Текст книги "Сочинения"
Автор книги: Семен Луцкий
Жанры:
Поэзия
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)
<Из подготовительных материалов к докладу>
Неизвестно, для какого доклада предназначались данные подготовительные материалы и воспользовался ли ими Луцкий вообще.
[Закрыть]
В раннем детстве мать спросила меня: «Чем ты хочешь быть в жизни?» Я посмотрел на ее добрые глаза и ответил: «Хочу быть кучером?» «Почему?» «Чтобы бесплатно катать детей». Я очень любил ездить на дрожках, и мне казалось, что это – самое большое благо, которое можно сделать людям.
Когда мне было 8 лет, я опасно заболел. Врачи приговорили меня к смерти, но я был спасен самоотверженной материнской любовью и талантом одного доктора. Выздоровление мое было настоящим чудом, о котором был даже сделан доклад в медицинском обществе. Я страстно благодарил Бога, даровавшего мне жизнь второй раз, и решил стать одновременно монахом и доктором, монахом ради Бога, доктором ради людей, чтобы бесплатно лечить их.
Потом я подрос, увлекся наукой и решил, что самое прекрасное в мире это стать ученым, изучать законы вселенной, открывать тайны и помогать людям овладеть слепыми силами <природы>.
Затем пришла революция <190>5 года, разгром ее, еврейские погромы, казни и ссылки, я столкнулся с социальной несправедливостью и с классовой жестокостью и решил стать революционером. Мечтой моей жизни стало отдать мою жизнь, Каляев и Сазонов были для меня предельной высотой человеческого духа. Да, отдать жизнь за других, как отдали они, как отдали пророки Иисус и Сократ. “Не убий” казалось мне главным мор<альным> зак<оном> человека, но я готов был преступить этот закон, взять чужую жизнь и отдать мою собственную для блага миллионов других жизней. Я думал, что Бог поймет меня и простит нарушение этой заповеди, а если не простит, то я готов был вечно гореть в адовом пламени, пожертвовать даже моей жизнью загробной. В Бога я верил тогда страстно и слепо. Были у меня периоды, когда вера моя колебалась или совсем исчезала, напр<имер> при мысли о несовершенстве мирового порядка или под влиянием той псевдо-науки, которую я наивно считал настоящей наукой, могущей все объяснить. В такие периоды я очень страдал. Я тосковал по Богу, Бог был для меня душевной необходимостью, без Него все в мире было нелепостью и слепым случаем. Думаю, что даже в такие периоды неверия я все же где-то в тайниках души сохранял веру в Него, хотя и глушил ее и иногда стыдился. Но Бог все-таки победил, и с 20 лет, разочаровавшись в возможностях рационального постижения мира, вера моя в Бога, непостижимого, но живущего во мне, утвердилась в<о> мне окончательно…
Бог – Творец, и человек создан «по образу и подобию Его», чтобы творить. В творчестве – закон, цель и красота жизни. Все равно в каком – в творчестве научном или художественном, в творчестве любви, в творчестве явно полезном или даже внешне бесцельном, как стихи. Поэзия была для меня музыкой мира, источником наслаждения и мучений, вечным и неизменным спутником моим, и стихи я писал всю жизнь. Я не знаю, писал ли я для других, я радовался, когда стихи мои нравились, – значит я этим принес людям радость, и недаром я назвал Служением книгу моих стихов. Чувства честолюбия или желания славы я был всегда лишен, и, говорю это вполне честно, я счастлив был бы, если бы мог написать гениальные стихи, такие, которые переворачивали бы душу человеческую, и мог бы укрыться под псевдонимом. Не все ли равно, кто их написал, главное, это что они написаны и волнуют людей. Увы, ничего из этого не вышло, поэтом я остался на всю жизнь, но гениальн<ых> стихов я не написал, как не стал ни кучером, ни монахом, ни доктором, ни революц<ионером>, ни ученым. Я стал просто человеком «добр<ого> нрав<а>», интересующимся всякими вопросами жизни, но чувствующим, что я еще ничего не сделал. А сделать что-то казалось мне необходимым, и вера моя в Бога сочеталась с настоящим творческим инстинктом, врожденн<ым> и необходимым. Все это очень обыкновенно, и если я говорю Вам об этом, то не для того, чтобы показать, каким я с детства был хорош<им> мальчиком, а только для того, чтобы очертить путь, которым идут многие люди и в конце которого, как единая, великая, недоступная, но влекущая цель, светит изумительное солнце Мас<онского> Идеала.
Нет, не в конце, а с самого начала, ибо я смею утверж<дать>, что Мас<онами> люди рождаются, как рождаются крас<ивыми> или уродл<ивыми>, талантл<ивыми> или бездарн<ыми>, добр<ыми> или злыми, и что мас<он> – это, в конце конц<ов>, талант души, беспредельная тяга к высшему и тайному, ненасытная творч<еская> бессонница и тоска.
Если, братья, все мы сейчас мас<оны>, то только оттого, что все были ими всегда, даже не подозревая этого. Но в какой-то момент каждый из нас вступал в мас<онскую> <организацию>, получал мас<онское> посвящ<ение>, переходил какую-то грань и начинал сознат<ельно> чувств<овать> себя мас<оном>. Одни вступали в Л<ожу> уже вполне готовыми, другие менее готовыми, с мас<онским> огнем, прикрытым пеплом проф<анной> жизни, – и от этого пепла должны были постепенно освобожд<аться> личными усилиями и с помощью брат<ьев>, но у всех нас эта искра была с самого начала, и наличие этой искры есть тот критерий, кот<орый> мы ищем в профане, стучащемся к нам. Создать искру мы не можем, она от Бога, но раздуть ее в том, у кого она есть, в яркое пламя – это в наших силах и в этом наша мас<онская> главная работа. Выражение «сделать из плохого челов<ека> мас<она>» вполне неправ<ильно>: одно из двух – или он был действительно плохим и тогда наст<оящим> мас<оном> не мог стать, или он действ<ительно> стал масоном и тогда он не мог быть вполне плохим до этого, он был только «дремлющим», и мы его разбудили.
<О С.А. Иванове> [242]242
<О С. А. Иванове>
Приводимая запись не датирована. Можно предположить, что она относится к осуществлению намерения Луцкого написать воспоминания о старых эсерах, собиравшихся в парижской квартире В.С. Год, жившей по адресу: 101, rue Dareau.
[Закрыть]
Я не знаю, как мне «это» начать. У меня нет никакого «литературной опыта, но есть, я знаю, опыт духовный – бесценное и хрупкое богатство, которым мне непременно надо поделиться с людьми. Я не могу быть единственным хранителем этого легчайшего золота, переполняющего мою душу, я просто не вправе сохранять его для себя одного. Мне нечем гордиться, не по моей воле это случилось. Но когда человек проводит всю свою жизнь в прекрасном саду, не начинают ли пахнуть цветами его волосы, кожа и платье? Он ли это, Божьей милостью, благоухает или это то, в чем он жил и что его окружало?
Мне нечего и стыдиться того, что «я» будет повторяться в моем рассказе бесконечное число раз и во всех падежах. В конце концов ведь это же я делюсь моим случайным сокровищем и самого себя мне избежать невозможно.
Хорошо, что сейчас ночь, что я один в моей комнате и не жду никого, даже самого желанного друга. Я только что вернулся с прогулки по берегу Сены: был тихий вечер. Он как-то очистил меня и успокоил. Было прекрасное небо Парижа, лучше которого, вероятно, только небо России, но я уже не помню его.
Я бродил по берегу, смотрел на Сену, на небо и обдумывал мой рассказ. Как бы сделать его попроще и правдивее? Как бы сделать так, чтобы мне поверили и чтобы почувствовали тот особенный воздух, которым я дышал всю жизнь?..<Постараюсь говорить так, как говорят на исповеди. Или так, как говорят с близким другом, вполголоса, почти шепотом, чтобы не потревожить кого-то спящего рядом большим сном…>
По мосту проходил автобус № 8. Я вздрогнул, еще мгновение и я бы бросился догонять его. Ведь он идет на улицу Dareau. Но уже было поздно. И теперь навсегда, навсегда уже будет поздно…
В тот вечер я пришел к ним, чтобы поужинать, пойти с Сергеем Андреевичем на второе собрание начинавших тогда шуметь евразийцев. Накануне я забежал к ним после службы, чтобы условиться на завтра. Помню, как С<ергей> А<ндреевич> сидел за столом в столовой и штемпелевал какие-то билеты (кажется, на вечер Турген<евской> библиотеки).
Он выглядел немного уставшим, щеки как-то больше обыкновенного обмякли и повисли и сотрясались от каждого удара печаткой, мелкие капельки пота блестели между морщинами на лбу, пенсне ежеминутно сползало на кончик крупного носа. Время от времени он поглядывал на меня поверх пенсне, и как всегда мне делалось необыкновенно тепло и уютно от мягкого взгляда его голубых, слегка выцветших глаз. Он сидел почему– то в пальто, распахнув его (то ли знобило его, или торопился), по-каторжански крепкие руки размеренно и быстро двигались, и большая белая запонка от круглых стариковских манжет в такт печати ударяла по столу. Танечка сновала тут же, как всегда грустная, о чем-то думала и молчала [243]243
Т.С. Потапова. См. о ней прим. 17 к вступительной статье.
[Закрыть].
«Сергей Андреевич, да Вы хоть шарф снимите», – сказал я. «Д-да, д-да, я с-сейчас», – был растерянный ответ, но шарф так и остался на шее, и торопливая работа печаткой продолжалась. Не знаю почему, мне вдруг стало не по себе. Воздух был какой-то странный, тяжелый. «Уж не поссорились ли?» Но Танечка имела вполне миролюбивый вид, а С<ергей> <Андреевич> время от времени взглядывал на нее кроткими, но какими-то «отсутствующими» глазами.
Я вскоре ушел, сказав, что приду к ним ужинать. Вдруг по-знакомому защемило в сердце, не слова, а предчувствие будущих слов охватило меня, я знал, что сейчас буду писать стихи. Потом неожиданно произошла «кристаллизация» и из хаоса полуслов, полумузыки выделилась (золотом на черном фоне) отчетливая строчка: «Мне о любви ни говорить, ни петь». Потом все погасло, опять был хаос и вдруг опять: «Но руки сжать и опустив на руки пылающую голову…» Дальше опять ничего: ни муки, ни звуки, ни разлуки я не хотел, глагольная рифма к «петь» раздражала, а плеть, клеть или сеть были не нужны [244]244
Луцкий рассказывает о зарождении стихотворения «Мне о любви ни говорить, ни петь…».
[Закрыть]. Из стихов ничего не получалось, в голове вдруг промелькнул С<ергей> <Андреевич>, шагающий по Шлисс<ельбургской> камере почему-то в пальто и с серым шарфом на шее. «Как он мог? 20 лет…» Как всегда, эта мысль волновала меня, мучительно захотелось опять на него посмотреть… Я вернулся на Dareau к 7 ч. вечера. Двери мне открыла Танечка – озабоченная и встревоженная. «Тише, у С<ергея> А<ндреевича> болит голова».
В столовой уже был накрыт стол, но перед пустыми тарелками сидели моя мама и сестра. Танечка шепотом рассказывала мне, что после моего ухода С<ергей> А<ндреевич> был на почте, долго там простоял в очереди, потом отправил много мандатов и писем и недавно только вернулся и жаловался на мигрень и на ломоту в правой руке. Теперь он лежал в комнате Веры, дверь была закрыта, но мы все переговаривались шепотом. Каждый раз кто-ниб<удь> из нас на цыпочках подходил к ней, приоткрывал бесшумно и смотрел в щелочку.
С<ергей> А<ндреевич> лежал на спине, глаза его были закрыты, похоже было на то, что он спит. Когда Танечка подошла к двери, он открыл глаза. «Как Вам, С<ергей> А<ндреевич>?» «Да ничего, сейчас пройдет, садитесь ужинать, не ждите меня» [245]245
Ср. с сообщением о смерти С. А. Иванова в газете Последние Новости (1927, № 2154, 14 февраля, стр. 2): «Выйдя в 6 час. вечера из дома друзей, чтобы сдать на почту денежные пособия, которые он должен был отправить по своей должности казначея в Комитете помощи писателям и ученым, С<ергей> А<ндреевич> через несколько минут, не дойдя до почты, неожиданно вернулся. На улице ему внезапно стало плохо. Он почувствовал острую головную боль и легкие судороги в руке. По настоянию друзей, послали за врачем; С<ергей> А<ндреевич>, несмотря на недомогание, шутил в ожидании врача и разговаривал через дверь в столовую, где друзья сели ужинать – по его просьбе, «не обращая на него внимания». Внезапно С<ергей> А<ндреевич> захрипел и потерял сознание. Смерть наступила почти мгновенно.
[Закрыть].
ПИСЬМА [246]246
Письма С. А. Луцкого к В. С. Гоц, М. А. и Т. А. Осоргиным и А. С. Альперину хранятся в личном архиве А. Бэнишу-Луцкой.
Письма В. Л. Андрееву и письмо Б. Б. Сосинскому хранятся в Русском Архиве Лидского университета (MS. 1350/1529-1550). Составитель приносит искреннюю благодарность д-ру Р. Дэвису за предоставленную возможность их публикации.
[Закрыть]
Письмо к В.С. Гоц [247]247
О Вере Самойловне Гоц см. прим. 12 к вступительной статье.
[Закрыть]
Givors, 1е 21/XI <19>20 [248]248
Письмо написано из Живора (Givors) (небольшой городок в 25 км на юг от Лиона), где Луцкий, после окончания Гренобльского университета, работал инженером на металлургическом заводе.
[Закрыть]
Дорогая моя, милая Веруня,
Не сердись, что не писал тебе – я буквально завален работой и заводской и личной. Я страшно рад, что Танюша получила наконец визу и верно скоро приедет [249]249
Речь идет об эмиграции Татьяны Самойловны Потаповой (см. о ней прим. 17 к вступительной статье) из Советской России во Францию.
[Закрыть]. Какое счастье, что она не осталась там – в Крымском аду! Да, тяжело читать, что там теперь происходит… Но этобыло неизбежно. Вспомни наши летние разговоры о Врангеле. Увы, я оказался пророком!.. Но неужели же и эта последняя катастрофа – логичное продолжение катастроф Колчака, Деникина и Юденича – не будет и в самом деле последней? Неужели и после этогоне видно с ослепительной яркостью, что путь, которым велась борьба с большевиками неправилен… Чистое дело русской свободы не может быть сделано грязными руками «бывших людей» – царских генералов, министров, сановников, реакционеров, людей «старого»), «прошлого», органически, по природе своей не могущих понять, что Март 1917 года был и будет, что истории вспять не повернешь, что не им воскресить Россию… Истерзанное тело России черные палачи не вырвут из рук красных палачей… Боже мой, Боже мой, да ведь это ж такая простая истина! И сколько надо было лишних страданий, сколько лишней крови, сколько несказанных мук надо было перенести еще России, чтобы наконец понятно стало, что ложен был старый путь! И теперь заговорили наконец о демократии, об объединении либеральных и социалистических кругов, о блоке – без генералов, авантюристов, реакционеров! Давно пора!
Мы завершили полный круг метаний и возвращаемся Московскому Совещанию Керенского, к Предпарламенту– предшественнику Учр<едительного> Собр<ания>. Да толькодемократический чистый блок может быть угрозой большевикам. И если Балахович [250]250
Станислав Никодимович Балахович (Бей-Булак-Балахович, 1883–1940) служил ротмистром в царской армии, после революции 1917 г. стал красным командиром, но в октябре 1918 г. примкнул со своим отрядом к Белому движению, с которым разорвал в 1919 г. В 1920 г. провозгласил себя атаманом Народной добровольческой армии, подчинявшейся польскому правительству. В то время, когда Луцкий писал это письмо, Балахович предпринял со своей армией поход на советскую территорию (в этом походе участвовал Б. В. Савинков); впоследствии принял польское гражданство, жил в Варшаве, где был убит при немцах.
[Закрыть], Пермикин [251]251
Михаил Николаевич Пермикин – генерал, участник Белого движения, в 1920 г. командующий Третьей русской армией, которая дислоцировалась в Польше.
[Закрыть], Савинков [252]252
Борис Викторович Савинков (1879–1925), эсер, член Боевой террористической организации; товарищ Военного министра во Временном правительстве; после большевистского переворота активный противник советской власти.
[Закрыть]и другие продолжают свои авантюры – tant pis pour eux et pour la patrie!.. [253]253
Как это прискорбно для них и для родины! (франц.).
[Закрыть]Тяжелой, кровавой ценой куплено было осознание этой истины… Да будет это страшным уроком и последним. Я верю свято и непоколебимо, что большевизм будет взорван изнутрирусским народом, демократией, пусть ослабленной и окровавленной, но сильной своим нравом, страшной своим гневом… И если не скоро еще это случится, то все-таки придет время – это будет, тогда когда совсем переполнится чаша терпения народного, тогда когда совсем развеются «чары» большевистских мессий в глазах обманутых масс. Это будет, будет, и этомунадо помогать. А всему прочему Аминь!.. Как себя чувствуешь теперь, родная моя? Воображаю, как у Вас там все кипит в Париже! У меня все по-старому, первая часть моей статьи уже напечатана, на будущей неделе выйдет и вторая [254]254
Речь идет об одной из статей Луцкого во французских научно-технических изданиях.
[Закрыть]. Над машиной своей все работаю, не разочаровался, но должен победить еще много практических трудностей. Написал письма нескольким профессорам физики, прося дать мне сведения точные о свойствах одного элемента (selenium), который поможет мне легко разрешить задачу, и жду ответов. Будь здорова, родная моя. Крепко тебя и милого С<ергея> А<ндреевича> [255]255
С.А. Иванов. См. о нем прим. 24.
[Закрыть]целую.
В<аш> Сема.
Письмо Б.Б. Сосинскому [256]256
Бронислав (Бронислав-Владимир-Рейнгольд) Брониславович Сосинский-Семихат (также: Владимир Сосинский, 1900–1987), прозаик, литературный критик, переводчик, журналист, художник. Родился в семье инженера Б. Э. Сосинского. Участвовал в Белом движении в составе Елизаветградского полка Добровольческой армии. Эмигрировал в Константинополь (1920), где учился в Русском лицее, затем в русской гимназии (Константинополь, позднее – в болгарском городе Шумен), Софийском (1923) и Берлинском университетах. Входил на правах прозаика в литературную группу «4+1» (1923–1924), кроме него, сюда входили четыре поэта: В. Андреев, Г. Венус, С. Либерман и А. Присманова (отсюда и название группы: четыре поэта и один прозаик, см. об этом: Вадим Андреев, «Возвращение в жизнь», Вадим Андреев. «История одного путешествия: Повести» (Москва, 1974), стр. 338; Ксения Рагозина, «„Туманное звено"», в кн. А. Присманова, А. Гингер. «Туманное звено» (Томск, 1999), стр. 8-10; недоумение по поводу названия группы см.: К. Мочульский, «Русская поэзия за границей в 1924 г.», «Временник Общества Друзей Русской Книги. I» (Париж, 1925, стр. 66); Сосинский же был автором предисловия-манифеста «Улыбка на затылке» к сборнику это группы «Мост на ветру» (Берлин, 1924). В марте 1924 г. поселился во Франции, продолжал свою учебу в Сорбонне. Был женат на Ариадне Черновой, дочери В.М. Чернова и О.Е. Колбасиной (две другие дочери Колбасиной, сестры-близнецы Ольга и Наталья, сводные сестры Ариадны, вышли замуж соответственно за поэтов В.Л. Андреева и Д.Г. Резникова). В 1924–1926 гг. сотрудник издательского отдела советского торгпредства в Париже. С 1928 г. входил вместе с Луцким в литературное объединение «Кочевье». После победы в писательском конкурсе, организованном «Последними Новостями», стал корректором, а позднее секретарем редакции «Воля России», где печатал свои произведения, и директором Франко-Славянской типографии в Париже. Выполнял функции литературного секретаря А.М. Ремизова. В 1932 г. вступил в ложу «Северная Звезда». В годы Второй мировой войны записался в Иностранный легион французской армии. В 1940 г. попал в плен, в котором находился около двух лет, после чего ему удалось бежать (Луцкий и другие масоны из ложи «Северная Звезда» принимали живейше участие в снабжении Сосинского продуктами питания и одеждой, см. об этом в письме Луцкого М.А. Осоргину от 11–22 октября 1941 г.). Участник французского Сопротивления. В 1946 г. принял советское гражданство. Работал в стенографическом отделе аппарата ООН (1947–1960). В 1955 г. впервые после отъезда посетил, а в 1960 г. окончательно вернулся в СССР. Автор автобиографических повестей: «Я сызнова живу», «Битва за Францию», «Организация Объединенных Наций», сб. рассказов «В гостях у времени», книги о Несторе Махно, монографии «Hoomage a l’Editeur» об Альбере Спира, см. также частично опубликованные его воспоминания «Конурка» («Вопросы литературы», 1991, июнь).
[Закрыть]
Дорогой Бронислав Брониславович,
Я глубоко сожалею обо всем происшедшем на вечере [257]257
6 ноября 1926 г. состоялся литературный вечер «Союза молодых поэтов и писателей». В первом отделении Л.И. Шестов прочитал доклад «Лебединые песни» (о творчестве Гейне и Ибсена), а во втором со своими стихами должны были выступать А. Гингер, А. Ладинский, С. Луцкий и Д. Монашев. Однако на самом вечере произошел инцидент, о котором в заметке «Среди молодых поэтов», подписанной В.Н. (Дм 1926, № 1156, 11 ноября), сообщалось следующее: «В Париже состоялся первый в этом сезоне после летнего затишья вечер Общества молодых писателей и поэтов. Вечер был открыт докладом Льва Шестова. Во время перерыва после доклада сын покойного
Леонида Андреева. Вадим Л. Андреев предложил присутствующим немедленно – хотя бы и явочным порядком – обсудить вопрос о журнале «Новый Дом», так как редакция этого журнала состоит из членов «нашего общества», журнал считается близким «нашему обществу», но «мы должны заявить, что с «Новым Домом» не имеем ничего общего».
При этом г. Андреев особенно выражал негодование против напечатанной в «Новом Доме» критической статьи Вл. Злобина.
После перерыва В. Сосинский потребовал слова, по-видимому, собираясь говорить по поводу журнала. Председатель поэт Ант. Ладинский в этом ему отказал. А после буйных и настойчивых требований Сосинского закрыл собрание. В конце концов г. Сосинский все-таки произнес короткую нервную речь от себя и от имени своих единомышленников. Он заявил, что в «Новом Доме» под видом критики допущены лютые выпады и оскорбления:
– Мы клеймим редакцию этого журнала, считаем позорным ее поведение… Пусть эти слова редакция «Нового Дома» примет как публичную пощечину…
Со стороны публики неслись возгласы:
– Женщина в лице Марины Цветаевой оскорблена…
– Алексею Ремизову брошено обвинение в некрофильстве…
Чтобы заставить публику разойтись, кое-кто распорядился закрыть электричество».
[Закрыть]и считаю своим моральным долгом объяснить Вам свое поведение. Сделаю это по пунктам – для ясности [258]258
Луцкий обращается к Сосинскому как член Правления Союза, в которое он вошел за месяц до этого, 10 октября.
[Закрыть].
1. Я продолжаю думать, что на официальном собрании Союза давать слово отдельным лицам (даже членам Союза) по поводу дел, в которых Союз, как организация, не участвует, – нельзя. Это может принесть только вред Союзу и развалить его. Ведь наш Союз идейно ничем не связан, мы – организация профессиональная. Литературные и политические идеи и симпатии наших членов самые разнообразные. Нас ругают и справа и слева. Если желать, чтобы Союз продолжал свое существование, то не надо подавать поводов к нареканиям ни с чьей стороны.
Поэтому я и старался «уговорить» Вас.
2. Моя вина – в том, что я не предложил Вам выступить после офиц<иальной> части вечера. Я должен был предложить Правлению продлить перерыв и удалиться с Вами на совещание. На этом совещании мы могли бы решить, что Вы выступите после закрытия собрания. Тогда и Союз остался бы вне инцидента, и Вы получили бы удовлетворение.
Не сделал я этого и оттого, что было уже поздно – Берт уже был посвящен Ладинским [259]259
Антонин Петрович Ладинский (1896–1961), поэт, прозаик. На этом собрании выполнял роль председательствующего.
[Закрыть]в Ваше намерение, и оттого, что – растерялся.
3. Вообще Берт в это дело не должен был вмешиваться и не должен был знать о Вашем намерении.
Хозяином помещения до 11 является Союз.
Ошибка Ладинского привела к печальной сцене.
4. Поведение Берта было возмутительным. Я должен был постараться успокоить его и не сделал этого (повторяю моя вина – растерялся). Я говорю только о себе, но виновато, конечно, все Правление и гл<авным> об<разом> Ладинский.
5. Заявление Ладинского о полиции – совершенно недопустимо. Я объясняю это его горячностью и нервностью, но считаю это непростительным.
6. Переходя к сущности Вашего выступления, заявляю, что «Верст» я еще не читал. О них читал много нехорошего, но на веру принимать это не могу [260]260
Появление журнала «Версты» (под редакцией Д.П. Святополка-Мирского, П. Сувчинского и С. Эфрона, при участии А. Ремизова, М. Цветаевой и Л. Шестова; № 1 вышел в свет в конце июня – начале июля 1926 г.) было встречено эмигрантской критикой, однозначно воспринявшей идеологию «Верст» как просоветскую, резко отрицательно. См. рецензии И. Бунина («Возрождение», 1926, № 429, 5 августа, стр. 3), З. Гиппиус («Последние Новости», 1926, № 1970, 14 августа, стр. 2–3), Г. Адамовича («Звено», 1926, № 186, 22 августа, стр. 1–2), В. Ходасевича («Современные Записки», 1926, XXIX, стр. 433–441). В письме от 16 августа 1926 г. С. Эфрон писал Е. Недзельскому: «“Версты”, как я и ожидал, рвутся на части. Ант. Крайний = Ив. Бунин. «Последние Новости» = «Возрождение». «Дни» единственные прилично ругают. Остальные неприлично и глупо, склоняя сменовеховство на все лады. У Гиппиус старческий «маразм». И эти намеки на советские деньги! Подлецы! Ведь с первой до последней стр<аницы> ясно, что о сменовеховстве ни строки» (цит. по: Анна Саакянц, «Журнал Версты», Новый Журнал, 1991, № 183, стр. 212–213).
[Закрыть]. Во всяком случае, как ни относиться к журналу и к его сотрудникам, но такая критика, как та, что была в «Нов<ом> Доме» – груба, некультурна и недопустима. От нее несет отвратительным запахом литературной «кухни», литературного болота [261]261
В № 1 журнала Новый Дом (редакторы: Н. Берберова, Д. Кнут, Ю. Терапиано и В. Фохт), который вышел в свет в октябре1926 г., была напечатана рецензия Вл. Злобина (стр. 35–37) на № l «Верст». В ней содержалась резко негативная оценка как общей идеологической линии журнала, так и отдельных включенных в него авторов и их произведений. Свое возмущение этой рецензией Сосинский выразил в отзыве на № 1 «Нового Дома», сосредоточившись по существу на ответе рецензенту «Верст» (само имя Злобина в нем не называлось) в «Воля России», 1926, XI, стр. 187–188, см. реакцию на этот ответ Сизифа (Г. Адамовича) в «Звене» (1926, № 202): «В. Сосинский горячо сетует о порче литературных нравов, усмотрев оную порчу в «Новом Доме». Позднее, вспоминая об этом инциденте, он писал, что «дал публичную пощечину редакции “Нового дома” и вызвал на дуэль одного из редакторов журнала, осмелившегося недобросовестной подборкой цитат из «Поэмы Горы» изобразить Цветаеву женщиной легкого поведения, а «Версты», в которых была опубликована эта поэма, назвать публичным домом!» (Владимир Сосинский, «Она была ни на кого не похожа», «Воспоминания о Марине Цветаевой: Сборник» (Москва, 1992), стр. 372) (на дуэль был вызван один из редакторов «Нового Дома», Ю. Терапиано, см. в письме Луцкого В.Л. Андрееву от 16 марта 1973 г.), ср. также оговорку Сосинского в воспоминаниях об И. Кнорринг и Ю. Софиеве: «В молодости я был то, что принято называть скандалистом и дуэлянтом. Если выступал на литературном собрании, то обязательно с руганью» (Владимир Сосинский, «Поэты русской парижской школы Ирина Кнорринг и Юрий Софиев», «Русская Мысль», 1995, № 4094, 28 сентября – 4. октября, стр. 10).
[Закрыть].
Тем более недопустима она по отношению к женщине и высоко-талантливой поэтессе [262]262
М. И. Цветаевой. В № 1 «Верст» поэтесса была представлена «Поэмой горы», в которой Злобин усмотрел перекличку с Коллонтай (стр. 37), намекая тем самым на работы последней в области «свободно любви».
[Закрыть].
Прошу Вас, если можете, передать мое искреннее сочувствие Марине Ивановне <Цветаевой> и Алексею Михайловичу [263]263
А. М. Ремизову. В № 1 «Верст» были напечатаны отрывки из книги Ремизова о Николае Чудотворце и статья «Воистину» (Памяти В.В. Розанова). «На нем, – говорилось в рецензии Злобина в части, посвященной Ремизову, – всего яснее видно, как старательно приспосабливают себя «Версты» для обращенья в С.С.С.Р (не говоря о новой, законной орфографии), с каким знаньем выбирают они материал» (стр. 35) и далее шел грубый выпад о некрофильском влечении Ремизова к Розанову, «с которым он, воистину, как с мертвым телом, делает, что хочет» (стр. 36).
[Закрыть]и выражение моего глубокого к ним уважения. Не знаю адреса Марины Ивановны, а то бы сам ей написал. В «Нов<ом> Доме» участвовать я, конечно, не буду.
7. Я считаю, что на мне, как на члене Правления, лежит часть ответственности за отвратительный инцидент (хотя председательствовал не я), и я сегодня же сложил с себя обязанности Секретаря в письме Ладинскому, где излагаю мой взгляд на всю эту историю.
Вот приблизительно все, хотя сказать хотелось гораздо больше. У меня в душе остается ужасное воспоминание об этом вечере, о роли Берта, о поведении Правления, о моем собственном.
Выражаю Вам еще раз мое глубокое сочувствие и прошу Вас на меня не сердиться.
Крепко жму Вашу руку.
Ваш С. Луцкий.
P.S. Добавлю еще – дружеский упрек – Вам. Почему Вы до вечера не посвятили меня в Ваше намерение? Мы бы заранее все обсудили и никакого скандала не было б, и Вы могли бы сказать публике гораздо больше, чем сказали…
Еще раз жму В<ашу> руку.
В<аш> С. Луцкий.
Письма М.А. и Т.А. Осоргиным [264]264
Михаил Андреевич Осоргин (наст. фам. Ильин, 1878–1942), писатель, публицист. Был тесно связан с Луцким по масонскому братству. Сам Осоргин прошел обряд посвящения в масоны еще в 1914 г. в Италии.
В эмиграции член масонской ложи «Северная Звезда» с 1925 г. (оратор в 1931–1933 и 1937–1938 гг., досточтимый мастер в 1938–1940 гг.), в 1932 г. по его инициативе инсталлирована ложа «Северные Братья», к которой принадлежал и Луцкий.
Татьяна Алексеевна Осоргина (урожд. Бакунина,1904–1995), историк русского масонства, автор книг: «Русские вольные каменщики» (Париж, 1934; см. рецензии: А. Кремнев, «Русские вольные каменщики: Из истории русского масонства», «Иллюстрированная жизнь», 1934, № 7, 26 апреля, стр. 7; Ю. Терапиано, «Числа», 1934, № 10, стр. 293–294; В. Ходасевич, «Возрождение», 1934, № 3368, 23 августа, стр. 3), «Знаменитые русские масоны» (Париж, 1935; рец.: Р. С<ловцов>, «Тринадцать русских масонов», «Последние Новости», 1935, № 5040, 10 января, стр. 3), «Le repertoire biographique des Franc-magons Russes. 18 et 19 siecles». Bruxelles, 1940 (издание уничтожено нацистами; 2-е изд., 1967). Библиограф; ряд ценных библиографических справочников подготовлены или ей самой («Index des tomes I–XXI (1921–1944) Revue des etudes slaves» (Paris, 1949); Paul Bourychkine: «Bibliographie sur la franc-magomerie en Russie» (Paris, 1967); «L‘Emigration Russe en Europe: Catalogue Collectif des Periodiques en Langue Russe. 1855–1940». (Paris, 1976; deuxieme edition, revue et completee, 1990); «L’Emigration Russe: Revues et Recueils, 1920–1980. Index general des articles» (Paris, 1988); Михаил Андреевич Осоргин: библиография [кроме нее, составители: Н.В. Бармаш и Д.М. Фини, 1973]; см. рецензию на это издание: Марк Слоним, «Библиография М.А. Осоргина», «Русская Мысль», 1973, № 2963, 6 сентября, стр. 8), или увидели свет под ее редакцией (библиографии: М. А. Алданова [составители Д. и А. Кристеско, 1976], А.М. Ремизова [сост. Е. А. Синани, 1978], С. Л. Франка [составитель В.С. Франк, 1980], Б. К. Зайцева [составитель Р. Герра, 1982], М. И. Цветаевой [составитель Т.Л. Гладкова, 1982]). Родилась в потомственной масонской семье известных врачей Алексея Ильича (1874–1945) и Эмилии Николаевны (дев. фам. Лопатина, 1874–1960) Бакуниных (сам масон, А. И. Бакунин был племянником теоретика анархизма и знаменитого русского масона Михаила Александровича Бакунина, 1814–1876; о родителях Т. А. Осоргиной см.: N.N., «Бакунины», Новое Русское Слово, 1960, 10 июля, стр. 2, 8). Окончила Московский университет. В 1926 г. эмигрировала вместе с родителями в Париж. Докторскую диссертацию на тему «Саратовская вотчина князей Куракиных (Le domaine des Princes Kourakine dans le Gouvernement de Saratov)», которую начала писать еще в России, защитила в Сорбонне (1929). Работала в Парижской Национальной библиотеке, была тесно связана с деятельностью Тургеневской библиотеки (биографическую справку см.: Л.Н. Назарова, «Татьяна Алексеевна Осоргина (1904, 1995)», «Русская литература», 1996, № 4, стр. 174–176).
Часть писем Луцкого адресовано Осоргиным в Шабри (Chabris, департамент Indre), куда они бежали за два дня до вступления немцев в Париж. Река Шер (Cher), на которой расположен Шабри, оказалась границей «свободной» и оккупированной зон Франции (впрочем, незадолго до смерти Осоргина т. н. «свободная» зона перестала быть таковой: 11 ноября 1942 г. немцы заняли и ее). Шабри описан писателем в книге «В тихом местечке Франции» (Париж, 1946), увидевшей свет уже после его смерти, благодаря стараниям вдовы (о Шабри военного периода см. в кн.: Н.А. Кривошеина. «Четыре трети нашей жизни» (Paris, 1984), стр. 118–126). А. Седых в статье, посвященной 25-летней годовщине смерти Осоргина так рассказывал об этом периоде его и Т.А. жизни: «…в последний раз пришлось ему эмигрировать из Парижа июньским днем 1940 года, когда к городу подошли немцы. Осоргин с женой пешком ушли из Парижа под обстрелом, с одним чемоданчиком, в котором была смена белья, коробка консервов и бутылка чистой воды. Это все, что удалось им спасти из своего имущества. В первые же дни после занятия Парижа немцы явились на квартиру Осоргина с обыском, забрали все бумаги и вывезли всю библиотеку, любовно собиравшуюся в течение пятнадцати лет парижской жизни.
Осоргины поселились в злополучном Шабри. Средств к существованию не было никаких. При домике был огород и в течение двух лет писатель и его жена не только сами кормились этим огородом, но и снабжали голодавших друзей луком, картофелем и другими овощами, ставшими во Франции предметом роскоши» (Андрей Седых, «М. А. Осоргин», «Новое Русское Слово», 1967, № 19998, 10 декабря, стр. 8).
Письма Луцкого военного периода написаны из Лиона, где он поселился в начале 1941 г., устроившись инженером на тот самый металлургический завод в Живоре (Givors), где когда-то работал после окончания Гренобльского университета. В несохранившемся целиком письме М. А. Осоргину от 1 февраля 1941 г. он сообщал: «Пишу Вам из Лиона, куда поехал искать работу и… нашел временную на 6 месяцев, начну с понедельника. Я пережил страшное время и сейчас не имею сил писать Вам много. Я думал, что не выживу или сойду с ума, но ни того, ни другого не случилось, так как я себе не принадлежу, я должен думать о моей бедной девочке, о маме, о сестре, которые без меня пропали бы».
[Закрыть]
Лион, Суббота 11/Х <19>41
Мой дорогой друг,
На этой неделе получил от Вас два письма. Первое – обрадовало меня надеждой на близкое выздоровление нашего дорогого друга [265]265
Луцкий, пользуясь условным языком, пишет о ближайшем освобождении А.С. Альперина (см. о нем прим. 291) из немецкого лагеря Compiegne. Альперин, однако, был не освобожден, а переведен в другой лагерь – Drancy, откуда его освободили лишь в ноябре 1942 г.
[Закрыть]. Второе – от 26-го сент<ября> – опечалило до слез… Нет, нет, не могу этого допустить… Ну, можно ли иметь такие мысли [266]266
Судя по всему, М. Осоргин поделился с Луцким мучившими его мрачными настроениями. В связи со стремительным продвижением немцев в глубь России этот период – первая половина осени 1941 г. – сопровождался душевным кризисом писателя, ср. эти невеселые настроения в его письмах данной поры другим корреспондентам – А. В. Бахраху (4.10.1941), А. И. Бакунину (15.10.1941) в: «Cahiers du Monde russe et sovietique», XXV (2–3). avr.-sept. 1984, pp. 321–322.
[Закрыть]? Боже мой, дорогой мой Мих<аил> Андр<еевич>, как мне бесконечно больно, что я сейчас не с Вами, не могу Вас обнять, заглянуть в глаза, в самую душу, и заплакать вместе с Вами… Плакать нам есть отчего, да и не нам одним, увы… Мир потонул в слезах и крови, человечество как будто само растоптало свои же собственные святыни и катится ко дну… Но, дорогой мой, верьте, что на дне оно не будет. Это только временное помешательство, человечество не погибнет, не может этого быть. После эпохи всеобщего озверения, придет опять пора возрождения. И я знаю, твердо знаю (и это – единственное, что я знаю), что нельзя сдаваться, надо держаться, надо морально, внутренне сжаться до последнего предела душевного и тогда душа станет твердой и крепкой, к<а>к кристаллик… Да, да «в искушеньях тяжкой кары, перенеся судьбы удары», – и всему человечеству, и каждому человеку в отдельности. Но, Господи, мнели это говорить Вам? Не Вы ли сами лучше меня и знаете, что мир не может погибнуть, пока у людей – пусть даже у немногих – есть в душе чувства любви и дружбы, добра и красоты? Мне ли напоминать Вам о прекрасном золоторогом олене [267]267
Образ из романа М. Осоргина «Вольный каменщик» (первоначально, в сокращенном варианте: «Современные Записки», 1935, кн. 58,59,61; отдельной книгой вышел одновременно в 1937 г. в Париже и в Гааге в издательстве Ван-Стокум, сообщение об этом см.: «Последние Новости», 1937, № 5781, 21 января, стр. 3). Этот образ появляется также в письме Луцкого А.С. Альперину от 28 декабря 1945 г. (публикуется в наст, издании) и в его докладе об Осоргине, прочитанном 27 ноября 1952 г. в ложе Северная Звезда в 10-летнюю годовщину со дня смерти друга и учителя (хранится в масонском архиве Луцкого, Bibliotheque Nationale de France, Paris); этот доклад упомянут в письме Луцкого Т.А. Осоргиной от 28 ноября 1952 г. (см далее).
[Закрыть]. Помните? – Вот он бежит через леса, поля, болота… Он немного опередил нас, мы же еле тащимся и влечемся за ним. Как мы отстали от него. И догоним ли когда-нибудь? И какой туман впереди… Но наши глаза и наши сердца устремлены вперед, и мы ни за что не потеряем из виду мелькающие вдали золотые точки рогов… Правда, дорогой мой? Ведь пока этоесть в душе (а у Вас это есть в большей степени, чем у других) ничто не потеряно, и все есть, и все будет! Жизнь – неистребима, надежда – непобедима. И есть ли такая сатанинская сила на свете, которая могла бы уничтожить тот чудесный горячий сплав, который соединяет (через века и несмотря на все катастрофы) всех чудаков, мечтателей, поэтов, Дон Кихотов и вообще охотников на оленей? Помните, дорогой мой друг, те незабываемые моменты, которые мы переживали вместе (давно, давно – тому назад…), когда сидели в ложе-бенуаре нашего Северного Театра [268]268
Луцкий пишет о ложе «Северные Братья».
[Закрыть]? Помните музыку Мусоргского? А какая музыка была у нас в душе? Она до сих пор звучит где-то глубоко-глубоко во мне (нет, это не голос Шаляпина, это нечто другое) и когда мне бывает особенно тяжело (а тяжесть у меня страшная – внешнее раздавливает меня, а личное изнутри разрывает на части…) – я тогда вспоминаю и эту музыку, и Ваши восторженные глаза, и все то излучениемолодости – настоящей и неувядаемой, которое исходило от Вас и которое только от очень чистых людей может исходить… И тогда мне делается радостно и светло и я думаю: «А вот – естьМ<ихаил> А<ндреевич>!»– и многое мне хочется простить жизни за Вас… А Вы говорите – о старости! Вы – самый живой и молодой из всех, кого я знаю и люблю!.. Ну, не стыдно ли, допустимо ли такое?
Ваша карточка (есть у меня одна, вырезанная из группового снимка писателей) стоит у меня на столе рядом с карточками моих дорогих женщин и моего умершего Ангела… [269]269
Т. е. фотография жены, Сильвии Луцкой. Ласкательные имена Люличка и – в других письмах – Любичка адресованы ей.
[Закрыть]По вечерам я долго смотрю на нее. Смотрю и вспоминаю, иногда начинаю плакать, иногда же делается мне особенно хорошо…
Вот так, бывало, Вы сидели у себя за столом, окруженный книгами и рукописями. Перед Вами стакан чаю, а на столе еще лежат неубранные гвозди, клещи и молоток. Вы только что занимались любимым развлечением, что-то мастерили и столярничали, делали всякие полочки и прибивали черную доску, на которой потом наш милый маленький математик выводил всякие формулы и чертил геометрические фигуры, доказывая, что «сумма углов и т<ак> д<алее>», а потом, увлекшись, залетал в высокие сферы «от Пифагора до Эйнштейна»… [270]270
По всей видимости, М. П. Кивелиович (1889–1965), математик, философ. Член ложи «Северная Звезда». С 1921 г. секретарь ОРТа (первоначально: Общество ремесленного труда, позднее: Общество распространения труда, – возникшая в России, но со временем приобретшая международный статус еврейская просветительская и благотворительная организация); с 1931 г. член Бюро парижского отделения ОРТа. В 1933–1938 гг. принимал участие в деятельности Русского научно-философского общества (возникло в 1930 г.). Член Объединения русско-еврейской интеллигенции.
[Закрыть]
А потом Вы со мной или с бедным незабвенным Васенькой [271]271
Вероятно, имеется виду Василий Анисимович Прейсман (1900–1941), член масонской ложи Северная Звезда, близкий приятель обоих, незадолго до этого умерший. Из стихотворения А. Блока «Предчувствую Тебя. Года проходят мимо» (1901), в оригинале.
[Закрыть]играли в шахматы с кряканием, оханием и прибаутками… Золотое время, милый мой друг, и если оно уж не вернется, то будет другое, по-иному прекрасное время… Я свято, несокрушимо верю в это, и в это не может не верить самый молодой мой друг на земле – Вы… Сейчас Вы измучены и устали от тяжести физической, от большей тяжести душевной… Но мне, нет –
«Не страшно мне – изменишь облик Ты» [272]272
«Но страшно мне: изменишь облик Ты». Луцкий дважды цитирует это стихотворение в докладе <«О Прекрасной Даме»>, прочитанном в масонской ложе «Северная Звезда» 14 января 1954 г.
[Закрыть]
Вы не можете измениться, никогда не сможете изменить тому Образу чистоты и молодости, который Вы оставили во мне. Вы – вовсе не пессимист и не Кассандра, Вы даже не оптимист [273]273
Очевидно, Осоргин писал Луцкому относительно своего пессимизма, о чем он рассуждал неоднократно: «Каюсь в полном своем пессимизме и выхода для себя не вижу», цит. по: М. В. Вишняк. «Современные записки: Воспоминания редактора» (Bloomington, 1957), стр. 201, в то же время один из псевдонимов писателя, которым он подписывал свои произведения, был «Оптимист».
[Закрыть]. Вы – над этим, Вы – мудрец. И от этой Вашей мудрости и зрячести Вам же и тяжело, так как Вы больше и лучше других знаете, по каким топям и болотам надо бежать, чтобы на аршин приблизиться к золотым рогам…
Милый мой, дорогой мой друг, ведь так это, ведь правда это? И годы – не в счет (да и какие это годы! Это, по-настоящему, начало второй – зрячей молодости, еще более полноцветной и плодотворной, чем первая – слепая…) [274]274
10.7 октября Осоргину исполнилось 63 года.
[Закрыть]. Главное – это то, что внутри, вот где богатство и молодость! Так не Вам же, Крезу, говорить о нищете! А черные мысли бывают у всех и от них можно избавиться только усилием воли.
Как часто такие же точно мысли идут ко мне в голову, и я холодеюот ужаса, думая о моих трех дорогих женщинах, я чувствую, что начинаю сходить с ума, представляя себе (и так – до жути – реально…), что будет с ними… Но я знаю (еще одна вещь, которую я твердо знаю!), что не имею права – ни умереть, ни заболеть, ни сойти с ума, – и я усилием воли (чего это мне стоит!) заставляюсебя не думать, чтобы сохранить себя – для них… Что будет, то будет, не в моей это власти. Но в моей власти – любить, надеяться и верить и крепко (в ежовых рукавицах!) держатьсамого себя…
Утешьте же меня, дорогой мой, любимый друг, и скажите в следующем письме, что я прав, что Вы взяли себя в руки, что Вы верите в будущее, участником которого Вы будете.
…Уже поздно – полночь, дорогой друг, я устал, пора прекратить письмо, но завтра вернусь к нему, чтобы продолжать с «новыми силами» нашу дружескую беседу. А пока не могу удержаться и горячо и трижды целую Вас.
Пятница 17/X <19>41
Дорогой мой, только сейчас мог собраться для продолжения. Прочел то, что раньше написал, и так мне стало больно, что я так неумело сказал Вам то, что хотел сказать и что переполняет душу, – и о моей любви и нежности к Вам и о многом-многом другом…
Как тяжело сейчас быть одному. Одно спасение – книги, но и они растравливают душевные раны. Прочел недавно историю Эллады… Знакомые, святые имена: Акрополь, Афины, Термопилы, Олимп… Читаю теперь Пушкина: «Медн<ый> Всадн<ик>», «Полтава». Скоро буду, если приведется, читать «Бахчис<арайский> Фонт<ан>» и «Кавк<азский> Плен<ник>». Но лучше, если не придется, – всю душу это выворачивает. Если у Вас есть что-нибудь для чтения, пришлите, пожалуйста.
О себе мне трудно говорить. Сейчас хочу Вам только сказать, что мое состояние – не от потери веры и надежды или от незнания, для чего жить. Нет – я знаю – я буду жить для людей – иначе я не смогу…
Но потери моей Люлички я не могу переварить, не могу перенести, примириться с этим, это – сильнее меня. Вся моя недолгая жизнь с ней была только подготовкой к настоящей жизни. Мы все готовились, чего-то ждали, все еще было впереди, и столько надо было сделать… Я думал (мы оба так думали, да и вообще, ведь, и думы и чувства у нас были одни и те же, и мы могли, даже не разговаривая, друг друга понимать и чувствовать) – я думал, что мы вдвоем будем жить для людей, и так вместе и состаримся, и вместе и уйдем… И ей тоже, Солнышку моему, мерещились впереди золотые искорки… Зачем же она ушла и как мне приспособиться не быть «дважды я»? Нахожу в себе силы, только думая о моих бедных женщинах, о моих дорогих друзьях, опираясь о любовь и дружбу, опираясь о Вас. Не отводите же дружеского плеча…
Воскресенье 19/X
Опять не успел закончить письмо. Получил, наконец, известие от Андр<ея> Ив<ановича> [275]275
Речь идет о члене масонской ложи «Северная звезда» Андрее Ивановиче Каффи (1887–1955) (философ, историк культуры, общественный деятель, публицист), которому, как и некоторым другим друзьям, Луцкий помогал в годы войны. Ср. в письме М.А. Осоргина (от января 1942 г.) П.С. Иванову: «Иногда пишет Сема. Он много работает, и сверхурочно, и все, что остается от содержания семьи, отдает. Он и Ницца <в Ницце масонским братством было создано Общество взаимопомощи помогают ежемесячно Андрею Ивановичу в Тулузе» («Саhiers du Monde russe et sovietique». Vol. XXV (2–3), avr.-sept. 1984, p. 324). А.И. Каффи автор книги «Миф, символ и обряд» (Париж, Изд. Д.Л. «Северная Звезда», 1933), в основу которой лег его доклад, прочитанный 5 октября 1933 г. на заседании ложи «Северная Звезда», см.: А. И. Серков. «История русского масонства. 1845–1945» (Санкт-Петербург, 1997), стр. 195).
[Закрыть]. Он покинул комнату, где жил. Адреса нового не сообщает, но просит писать на адреса Сафира [276]276
Павел Маркович Сафир (1911-?), член масонской ложи «Северные Братья».
[Закрыть](25, г. Benjamin Constant, Toulouse). Счастье, что он там друзей нашел. Завтра пошлю ему туда деньги. Я прямо в отчаянии оттого, что не могу придумать, как ему помочь по-настоящему, что мне делать? Вот как раз моей хозяйке понадобилась моя комната, и если я смогу найти более дешевую (боюсь, что это мечта!), то смогу ему больше посылать. Но это все не то… [277]277
В письме Осоргину от 4 сентября 1941 г. (сохранился только этот фрагмент) Луцкий писал: «Спасибо за то, что Вы сказали мне, в каком критическом положении Андр<ей> Ив<анович>. Я ему послал сейчас же деньги, но это, вероятно, капля в море (300 фр<анков>). Я буду посылать ему каждый месяц такую же сумму, но надеюсь, что иногда смогу и больше. Но это все же не разрешает вопроса. На какие средства он живет и как живет? Душа болит за него. Думаю послать ему пищевую посылку и одежную. Получил от него большое письмо и у меня в глазах стояли слезы стыда, когда я читал его…».
[Закрыть]
Вчера послал В<ам> посылочку, увы, очень неважную: для Вас пакетик табаку и рубашку, а для Володи [278]278
Володя – В. Б. Сосинский – находился в это время в немецком лагере. Масоны снабжали его продуктовыми и вещевыми посылками, ср. в цитировавшемся в прим. 275 письме Осоргина П. С. Иванову: «С ним <Луцким> теперь делим расходы и по ежемесячным посылкам Сос<инско>му в его германский лагерь, – самое наше большое удовольствие, как ни трудно добывать сладости и всякие консервы, все то, него сами для себя не видим. Отличные выходят посылки, пятикиловые» (Op. cit).
[Закрыть]все, что мне пока удалось достать, но я надеюсь еще дослать В<ам> для него. Милый мой друг, да не все ли равно, от кого идет посылка, главное, чтобы она была, а здесь все труднее становится доставать нужное, поэтому я и предложил, чтобы я посылал через Amities Africaine… [279]279
В сохранившемся фрагменте из письма Луцкого Осоргиным от 21 сентября 1941 г. он писал: «Могу ли я еще что-нибудь сделать? Досадно, что моя посылка так долго была в пути. Посылаю Вам содержание colis, которые можно посылать через Amitie Africaine. Не проще ли всего, чтобы Вы передали, вообще, Володю мне, т. е. пересылали мне этикетки, а я посылал бы через Amitie Africaine посылки в 100 фр<анков> – очевидно, очень хорошие. К этим посылкам можно еще от себя добавлять. Так Вам будет менее хлопотно и Вы сможете больше посылать в Париж. Подумайте об этом, дорогие мои друзья. Очень тоже прошу Вас сообщить мне номера Ваших рубашек, чулок и блузок. Мы получили много вещей из Парижа, и есть хорошие и новые. Ради Бога, не сердитесь за «нескромные вопросы» и не смейтесь надо мной. Подумайте, что мне, чтобы жить (вернее выжить), надо знать, что у меня, кроме семьи, есть близкие люди, для которых я что-то могу сделать (это, конечно, эгоизм, но я цепляюсь за жизнь и ищу, ради чего жить)».
[Закрыть]И вообще, пожалуйста, о моих «благотворительных делах», ради Бога, не говорите, иначе я буду плакатьот бессилия и от отчаяния. Был страшно тронут, получив В<ашу> чудесную чарочку, спасибо, дорогой мой [280]280
Помимо сугубо житейского смысла, чарочка воспринималась масонами как элемент ритуального банкета – Агапы.
[Закрыть]. Собираюсь для В<ашей> чарочки послать В<ам> водки, если найду. Будьте здоровы, родной мой, крепитесь и не огорчайтесь «падением духа» всех тех, кто Вас любит. Крепко, крепко обнимаю и целую Вас. Ваш, любящий Вас, Сема.
Для Тат<ьяны> Алекс<еевны> [281]281
Т.А. Осоргина.
[Закрыть]посылочку пошлет моя сестра из Ориака [282]282
Ориак (Aurillac) – главный город департамента Cantal (южная часть центральной Франции), относившегося в то время к неоккупированной зоне. В Ориаке жили мать, сестра и дочь Луцкого.
[Закрыть]. Я сам туда собираюсь поехать через неделю. Сердечный привет дорогой Тат<ьяне> Алекс<еевне> и Вашим старикам [283]283
Андрей Федорович Ильин и Елена Александровна Савина – родители М.А. Осоргина, см. о них в книге писателя «Вещи человека. Портрет матери. Дневник отца» (Paris, 1929) и автобиографических рассказах, составивших его книгу «Чудо на озере» (Париж, 1931).
[Закрыть].
В<аш> Сема.
Среда, 22/Х <19>41
Сегодня ровно год, как ушла моя Любичка. Боже мой, как это пережить… Мне все еще кажется, что это поправимо, что она только на время уехала, и я все время пишу ей письма. Тяжело мне быть одному в этот день, угнетает, что не мог быть на ее могиле – самом для меня святом месте на земле. Поеду туда в пятницу вечером и вернусь в среду утром. Жду от Вас письма.
Живор, 23/ХII <19>41
Милый друг, Михаил Андреевич, опять долго В<ам> не писал, много было всяких неприятностей и материального и морального характера, да и здоровье мое не очень важное. Это, впрочем, и не удивительно после всего пережитого, а сейчас и комната моя новая, хоть и более дешевая, но без отопления, так что мерзну я очень по ночам (после того, как мерзну весь день на службе – без отопления)… Вот и простуживаюсь часто и всякими lumbago [284]284
Ревматизм.
[Закрыть]страдаю… Но все это чепуха, если подумать о других, о нужде, которой необходимо помогать и на помощь которой, несмотря на «экономный» способ жизни, сил не хватает. К счастью, все-таки, мне удается иметь дополнительную работу. Это, во-первых, позволяет мне поддерживать друзей, а во-вторых, отвлекает меня от моего беспросветного отчаяния.
И, конечно, огромную радость я имею, когда знаю, что могу быть кому-нибудь полезен (так что, в последнем счете, выходит, что я все-таки эгоист). А помогать нужно многим – и здесь, и там. Андрею Ив<ановичу> я смог послать в этом месяце 400 frs вместо 300, огорчаюсь, что не смог больше, но надо и на других уделить. Очень прошу Вас напомнить № дома на Bd Lefevre, где живет Пивник [285]285
Луцкий пользуется конспиративным языком, поскольку письма перлюстрировались: Павник – по всей видимости, Павел Николаевич Переверзев, см. о нем в комментариях к докладу Луцкого <«О Прекрасной Даме»> (прим. 232). П. Н. Переверзев жил по адресу: 69, rue Lefevre (см.: Н. Н. Берберова. «Люди и ложи. Русские масоны XX столетия» (Харьков-Москва, 1997), стр. 188).
[Закрыть]– мне, думаю, удастся и ему послать немного денег. Все это, конечно, мелочь, и делать надо было бы во сто крат более, но мне поневоле приходится ограничиваться моим собственным «Комитетом», в котором, я единственный член… Если старик [286]286
Стариком в масонских кругах называли Валериана Константиновича Агафонова (1865–1955). Профессор-почвовед, специалист в области геологии, кристаллографии и минералогии; преподавал в Сорбонне. Родился в Петербурге. В 1889 г., после окончания физико-математического факультета Петербургского университета, оставлен при кафедре выдающегося ученого-почвоведа проф. В. В. Докучаева (с 1895 г. работал также в минералогическом музее университета). В 1900 г. Академия Наук присудила большую золотую медаль за его диссертацию о полихромизме. С 1901 г. приват-доцент Петербургского Политехнического института. Сотрудничал в журналах Русское Богатство, Мир Божий, научный редактор Современного Мира. В 1905 г. начинается его активная политическая деятельность: в знак протеста против «кровавого воскресенья» увольняется из Политехнического института, вступает в партию эсеров. В 1906 г., скрываясь от преследований, поселяется во Франции. Был одним из участников разоблачения Азефа. После Февральской революции член комиссии, изучавшей дела заграничной агентуры (по итогам этой деятельности в 1918 г. им была опубликована книга «Заграничная охранка»). В сентябре 1917 г. вернулся в Петроград, где становится редактором вечерней газеты, борющейся против большевиков. В годы гражданской войны бежит в Крым и какое-то время преподает физическую географию в Таврическом университете. В начале 2-х гг. эмигрировал во Францию, здесь приобретает имя одного из крупнейших почвоведов мира (так, например, в 30-е гг., по поручению правительства, он составлял карту почв Туниса, см. сообщение об этом: «Последние Новости», 1932, № 4024, 29 марта, стр. 6); с 1921 г. профессор Сорбонны. Автор фундаментальных трудов «Почвы Франции» и «Почвы Туниса». Его деятельность была отмечена высшей наградой Франции – орденом Почетного Легиона. На протяжении многих лет являлся зам. председателя Правления Русского Академического Союза (председатель – П. Н. Милюков). Входил в ложи «Свободная Россия» и «Северная Звезда». Находясь в годы оккупации Франции в Ницце, явился организатором Общества помощи русским эмигрантам, ср. в письме Осоргина В.К. Агафонову (22.6.1941): «Я приветствую всем сердцем ваше намерение учредить об<щест>во помощи русским» («Cahiers du Monde russe et sovietique». Vol.XXV (2–3), avr.-sept. 1984, p. 320). См. о нем: Ю. Делевский, «Юбилей проф. В. К. Агафонова», «Последние Новости», 1939, № 6506, 19 января, стр. 2; см. упоминание его имени в переписке А. В. Гольштейн и В. И. Вернадского, чьим близким другом он являлся («История полувековой дружбы». Публикация А. Сергеева и А. Тюрина. «Минувшее: Исторический альманах. 18» (Москва; Санкт-Петербург, 1995), а также: Марина Сорокина, «Аймек-Гуарузим – Fondation Rosenthal», «Евреи России – иммигранты Франции» (Иерусалим-Москва, 2000).
В масонском архиве Луцкого (Bibliotheque Nationale de France, Paris) хранится письмо Агафонова (подписано: «Старик», адресовано А.С. Альперину) от 18 января 1933 г. с выражением сожаления, что из-за гриппа он не сумеет принять участия в обсуждении ритуала, связанного с посвящением Луцкого в масоны; из этого письма также следует, что он писал характеристику на профана Луцкого.
[Закрыть] еще не уехал, то сообщите, пожалуйста, его адрес, я хочу ему написать и присоединиться тоже к его кассе. Очень мне грустно, что кроме посылки денег для Володи, я сам никаких покупок для него не мог сделать. Во-первых, в Лионе больше ничего нельзя достать, а во-вторых, я возвращаюсь в Лион со службы в 7 вечера, и все магазины уже закрыты (а по субботам тоже работаю весь день). По этой причине, дорогой мой, я до сих пор и книг Вам не прислал и не знаю, как это устроить. Но, может быть, мне еще удастся найти книжный магазин, который поздно закрывается, – мне об одном таком говорили.
Как Вы поживаете, дорогой мой друг? Знаю, что фраза эта банальна и что где уж тут «поживать»… Но все-таки… Будем верить в лучшие времена и в победу человека над зверем, без этого никак нельзя жить, правда?
Получил от Саши [287]287
Александр Акимович (Иоакимович) Позняк (1889-после 1974), член масонской ложи «Северная Звезда». По профессии – инженер-химик, член правления Общества русских химиков во Франции. Спустя некоторое время после этого письма, Позняк приехал к Луцкому и какое-то время жил у него, см. в письме Осоргина В. К. Агафонову в Ниццу (27.7.1942): «Сейчас получил письмо от Саши, он у Семы» (Ор. cit., р. 328).
[Закрыть]письмо, в котором такие строки: «Пишу это и в то же время нахожусь, к<а>к в тумане. Мы пережили и переживаем страшные дни. Взято более 1000, и мы не знаем, не погибли ли уже сто [288]288
Начиная с 22 июня 1941 г., когда Германия напала на Советский Союз, немцы начали охоту на масонов: аресты носили массовый характер и коснулись фактически всех без исключения лож.
[Закрыть]. В их числе наш друг Веллер [289]289
Имеется в виду масон Георгий Лазаревич Веллер, медик по образованию, служивший на фабрике «Биотерапия», которую возглавлял А.С. Альперин (см. прим. 291).
[Закрыть]. Представляешь себе наше состояние? Но я заставляю себя жить, к<а>к будто ничего не было. Буду только реже переписываться, и тебя об этом приходится тоже просить. С друзьями видимся, многие нам звонили, каждый беспокоится о здоровье другого. Ну и денечки, хватит ли у нас нервов перенести»… И все это не мешает ему продолжать заниматься спасением скульптур и книг моей Люлечки и ликвидацией моей квартиры – работой гигантской… [290]290
А. Позняк, по просьбе Луцкого, занимался спасением имущества в его парижской квартире, книг и скульптурных работ Сильвии Луцкой.
[Закрыть]Бедный и чудный мой Сашенька… Получил также открытку от сестры Абр<ама> [291]291
Речь идет о сестре А.С. Альперина Асе Самойловне. Абрам (Авраам) Самойлович Альперин (1881–1968), видный русский и русской еврейский общественный деятель. Председатель парижского Комитета ОРТа. В Париже служил одним из директоров фабрики «Биотерапия». Входил в состав возникшего 11 августа 1921 г. Российского общественного комитета помощи голодающим в России (председатель Н. Д. Авксентьев; сообщение о его учреждении см.: «Последние Новости», 1921, 14 августа). Член Комитета Земгора (объединение земских и городских деятелей). В 30-е гг. один из инициаторов создания Объединения русско-еврейской интеллигенции и член его правления (кроме него, Ю. Бруцкус, М. Кроль, А. Лурье, С. Познер и др.). Ведущий сотрудник, а после смерти Ш. Яцкана (1936) редактор еврейской газеты (на идиш) «Pariser Haint» (см. в этой связи его статью «Антисемитская пропаганда во Франции накануне войны» [на идиш], «Евреи во Франции. Исследования и материалы». Под редакцией Е. Чериковера. Т. 2 (New-York, стр. 264–280). Член масонской ложи «Северная Звезда». Арестован фашистами в Париже в группе масонов 22 июня 1941 г. и заключен в Компьенский концлагерь, см. его имя среди других узников этого лагеря в ст.: Светлана Малышева, «Автографы Компьенского концлагеря», «Евреи в культуре Русского Зарубежья: Статьи, публикации, мемуары и эссе. Т. V». Составитель и издатель М. Пархомовский (Иерусалим, 1996), стр. 24, 25, 28, 29 (о Компьенском лагере см. в воспоминаниях: П. В. Колтышев, «На страже русской чести», «Русское прошлое: Историко-документальный альманах», 1992, кн. 3), оттуда переведен в Drancy. Председатель образовавшегося весной 1945 г. и недолгое время просуществовавшего «Объединения для сближения с Советской Россией». Был в группе эмигрантов, посетивших 12 февраля 1945 г. советского посла А. Е. Богомолова (см.: «Новое Русское Слово», 1945, 7 марта, стр. 1–2; «Новый Журнал», № 100, 1970, стр. 269–279; о негативной реакции эмиграции на это событие см.: Ирина Белобровцева, «Русская литературная эмиграция о „визите в советское посольство» (1945): событие и реакция», «Блоковский сборник, XIII. Русская культура XX века: Метрополия и диаспора» (Тарту, 1996), стр. 233–243).
[Закрыть]. «Chez notre cher malade pas de changement. L’air et l’humidite ne sont pas bons pour sa saute. Son moral a change et il est triste. Sa malaide se passe norlament, mais les medecins ne pensent pas l’aider» [292]292
«Наш дорогой больной без изменений. Холод и влажность не способствуют выздоровлению. Его моральное состояние ухудшилось Болезнь протекает без кризисов, но врачи отказываются ему помогать (франц.). В конспиративной манере сестра А.С. Альперина описывала состояние брата, находившегося в это время в Компьенском лагере.
[Закрыть]. Грустно, грустно читать это, дорогой мой…
Пользуюсь 10-дневным перерывом работ и уезжаю сегодня вечером к своим. Тяжело мне это, т<ак> к<а>к с ними я должен быть веселым. Но там для меня есть возможность каждый день с утра уходить на кладбище – и это лучшие минуты моей жизни… Из Оверни постараюсь послать В<ам> посылочку для Вас и для Володи. Не сердитесь, что редко пишу Вам и знайте, что всем сердцем люблю Вас. Что В<ам> обоим пожелать к Н<овому> Году? Здоровья – физического и морального – не это ли самое главное…
