Текст книги "Евангелие от Иуды"

Автор книги: Саймон Моуэр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 21 страниц)

На улице Тассо – 1943

– Я хочу увидеться с ним. – Мужа она нашла в верхнем саду, «строгом» итальянском саду, среди самшитовых ограждений и посыпанных гравием дорожек, где Ганс читал какой-то официальный документ (сверху красными буквами было написано: Geheimnis,то есть «секретно»). У нее растерянный и грустный вид, ее волосы не причесаны, ее глаза – те невинные голубые глаза, которые покорили мужчину старше ее много лет назад в Maриенбаде, – широко распахнуты в тревоге. – Я хочу его увидеть.

Усталая усмешка, взгляд усталых глаз, оторванный от документа.

– Гретхен, дорогая, но зачем, Бога ради?

– Я хочу увидеть его. – Она повторяет слова механически, безжизненно, как будто принуждает себя говорить но затраченные усилия истощили ее до того, что разумных доводов привести она уже не способна. – Я просто хочу с ним увидеться.

– Ты уже ничем не сможешь ему помочь. Мыне сможем – Я хочу увидеться с ним.

– Но все ведь кончено! Ты обещала.

Она нервно покусывает нижнюю губу.

– Я хочу его увидеть, – повторяет она.

В тридцатых годах здание на улице Тассо находилось в достаточно удобной близости от Виллы, чтобы его можно было превратить в немецкий культурный центр и прививать итальянцам тевтонские и арийские ценности. Но теперь зданию нашлось иное применение: проезд с обеих сторон загорожен стальной рогаткой и колючей проволокой, и прохожие неохотно показываются здесь: за ними пристально наблюдают вооруженные солдаты. Через ограждения пропускают только длинный черный «мерседес», принадлежащий посольству. Он медленно, точно баржа, скользит мимо стальных рифов и останавливается у бордюра возле цифры 155. Солдат открывает заднюю дверь, из машины выходит пассажир. Это высокий, сутулый герр Хюбер. У женщины за его спиной голова обмотана черным платком, из-под которого выбивается непослушная светлая прядь. Черный платок, черное платье, серьге чулки. Они вдвоем быстро поднимаются по лестнице и скрываются за дверью.

Холл плохо освещен и практически не проветривается. На лестнице остро пахнет дезинфицирующими средствами, и, помимо этого, чем-то органического происхождения – видимо, это гнилостный смрад канализации. В первой комнате надо заполнить журнал: имя, должность, время прибытия – после чего эскорт сопровождает посетителей наверх. К герру Хюберу и его супруге не проявляют особого почтения. Они покинули мир посольства, мир дипломатии и такта, и переступили порог иной вселенной, где все по-другому: другие отношения, другие звания, другие манеры, сама логика – отлична. Эта непрерывная вселенная простирается от приграничных территорий вроде этой и через всю Европу в сердце Востока, где шепчут слова: Треблинка, Собибор, Бельзек. [132]132
  Треблинка, Собибор, Бельзек – фашистские лагеря смерти. (Примеч. ред.)


[Закрыть]За пределами улицы Тассо стоит жаркий римский день, отягощенный сожалением о прошлом и страхом перед будущим; в пределах же этого безобразного дома герр Хюбер и его жена заглядывают в предбанник геенны.

Высокие каблуки фрау Хюбер быстро стучат по мраморной лестнице, опережая тяжелые шаги ее супруга. Они останавливаются на лестничной площадке у запертой двери, пока сопровождающий стучит и перешептывается с охранником. Дверь открывается. За ней – узкий, темный коридор с пятью дверьми. Здесь воняет еще хуже; не выдерживая тлетворного духа сепсиса, фрау Хюбер вытаскивает из кармана жакета платок и прикладывает его к лицу. Прежде чем войти внутрь, ее муж наклоняется к ней и тихо произносит:

– Ты ничего не будешь делать,ничего не будешь говорить.

Она отвечает ему испуганным, кроличьим взглядом из-за кружева носового платка. Кивает. Они вместе переступают через порог.

Дверь слева покрашена в темно-зеленый цвет. На ней, измазанной непонятными пятнами, виднеется номер – «5». В центре двери, на высоте примерно пяти футов от пола, врезан металлический диск. Охранник щелчком отбрасывает диск, обнажая отверстие в древесине. Он заглядывает в это отверстие, затем делает шаг в сторону и жестом дает понять, что все готово.

Улыбается только герр Хюбер. Он просто не в силах сдержать улыбку. Умение улыбаться помогло ему стать тем кто он есть, но, когда он указывает жене на дверь, улыбка его нервно кривится.

– Ни слова, даже одними губами, – шепчет он ей на ухо когда она заглядывает в «глазок».

Она видит часть комнаты, выложенной плиткой и освещенной голой лампочкой, что свисает с потолка. Плитка бледно-голубого цвета. Напротив двери стоит раковина, под ней – цинковое ведро. Это и вся обстановка. То, что раньше, возможно, было окном над раковиной, сейчас превратилось в прямоугольник из голых кирпичей. Глядя одним глазом, фрау Хюбер не может увидеть картину во всей полноте, но углы между полом и стенами создают линии перспективы, которые вдалеке сливаются воедино. В этом фокусе, поджав ноги, сидит мужчина, пронзенный линиями перспективы, распятый углами. На нем пижамные штаны и полосатая рубашка без воротника. Перед его рубашки покрыт ржавыми пятнами. Мужчина бос. Его лицо – взмокшее от пота, с двухдневной щетиной – является жалкой карикатурой на лицо Франческо Вольтерра. Руками он осторожно массирует себя спереди, словно ребенок, которого утешает прикосновение любимого пледа.

Не поднимая головы и не прекращая ритмичного массажа, Франческо смотрит на дверь.

Почувствовал ли он ее присутствие? Что он видит? Чистую дверную доску. Чей-то голубой глаз в окаймлении «глазка», пустой и безучастный взгляд, сравнимый с объективом камеры. Но вот глаз исчезает – и диск возвращается на место с тихим, таинственным щелчком. Больше нет ничего. Ни звука, ни надежды.

На лестничной клетке Гретхен блюет прямо на пол. Ее муж стоит рядом, обняв ее изящную талию и отвернувшись, чтобы скрыть отвращение. По лестнице уже топает уборщик с ведром и шваброй. Но работы для него немного: фрау Хюбер уже несколько дней ничего не ела.

Вернувшись в машину, герр Хюбер приказывает водителю ехать обратно на Виллу, но Гретхен отрицательно качает головой. Она хочет поехать в церковь, церковь Санта Марии дель Анима. Она хочет помолиться там. Муж уступает ее просьбе и указывает путь водителю, пока они петляют по старому городу, среди велосипедов и прохожих, среди людей, ведущих свое происхождение с незапамятных великих времен – времен Бернини [133]133
  Лоренцо Бернини (1598–1680) – итальянский архитектор и скульптор. (Примеч. ред.)


[Закрыть]и Борромини, [134]134
  Франческо Борромини (1599–1667) – итальянский архитектор« (Примеч. ред.)


[Закрыть]Возрождения и Контрреформации, когда эти люди обладали подлинным духом, который герр Хюбер не может понять до конца. «Обезьяны на развалинах», – говорит он об итальянцах, пока машина протискивается к площади Навона, где стоит высохший, заваленный фонтан. Полицейский машет им рукой. Автомобиль вползает на площадь, как баржа вползает в гавань по грязной воде. «Обезьяны на развалинах», – повторяет герр Хюбер, отдавая честь полицейскому в ответ на приветствие.

Машина останавливается у входа в церковь, расположенную на узкой улочке, что, по иронии судьбы, названа Vicolo dеlla Расе, [135]135
  Vicolo délia Расе (um.) –переулок Мира. (Примеч. пер.)


[Закрыть]за зданиями гигантской площади.

– Я подожду здесь, – говорит герр Хюбер.

Его жена заходит внутрь, пересекает крошечный дворик, в котором отец-францисканец поливает цветы. Гретхен скрывается в полумраке церкви, где запах ладана навевает мысли о старине и сулит невиданное.

На хорах стоят на коленях несколько человек – в основном, юноши в военной форме. Блондины и шатены, в серой и черной форме, они все склоняются перед изысканным, в стиле барокко, алтарем. Каждый из них, несомненно, молится об одном и том же: Господи, позволь мне выжить. Но учитывая естественный ход событий, учитывая беспристрастную статистику, некоторые из них непременно будут разочарованы.

Фрау Хюбер неуверенно протискивается между задними скамьями. Она становится на колени и, как и юноши на хорах, начинает молиться. Но, в отличие от них, она молит о том, что никогда не позволит себе обрести, даже если Господь проявит к ней благосклонность. Она молит о прощении.

Магда – настоящее время

Магда – это привычка. По утрам я ловлю взглядом каждое ее движение: как она умывается, как она вытирается полотенцем, как она одевается (одевается она с равнодушным усердием спортсменки, готовящейся к соревнованиям), как она садится, чтобы пописать, а потом промокает между ног туалетной бумагой. Она не обращает на меня внимания, как будто тело является ее собственностью не более, чем улица за окном или вид на гигантский купол и россыпь крыш.

Мэделин была не такой. Когда кто-либо смотрел на нее, она была полноправной владелицей себя самое, как будто, глядя на нее, человек пополнял ряды посвященных «Ты ведь даже испытываешь облегчение оттого, что должен уехать, правда?» Ее последние слова в мой, да и в чей угодно, адрес. «А что будет, когда ты вернешься?» Типично ирландская веселость в вопросе: что бы ни случилось – ерунда. Я долгое время ломал голову над тем, мог ли я своим поведением заставить ее передумать, но сейчас меня это уже не тревожит. Я одолжил у Магды ее фатализм и спрятался за этой личиной.

В тесной ванной Магда стоит у зеркала, чуть подавшись вперед, и накладывает макияж. Косметике она уделяет так же много внимания, как и живописи; свое бледное лицо она расписывает, словно маску.

– Куда ты идешь?

Она лишь пожимает плечами.

– В гости.

– К кому?

– К друзьям.

– Эти друзья мужского пола?

Помада вычерчивает кровавую кривую. Магда поджимает губы.

– Возможно, женского.

Она собирает вещи: сумочку, папку с эскизами, – и уходит. Прощаясь, она не выказывает нежности: только вялая улыбка и неопределенный жест – не то пожимает плечами, не то машет рукой. Так люди, ездящие автостопом, прощаются с водителем, который подвез их в нужном направлении.

Сегодня я последовал за ней. Мотивы мои были – и остаются – туманными. Конечно же, ревность. Английское слово «jealousy» происходит от слова zçloô,что означает и ревность, и зависть, как в хорошем, так и в плохом смысле; божественная ревность и ревность смертных, начало и конец. Но мной двигало что-то еще: обладание, жажда обладать ею, как она обладает мной, жажда познатьее. Я чувствую, что, в отличие от Мэделин, Магда доступна познанию.

Я подождал, пока Магда выйдет из квартиры и спустится по лестнице. Затем встал и пошел следом, стараясь не попадаться ей на глаза, держать необходимую дистанцию Потом ускорил темп, пробежал мимо каморки портье и выскочил на улицу. Я видел, как ее угловатый силуэт лавирует между машинами и направляется в сторону реки. Магда движется подобно спортсменке, привыкшей к постоянной грации. Ничего общего с торопливостью Мэделин. Томность, расслабленность членов. Уверенность в себе. Возможно, Магда понимает, что ей нечего терять. Мужчины провожают ее взглядами.

На мостовой она останавливается, ждет автобуса. Деревья, растущие вдоль реки, прячут Лео-льва, выслеживающего свою добычу. Прибывший автобус набит до отказа. Магда забирается внутрь, на переднюю площадку, где обычно стоят люди с постоянными билетами; я тем временем проталкиваюсь через задние двери. Когда автобус трогается, я вижу – над головами и руками пассажиров – лишь ее тонкую кисть, вцепившуюся в поручень. Ее профиль. Она безучастно смотрит в окно, челюсти задумчиво перетирают жевательную резинку. Все это напоминает одну из ее картин – мешанину разрозненных элементов, коллаж. Фигура в толпе, не более чем контур в тисках посторонних тел.

Автобус переехал через реку и двинулся в гору, по ходу избавляясь от пассажиров. Толпа таяла. Я сел, повернувшись вполоборота, чтобы не терять из виду отражение Магды в оконном стекле: я хотел увидеть, когда она протянет руку и нажмет кнопку, требуя остановки. Магда вышла через переднюю дверь – вопреки всем правилам, спровоцировав волну возмущения среди пассажиров, пытавшихся войти через ту же дверь, – а я выскользнул сзади.

Мы оказались где-то в пригороде, на улице с обветшалыми многоквартирными домами, выставочным залом автомобильной компании и несколькими захудалыми магазинами. Я отошел от остановки на безопасное расстояние, после чего наконец отважился оглянуться. Магда по-прежнему стоялана остановке, прислонившись к невысокой стене, задумчиво жевала жвачку и смотрела, как мимо проносятся машины. Неопрятный юноша с заправки через дорогу, похоже, знал ее. Он что-то выкрикнул (я разобрал только слово fica),она посмотрела в его сторону и показала ему кулак правой руки. Этот жест можно было расценить как обычный отказ, но можно было – как оскорбление. Сквозь гул машин я расслышал его смех.

Минут через пять у бордюра остановилась машина – серебристо-серый БМВ. Магда приблизилась, склонилась кокну, перекинулась парой слов с мужчиной за рулем. Потом села внутрь, захлопнула дверцу. Машина тронулась и вскоре исчезла в потоке других машин.

Я ощущал ту самую выхолощенную, обескровленную беспомощность, которая сопровождала известие о гибели Мэделин. Куда уехала Магда? Что она делала этим унылым утром в предместье Рима, пока мимо меня бесцельно мельтешили авто, а в небе ревели самолеты? Десятки версий всплывали к поверхности моего разума, как пенка на бульоне.

Между близлежащими магазинами ютился бар – «Бар делло Спорт». Я сел за стойку, наблюдая за уличной суматохой сквозь окно и потягивая пиво. Народу внутри было много. Люди приходили туда, чтобы сыграть в лото, в лотерею, в настольный футбол или пинбол. Старики таращились на свое прошлое, а молодежь – бритоголовые парни с серьгами в ушах – обсуждала достоинства и недостатки двух городских футбольных команд, перемежая речь нецензурной бранью. Слова cazzo [136]136
  Cazzo (вульг., um.) – хрен.


[Закрыть]и culo, [137]137
  Culo (вульг., um.) – жопа.


[Закрыть]эти жизнерадостные латинизмы, казалось, оглашались на всю Италию. Компьютерная игра в углу рокотала и визжала, как будто там происходила настоящая гонка на мотоциклах. Я чувствовал себя изгоем, которого чистое любопытство привело на заморский берег, где он лишен каких-либо точек соприкосновения с местными жителями.

А потом – абсолютно неожиданно, – когда я смотрел в другую сторону и больше не обращал внимания на уличную суматоху, в бар вошла она.

Почему я был настолько изумлен, увидев ее? Почему я удивился, когда она появилась там, подошла к бару, а бармен улыбнулся ей и сказал: «Buongiorno, signorina», – сказал с преувеличенной вежливостью, подразумевавшей похабный намек? Она заказала свежевыжатый апельсиновый сок, spremutadiarancia.Наверное, хотела прополоскать рот. Но после чего? Где она была? Что она делала? Десятки вопросов и сотни страшных ответов выступали на поверхности моего мозга, словно болотные пузыри. Я сидел в считанных футах от нее, пока бармен давил апельсины, а затем с сияющим видом протянул ей стакан. Сок был кроваво-красного цвета, красный, как ее губы, красный, как рана. Магда размешала в стакане полную чайную ложку сахара (как я и думал) и чуть подалась вперед, чтобы отсосать – с загадочной улыбкой – кусочки мякоти на поверхности. Потом поставила стакан на стойку и огляделась по сторонам. Ей понадобилось всего одно мгновение, чтобы осознать увиденное. Магда нахмурилась и снова пригнулась к напитку. Когда она заговорила, в голосе ее слышался нескрываемый гнев.

– Что ты здесь делаешь? – спросила она по-английски. Бармен, заинтересовавшись, повернулся к нам и даже прекратил возню с кофеваркой.

– Я смотрю на тебя, – был мой идиотский ответ.

– Ты следишьза мной?!

– Вроде того.

Откинувшись на стуле и потягивая сок, Магда взвешивала полученную информацию. В отдалении пищал и повизгивал автомат для пинбола. Из соседнего зала доносились точные, аккуратные щелчки бильярдных шаров. Их геометрическая точность словно противостояла иррациональной природе мироздания.

– Ты шпионишьменя?

–  Затобой. Я шпионю затобой.

– Неважно, – раздраженно осадила меня она. – Ты делаешь это.Шпионишь.

– Похоже, что да.

Она провела кончиком языка по зубам, слизывал волоконца апельсина, затем повторила эту операцию уже ногтем.

– Зачем?

– Я боюсь за тебя.

– Боишься меня?

– За тебя. Я боюсь затебя. Я хочу знать, что ты делаешь, куда ты ходишь. Я переживаю за твою безопасность.

Магда явно была озадачена.

– А вот я не боюсь. Это не страшно. Они меня фотографируют. Вот и все. Ты сам видел.

– Да. Но мне все равно это не нравится.

– Почему? Тебе не нравятся снимки? Они мне платят. На живописи я не зарабатываю. – Она пожала плечами, как будто говорила об очевидных вещах.

– Ты мне нравишься больше, чем твои фотографии.

Магда поджимает губы. Маленький бутончик напряжения. А может, она просто пытается устранить языком кусочки апельсиновой мякоти, застрявшие между зубами.

– Я нравлюсьтебе? – переспросила она, словно желая убедиться, что мы имеем в виду одно и то же.

– Да. – До чего же абсурдными кажутся подобные признания у стойки бара, на глазах у бармена. – Ты мне нравишься, – повторил я.

Бармен решил, что должен помочь нам.

–  'Elaikeyou, –сказал он.

– А если я оставлю тебя? – спросила Магда, проигнорировав его ремарку. – У меня есть деньги, ты же знаешь Скоро я смогу купить билет в Америку.

В ее словах мне послышался – всего на миг – панический страх.

– Я буду очень несчастен, если ты меня оставишь.

– Что значит – «оставишь»? – удивился бармен. – Оставить на чай, да? Эта девушка всегда оставляет на чай!

Она повернулась к нему и рявкнула: «Stazitto, stronzo». [138]138
  Sta zitto, stronzo (um.) – Заткнись, козел.


[Закрыть]Бармен развел руками и снова принялся расставлять чашки на кофейном автомате.

– Тогда я не буду никуда уезжать, – сказала Магда мне и рассмеялась, давая понять, что это была шутка, глупая детская шуточка. – Мы похожи на настоящую пару, – решила она. Какое-то время мы сидели молча, сплоченные этой шуткой и этим неуклюжим признанием. А потом она впервые рассказала мне о чем-то важном, о чем-то за пределами будничной болтовни, повседневного пустословия: она рассказала мне о своем муже. До этого момента я не осознавал, что такой человек в ее жизни в принципе мог существовать. Не подозревал, что Магда Новотна когда-то состояла в союзе, считавшемся браком в народной республике. Возможно, она ощутила, что мы преодолели некий барьер, барьер близости, интимности, и теперь она должна поведать мне о своем прошлом – хотя бы малую часть. Сидя в этом «Баре делло Спорт», где бармен все норовил подслушать нашу беседу, Магда рассказала мне о своем муже.

– Иржи, – произнесла она. Непривычный звук, эксплетивный. Она пожала плечами. – Мы прожили три года. Возможно, счастливо. А еще, – добавила она, – у меня была девочка.

–  Девочка?

В еe беззащитной улыбке смешались горечь и дерзость.

– Милада. Так ее звали. Милада. Мы назвали ее в честь героини Милады Хораковой. [139]139
  Милада Хоракова – лидер чешских социал-демократов, в 1950 г приговоренная к смертной казни. (Примеч. ред.)


[Закрыть]Я никому об этом не говорила. Что-то новенькое – Магда в роли матери.

– Где она? – спросил я. Я представлял себе удочерение или интернат.

– Умерла, – ровным голосом произнесла Магда. Она присовокупила еще несколько слов, какой-то набор звенящих славянских согласных. – Zanyet, – сказала она. Так мне показалось. Zanyet.И обхватила голову руками.

– Сколько ей было лет?

– Два года. После этого Иржи бросил меня. И я осталась совсем одна.

– Ты раньше никогда об этом не рассказывала.

Она горько смеется. Смешок подобен короткому выдоху, последнему издыханию.

– Теперь рассказываю.

Похоже, приступ откровенности миновал. Магда допила свой сок и резко опустила стакан на стойку. Я расплатился. Бармен полагал, что уловил суть нашей беседы: когда мы уходили, он подмигнул мне и сделал недвусмысленный подбадривающий жест рукой.

– Он stronzo, –сказала Магда, даже не обернувшись. Не знаю, как она поняла, что происходит у нее за спиной. Наверное, просто угадала. А может, знала, что каждый встречный мужчина раздевал ее взглядом и оценивал свои шансы затащить ее в постель. – Как сказать stronzoпо-английски?

– Говнюк, – ответил я, хотя это сложно было назвать нормативным переводом.

– Я думала, говнюк – это merda.

– И это тоже. Итальянский – богатый и красивый язык.

На автобусной остановке Магда взяла меня за руку.

– Я тебе нравлюсь, – сказала она. Похоже, сама мысль об этом восхищала ее. – Может, ты даже любишь меня немножко?

– Вполне может быть, – согласился я. Она засмеялась, прижалась ко мне и поцеловала в щеку. Признаюсь, мне было приятно. Очень приятно, словно ребенку. Это не было похоже на мое былое чувство к Мэделин – болезненную, жгучую любовь; нет, это был лишь танец на поверхности эмоций.

Когда мы вернулись домой, Магда достала свой словарь нашла нужные слова и показала их мне: zanët mozkovych blan.Воспаление оболочек мозга. Менингит. Она прошептала это слово по-английски, словно оно было ценным пополнением ее лексикона.

17

Люди сновали вокруг, бормоча что-то друг другу и напоминая могильщиков на похоронах. Они как будто готовили тело к погребению: одевали его, смазывали бальзамом, окутывали саваном. Вставляли трубочки и вливали жидкости. Палата наполнялась ароматом ладана и мирры.

В горле у него пересохло. Он думал о Мэделин. Скользя по шаткой поверхности сознания, он думал о Мэделин. Он терзался одним-единственным вопросом: «Неужели я умру?…»

Ему далинаркоз. Морфий – лучший анальгетик. Морфий, от имени бога снов Морфея. И Лео видел сны. Материализованная вина проникала в его сны. Ему снилось, что мать разговаривает с ним; безудержные, безумные речи матери, обращенные к Лео, к живому Леои к мертвому, ненавистному и любимому. Она говорила с Лео и говорила о Лео. Его разум блуждал по искореженным ландшафтам маразма, далеким ландшафтам ее детства, проведенного в Бухлове. «Всех нас наказывают за то, что мы делаем при жизни, – убеждала его она. – Я наказана, ты тоже. Мы все несем заслуженное наказание». Порой его мать и Мэделин сливались в одного человека, и он видел их обеих в обнаженном виде, он ласкал прохладную, чистую кожу их общего живота с колючим кустиком волос. Они поглощали его, они же рожали его: это были равнозначные действия.

– Выглядишь ужасно. – Это Гольдштауб пытается его утешить. На нем халат и хирургическая маска, из-за краев которой выглядывает нечесаная борода. – Как ты себя чувствуешь? Лео с трудом приподнял опухшие веки и пробормотал запекшимися губами:

– Что произошло?

– Это ты мне скажи. – Гольдштауб указал на свой наряд. – Больно?

Лео ответил гримасой, которая, очевидно, означала улыбку.

– Врачи сказали, болят только поверхностные ожоги. Болят те части тела, которые не являются жизненно важными. Всерьез поврежденные участки как раз не болят.

– Оптимистично.

– Расскажи мне, что произошло.

– А ты сам не помнишь?

– Нет. Ничего не помню. Помню только завтрак. И все. Дальше – какие-то обрывки. Шум. Агония.

– Огонь?

– Агония, – повторил он, с трудом разлепив губы. – Агония.

Посетителя попросили на выход, предупредив, что пациент устал и по-прежнему находится в шоковом состоянии. Разумеется, он сможет прийти позже. Лео остался наедине со своими снами; ему снилось пламя, ему снилась Мэделин. Он летел сквозь воздушные потоки и падал в огонь. Мэделин была рядом. «Я возненавижу тебя, Лео», – сказала она ему в полете. Он пролетал сквозь пламя и погружался в плоть; Мэделин принимала его в себя, одновременно обжигая. Он понял, что это чистилище: очищение души огнем, очищение духа, выброс вины в огонь. Они горели вместе, Мэделин и Лео, и жили вместе в вечном пламени и она ненавидела его.

Позже пришли Давид и Элен. Лица у обоих были встревоженные, испуганные. Пока Давид говорил, Элен просто сидела, сложив руки на коленях, и смотрела на него. Лео догадался, что она молится – молится о его выздоровлении о его спасении в широком смысле слова. Стоило ему это понять – и губы его скривились в болезненном оскале, а грудь сжало горячей судорогой.

– Больно? – спросил Давид.

Лео мотнул головой. То, что казалось приступом, гримасой нечеловеческой боли, на самом деле было смехом.

Потом пришел полицейский, говоривший на эдаком трансатлантическом английском и записывавший слова Лео с весьма недовольным видом.

– Вы не заметили ничего необычного в то утро? – спросил он. – Может быть, вы видели посторонних людей или еще что-нибудь из ряда вон выходящее?

– Почему вы пришли туда так рано?

– У вас есть часы?

– Можете описать свои передвижения за предыдущие двадцать четыре часа?

– Вы встречались с кем-либо за пределами Библейского центра?

– У вас с собой что-нибудь было? Хоть что-нибудь? Пакет, возможно, подарок?

– Вы были у кого-нибудь дома за все это время?

– Скажите.

Наконец пожаловал и священник. Лео предупредили о его приходе, как будто священник мог представлять для него опасность.

– Конечно, при условии, что вы не против этой встречи, – заверили его.

– Разумеется. Пускай заходит.

Священник вошел в палату торжественной, важной походкой участника похоронной процессии. Француз Гай Откомб. Сложенные ладони его, казалось, были готовы к незамедлительной молитве. Он сел у койки и положил руку на плечо Лео, в знак благосклонности и даже благословения. Впрочем, стоило Лео шелохнуться – и Откомб мигом отпрянул.

– Тебе больно? – спросил он, как будто могло быть иначе.

Гольдштауб вернулся со свежими газетами. На фотографиях почерневшие окна архива обнажали свои беззубые десна. Обугленные куски и блестящие лужицы.

– Ущерб оценивается в пару сотен тысяч, – сказал он.

– А что пишут?

Он протянул страницу Лео, чтобы тот прочел все сам. «Один или несколько неизвестных», – такова была формулировка.

– Почему ты пришел туда так рано? – спросил он. – Что ты делал на работе так рано?

Лео не знал, не помнил. Он помнил лишь шум и свет: свет солнца, отблеск языков пламени, что тянулись к нему. Пальцы Мэделин, что касались его бесчувственной плоти и опаляли эту плоть.

– Говорят, это был бензин, – сказал Гольдштауб. – Так считают судебные эксперты. Бензин и нефть. И, возможно, некий часовой механизм. – Он развернул газету и показал другую картинку: снятые крупным планом шестеренки и колесики часов, почерневшие и закопченные. Carpe diem.Прямо на ухо Лео заверещал будильник, он проснулся – и Гольдштауб исчез. Вместо него рядом с Лео сидела его мать. Она обнимала его, ее плоть обволакивала его – плоть его матери, что стала плотью Мэделин; мягкая, скользкая плоть всасывала его, он тонул в ней, барахтался в ней, выплывал из огня и падал, обессилев, на берег…

На этот раз из полиции пришла женщина – брюнетка с темными глазами и сочувственной улыбкой медсестры. Однако вопросы оставались прежними, абсолютно те же вопросы:

– Вы встречались с кем-либо за пределами Библейского центра?

– Почему вы пришли туда так рано?

– Во сколько вы обычно начинали работать?

– Вы не заметили ничего необычного?

– Рассказывайте. Можете не спешить. Рассказывайте.

Позже с ним говорили врачи. Тихо, осторожно рассказывали ему о трансплантатах и грануляции, о струпьях и некрозе, об антисептике и санации полостей. Лео нравилось слово «санация», нравилась его горькая, вязкая ирония. [140]140
  от лат. sanatio – лечение – оздоровление


[Закрыть]Ему вкололи анестезирующее средство, люди в масках склонились над его ранами и принялись срезать омертвелые ткани, а он видел лишь Мэделин, летящую в огненное озеро, Мэделин, ставшую его матерью – не той матерью, которую он помнил, а матерью в молодости, голой как сталь.

Незнакомые люди сменяли друг друга: медсестры, врачи, помощник Откомба, какой-то апатичный, задумчивый мужчина из британского посольства. Последний напомнил Лео о Джеке. Конечно же, он зналДжека, знал Мэделин, знал всю эту чертову историю. «Какой-то кошмар», – резюмировал он. И, наконец, Кэлдер. Кэлдер бродил по палате, выглядывал в окно, беседовал с небесной синевой и облаками.

– Что произошло? – спросил он.

Лео не ответил.

– Они уверяют, что ты ничего не помнишь.

– Не помню.

– Подозревают, что это могли сделать те манифестанты. Дети Бога, или как их там… Они могли подложить взрывное устройство. Сейчас их, разумеется, уже и след простыл.

– Ты так считаешь? Думаешь, это были они?

Кэлдер покачал седой головой. Мираж на фоне окна, видение в ореоле света.

– Я не знаю. – Он отвернулся от окна и взглянул на Лео.

На лице у него было написано, что внешний вид пациента ему не нравится. Лео понимал это. Он знал, как он теперь выглядит, потому что однажды попросил медсестру принести ему зеркало. Она поначалу отказывалась, но он настаивал. Она говорила, что это против правил, но потом все же нарушила правила и принесла ему зеркальце. Он был похож на прокаженного с сочащимися открытыми ранами. Словно один из тех, кого исцелял Иисус. Плоть Лео распухла, почернела, порозовела, побагровела. От волос остались лишь обугленные клочья, разбросанные по черепу, как сорняки по выжженной земле. Возможно, земле горшечника. [141]141
  Пытаясь вернуть тридцать сребреников, полученных за предательство, Иуда бросил их в храме; на эти деньги первосвященники купили землю горшечника и устроили там кладбище для чужеземцев.


[Закрыть]

– Что ты об этом думаешь? – спросил Кэлдер и прищурившись взглянул на Лео, как будто таким образом он мог узнать всю правду.

– Я не знаю, что и думать.

Кэлдер покачал головой.

– Спринклерная система была неисправна, представляешь? Сигнализация-то сработала, а вот спринклерная система – нет.

– Я помню сигнализацию. Этот звук. Он мне снится.

Лео улыбнулся ему, превозмогая боль, и чуть повернул голову, чтобы лучше видеть Кэлдера, чтобы вселить в него веру. Кэлдер выжидающе смотрел на него, как будто Лео еще предстояло покопаться в глубинах подсознания и извлечь оттуда новые сведения. Однако Лео знал, что ничего не обнаружит в этих глубинах. – Мне теперь часто снятся сны. Ну, знаешь, души в чистилище…

– Католические бредни! – раздраженно воскликнул Кэлдер. – Я думал, в этом вопросе мы солидарны.

– Что-нибудь уцелело?

– Ты уцелел. Это главное. А еще – копия большей части твоей транскрипции, представляешь? Кроме последнего фрагмента. Я скопировал это на свой ноутбук. Плюс несколько фотографий. Немного, зато хорошего качества. Разумеется, мы сможем их напечатать. Мы их непременнонапечатаем. Но какой смысл печатать их, если нет материальных доказательств?…

Вскоре он ушел. У Лео осталось впечатление, что Кэлдер кое о чем умолчал, не произнес некоторых обвинительных слов и не стал озвучивать определенные подозрения.

Воскрешение происходит не сразу. На это требуется время. Это болезненный процесс. Крошечные шажки, миллиметр за миллиметром – имеются в виду миллиметры эпителия, эпидермиса и, собственно, дермы. А когда боль стихает, на смену ей приходит зуд. Кожа нестерпимо чешется, как будто по ней – какая, право, изощренная пытка – бегают муравьи, как будто ее касаются, гладят, ласкают невидимые пальцы. Возможно, это похоже на прикосновения и ласки Мэделин. Она ведь не только касалась его покрова, но и проникала внутрь, доставая до самых уязвимых мест. Сны пробуждали в Лео любовный зуд. Она стояла у опустошенной им гробницы.

Позже, спустя много дней, его в буквальном смысле освежевали: ободрали слои кожи, точно пергамент, с бедер и залатали этой кожей грудь и шею, подобно тому, как священник стелет антиминс на церковный престол. Потом Лео окунули в глубокий наркоз, и врачи принялись скрупулезно восстанавливать сухожилия на руках при помощи точнейших инструментов: пальцы ведь должны как-то двигаться. Повсюду слышались проценты: процент обожженной кожи, процент вероятности, процент успеха. И снова его свежевали – разумеется, называя это «пересадкой тканей». Змея сбрасывала шкуру, выползала из старой оболочки, протискивалась в новую жизнь, где ей больше не придется пресмыкаться, где она сможет ходить по стерильным коридорам или сидеть в кресле и смотреть в окно на редкие сосенки и далекие холмы. Жизнь, ограниченная приемами пищи и книгами, населенная предусмотрительными врачами, медсестрами и, изредка, посетителями; жизнь, сдавленная жесткими повязками и заботливыми пальцами; жизнь, озвученная советами физиотерапевта. Терапевт напоминала ему Мэделин. Что-то знакомое угадывалось в ее улыбке, в наклоне головы… Иногда Лео воображал, что Мэделин сейчас выйдет из тела терапевта, сбросит верхний слой кожи и предстанет перед ним с неизменной ироничной полуулыбкой на устах.