Текст книги "Потемкин"
Автор книги: Саймон Джонатан Себаг-Монтефиоре
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 40 страниц)
Но как с моей стороны я весьма желаю ревностных, храбрых, умных и искусных людей сохранить, то Вас прошу попустому не даваться в опасности. Вы, читав сие письмо, может статься зделаете вопрос, к чему оно писано?На сие Вам имею ответствовать: к тому, чтоб Вы имели подтверждение моего образа мысли об Вас, ибо я всегда к Вам весьма доброжелательна.
Екатерина[133]133
Переписка. № 3 (Екатерина II Потемкину 4 дек. 1773)
[Закрыть]”
В грязном, холодном и опасном военном лагере это письмо должно было показаться посланием с Олимпа, из обители богов. Оно не производит впечатления записки, набросанной второпях. Это лукавая, осторожная и тщательно продуманная декларация, в которой сказано все – и как бы ничего. Можно подозревать, что он уже знал «образ мыслей» о нем Екатерины: знал, что она уже полюбила того, кто страдал по ней больше десяти лет. Своенравная небрежность в отношении августейших посланий должна была только прибавить ему очарования в глазах императрицы, окруженной лестью и подобострастием. Восхищенный Потемкин понял это письмо как долгожданный призыв в Петербург.
Опасения Екатерины за его жизнь были небеспочвенны. Румянцеву пришлось отвести армию обратно за реку, а Потемкину досталась честь взять на себя самое опасное: прикрытие отходящих на вражеском берегу. И тем не менее нельзя сказать, что Потемкин торопился в столицу.
Критики Потемкина, такие, как С. Воронцов и Ю.Долгоруков, писавшие в основном после его смерти, когда чернить его стало модно, называли его трусом и неумелым воином. Однако мы видели, что фельдмаршалы Голицын и Румянцев восхищались его подвигами задолго до его возвышения, а многие офицеры писали друзьям о его отваге во всех кампаниях, вплоть до Силистринской. Рапорт Румянцева описывал Потемкина как «одного из воинских предводителей, которые чрез храбрость и искусство вознесли славу и пользу оружия российского». Где правда?
Конечно, Румянцев в рапорте, составленном в 1775 году, уже после возвышения Потемкина, мог преувеличить его заслуги, но заподозрить такого прямодушного человека в откровенной лжи невозможно. Потемкин геройски сражался в Первой русско-турецкой войне и заслужил свою славу.
Когда армия встала на зимние квартиры, он наконец бросился в Петербург. Нетерпение его сделалось заметно. Наблюдатели придворных интриг спрашивали друг друга: «Куда он так спешит?»[134]134
Alexander 1969. Р. 85 (П. Любасый Н.Н. Бантыш-Каменскому 18 дек.
[Закрыть]
6. «НА ВЕРХУ ЩАСТИЯ»
Твои прекрасные глаза меня пленили,
и я трепещу от желания сказать о своей любви.
Потемкин Екатерине II, февраль-март 1774 г.
Эта голова забавна, как дьявол.
Екатерина II о Потемкине
Все так изменилось с тех пор,
как приехал Григорий Александрович!
Е.М. Румянцева П.А. Румянцеву, 20 марта 1774 г.
Генерал-поручик Григорий Потемкин прибыл в Санкт-Петербург в январе 1774 года, надеясь, возможно, что сразу будет приглашен к ложу императрицы и к управлению государством. Если он действительно рассчитывал на это, его ждало разочарование.
Генерал поселился во флигеле дома своего зятя Николая Самойлова и отправился представляться императрице. Рассказала ли она ему об окруживших ее интригах? Призвала ли его к терпению? Потемкин был измучен ожиданием. С детских лет он верил, что рожден править, а с тех пор, как поступил в гвардию, любил императрицу. Он был сама страсть и стремительность, но ждать все же научился.
Он стал часто являться ко двору. Придворные видели, что он «пошел в гору». Однажды он поднимался по лестнице Зимнего дворца, а Григорий Орлов спускался ему навстречу. «Что говорят при дворе?» – спросил Потемкин. «Ничего, – отвечал Орлов, – разве только то, что вы идете вверх, а я вниз». Но ничего не происходило – по крайней мере на публике. Шли дни, недели. Ожидание изматывало нетерпеливого Потемкина. Екатерина оказалась в сложной и щепетильной ситуации, как личной, так и политической, и действовала очень осторожно. Ее официальным любовником оставался Васильчиков – он продолжал жить во дворце, – но Екатерина находила его удручающе скучным и жестоко тосковала. «Всякое [его] приласканье во мне слезы возбуждало», – писала она потом Потемкину.[135]135
Валишевский 1911. С. 143; Переписка. № 10 (Екатерина II Потемкину 21 фев. 1774).
[Закрыть] Тот становился все более нетерпелив: она посылала ему обнадеживающие письма; она вызвала его в столицу. Он преданно ждал двенадцать лет и теперь примчался при первой возможности. Ей известно, как он умен и талантлив. Почему она не разрешает ему стать ее помощником? Она признала, что чувствует к нему то же, что он к ней; Зачем она держит при себе Васильчикова?
Но все оставалось по-прежнему. Он потребовал объяснений. Она отвечала что-то вроде: «Calme-toi.{9} Я обдумаю твои слова и сообщу свое решение».[136]136
Saint-Jean 1888. P. 1-10.
[Закрыть] Может быть, она хотела дождаться благоприятной политической ситуации. Екатерина как никто верила в необходимость тщательных приготовлений. Скорее всего, она просто хотела, чтобы он решил вопрос силой, нуждаясь не только в его уме и любви, но и в его бесстрашной самоуверенности. Потемкин быстро понял, почему он нужен Екатерине именно сейчас, но не мог не видеть, что она переживает кризис – политический, военный, эмоциональный, – самый сильный с момента своего вступления на престол.
Трудности Екатерины начались год назад, когда она отставила Орлова. Его падение как будто обозначило триумф Никиты Панина, который, как воспитатель Павла, претендовал на особую роль в управлении государством. Но в мае 1773 года жизнерадостный князь Орлов вернулся из-за границы, вскоре занял свой пост в Совете, и равновесие восстановилось.
Однако скоро случились происшествия, по меньшей мере на год нарушившие равновесие во всей стране. 17 сентября 1773 года перед возбужденной толпой казаков, калмыков и татар, собравшихся в Яицком городке, столице яицкого казачества, за тысячи верст от Москвы и еще дальше от Петербурга, предстал человек, объявивший, что он – император Петр III, который не был убит и теперь пришел к ним, чтобы повести против злодейки Екатерины. Он называл ее «немкой, дочерью дьявола». Смуглый, темноволосый, бородатый Емельян Пугачев, дезертировавший из армии, ничем не напоминал Петра III, но в тех далеких краях это не имело никакого значения. Ровесник Потемкина (он родился около 1740 года), Пугачев участвовал в Семилетней войне и в осаде Бендер, за что-то был посажен под арест и бежал.
«Сладкоязычный, милостивый, мяхкосердечный российский царь» обещал своим подданным все и вся. Показав разгневанным мужикам «царские знаки» на теле, он жаловал их «землями, водами, лесами, жительствами, травами, реками, рыбами, хлебами, законами, пашнями, телами, денежным жалованьем, свинцом и порохом».[137]137
Документы ставки Пугачева. N° 7 (1 октября 1773. Именной указ башкирам Оренбургской губернии).
[Закрыть]
Щедрый манифест завоевывал почти всех, кто его слышал, и в первую очередь яицких казаков. Казачьи воинства представляли собой общины равноправных граждан, составившиеся из беглых крепостных и преступников, старообрядцев, дезертиров и разбойников, обосновавшихся у границ империи. Каждое войско – Донское, Яицкое, Запорожское – имели собственную культуру, но все были организованы как примитивные демократии.
Яицких казаков особенно взволновали недавние нововведения, касающиеся ограничения рыбной ловли. Год назад они подняли мятеж, который был жестоко подавлен. Что же касается крестьян, то пятый год русско-турецкой войны тяжело давил на их плечи, и они хотели верить в своего «Петра III».
Самозванство было распространенным явлением в России. В начале XVII века, в Смутное время, Лжедмитрий даже правил Москвой. Огромная неграмотная страна, видевшая в царе воплощение силы и блага, избранника Божия, верила в образ милосердного, христоподобного правителя, странствующего среди народа, а затем обнаруживающего себя, чтобы этот народ спасти.{10} Напомним, что самозванцев знала и Англия: например, Перкин Уорбек в 1490 году выдавал себя за Ричарда, одного из убиенных «принцев в Тауэре».
Самозванство стало историческим призванием для бродяг, дезертиров и староверов, живших на границах империи. Петр III правил слишком мало: это рождало иллюзию, что если бы злые дворяне и немцы не свергли его, он помог бы простому народу. К концу екатерининского царствования число лже-Петров достигло двадцати четырех – но ни один из них не добился такого успеха, как Пугачев.
5 октября 1773 года Пугачев подошел к столице Уральского края, Оренбургу, с 3-тысячной армией и 20 пушками. 6 ноября «анператор Петр Федорович» основал Военную коллегию при своей главной квартире в Берде, под Оренбургом.
Когда в середине октября новость достигла Петербурга, «дочь дьявола» приняла происходящее за локальный казацкий мятеж и отправила усмирять его генерала Василия Кара. В начале ноября орда повстанцев, достигшая уже 25 тысяч, отбросила его отряд, и Кар с позором вернулся в Москву.
Города встречали Пугачева звоном колоколов, священники выносили иконы, народ молился о здравии Петра III и его сына великого князя Павла Петровича. В начале декабря войска Пугачева осаждали Самару, Оренбург и Уфу; в 30-тысячную армию вливались все новые недовольные – казаки, татары, башкиры, киргизы и калмыки.
Впрочем, Пугачев уже начал делать ошибки: он женился на любимой наложнице, что едва ли было уместно для императора, имеющего жену в Петербурге. И тем не менее становилось ясно, что восстание представляет собой реальную угрозу для государства.
Момент, выбранный Екатериной для письма Потемкину, отнюдь не случаен. Она написала ему сразу по получении известия о неудаче Кара. Поволжье поднималось под руководством сильного и авторитетного вождя. Через пять дней после отправки письма Потемкину она поручила командование правительственным отрядом генералу Александру Бибикову, другу Панина и Потемкина. Как политик, она нуждалась в советнике по военным вопросам, который не принадлежал бы ни к одной из придворных партий. Как женщина – в друге, которого уже любила. Годы их странной дружбы, потенциально такой близкой и всегда такой далекой, как будто подготавливали этот момент.
Кроме мятежа у Екатерины имелся и другой повод для волнений, другой претендент на престол, гораздо более опасный: ее сын. 20 сентября 1772 года великому князю Павлу Петровичу исполнилось 18 лет, и она должна была официально признать его совершеннолетие, то есть разрешить вступить в брак, обзавестись собственным двором и начать играть значимую политическую роль. Первое было возможно, второе выполнимо, третье совершенно исключалось. Принять Павла в качестве соправителя, даже в минимальной степени, было с точки зрения Екатерины первым шагом к потере престола.
Невеста была выбрана к лету 1773 года – принцесса Вильгельмина, вторая дочь ландграфа Гессен-Дармштадтского. 15 августа она приняла православие, получив имя Натальи Алексеевны. Свадьба состоялась в конце сентября 1773 года – именно в те дни, когда в Яицком городке поднимался мятеж Пугачева.
Вскоре после женитьбы Павла едва не разразился новый политический скандал, в который оказались замешаны молодые супруги: состоявший на русской службе уроженец герцогства Голштинского, принадлежавшего Павлу, Каспар фон Сальдерн стал развивать в разговорах с великим князем заманчивую идею. Сальдерн убеждал Павла в том, что теперь, будучи совершеннолетним, он имеет такие же права на престол, как и его мать, и что следует установить новый политический режим – совместное правление, по образцу Австрии, где мать и сын – Мария Терезия и Иосиф – делили между собою власть. По слухам, в беседах с Сальдерном живое участие принимала энергичная Наталья Алексеевна.
Никита Панин знал о плане Сальдерна, но не донес о нем Екатерине. Донес кто-то другой, и на Павла, его молодую жену и Панина легло тяжкое подозрение в составлении заговора против императрицы. Сальдерн успел уехать из России, а возмущенная Екатерина пообещала, что «велит привезти к себе злодея, связанного по рукам и ногам».[138]138
Сб. РИО. Т. 19. С. 399-401 (Ганнинг Саффолку 4/25 фев. 1774).
[Закрыть] Поскольку дело не имело продолжения, никто наказан не был.
В довершение ко всем заботам, осаждавшим императрицу, – войне, сложностям в отношениях с сыном, угрозе заговора и ширящемуся крестьянскому восстанию, – 28 сентября 1773 года в Петербург прибыла литературная знаменитость. Императрица, конечно, восхищалась «Энциклопедией», но Дени Дидро не мог выбрать более неподходящего момента для своего визита. Энциклопедист, разделявший общее заблуждение французских философов насчет возможностей быстрого практического воплощения теоретических построений, он рассчитывал дать Екатерине советы по немедленному реформированию ее государства. Дидро говорил, что Екатерина обладает «душой Цезаря и обольстительностью Клеопатры».[139]139
Alexander 1989. Р. 173.
[Закрыть] Беседы с философом, прожившим пять месяцев неподалеку от Зимнего дворца, развлекали императрицу, тосковавшую в обществе Васильчикова. Но скоро Дидро начал ее раздражать – хотя, если вспомнить, чем закончилось пребывание Вольтера у Фридриха Великого, визит энциклопедиста к северной царице придется признать почти успешным. Екатерина жаловалась, что, доказывая свои идеи, он с такой горячностью хватал ее за руку, что у нее оставались синяки. Но одно доброе дело он точно сделал – познакомил императрицу со своим компаньоном Фридрихом Мельхиором Гриммом, который стал любимым корреспондентом Екатерины до конца ее жизни.
После визита Дидро Екатерина окончательно убедилась, что абстрактная программа реформ в России неприменима: «Вы трудитесь на бумаге, которая все терпит, – говорила она ему, – между тем как я, несчастная императрица, имею дело с человеческой кожей, которая чрезвычайно чувствительна».[140]140
Сегюр 1989. С. 413 (письмо Екатерины II, предположительно г-же Жоффрен; многократно публиковалось, хотя оригинал неизвестен).
[Закрыть]
После женитьбы Павла граф Никита Панин утратил пост воспитателя великого князя (поскольку был упразднен сам этот пост) и потерял свои апартаменты во дворце, но при отставке от воспитательных дел получил пенсию в 30 тысяч рублей и 9 тысяч душ. Панин по-прежнему продолжать ведать иностранной политикой и упорно старался построить «северную систему». Однако после истории с Сальдерном Екатерина все меньше доверяла ему.
Противовесом Панину оставались Орловы. Григорий Орлов был отстранен от должности любовника, но ему простили Фокшаны и он снова стал заседать в Совете. Союзник Орловых – Захар Чернышев – получил чин фельдмаршала и место президента Военной коллегии.
Постоянно наблюдая ожесточенное противостояние Панина и Орловых, Екатерина не могла опереться ни на кого из них. Своего сына Павла она считала недалеким, он был ей чужд, и она не могла доверить ему никакой роли в управлении государством. Она сделала официальным фаворитом Васильчикова, но его общество тяготило ее.
Екатерина никогда не была так одинока.
Страдала и ее европейская репутация. Женоненавистник Фридрих, окруженный суровым мужским двором, злопыхательствовал: Орлов возвращен ко всем обязанностям, говорил он, «кроме постельной». Фридрих понимал также, что неопределенное положение Панина вредит идее союза с Пруссией. «Хуже нет, – заявлял прусский король, – когда кол и дыра решают судьбы Европы».[141]141
Asprey 1986. Р. 600.
[Закрыть]
В конце января Потемкин, по-прежнему не игравший никакой роли, решил, что должен действовать.
Потемкин объявил, что его больше не интересует земная слава: он удаляется в монастырь. Оставив дом Самойлова, он поселился в Александро-Невской лавре, располагавшейся на тогдашней окраине Петербурга, и, отрастив бороду, стал жить послушником. Напряжённое ожидание на пороге успеха вполне могло толкнуть неуравновешенного Потемкина к погружению в религиозный мистицизм; но не надо забывать, что он был прирожденным политиком и актером. Его почти театральный уход от мира ставил Екатерину перед выбором. Высказывались предположения, что они с императрицей разыграли этот спектакль вместе, чтобы оправдать его возвышение и придать ему большее значение. Позднее они действительно дали примеры подобных «постановок», но все же на этот раз состояние Потемкина кажется на самом деле балансирующим между душевной депрессией, искренней религиозностью – и театральной игрой.[142]142
Энгельгардт 1997. С. 42; Memoirs. Р. 27; Saint-Jean 1888. Р. 1-12.
[Закрыть]
Его келья изрядно напоминала штаб-квартиру; в промежутках между постами появлялись многочисленные посетители. Приезжали и уезжали кареты; слуги, придворные и шуршащие платьями статс-дамы, в частности, графиня Брюс, мелькали в ограде барочного монастыря, как персонажи оперы, привозя записки и шепотом передавая слова императрицы. Как полагается опере, она началась с арии. Потемкин сообщил Екатерине, что написал ей песню. «Как скоро я тебя увидел, – приводит ее слова Массон, – я мыслю только о тебе одной... Боже! какая мука любить ту, которой я не смею об этом сказать, ту, которая никогда не может быть моей! Жестокое небо! Зачем ты создало ее столь прекрасной? Зачем ты создало ее столь великой? Зачем желаешь ты, чтобы ее одну, одну ее я мог любить?» Потемкин убедил графиню Брюс передать императрице, что его «несчастная и жестокая страсть довела его до отчаяния и он должен бежать предмета своих мучений; один вид его возлюбленной усугубляет страдания, и без того непереносимые». Императрице передали, что «он по любви к ней возненавидел свет; самолюбию ее было лестно».[143]143
Екатерина 1907. С. 697-699 (Екатерина II Потемкину, март 1774); Массон 1996. С. 68; Memoirs. Р. 27; Энгельгардт 1997. С. 42.
[Закрыть]
Екатерина отвечала устно примерно следующее: «Я не могу понять, что довело его до такого отчаяния, поскольку я никогда не объявляла, что отвергла его. Я считала, что мой любезный прием даст ему почувствовать, что свидетельства его преданности мне не неприятны».[144]144
Memoirs. Р. 27.
[Закрыть] Этого было недостаточно. Посты и молитвы продолжались, так же как и визиты, разумеется, шокировавшие насельников монастыря.
Наконец Екатерина приняла решение и послала за Потемкиным графиню Брюс – по забавному совпадению, родную сестру фельдмаршала Румянцева. Она прибыла в монастырь в дворцовой карете. Ее провели к обросшему бородой Потемкину, одетому в монашескую рясу и простертому на полу своей кельи перед образом св. Екатерины. Для того чтобы графиня не усомнилась в его искренности, он продолжал молиться еще довольно долгое время, но в конце концов выслушал ее. Затем быстро побрился и надел мундир.
Что чувствовала Екатерина во время этой оперной интерлюдии? Через несколько недель, когда они наконец стали любовниками, она рассказала ему в нежном и волнующем письме, что уже любила его, когда он вернулся из армии:
“Потом приехал некто богатырь. Сей богатырь по заслугам своим и по всегдашней ласке прелестен был так, что услыша о его приезде, уже говорить стали, что ему тут поселиться, а того не знали, что мы письмецом сюда призвали неприметно его, однако же с таким внутренним намерением, чтоб не вовсе слепо по приезде его поступать, но разбирать, есть ли в нем склонность, о которой мне Брюсила сказывала, что давно многие подозревали, то есть та, которую я желаю чтоб он имел. ”[145]145
Переписка. № 10 (Екатерина II Потемкину 21 фев. 1774).
[Закрыть]
Императрица находилась за городом, в Царском Селе. Потемкин прискакал туда – скорее всего, в сопровождении графини Брюс. Камер-фурьерский журнал сообщает, что он представлялся вечером 4 февраля 1774 года: его провели прямо в апартаменты государыни, где они оставались наедине в течение часа. Затем он снова упомянут 9-го числа как присутствовавший на обеде в Екатерининском дворце. В феврале они официально обедали вместе четыре раза, но можно догадываться, что они провели друг с другом гораздо больше времени: несколько недатированных записок Екатерины можно отнести к этим дням. Первая, с обращением «Mon ami»{11} свидетельствует о нарастающей теплоте ее отношения, но предупреждает, чтобы он остерегался шокировать великого князя, который уже ненавидит Орлова за то, что тот был любовником его матери. Во второй, написанной через несколько дней, Потемкин именуется уже «Mon cher ami»{12}. Здесь Екатерина уже употребляет прозвища, придуманные ими вместе для придворных: один из Голицыных – «Monsieur lе Gros»{13}, зато Потемкин – «l'esprit»{14} .[146]146
Переписка. № 5 (Екатерина II Потемкину, фев. 1774).
[Закрыть]
Они становились все ближе с каждым часом– 14 февраля двор вернулся в Зимний дворец. На обеде 15-го в числе двадцати гостей был и Потемкин.
Возможно, любовные отношения Екатерины и Потемкина начались именно в эти дни. Немногие их записки датированы, но одну можно предположительно считать написанной около 15 февраля – ту, где императрица отменяет их встречу в бане, потому что «все мои женщины сейчас там и вероятно уйдут не ранее чем через час».[147]147
Переписка. № 7 (Екатерина II Потемкину 15 фев. 1774).
[Закрыть] Это первое упоминание о встрече в бане, но позднее «мыленка» станет излюбленным местом их свиданий.
18 февраля императрица присутствовала на представлении русской комедии в придворном театре, а затем, возможно, встретилась с Потемкиным у себя. Она не спала до часу ночи – необыкновенно поздно по сравнению с ее обычным распорядком. «Я встревожена мыслью, – писала она ему по-французски, – что злоупотребила Вашим терпением и причинила Вам неудобство долговременностью визита. Мои часы остановились, а время пролетело так быстро, что в час ночи еще казалось, что нет и полуночи...»[148]148
Переписка. № 9 {Екатерина II Потемкину 18 фев. 1774).
[Закрыть]
«Какие счастливые часы я с тобою провожу... – пишет она в один из этих первых дней. – Я отроду так счастлива не была, как с тобою». Они оба были эпикурейцами и знали толк в наслаждении: «...мне кажется, будто я у тебя сегодни под гневом. Буде нету и ошибаюсь, tant mieux{15}. И в доказательство сбеги ко мне. Я тебя жду в спальне...»[149]149
Переписка. № 20,199 (Екатерина II Потемкину март 1774).
[Закрыть]
Васильчиков оставался на своем месте – по крайней мере официально. Екатерина II Потемкин прозвали его «холодным супом» (soupe a la glace). Это теперь она признается, что жалеет о потерянных полутора годах. Но присутствие Васильчикова раздражало Потемкина, который был истерически ревнив. Вероятно, он вспылил, потому что в одном из следующих писем Екатерина упрашивает его вернуться: «Принуждать к ласке никого неможно... Ты знаешь мой нрав и сердце, ты ведаешь хорошие и дурные свойства... тебе самому предоставляю избрать приличное тому поведение. Напрасно мучися, напрасно терзаеся [...] без ни крайности здоровье свое надоедаешь напрасно».[150]150
Переписка. № 9, 11 (Екатерина II Потемкину 18 фев. и после 21 фев.1774).
[Закрыть]
О Васильчикове почти забыли, но для него эти дни должны были показаться настоящей пыткой. По отношению к тем, кого она не уважала – а она, несомненно, стыдилась его посредственности, – Екатерина была безжалостна. Васильчиков понимал, что никто не смог бы сыграть ту же роль, что Потемкин. «Положение совсем иное, чем мое, – говорил он о Потемкине. – Я был содержанкой. Так со мной и обращались. Мне не позволяли ни с кем видаться и держали взаперти. Когда я о чем-нибудь ходатайствовал, мне не отвечали. Когда я просил чего-нибудь для себя – то же самое. Мне хотелось анненскую ленту, и, когда я сказал об этом, нашел назавтра у себя в кармане 30 тысяч. А Потемкин, тот достигает всего, чего хочет. Он диктует свою волю, он «властитель»».[151]151
Валишевский 1911. С. 136 (слова Васильчикова, записанные Дюраном де Дистрофом).
[Закрыть]
«Властитель» настоял, чтобы «холодный суп» убрали со стола. Васильчиков освободил апартаменты в Зимнем дворце. Они стали залом заседаний Совета, потому что Потемкин отказался жить в чужих комнатах; для него обустраивались новые, а он пока переехал от Самойлова к Ивану Перфильрвичу Елагину.
В конце февраля его отношения с императрицей – уже не любовное ухаживание и не вспышка страсти: они живут как счастливая супружеская пара. Потемкин настолько уверен в себе, что пишет императрице письмо, в котором почти требует назначить его генерал-адъютантом. В этой должности состояло несколько человек; это были просто придворные. Но в данном случае смысл был ясен. Он добавляет, вполне в своем духе: «Сие не будет никому в обиду, а я приму за верх моего щастия».[152]152
Переписка. № 13 (Потемкин Екатерине II 27 фев. 1774).
[Закрыть] Наверное, они вместе смеялись этой шутке. Его появление было «в обиду» всем, от Орловых до Паниных, от Марии Терезии и Фридриха Великого до Георга III и Людовика XVI. Оно изменило сначала внутренний политический ландшафт, а потом и союзнические отношения России. Письмо было передано через Стрекалова, как все прошения. Однако на этот раз ответ пришел гораздо быстрее обыкновенного.
«Господин Генерал-Порутчик!.. – отвечала она на следующий день. – Я прозьбу Вашу нашла... умеренну в рассуждении заслуг Ваших, мне и Отечеству учиненных». Обратиться с официальным прошением – очень по-потемкински. «Он был единственным из ее фаворитов, кто сам осмелился сделаться ее любовником», – как выразился один из мемуаристов. Екатерина оценила смелость своего возлюбленного: «...я приказала заготовить указ о пожаловании Вас Генерал-Адъютантом. Признаюсь, что и сие мне весьма приятно, что доверенность Ваша ко мне такова, что Вы прозьбу Вашу адресовали прямо письмом ко мне, а не искали побочными дорогами».[153]153
Переписка. № 17 (Екатерина II Потемкину 28 фев. 1774).
[Закрыть]
С этого момента Потемкин становится одним из главных деятелей своего века.
«Здесь открывается совершенно новое зрелище, – докладывал 4 марта английский посланник сэр Роберт Ганнинг в Лондон графу Саффолку, министру по делам Северной Европы, – по мнению моему, заслуживающее более внимания, чем все события, происходившие здесь с самого начала этого царствования». Дипломаты, которые, как Ганнинг, сразу поняли, что Потемкин по масштабу своих дарований не идет ни в какое сравнение ни с Орловым, ни с Васильчиковым, сгорали от нетерпения узнать, что последует дальше. Интересно, что за несколько дней до его появления в качестве официального фаворита императрицы, даже не вхожие ко двору иностранцы сообщали своим государям, что Потемкин прибыл, чтобы любить императрицу – и помогать ей править. «Господин Васильчиков, чье понимание было слишком ограниченно чтобы допустить, что он имеет какое-либо влияние на дела или пользуется доверием своей возлюбленной, – объяснял Ганнинг, – заменен человеком, несомненно обладающим тем и другим, в высочайшей степени». Посол Фридриха Великого граф фон Сольмс шел в своих прогнозах еще дальше: «По-видимому Потемкин [...] сделается самым влиятельным лицом в России. Молодость, ум и положительность доставят ему такое значение, каким не пользовался даже Орлов».[154]154
Сб. РИО. Т. 19. С. 405 (Ганнинг Саффолку 4/15 мар. 1774); Барсуков 1873. Стб. 123-125 (Сольмс Фридриху II 7 мар. 1774).
[Закрыть]
Главный союзник России испытывал еще большее отвращение, чем при появлении Васильчикова два года назад. Подробно информируемый Сольмсом, Фридрих II писал своему брату Генриху, коверкая имя нового героя – «генерал Патукин или Тапукин», – что его приход к власти «может обернуться весьма неблагоприятным для наших дел». И оставался верным своей философии: «Баба останется бабой, и при женском правлении п.... всегда будет иметь больше влияния, чем твердая политика, направляемая здравым рассудком».[155]155
Friedrich der Grosse. Politische Correspondenz. Vol. 35. P. 215 (30 мар. 1774)
[Закрыть]
Русские придворные не менее пристально наблюдали за Потемкиным, фиксируя каждый шаг нового фаворита, каждый его новый бриллиант и украшение в его комнатах. Всякая деталь имела свое значение. «Мне представляется, что сей новый актер станет роль свою играть с великой живостью и со многими переменами, если только утвердится», – писал генерал Петр Панин князю Александру Куракину 7 марта. Очевидно, Панины думали, что им удастся использовать Потемкина, чтобы уничтожить кредит Орловых. «Новый генерал-адъютант дежурит постоянно вместо всех других, – писала графиня Сивере своему мужу, одному из первых сановников Екатерины. – Говорят, он очень скромен и приятен». Потемкин уже набирал влияние, каким никогда не располагал Васильчиков. «Если тебе что-нибудь нужно, мой дорогой, – сообщала графиня Румянцева своему супругу, фельдмаршалу, в армию, – попроси Григория Александровича».[156]156
PC. 1873. Вып. 8-9. С. 342 (П.И. Панин А.Б. Куракину 7 мар. 1774); Брикнер 1891. С. 26-27; Румянцева 1888. С. 179-181. Восторженную реакцию генерала А.И. Бибикова на возвышение Потемкина см.: РА. 1866. Стб. 396.
[Закрыть]
Екатерина поспешила поделиться своей радостью по поводу избавления от Васильчикова и обретения Потемкина со своим эпистолярным другом бароном Гриммом: «Я отдалилась от некоего превосходного, но весьма скучного человека, которого немедленно и сама точно не знаю как заменил величайший, забавнейший и приятнейший чудак, какого только можно встретить в нынешнем железном веке».[157]157
Сб. РИО. Т. 27. С. 52 (Екатерина II Гримму 14 июля 1774).
[Закрыть]
