. 217); текст воспоминаний см.: «Из творческого наследия Семена Абрамовича Луцкого». Публикация, вступление и примечания Олега Ласунского. «Евреи в культуре Русского Зарубежья. Статьи, публикации, мемуары и эссе», стр. 87-105, фрагмент из них: А.И. Серков. «История русского масонства. 1845–1945», стр. 216–220.
[Закрыть]. Не пошел на службу, сижу в Closerie [310]310
Closerie des Lilas – кафе в Париже, находящееся на перекрестке двух улиц: 20, av. l’Observatoire и 171, bd. du Montparnasse.
[Закрыть]и думаю о нем. Писать очень трудно, невозможно выразить то, что хочешь, и я долго сижу, погруженный в себя, а потом вдруг как одержимый хватаюсь за перо и не успеваю записать то, что горит в голове и в сердце. Если получится все-таки не совсем плохо, то прочту потом в Ложе, а затем Вам и оставлю, чтобы это могло войти в будущую книгу памяти о нем.
Вспоминаю мою поездку в Chabris, отвинченную крышку гроба и лицо дорогого моего, незаменимого брата…
Ни с чем невозможно примириться, и так мы и умрем не примирившись. Но я знаю, что надо жить и быть бодрым, как это ни трудно… Уже 4 часа, а я еще не успел написать и половины того, что хотел. Успею ли к вечеру?
От всего сердца крепко, по-братски обнимаю Вас и целую Ваш Сема.
Огорчаюсь, что так давно мы не виделись. Я тоже уезжал «туда» [311]311
Т.e. в Ориак, на могилу жены. По-видимому, М. А. Осоргина писала Луцкому о посещении могилы мужа.
[Закрыть].
Париж, 12/I <19>47
Дорогие Эмилия Николаевна и Татьяна Алексеевна,
Очень мне досадно, что по домашним обстоятельствам не смог к Вам приехать и посетить могилу дорогого Алексея Ильича… [312]312
А. И. Бакунин, отец Т. А. Осоргиной.
[Закрыть]В Четверг был мой доклад о Мих<аиле> Андр<еевиче>, и в следующий раз я Вам привезу его для «архива». Хотелось бы мне только дать его раньше прочесть бр<атьям>, которые в Четверг не пришли. И еще хотелось бы иметь копию его для себя. Я был бы Вам очень благодарен, дорогая Татьяна Алексеевна, если бы Вы могли в «свободный» час напечатать его на машинке…
После доклада было траурное поминовение бр<ата> Пароньяна [313]313
Александр Арутюнович Парониан (Пароньян) (1885–1947), адвокат, промышленник, владелец кинотеатра в Париже. Член ложи Свободная Россия.
[Закрыть], а затем А<брам> С<амойлович> произнес очень теплую и прочувствованную речь, посвященную дорогой нам всем памяти Алексея Ильича…
Было постановлено, что я, как секретарь, напишу Вам соответствующее письмо, но «официальных» писем писать я не умею и не хочу, да они и не нужны. Вы сами знаете, как в этот момент мы все были в Вами и как живо ощущали мы незримое присутствие среди нас Алекс<ея> Ил<ьича>…
После доклада была агапа, на которой обсуждался мой доклад. А<брам> С<амойлович> [314]314
А.С. Альперин.
[Закрыть]сказал, что он является лучшими поминками по Мих<аилу> Андр<еевичу> и другие говорили В том же духе (Кристи [315]315
Христофор Гаврилович Кафьян (Кафиан) (1900–1981), инженер, музыкант, поэт. Входил в ложу «Северная Звезда».
[Закрыть]Забеженский [316]316
Правильно: Григорий Борисович Забежинский (пользовался литературным псевдонимом Григорий Борский) (1879–1966), адвокат, журналист, поэт, переводчик. Первые стихи появились в «Двухнедельнике Литературы и Искусства» в 1906 г. Дружил с русским поэтом и прозаиком С. А. Клычковым, о котором впоследствии написал мемуарный очерк – «О Сергее Клычкове» («Новый Журнал», № 29,1952, стр. 139–146). В начале 20-х гг. эмигрировал в Германию, был одним из основателей магазина русской книги «Универсальная библиотека» (вместе с М.П. Кадишем и В.Р. Гиршфельдом, см.: И.Д. Левитан, «Русские издательства в 20-х гг. в Берлине», «Книга о русском еврействе. 1917–1967». Под редакцией Я.Г. Фрумкина, Г.Я. Аронсона и А.А. Гольденвейзера (Нью-Йорк, 1968), стр. 451). Позднее перебрался в Париж. Входил в ложи «Свободная Россия» (принят в 1933 г.) и «Северные братья». Какое-то время жил в Австралии, последние годы – в США, где сотрудничал в газете «Новое Русское Слово». Автор поэтических сборников: «Стихи. Книга первая» (Нью-Йорк, 1953) и «Стихи. Книга вторая» (Париж; Нью-Йорк, 1956) и книг переводов: Гуго фон Гофмансталь. «Смерть Тициана» (Берлин, 1921), «Из новой немецкой лирики. Стихотворные переводы из 17-ти поэтов» (2-е изд, Берлин, 1922), П. Луис. «Песни Билитис» (Берлин, 1922), «Жизнь и творчество Райнер Мариа Рильке. Стихотворные перевоплощения Часослова» (Париж, 1947).
[Закрыть]).
Сам же я видел взволнованный и уничтоженный тем, что, конечно, и в сотой доле не сумел сказать о Мих<аиле> Анд<реевиче> то, что хотел бы сказать…
Правда, мой доклад и так длился больше часа, но вопрос не во времени, а в том, что есть чувства, которые трудно выразить…
Будьте здоровы, дорогие мои.
Сердечно Вас обнимаю и всей душой с Вами
В<аш> С. Луцкий.
Париж, 27/XI <19>47
Дорогая Татьяна Алексеевна,
Когда долго не пишешь или не встречаешься, то всегда приходится начинать с «объяснении», но я думаю, что мы может обойтись без них: как течет моя жизнь Вы знаете и понимаете, надеюсь, почему я никак не могу к В<ам> собраться (а уж, поверьте, как хочется…). О Вашей жизни я тоже знаю и всегда огорчаюсь оттого, что Вы все вертитесь в В<ашей> бешеной работе и, увы, ничего не можете изменить.
Сегодня мне как-то особенно хочется Вам написать. Вспоминаю то, что было пять лет тому назад. Если бы не забастовка, поехал бы к этому дню в Шабри. Думаю, что она Вам тоже помешала и огорчаюсь за Вас.
Как это странно: чем больше проходит времени, тем яснее становится, каким человеком был Михаил Андреевич… Он все больше овладевает теми, кто знал его и любил. Он всем нам становится все ближе и ближе и ощущение его постоянного духовного присутствия все сильнее. И с каждым годом все тяжелее для нас его физическое отсутствие, без него наша Ложа дышит на ладан. Он был ее душой…
Что Вам еще сказать, милый друг? Слова никогда не могут передать ту теплоту, которую так хочется, чтобы Вы почувствовали…
Как Вам сейчас, должно быть, трудно в связи с забастовкой… Напоминаю Вам, что Вы всегда можете у нас переночевать мы все были бы счастливы повидать Вас. Может быть, все– таки, как-нибудь соберетесь к нам к ужину, а потом и переночуете? Очень хочется Вас повидать, но я не знаю, в какие часы и где В<ас> можно застать. На будущей неделе ждем к нам… Адиньку с Давидом [317]317
О Давиде Бэнишу см. прим. 213 к очерку Луцкого «Exodus 1947».
[Закрыть](пока это толькоеще надежда). А потом они уедут в Палестину. Неделю тому назад я поехал в Страсбург, но их там еще не было [318]318
После того как англичане вернули во Францию пароход Exodus, на котором в Палестину плыли евреи-репатрианты (см. об этом в очерке Луцкого Exodus 1947 и в воспоминаниях А. Бэнишу-Луцкой, публикуемых в наст, издании), все, кто на нем находился, были заключены в лагерь для перемещенных лиц, находившийся в Германии. С помощью американцев евреи бежали из этого лагеря, и среди других Ада и Давид. Они должны были прибыть в Страсбург, куда и ездил на встречу с ними Луцкий.
[Закрыть]. Во всяком случае, верю, что ждать уже недолго.
Рад буду получить от В<ас> весточку, а еще больше, если Вы приедете ночевать – много есть у меня, что В<ам> рассказать с того времени (вечность!), как мы не виделись.
Будьте здоровы, дорогая Татьяна Алексеевна, и не сердитесь на мое долгое молчание.
Сердечно обминаю Вас и дорогую Эмилию Николаевну.
В<аш> Сема.
<На полях> Напоминаю мой телефон. Имеете ли какие-нибудь известия от Каффи? Знаете ли его адрес?
Париж, 17/XI <19>48
Дорогая Татьяна Алексеевна,
Я был в Бельфоре [319]319
Бельфор – город на востоке Франции, неподалеку от границы с Швейцарией и Германией.
[Закрыть]всю неделю от 7 до 14-го и, вернувшись, застал Ваше письмо. Раньше всего хочу сказать Вам, что я не знаю, где может находиться клише печати Ложи, и не уверен даже в том, что оно сохранилось. Спрошу у Абр<ама> Сам<ойловича> и у Аси [320]320
А.С. Альперин и его сестра, см. прим. 291.
[Закрыть].
Как хорошо, что дело с набором идет так быстро! Вы – молодец! Жду с нетерпением появления книги [321]321
Луцкий, по всей видимости, имеет в виду одну из масонских книг М.А. Осоргина, которые готовила в это время к изданию Татьяна Алексеевна: «Доклады и речи. Члена ДЛ Северная Звезда. В.: г.: Парижа, 1949 и Северные братья. В.: г.: Парижа <1949>.
[Закрыть].
А теперь… о Вашем письме, которое меня огорчило и взволновало. Вы мне слишком близкий друг, чтобы я мог это от Вас скрыть, а потому я буду с Вами совершенно откровенным.
Вы пишите: «Вы теперь совершенно погрузились в еврейские дела» – такая фраза была уже у Вас у другом письме, и в ней я чувствую некоторое осуждение…
Далее Вы пишете: «Думаю, что Вы вообще вычеркнете нас из круга своих близких знакомых – так Вы увлечены тем, чем мы все-таки увлекаться с головой не можем».
Милый друг, скажите по совести, какими иными делам я сейчас увлекаться? Французскими? Русскими? И те и другие интересуют меня, но я в них никакого действенного участия принимать не могу: и не по плечу они мне и чем я могу быть в них полезен? Это одно стерильное кипение…
Иное дело «еврейские дела». Строится молодая община, и в этом строительстве я могу быть реально полезным. Строительство это захватывающе интересно. Если бы Вы видели в Палестине то, что видел я [322]322
Луцкий посетил Израиль летом 1948 г.
[Закрыть], или послушали мой доклад (в Обществе русско-евр<ейской> интелл<игенции> 3/XI [323]323
Доклад лег в основу очерка Луцкого «Месяц в Израиле», напечатанного в «Новоселье» (1949, № 39-40-41, стр. 186–197) (воспроизведен в наст. издании).
[Закрыть]), то согласились бы со мной. Вы знаете – я не сионист, никогда им не был и не буду. Сионизм слишком узок, он только один из возможных путей разрешения «проклятого еврейского вопроса», но сейчас этот путь единственно реален и ему надо помочь в спешном порядке. Я всегда считал, что истинный путь разрешения евр<ейского> вопроса – это путь разрешения общечеловеческой проблемы, но… я убедился в том, что путь этот очень медленный, и «пока солнце взыдет, роса очи выест», а тем временем вырезано 6 мил<лионов> евреев (1/2 всего европ<ейского> еврейства или 1/3 мирового). Все народы пострадали в этой страшной войне, но ни один не пострадал так, как еврейский, ни один не уничтожался с такой дьявольской планомерностью.
И нет никакой гарантии в том, что это не повторится (были, ведь, и в «цивилизованной» Англии погромы во время «Эксодуса»).
Поэтому сейчас путь создания еврейской автономной общины (даже государства, хотя я не очень люблю государства) есть путь спешный, путь самосохранения. И если будет новая мировая резня, то лучше уж будет евреям умирать с оружием в руках, чем быть загнанными в газовые камеры, как глупые овечки.
Я продолжаю не быть «националистом», но сейчас вопрос еврейской независимости есть вопрос не теоретический, а практический и неотложный. И поэтому я так «вложился» в евр<ейские> дела и мечтаю потом переехать в Палестину, чтобы помочь строить страну и… чтобы, по мере сил, там же начать бороться против того, что, я знаю, фатально и неизбежно там будет – т. е. против узкого национализма и шовинизма. Это, конечно, явление отвратительное, но если есть народ, которому этот грех более простителен, чем другим, то это, конечно, евр<ейский> народ, больше всех страдавший от национализма других народов. Но простить не значит примириться, и потому я говорю, что с этим «там» надо будет начать бороться.
Да, конечно, как Вы сами пишите, Вы «этим» увлекаться с головой не можете потому, что (говорю это с полной откровенностью и с глубоким убеждением) – как бы Вы не были далеки от антисемитизма, каких бы близких друзей-евреев Вы не имели
Вам этого не понять – для этого нужно быть самому в «еврейской шкуре». Для Вас евр<ейского> вопроса нет, ибо евреи – люди, как другие, хорошие или плохие, для меня он есть, ибо евреев и хороших и плохих – режут. Вы этой резней возмущаетесь, ибо «режут людей», я возмущаюсь еще больше, ибо «режут людей за то, что они евреи», и только за это. В этом вся разница наших восприятий. Теоретически Вы тоже это понимаете, но практически все-таки больнее мне. Подумайте, дорогая Татьяна Алексеевна, и я уверен, что Вы со мной согласитесь.
Теперь – другое. Вашу фразу: «Я думаю, что Вы вообще вычеркнете нас из круга своих ближайших знакомых» – я хочу считать только шуткой. Иначе мне было бы слишком больно… Как Вы могли это написать? И неужели Вы дружбу оцениваете по числу визитов? Я всегда думал и думаю, что дружба – это – раньше всего – полное доверие. Я могу друга не видеть год, огорчаться, что он не приходит (или что я не прихожу), но я всегда чувствую его присутствие около себя и всегда стараюсь понять и объяснить причину его редких «приходов». Мне и в голову не приходит, что он «забыл меня», ибо поскольку я уверен, что мы друзья, я доверяю ему сполна и надеюсь на его ответное доверие. Вы тоже не бываете у нас – я знаю, как Вы заняты, как работаете, как устаете. Я огорчаюсь, но понимаю Вас, ибо сам я тоже работаю, занят и устаю. Но я верю, что при первой возможности я приеду к Вам или Вы к нам – с визитами я не считаюсь – и это будет для меня большой радостью. Вадим [324]324
В.Л. Андреев.
[Закрыть]бывает у меня 2–3 раза в месяц, я у него 1 раз в год! Но я не думаю, что я люблю его меньше, чем он меня. Просто так выходит. И он это понимает, как и я Вас понимаю. А Вы меня, видно, понять не можете…
И еще одно в этом неприятном письме с «mises au point» [325]325
С разъяснениями, с выяснениями (франц.).
[Закрыть]. Саша и Леля мои дорогие и любимые друзья [326]326
Саша и Леля Позняки.
[Закрыть]. Как же Вы может<е> думать, что я «по какой-то непонятной причине избегаю приезжать вместе с ними?» Можно ли быть такой подозрительной? Спросите их, сколько раз мы условавливались вместе поехать, а потом не выходило. У меня ведь, кроме «евр<ейских> дел» и моей семьи, есть еще и «любимая belle-mere» [327]327
Теща (франц.). Речь идет о Марии Исааковне Мандельберг, матери С. Луцкой (через короткое время после этого письма она скончалась).
[Закрыть], к которой надо иногда экстренно подъехать в воскресенье.
Ну, ладно, вот я уже «выворчался» со всей полнотой и теперь мне легче.
Приехал я из Бельфора, не закончив работу, хотел провести суб<боту> и воскр<есенье> дома, не люблю я отлучаться надолго. А приехав, застал маму больной в постели (бронхит). Ей вспрыскивают пенициллин и камфору, и сегодня ей лучше, но я решил остаться здесь и вернусь в Бельфор только на будущей неделе.
От детей имею чудесные письма [328]328
Ада и Давид обосновались к этому времени в Израиле.
[Закрыть], внучек мой растет благополучно [329]329
Речь идет об Иммануэле Бэнишу (1948–1973), первенце Ады и Давида.
[Закрыть]. Дай Бог, чтобы там поскорее настал мир. Жизнь там тяжелая, но захватывающе-интересная. Если бы Вы знали, какое там горение. Это не мертвое болото Европы.
Когда же мы увидимся, дорогой друг? Я Вас даже боюсь звать, все зная про Вас и сам за себя тоже ничего не могу предвидеть (все зная про себя). Остается надеяться на Божии Промысел – авось увидимся – у Вас или у меня – и это будет для меня большой и, увы, редкой, радостью.
Сердечно обнимаю Вас и дорогую Эм<илию> Ник<олаевну>.
В<аш> Сема.
<На полях последней страницы> От мамы и Флорочки нежный привет Вам обеим.
Париж, 28/XI <19>52
Дорогая Татьяна Алексеевна,
Вечер памяти Мих<аила> Андр<еевича> прошел очень хорошо [330]330
27 ноября 1952 г. братья Северной Звезды отмечали 10-летнюю годовщину со дня смерти М. А. Осоргина.
[Закрыть]. Была настоящая теплая братская сплоченность и атмосфера лучших дней Ложи. Собрание было торжественное, но интимное, т. е. только для бр<атьев> Сев<ерной> Зв<езды>: нам хотелось быть только с нашими. Но был, в виде исключения, специально приглашен очаровательный и так любивший М<ихаила> А<ндреевича> бр<ат> Горбунов [331]331
Дмитрий Георгиевич Горбунов (1884–1975) в это время входил в ложу Вехи.
[Закрыть]. Нас было 22 человека. Отсутствовали только больные (Юра Альперин [332]332
Юрий Михайлович Альперин – племянник А. С. Альперина; член ложи Северная Звезда с 1949 г. Активный участник движения Сопротивления.
[Закрыть]– грипп, Каффи – неожиданный припадок астмы, А. Маршак [333]333
Александр Осипович Маршак (1892–1975, погиб под колесами автомобиля), сын ювелира и сам ювелир, см. его «Мои юношеские воспоминания» (Русская Мысль, 1974, № 3021, 17 октября, стр. 8; № 3022,24 октября, стр. 8; № 3023, 31 октября, стр. 8). В декабре 1922 г. принят в ложу Космос (см.: А. И. Серков. «История русского масонства. 1845–1945», стр. 145) (по Берберовой, член ложи Северная Звезда с 1925 г., см.: Н.Н. Берберова. Op. cit., стр. 179); руководил Северной Звездой до ее закрытия в 1972 г. (см.: А. И. Серков «История русского масонства после Второй мировой войны», стр. 251); с 1971 г. до смерти казначей общества Быстрая помощь; брат известного хирурга и общественного деятеля Акима Осиповича Маршака (1885–1938), одного из основателей Общества врачей им. Мечникова во Франции (начинал в Космосе, затем в Северной Звезде).
[Закрыть], Шварцман II [334]334
Владимир Яковлевич Шварцман состоял в ложе Северная Звезда (1921-?); Шварцман I – его отец Яков Иосифович (1890-?) также член Северной Звезды – с 1933 г.
[Закрыть]и Вайнштейн [335]335
Лев Ефимович Вайнштейн (1893-?), член Северной Звезды с 1932 г.
[Закрыть]). Мы были в траурных лентах. Абр<ам> Сам<ойлович>, открывая собрание, произнес небольшую, но хорошую и теплую речь, а потом полностью прочел доклад М<ихаила> А<ндреевича> Исповедь Мастера (слова такие знакомые, но голос увы, не тот…) [336]336
Доклад «Исповедь Мастера» Осоргин прочитал в Северной Звезде весной 1936 г. (см.: А. И. Серков. «История русского масонства. 1845–1945», стр. 200) (включен в кн.: [М. А. Осоргин.] Доклады и речи. Члена Д.: Л.: Северная Звезда. В.: г.: Парижа, 1949, стр. 94-101; фрагмент из этого доклада Луцкий цитирует в воспоминаниях об Осоргине (см.: «Из творческого наследия Семена Абрамовича Луцкого». Публикация, вступление и примечания Олега Ласунского. «Евреи в культуре Русского Зарубежья. Статьи, публикации, мемуары и эссе», стр. 99-101).
[Закрыть]. Потом после небольшого перерыва выступали бр<атья>. Сначала я – с докладом на 20 мин [337]337
Луцкий, по всей видимости, прочитал доклад <«О Прекрасной Даме»> (публикуется в наст. издании).
[Закрыть]. Потом небольшую речь сказал Мих<аил> Матв<еевич> [338]338
М.М. Тер-Погосьян, см. о нем прим. 298 к письму от 23 марта 1942 г.
[Закрыть]: горячо, но по-терпогосиански (о прощальном письме не говорил) [339]339
Имеется в виду письмо Осоргина, написанное незадолго до смерти, 14 августа 1942 г.; фрагменты из него приведены в посвященных Осоргину статьях Г. Забежинского («… что будет с Европой, Россией, Францией, человечеством, во мне нет живого интереса. Двуногое в массе, так заполнившее и загрязнившее землю, мне противно, не стоило строить свою жизнь на идеях счастья человечества; но отдельных людей нельзя не любить и не ценить, – люблю и ценю их, и впереди всех нас, мои милые друзья… Остальное – народ, страны, формы социальной жизни, все это выдумки. Я люблю природу России, но «родины» и проч. не вижу, не знаю, не признаю. Удивляюсь, порой любуюсь (или наоборот), но это вздор. И Европа вздор – с ее «культурой». Умирая, не жалею ни ее народов, ни своего, ни культуры, ни разбитых идей. И в смерти – в уходе – не вижу величия. Успел… постигнуть не только нищету философии, но и позор ее нищеты: блестящие порывы и взлеты умов, прицепленных за ниточку у самой поверхности земли! Жалчайшее топотание на месте. Бессилие преодолеть мысль, что мы «избраны». Плесень, наделенная способностью мыслить, и то копошащаяся с каким-то юмористическим Богом (или «принципом мирозданья», или «первопричиной», но всегда с остатками двуногого подобия!), то горделиво его отвергающая и остающаяся с пустой горстью: весь песок и высыпался. Такова вся философия всех веков, всех народов…», «Жизнь и творчество М. А. Осоргина», Новое Русское Слово, 1952, № 14771, 5 октября, стр. 3; далее в письме Луцкий упоминает эту статью) и А. Седых («Весь смысл жизни – общение с хорошими людьми, союз душ, легкий и свободный. Остальное – народ, страны, формы социальной жизни, – все это выдумка… Успел в последние дни, читая между припадками, постигнуть не только нищету философии, но и позор ее нищеты: блестящие порывы и взлеты умов, прицепленных за ниточку у самой поверхности земли… На случай – прощайте, любите меня ушедшим, как любили живым (с критикой, но всегда благожелательной). Этой заметки не стыжусь: если даже и преждевременна, все же не напрасна, пригодится. Я же настолько ясно предстою смерти все эти ночи, что хотелось с вами поговорить и проститься», «М.А. Осоргин», «Новое Русское Слово», 1967, № 19998, 10 декабря, стр. 8); очевидно, это же письмо цитировал также М. Алданов во вступительной статье к книге М. Осоргина «Письма о незначительном»: «Пишу, считая себя обреченным на очень скорый уход из жизни (если ошибаюсь, то не очень) и при каждом припадке мечтая об уходе скорейшем, так как я замучен физическими страданиями; сейчас спокойно говорю то, о чем кричал бы в минуту удушья, если бы мог кричать, не находя воздуха» (М. Осоргин, «Письма о незначительном. 1940–1942» (Нью-Йорк, 1952, стр. XIV).
[Закрыть]. Затем Петр Сем<емнович> [340]340
Петр Семенович Иванов (1889–1962), певец, художник, поэт, экономист (заведовал финансовой частью Временного комитета Земского союза). Входил в ложи Северная Звезда (с 1927 г.; с 1932 г. посвящен в 18-ю степень). Северные братья и Астрея. См. письмо к нему Осоргина, датированное январем 1942 г. (Cahiers du Monde russe et sovietique, XXV (2–3), avr.-sept. 1984, pp. 323–324).
[Закрыть]прочел небольшой доклад – роли М<ихаила> А<ндреевича> в его жизни, но так волновался, что под конец прослезился и не мог продолжать – дочитал ее Кивелевич [341]341
Правильно M.П. Кивелиович. см. прим. 270 к письму от 11–22 октября 1941 г.
[Закрыть]. Затем Позняк сказал несколько слов (и сказал хорошо), и под конец А<брам> С<амойлович> опять говорил и еще горячее, чем в начале. Разошлись мы по домам – взволнованные и под впечатлением вновь «спаявшейся» [342]342
Сугубо масонский образ: круг братьев представлялся как неразмыкаемая цепь.
[Закрыть]Ложи, объединившейся вокруг М<ихаила> А<ндреевича>. Так он и после смерти продолжает мас<онскую> работу среди нас.
Доклад мой я В<ам> пришлю, когда его прочтут Каффи и Альперин II. Не думаю, чтобы у меня там были «преувеличения» или «трогат<ельные> вещи». Я говорил то, что думал и чувствовал и постарался, кроме всего, связать память о М<ихаиле> А<ндреевиче> с теперешним состоянием Мас<онства>. Живо представляю себе, что он теперь сказал бы, как страдал, видя наш «развал»… [343]343
Ср. о послевоенной эпохе в истории русского масонства в Париже. «Когда был закончен ремонт, на улице Кадэ появились оба Устава <Великая Ложа Франции и Великий Восток Франции>, но выяснилось, что отношения между братьями были далеко не дружественные, что возраст и ужас пережитого разрушили последнюю внутреннюю нравственную крепость людей» (Н. Н. Берберова. Op. cit.y стр. 112).
[Закрыть]Ведь и в прошлом он восставал и против проф<анного> духа и его вопросы были те же самые, что волнуют и нас сейчас. Многие бр<атья> считали М<ихаила> А<ндреевича> своим учителем, но идут ли они по его следам? Это надо было сказать, ибо лучший памятник для М<ихаила> А<ндреевича> это если братья будут чувствовать Мас<онст>во, к<а>к он, если ради памяти его они объединятся вокруг его идей. Многие бр<атья> после собрания одобрили мою речь, но все ли – не знаю – тех
Ваше письмо меня огорчило: почему Вы решили, что я «дуюсь»? Это вообще не в моем характере, и меньше всего по отношению к Вам. Я писал «не беспокойтесь», ибо видел, что Вас взволновало мое предложение поехать в Шабри. Мы с В<ами> об этом говорили, когда завтракали, и я В<ам> сказал, что раз В<ам> это неудобно, то я поеду в другой раз – до или после Вас. А потом Вы еще раз написали мне об этом, будто мы не договорились. Естественно, что, видя В<аше> беспокойство, я хотел В<ас> успокоить. Боже мой, отчего Вы такой трудный человек?.. Ваше письмо я прочел перед тем к<а>к идти на собрание, оно взволновало меня, и это для меня тоже было «неподходящее» время, ибо и я тоже «кое-что» переживал в этот день, и Мих<аил> Андр<еевич> был тоже, хоть кусочком а моим… Читали ли Вы статью в Посл<едних> Нов<остях> о М<ихаиле> А<ндреевиче>, подписанную ВК (это, конечно, не только Вольн<ый> Кам<енщик>, но и Виктор Курилов [344]344
Виктор Антонович Курилов (1895–1975), журналист, писатель. В эмиграции с 1920 г. Посвящен в Северную Звезду в 1929 г. Вернулся в СССР (1956). Луцкий по ошибке называет газету «Русские Новости» «Последними Новостями». Имеется в виду статья В. Курилова об Осоргине («Русские Новости», 1952, № 391, 28 ноября, стр. 4–5).
[Закрыть]). Статья хорошая, не сравнить ее со статьей Забеженского [345]345
См.: Г. Забежинский, «Жизнь и творчество М. А. Осоргина», «Новое Русское Слово», 1952, № 14771, 5 октября, стр. 7, 8.
[Закрыть]. Вторая статья Мерича (кто такой?) [346]346
Арсений Мерич – псевдоним Августы (Августины) Филипповны Даманской (1875–1959) – писателя, журналиста, переводчика, литературного критика, мемуариста. Осоргин положительно отзывался о ее литературной деятельности, см.: М. Осоргин, «Ей и о ней», «Дни», 1928, № 1362, 18 марта, стр. 3.
[Закрыть], обыкновенная, но приличная. Будьте здоровы, дорогая Татьяна Алексеевна (не простудились ли Вы?) Сердечно Вас и милую Эмилию Ник<олаевну> обнимаю.
