Текст книги "Потемкин"
Автор книги: Саймон Джонатан Себаг-Монтефиоре
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 40 страниц)
Большой сапфир, 18,3/4 карата – 1500 рублей
Два брильянта по 5,3/8 карата – 600 рублей
10 брильянтов по 20 карат – 2200 рублей
15 брильянтов по 14,5 карата – 912 рублей
78 брильянтов по 14,5 карата – 725 рублей...[658]658
РГАДА 11.902а (реестр долгов Потемкина); РГАДА 11.946.378 (К.Д. Дюваль Потемкину, фев. 1784).
[Закрыть]
В счете от Теппера, варшавского банкира светлейшего, упоминаются две золотые табакерки, инкрустированные брильянтами, золотые часы, часы с репетиром, украшенные брильянтами, «брильянтовый сувенир», а также ноты, восемнадцать перьев, принадлежности для живописи, выписанные из Вены, жалованье одному из русских агентов в Польше и 15 тысяч рублей «жиду Иосии» за некую услугу – итого 30 тысяч рублей.
Беспорядочность в оплате этих счетов также вошла в легенду. Среди просителей, часами дожидавшихся в приемной, были и ювелиры, тщетно пытавшиеся получить свои деньги. Говорят, при появлении кредитора Потемкин делал знак Попову: открытая рука означала «заплатить», кулак – выгнать вон. Придворный часовщик Фази будто бы ухитрился подсунуть счет под прибор Потемкину за столом императрицы. Князь, принявший бумагу за любовную записку, пришел в ярость, но Екатерина рассмеялась, и Потемкин, ценивший смелость, все же заплатил – однако доставил 14 тысяч рублей медью; мешки с монетами заняли две комнаты.[659]659
РГАДА 52.2.35.7 (П. Теппер Потемкину 25 сен. 1788, Варшава); Карнович 1885. С. 265-269; Валишевский 1911. С. 145.
[Закрыть]
ОБЕД
Около часа пополудни драгоценности уносили и для обеда, главной трапезы того времени, накрывался стол. Собирались те, кого князь в данный момент считал своими друзьями: Сегюр, де Линь, леди Крейвен, Сэмюэл Бентам... Дружеские увлечения Потемкина были такими же пылкими, как любовные, и часто заканчивались разочарованием. «Для того чтобы завоевать его дружбу, – утверждал Сегюр, – главное было – не бояться его». Самого Сегюра, явившегося к нему в первый раз, продержали в приемной зале так долго, что он, возмутившись, ушел. На другой день он получил письмо, в котором князь извинялся и назначал новое свидание. «На этот раз, только что я вошел, как был тотчас же встречен князем; он был напудрен, разодет в кафтане с галунами и принял меня в своем кабинете». В другой раз, не вставая с постели, он сказал Сегюру: «Дорогой граф, отложим церемонии [...] будем как добрые друзья». Сэмюэл Бентам убедился, что, подружившись с кем-нибудь, светлейший ставил своего нового приятеля выше первых сановников империи. В домашней обстановке он был ласков и мягок, но на публике держался высокомерно и надменно. Возможно, это объяснялось его природной робостью. Миранде случилось даже увидеть, как неумеренная лесть заставила Потемкина покраснеть.[660]660
Сегюр 1989. С. 352; Richelieu 1886. С. 148-149 (пер. с франц.); Миранда. 1 янв. 1787.
[Закрыть]
В эпоху, когда остроумие ценилось особенно высоко, князь был мастером беседы. «То серьезный, то склонный к балагурству, – вспоминал Сегюр, – всегда готовый вступить в богословский спор, он переходил от важных материй к смеху, словно не высоко ценил собственное мнение». Де Линь говорил, что, желая завоевать чье-нибудь сердце, светлейший мог сделать это без труда. Он был восхитительным – и одновременно ужасным собеседником, «то ругаясь, то смеясь, то передразнивая кого-нибудь, то отпуская соленые шутки, то молясь, то напевая, то впадая в задумчивость», он мог быть «или предельно любезным, или грубо злобным». Сэмюэл Бентам писал, что никогда не проводил такого веселого времени, как во время путешествия в карете князя. Поэт Державин вспоминал «доброе сердце и великодушие» Потемкина. При этом он был по-настоящему добр. «Чем больше я узнаю его характер, – писал Бентам Полу Кери, – тем больше уважаю его и восхищаюсь им».[661]661
Державин 1864-1972. Т. 6. С. 444; ВМ. 33540. F. 64 (С. Бентам Кери 18 июня 1784).
[Закрыть]
«Он был вовсе не мстителен, не злопамятен; а его все боялись», – вспоминал Ф.Ф. Вигель, видевший в этом факте причину двойственного отношения к Потемкину. Русских смущали сама его терпимость и его добродушие. «Бранных, ругательных слов, кои многие из начальников себе позволяли с подчиненными, от него никто не слыхивал; в нем совсем не было того, что привыкли мы называть спесью. Но в простом его обхождении было нечто особенно обидное; взор его, все телодвижения, казалось, говорили присутствующим: «Вы не стоите моего гнева». Его невзыскательность, снисходительность весьма очевидно проистекали от неистощимого его презрения к людям; а чем можно более оскорбить их самолюбие?»[662]662
Вигель 2000. С. 13.
[Закрыть]
Обед подавали около половины второго, и, даже если присутствовали полтора десятка гостей, играл роговой оркестр из 60 музыкантов. Князь любил хорошо поесть – недаром Щербатов поминает его «обжорливость и следственно роскошь в столе».[663]663
Щербатов 1858. С. 83.
[Закрыть] Чем больше усиливалось политическое напряжение, тем больше он ел; так топка локомотива пожирает уголь. Он никогда не утрачивал вкуса к простой крестьянской пище, хотя не забывал и о гамбургском копченом гусе, о балтийских устрицах, об апельсинах из Китая или инжире из Прованса. На десерт он предпочитал савойские хлебцы, а свое любимое блюдо, уху из каспийских стерлядей, любил видеть на столе всегда, где бы ни находился, В 1780 году Пол Кери присутствовал на «обычном» обеде у Потемкина и записал его примерное меню: «Удивительной нежности телятина из Архангельска, баранина из Бухары, молочный поросенок из Польши, икра с Каспия», – все приготовленное французским поваром Балле.
Ценил светлейший и хорошее вино – не только свое из Судака, но, как отмечал тот же Кери, из всех «портов Европы, с островов Греции и с берегов Дона».[664]664
Pole Carew. CO/R/3/95.
[Закрыть] Ни один тост не обходился без шампанского.
Однажды – это было в те годы, когда он достиг зенита своего могущества – Потемкин, сидя за столом, шутил и смеялся, но под конец обеда сделался серьезным, начал грызть ногти. Гости и слуги ждали, что последует. В конце концов он спросил: «Может ли человек быть счастливее меня? Все, чего я ни желал, все прихоти мои исполнялись, как будто каким очарованием: хотел чинов – имею, орденов – имею; любил играть – проигрывал суммы несчетные; любил давать праздники – давал великолепные; любил покупать имения – имею; любил строить дома – построил дворцы; любил дорогие вещи – имею столько, что ни один частный человек не имеет так много и таких редких; словом, все страсти мои в полной мере выполнялись».[665]665
Энгельгардт 1997. С. 89.
[Закрыть]С этими словами он бросил об пол фарфоровую тарелку, ушел в спальню и заперся.
Тоскуя оттого, что он «баловень судьбы», Потемкин, наверное, был настоящим русским: он стыдился своей власти и гордился своей неуемностью; его отталкивала холодная бюрократия, он гордился своим безграничным терпением и умением переносить любые лишения, был способен на самоуничижение – то есть обладал всеми чертами, на которых зиждется величие истинно русского характера. Его жажда славы, богатства и удовольствий была ненасытна – но удовлетворение этих желаний не приносило счастья. Как-то он позвал своего адъютанта и велел подать кофе. Адъютант побежал выполнять приказ. Он позвал снова. Послали другого курьера. Он повторял требование еще и еще, войдя в какое-то исступление. Когда же кофе наконец принесли, он сказал: «Не надобно, я только хотел чего-нибудь ожидать, но и тут лишили меня сего удовольствия».[666]666
Там же.
[Закрыть]
«ЧАС ЛЮБВИ»
Послеобеденное время было в России традиционным временем любви, как французское «с пяти до семи» или испанская сиеста. Многие женщины писали ему, умоляя о свидании. Эти неопубликованные записки, написанные наполовину по-русски, наполовину по-французски, всегда без подписи и без числа, составляют особый раздел потемкинского архива. «Я не смогла подарить вам удовольствие, потому что не успела – вы умчались», – писала одна из корреспонденток крупным, почти детским почерком. В другом письме она же объявляет: «Я с нетерпением ждала мгновения, когда смогу поцеловать вас. Ожидая, я делала это мысленно, с той же нежностью, что наяву».
Потемкин мучил своих любовниц вечными капризами. «Я сойду с ума от любви к вам», – писала одна из них. Его постоянные перемещения и отъезды на юг делали его еще более привлехательным: «Я так сердита, что не смогла обнять вас», – писала одна. «Не забывайте, прошу, умоляю вас верить, что я принадлежу вам одному!» – И жаловалась в другом послании: «Все же вы меня забыли...» Другая мелодраматически объявляет, что если бы она «не жила надеждой быть любимой, то покончила бы с собой».[667]667
РГАДД 11.864.36-77; 11.864.1.12, 13, 16, 29; 11.864.2.68, 73, 86; некоторые отрывки из этих писем опубл. в PC. 1875. Т. 7.
[Закрыть]
Он привык лежать на диване в окружении женщин, СЛОВНО султан. Любивший общество женщин, он не видел необходимости ограничивать свои эпикурейские аппетиты. Ту из его любовниц, которая занимала главенствующее положение, дипломаты называли «старшей султаншей». Но он вел себя по отношению к женщинам благородно; об этом писал Самойлов, которому это могло быть доподлинно известно, ибо к числу любовниц князя принадлежала, возможно, и его жена: Потемкин поддавался только порыву души и никогда – тщеславию, «как делают многие люди, добившиеся славы». Но его подчиненные знали, что жен лучше держать от него подальше. Вигель вспоминал историю о том, как «в один вечер звездоносные шуты тешили светлейшего разговорами о женокой красоте. Один из них объявил, что он никогда не видал столь прелестной маленькой ножки, как у мой матери. «Неужели? – сказал Потемкин. – Я не приметил. Когда-нибудь приглашу се к себе и попрошу показать ее без чулка». Отец Вигеля немедленно отправил жену в деревню.[668]668
Самойлов 1867. Стб. 1574; Вигель 2000. С. 13.
[Закрыть]
Если Потемкину делалось скучно, он ездил во дворец обер-шталмейстера Екатерины Льва Нарышкина, где пир и танцы продолжались днем и ночью. Там он восседал в сооруженном специально для него алькове; это же место было лучшим для встречи с самыми знатными из его возлюбленных. «Это был приют веселья и, можно сказать, место свидания всех влюбленных. Здесь, среди веселой и шумной толпы, скорее можно было тайком пошептаться, чем на балах и в обществах, связанных этикетом». Здесь князь отдыхал, иногда в молчании, иногда «весело болтая с женщинами». Австрийский посол сообщал своему императору, что «в разлуке со своей племянницей он утешается обществом госпожи Сологуб, дочери госпожи Нарышкиной». Иван Сологуб был одним из его генералов.[669]669
Сегюр 1989. С. 347; Joseph II – Cobenzl. Vol. 1. Р. 484 (Кобенцль Иосифу II 3 нояб. 1784).
[Закрыть]
ВЕЧЕР
Начало вечера светлейший проводил обычно с императрицей, а когда, около половины одиннадцатого вечера, она удалялась со своим фаворитом, Потемкин начинал по-настоящему жить. Ночь была для него самым плодотворным временем суток. Потемкин не обращал внимания на часы, и его подчиненные должны были следовать его примеру. «Всегда лежит, но не предается сну ни днем, ни ночью», – писал де Линь.[670]670
Энгельгардт 1997. С. 43.
[Закрыть]
НОЧЬ
Ночные привычки князя довелось испытать на себе сэру Джеймсу Харрису: «У него нет установленного времени для еды или сна, а кататься мы часто отправлялись в дождь, среди ночи».[671]671
Harris 1844. Р. 281 (Харрис Стормонту 21 июля/1 авг. 1780).
[Закрыть]
Не знало границ и любопытство Потемкина. Обсуждая религию, политику, искусство или любовь, он без конца задавал вопросы, дразня и провоцируя собеседника. «Он обладает глубокими познаниями во всех сферах, – писал о нем герцог Ришелье. – Подобно пчеле, которая, вбирая нектар из цветов, создает изумительное вещество, он вбирает знания тех людей, с которыми встречается, а так как память служит ему великолепно, он без труда завладевает тем, что другие приобретают долгим и упорным трудом».[672]672
Richelieu 1886. С. 148 (пер. с франц.).
[Закрыть]
Все, кто знал Потемкина, даже ненавидевшие его, признавали необычайность его ума: Семен Воронцов считал, что князь имеет «бездну ума, хитрости и влияния», хотя ему недостает «знаний, усердия и добродетели». А принц де Линь вспоминал: «Природный ум, превосходная память, возвышенность души, коварство без злобы, хитрость без лукавства, счастливая смесь причуд, великая щедрость в раздаянии наград, чрезвычайная тонкость, дар угадывать то, чего он сам не знает, и величайшее познание людей...»[673]673
АКВ. Т. 9. С. 86 (С.Р. Воронцов А.Р. Воронцову 4/15 нояб. 1786); Энгельгардт 1997. С. 43.
[Закрыть]
Сегюр часто удивлялся потемкинскому знанию «не только политики, но и путешественников, ученых, писателей, художников – и даже ремесленников». Все общавшиеся с князем признавали за ним «глубокое знание древности». Миранда, путешествовавший вместе с ним по югу, поражался его познаниям в области архитектуры, живописи и музыки. «Этот человек, наделенный сильным характером и исключительной памятью, стремится, как известно, всячески развивать науки и искусства и в значительной мере преуспел в этом», – писал венесуэлец, поговорив с Потемкиным о Гайдне и Боккерини, полотнах Мурильо и сочинениях француза Шапп д’Отроша. Неудивительно, что граф де Дама считал, что «странному» Потемкину он обязан «самыми приятными моментами в жизни».[674]674
Миранда. 8 янв. 1787; Damas 1912. Р. 89-90.
[Закрыть]
Поражало собеседников и его знание русской истории. «Благодаря Вашей хронологии, это лучшая часть моей истории России», – писала Екатерина о своих «Заметках о русской истории», в работе над которыми он ей помогал. Историю они любили оба. «Этот предмет я изучала много лет, – писала Екатерина французскому литератору Сенаку де Мейлану. – Я всегда любила читать книги, которые никто не читает, и нашла только одного, кто разделяет со мной эту склонность, – фельдмаршал князь Потемкин».[675]675
Сб. РИО. Т. 42. С. 173 (Екатерина II С. де Мейлану 11 июня 1791).
[Закрыть] Это была еще одна черта, объединявшая их.
Иеремия Бентам предлагал Потемкину устроить типографию. Впрочем, с лета 1787 года светлейший возил с собой типографию, взятую в Военной коллегии во время путешествия Екатерины на юг; в ней были отпечатаны его «Канон вопиющия в грехах души ко Спасителю Господу Иисусу» и несколько книг, переведенных с французского и английского.[676]676
Грахов 1858. С. 470-471.
[Закрыть]
И Сегюр, и де Линь утверждали, что Потемкин почерпнул «больше познаний от людей, чем из книг». Это, конечно, неправда; Потемкин очень много читал. Пол Кери, проведший с ним много времени в начале 1780-х годов, отмечал, что образованность его проистекает из «множества книг, прочитанных в молодые годы», и отсюда же – «знание греческого языка и любовь к нему». Библиотека князя, которую он пополнял, покупая книжные собрания у ученых и своих друзей, таких, как архиепископ Булгарис, отражает широту его интересов: тут были и классики от Сенеки, Горация и Плутарха до «Возлюбленных Сапфо» – книги, вышедшей в Париже в 1724 году; труды по богословию, военному делу, сельскому хозяйству и экономике: «Монастырские обычаи», учебники по артиллерии, «Военные мундиры» и «Исследование о природе и причинах богатства народов» Адама Смита; много книг о Петре Великом, сочинения французских философов-просветителей. О его англофилии и любви к садам напоминают книги по истории Англии, «Карикатуры Хогарта» и, конечно, «Иллюстрированная Британия, или Виды лучших английских замков и садов». Ко времени его смерти библиотека насчитывала 1065 книг на иностранных языках и 106 на русском.[677]677
Pole Carew. CO/R/3/95; Болотина 1995.
[Закрыть]
Хотя он и усвоил многие идеи французских философов, все же его собственные политические взгляды оставались по преимуществу типично русскими. Для державы такого размера, как Россия, лучшей формой правления он считал самодержавие. Женщина-правительница и государство были едины; он служил и той, и другому. Три революции – американская, французская и польская – и пугали, и привлекали его. Он не уставал расспрашивать Сегюра об американцах, вместе с которыми тот сражался, но «не верил, что республиканские установления могут продержаться долго в такой большой стране. Его ум, привычный к деспотизму, не допускал сосуществования свободы и порядка». О Французской революции Потемкин сказал графу де Ланжерону просто: «Ваши соотечественники, полковник, сошли с ума». Политику Потемкин считал искусством гибкости и философского терпения. «Положитесь на свое терпение, – учил он английского посланника. – Непредвиденное стечение обстоятельств принесет вам гораздо больше пользы, чем вся ваша риторика».[678]678
Segur 1925. P. 359; AAE 20:330-335; Harris 1844. P. 239 (Харрис Стормонту 15/26 фев. 1780).
[Закрыть]
Князь любил беседовать «о богословии с генералами, а о военных делах с архиереями», говорил принц де Линь. Лев Энгельгардт вспоминал, что «он держал у себя ученых рабинов, раскольников и всякого звания ученых людей; любимое его было упражнение: когда все разъезжались, призывал их к себе и стравливал их, так сказать, а между тем сам изощрял себя в познаниях». Любимым предметом его было «разделение греческой и латинской церквей», а лучшим способом привлечь к себе его внимание – «заговорить с ним о Никейском, Халкедонском или Флорентийском соборе». Для того чтобы войти в доверие к князю, Фридрих Великий в 1770-х годах приказывал своему послу изучать догматы православной церкви.[679]679
Энгельгардт 1997. С. 42.
[Закрыть]
Он дразнил Суворова, строго соблюдавшего посты: «Видно, граф, хотите вы въехать в рай верхом на осетре», – но сам при этом оставался подлинным сыном православной церкви. Несмотря на все свое эпикурейство, он был глубоко верующим человеком и во время Второй русско-турецкой войны писал Екатерине: «Христос Вам поможет, Он пошлет конец напастям. Пройдите Вашу жизнь, увидите, сколько неожиданных от Него благ по не-счастию Вам приходило. Были обстоятельствы, где способы казались пресечены. Тут вдруг выходила удача. Положите на Него всю надежду и верьте, что Он непреложен. Пусть кто как хочет думает, а я считаю, что Апостол в Ваше возшествие пристал не на удачу» (то есть не случайно день восшествия Екатерины на престол пришелся на праздник апостолов Петра и Павла), – и дальше цитировал первые стихи 12-й главы послания Павла к римлянам. Он часто думал об уходе от мира («Будьте доброй матерью, приготовьте мне епископскую митру и тихую обитель...») – но при этом не позволял религии мешать его удовольствиям. Де Линь писал, что он «крестится одной рукой, а другой приветствует женщин, обнимает то статую Богородицы, то белоснежную шею своей любовницы».[680]680
Пушкин. Ак. Т. 12. С. 156, 171; Переписка. № 833, 1021 (Потемкин Екатерине II 5 фев. 1788 и 5 дек. 1789); Энгельгардт 1997. С. 42.
[Закрыть]
Часто князь проводил целые ночи за зеленым столом. Если языком, объединяющим Европу XVIII века, был французский, то игрой – конечно, фараон: эсквайр из Лестершира, шарлатан из Венеции, плантатор из Вирджинии и офицер из Севастополя играли в одну и ту же игру, понятную без слов. Игроки сидели за овальным столом, покрытым зеленым сукном, с невысокой деревянной перегородкой. Банкомет сидел напротив игроков; те делали ставки на карты, лежащие лицом вверх с той или с другой стороны от перегородки. Ставки можно было удваивать до «суасант-э-ле-ва», то есть до шестидесяти раз; удвоение ставок отмечалось загибанием карт. Возможность идти на большой риск, не произнося ни слова, не могла не импонировать светлейшему.
Одну из историй о карточной игре Потемкина рассказал Пушкин: «Молодой Ш. как-то напроказил. Князь Б. собирался пожаловаться на него самой государыне. Родня перепугалась. Кинулась к князю Потемкину, прося его заступиться за молодого человека. Потемкин велел Ш. быть на другой день у него, и прибавил: «да сказать ему, чтоб он со мною был посмелее». – Ш. явился в назначенное время. Потемкин вышел из кабинета в обыкновенном своем наряде, не сказал никому ни слова и сел играть в карты. В это время приезжает князь Б. Потемкин принимает его как нельзя хуже и продолжает играть. Вдруг он подзывает к себе Ш. «Скажи, брат, – говорит Потемкин, показывая ему свои карты, – как мне тут сыграть?» – «Да мне какое дело, ваша светлость, – отвечает ему Ш., – играйте, как умеете». – «Ах, мой батюшка, – возразил Потемкин, – и слова тебе нельзя сказать; уж и рассердился». Услыша таковой разговор, князь Б. раздумал жаловаться».[681]681
Пушкин. Ак. Т. 12. С. 811.
[Закрыть]
Игроки ставили на кон целые пачки банкнот, но князя деньги не интересовали. Он требовал, чтобы ставки делали на камни, и клал рядом с собой брильянты пригоршнями. Его партнеры отваживались передергивать карты, потому что, если Потемкин играл для развлечения, пользуясь бездонным кошельком Екатерины, они ставили на карту состояния своих семей. Когда один из игроков заплатил проигрыш искусственными брильянтами, Потемкин ничего не сказал, но предложил ему прогулку в некое болотистое место. Карета князя ехала рядом с каретой обидчика. Когда въехали на поле, залитое водой, Потемкин подал вознице знак, и тот сделал так, что коляска сорвалась с передка, а сам умчался с лошадьми. Когда «обидчик» вернулся пешком, промокнув до нитки, Потемкин встретил его у окна, весело хохоча.[682]682
О приватной жизни Потемкина. № 2. С. 17-18.
[Закрыть]
Никто не мог прервать игру Потемкина. Однажды его вызвали в Совет, и он ответил, что не поедет. Когда же посланный отважился спросить о причине, то получил краткий ответ: «Псалом первый, стих первый» – то есть – «Блажен муж иже не иде на совет нечестивых».[683]683
Castera 1798. Vol. 2. Р. 279.
[Закрыть]
В это же время, от заката до рассвета, князь успевал просматривать и горы бумаг; вероятно, именно в это время суток он работал больше всего. Секретари всегда были под рукой, и Попов, стоя за его стулом с карандашом и бумагой, записывал между партиями его распоряжения.
Часть седьмая: АПОГЕЙ (1787-1790)
23.ВОЛШЕБНОЕ ЗРЕЛИЩЕ
Людовик XIV завидовал бы Екатерине II,
либо женился бы на ней...
Императрица приняла меня...
и напомнила мне тысячу вещей,
которые могут помнить только монархи,
всегда обладающие великолепной памятью.
Принц де Линь
7 декабря 1786 года Франсиско де Миранда, креол с сомнительной дворянской родословной, 37 лет от роду, уволенный из испанской армии и ехавший из Константинополя, собирая деньги на освобождение Венесуэлы, ждал появления Потемкина в Херсоне.
Весь город готовился к приезду князя, который осматривал свои владения в последний раз перед приездом Екатерины II и императора Священной Римской империи Иосифа II. Пушки были заряжены, войска готовы к параду. Говорили, что Потемкин появится со дня на день, но «загадочное божество», как называл его Миранда, не появлялось. «Никто не знал, где будет его следующая остановка». Потемкин умел и любил заставить себя ждать. Чем; больше власти сосредоточивалось в его руках, тем глуше замирало все в ожидании его прибытия. Потемкина приветствовали как императора. Капризы его были непредсказуемы, перемещения стремительны. Он мог остановиться в каком-нибудь городе, не предупредив городское начальство: все должно было быть готово к его приезду в любой момент. «Ты летаешь, а не ездишь», – говорила Екатерина.[684]684
Миранда. 28-31 дек. 1786, 1 янв. 1787; Переписка. № 954 (Екатерина II Потемкину 13 мая 1789).
[Закрыть]
Наконец через три недели, 28 декабря, к вечеру «послышались орудийные залпы, возвестившие о прибытии столь долгожданного князя Потемкина». Военные и чиновники отправились «засвидетельствовать свое почтение кумиру-фавориту». Друзья ввели Миранду в экзотическое окружение Потемкина. «Боже мой! Ну что за орава льстецов и плутов! – восклицал венесуэлец. – Однако меня несколько развлекло разнообразие здешних костюмов: казаки, калмыки, греки, евреи» и посланцы народов Кавказа в мундирах на прусский манер.[685]685
Миранда. 28-31 дек. 1786.
[Закрыть] Вдруг появился великан, который лишь иногда кивал головой, но ни с кем не разговаривал. Венесуэльца представили князю испанским графом (каковым он не являлся). Потемкин ничего не сказал – но его любопытство было затронуто.
31 декабря адъютант Потемкина принес Миранде приглашение. Венесуэлец застал его пьющим чай с Нассау-Зигеном. Миранда знал Нассау по Испании и Константинополю и презирал, как авантюрист презирает авантюриста. У обоих за плечами была бурная жизнь. Миранда воевал за Испанию в Алжире и на Ямайке, в Америке встречался с Вашингтоном и Джефферсоном. 42-летний Нассау-Зиген, обедневший наследник крохотного курфюршества, стал рыцарем удачи в пятнадцать лет, отправившись с экспедицией Бугенвилля в кругосветное плавание, во время которого убил тигра, попытался стать королем в Западной Африке и стал любовником королевы Таити. Вернувшись, в 1782 году он командовал неудачной франко-испанской осадой Гибралтара и совершил набег на Джерси. Потом, безжалостный и бесстрашный как на войне, так и в интригах, Нассау отправился на восток. В Польше он принялся ухаживать за прекрасной вдовой, княгиней Сангушко, считая ее богатой невестой. Она думала то же о женихе. После свадьбы выяснилось, что оба ошибались, но брак оказался удачным; в варшавских гостиных только ахали, слушая рассказы о пятидесяти медведях, которых чета держала в своем подольском поместье, чтобы не подпускать казаков. Когда король Станислав-Август послал принца к Потемкину, чтобы уговорить того призвать к порядку его польских агентов, Нассау стал компаньоном князя, и надеялся получить права на херсонскую торговлю.[686]686
Memoires du duс de Cars. Vol. 1. P. 268-279; Davis 1961. P. 88; Madariaga 1950; Keen, Wasserman 1998. P. 154-158; Zamoyski 1999. P. 136-143, 152-153; Zamoyski 1992. P. 260.
[Закрыть]
Князь расспрашивал Миранду о Южной Америке, когда появились неаполитанец Рибас и графиня Сивере. «Хотя она происходит из добропорядочной семьи, – записал Миранда, это – шлюха». Графиню сопровождала мадемуазель Гибаль, гувернантка племянниц светлейшего, а теперь правительница его южного сераля. Потемкин поцеловал свою любовницу и усадил рядом с собой («Он сожительствует с ней без всякого стеснения», – отметил Миранда). Через несколько дней Потемкин, собирая свой двор в апартаментах графини Сивере в своем дворце, уже не мог обойтись без двух своих новых знакомых. Нассау-Зиген считался «паладином» века, а Миранда был отцом освободительного движения Южной Америки, – и нам очень повезло, что последний записывал свои впечатления в откровенном дневнике. Беседуя с ними об алжирских пиратах и польских делах, Потемкин даже «собственноручно положил всем запеканку и фрикасе». Миранда с удовольствием отметил, что свита «лопалась от одолевающей ее зависти».[687]687
Миранда. 3, 5 янв. 1787.
[Закрыть]
Князь пригласил Нассау и Миранду сопровождать его в инспекции маршрута императрицы. Потемкин знал, что успех путешествия Екатерины навсегда сделает его неуязвимым, а неудача погубит. Правители Англии, Пруссии и Высокой Порты с беспокойством наблюдали, как Потемкин строит города и корабли, угрожающие Константинополю. Крымскую поездку императрицы отложили из-за чумы. Недоброжелатели Потемкина утверждали, что путешествие не состоится, ибо показывать на юге нечего. «Некоторые считают, – доносил Кобенцль Иосифу, – что выполнить все необходимое для поездки попросту невозможно».[688]688
Joseph II – Cobenzl. Vol. 2. P. 75.
[Закрыть]
5 января 1787 года, в 10 часов вечера Потемкин, Миранда и Нассау отправились в путь в одной карете. Они скакали всю ночь, трижды переменяли лошадей, остановились у одного из потемкинских домов и достигли Перекопа в 8 часов утра, проделав 160 миль за двадцать часов. Короткие дистанции они проделывали в просторной карете, а по заснеженным степям перебирались в кибитках на полозьях. «Кибитка похожа на колыбель для младенца, – вспоминала леди Крейвен. – В ней можно сидеть или лежать и чувствовать себя ребенком, со всех сторон обложенным подушками и укутанным одеялом». Ухабы и огромная скорость делали путешествие весьма рискованным. Кибитки часто переворачивались, но русских ямщиков это не смущало. Они молча слезали с козел, ставили повозку на полозья и продолжали путь, «никогда не спрашивая, не переломал ли кто-нибудь кости».[689]689
Anspach 1826. P. 144.
[Закрыть]
Князь осмотрел Крым, где Миранда увидел новый флот, войска, города и сады. Он пришел в восхищение от дворцов, приготовленных для императрицы в Симферополе, Бахчисарае, Севастополе и Карасубазаре, и от английских парков, создаваемых вокруг них Гульдом. В Севастополе, на балу в офицерском собрании, предложили тост за здоровье князя. «Он, к моему удивлению, покраснел и признался мне: «Меня застали врасплох». Насмешили Миранду «несколько офицериков, которые в прыжках и скачках ничем не уступали парижским щеголям».[690]690
Миранда. 25 дек. 1786 – 20 янв. 1787.
[Закрыть] Затем, осмотрев Инкерман, они вернулись в Симферополь, где путешественники два дня охотились, а князь занимался делами.
Потемкина сопровождали регулярные эскадроны татарских всадников. «Пятьдесят всадников сопровождают карету повсюду, – сообщал жене Нассау-Зиген, – и повсюду, где мы проезжали, татары сбегаются со всех сторон, так что кажется, что находишься на поле боя». Миранда обратил внимание, как почтительно Потемкин обращается с муфтиями в каждом селении. Светлейшего сопровождали художник М.Иванов, который делал зарисовки, и музыканты – струнный квартет и украинский хор. Однажды Миранда застал Потемкина, который любовался «отличнейшим жемчужным ожерельем (или браслетом), инкрустированным брильянтами». Оно стоило так дорого, что, особа, купившая его у придворного венского ювелира, хранила инкогнито. Даже Иосиф II не знал, кто это, – и желал узнать. В конце концов Кобенцль для него эту тайну: Потемкин собирался презентовать ожерелье императрице во время ее южной поездки.[691]691
Aragon 1893. P. 115 (Нассау-Зиген жене, янв. 1787); Joseph II – Cobenzl. Vol. 2. P. 86 (Кобенцль Иосифу II 2 нояб. 1786).
[Закрыть]
Попив чаю на английской молочной ферме, которой управлял мистер Хендерсон с «племянницами», путешественники направились в Судак, где осмотрели виноградники. Что касается солдат, то, по мнению Миранды, Киевский и Таврический полки «не могли быть лучше». В древней Кафе, где некогда находился невольничий рынок, а теперь рос новый город Феодосия, они посетили монетный двор, управляемый еврейским купцом Цейтлиным.
Каждую ночь и каждый переезд светлейший заполнял политическими и художественными дискуссиями, обсуждая достоинства Мурильо или преступления инквизиции. Его компаньоны чувствовали себя друг с другом вполне комфортно – может быть, слишком комфортно, и князь развлекался тем, что пытался стравить Нассау с Мирандой. Нассау, французского подданного немецкой крови, он подначивал, обвиняя французов в неблагодарности к России; Миранда присоединялся. Тогда Нассау объявлял, что все испанки шлюхи, почти поголовно больные сифилисом. Тут выходил из себя Миранда, и начинался спор, какая нация развратнее.
20 января они двинулись через степи обратно в Херсон: снова ехали всю ночь и завтракали в Перекопе. Мороз стоял такой, что «у некоторых из наших людей были отморожены лица и они оттирали их снегом, салом и т.д., – что помогает». Потемкина ждал его адъютант Боур. Прискакав за семь с половиной суток из Царского Села, он объявил, что императрица направляется на свидание с Потемкиным в Киев.[692]692
Миранда. 20 янв. 1787.
[Закрыть]
Морозным днем 7 января 1787 года, в 11 часов, четырнадцать карет и 124 санные упряжки (плюс сорок запасных) выехали из Царского Села под артиллерийский салют. С обозом ехали сотни слуг; на каждой почтовой станции поезд ждали пятьсот шестьдесят лошадей. В свиту Екатерины из двадцати двух человек входили первые сановники двора, а также послы Франции, Австрии и Англии: Сегюр, Кобенцль и Фицгерберт.{77} Все были закутаны в медвежьи и собольи шубы.
Шестиместная императорская карета, запряженная десятью лошадьми и устланная коврами, была так высока, что в ней можно было стоять. В первый день в карете ехали государыня, Мамонов, статс-дама Протасова, обер-иггалмейстер Нарышкин, обер-камергер Шувалов и граф Кобенцль. Через день Шувалов и Нарышкин уступали свои места Сегюру и Фицгерберту, которых Екатерина называла своими «карманными министрами».[693]693
Сб. РИО. Т. 23. С. 392 (Екатерина II 19 янв. 1787).
[Закрыть]
В три часа темнело, и сани мчались по дорогам, освещаемым с двух сторон кострами. Императрица следовала тому же распорядку дня, что в Петербурге, вставая в 6 часов утра и занимаясь делами, потом завтракала в обществе «карманных министров», а в 9 часов снова пускалась в путь, останавливалась на обед в два часа и потом ехала до семи. Везде ее ждали дворцы; натоплено было так жарко, что Сегюра «больше беспокоила жара, чем мороз на улице». До 9 вечера играли в карты и беседовали, затем императрица удалялась и работала до отхода ко сну. Сегюр находил такое времяпрепровождение очаровательным; желчный Фицгерберт, оставивший в Петербурге любовницу, скучал. Он жаловался Иеремии Бентаму, что вокруг него «сидят на тех же стульях, едят те же блюда», что в столице, и вместо того, чтобы путешествовать по России, возят по ней Петербург. Императрица с Мамоновым останавливалась во дворцах, а свите выпадали то такие же роскошные палаты, то простые крестьянские избы.[694]694
Bentham. Collected Works. P. 525 (И. Бентам Дж. Уилсону 9/20 фев. 1787); Сегюр 1989. С. 417.
[Закрыть]
