Текст книги "Опасный выбор (СИ)"
Автор книги: Саша Таран
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)
– А меня, значит, топтать можно… – капали МОИ горячие слёзы на клеёнку. Просто так капали – без аргументов. Костяшки белели. Ногти врезались и давили, рвали кожную ткань, больно, до крови. Как давили меня, моё чистое чувство. Как втаптывали его в чистый кухонный пол.
Мама схватилась за голову и чуть не взвыла:
– Ты совсем не слышишь! Ну как мне тебе ещё донести, а?! Как? Я тебя спрашиваю!
– Я поняла твою позицию, мам.
– Нет, ты не поняла! – вскочила она, загремев стулом. – Я ЗАПРЕЩАЮ ТЕБЕ ВСТРЕЧАТЬСЯ С НИМ! ПОНЯЛА?! Никаких бандитов! Чтоб я больше не слышала!
– Что!? Запрещаешь?! – не поверила я. Какая дичь, что за бред она говорит! – вспыхнула я. – Как ты себе это представляешь?! Запрёшь меня в квартире?! – тоже подскочила я и так рванула ручку двери, что чуть не оторвала. С меня хватит! – горели уши.
– И ЗАПРУ!
– И ЗАПИРАЙ! В ОКНО ВЫЙДУ! – грохнули об стенку стёкла.
– ТОЛЬКО ПОСМЕЙ! – заорала кухня мне вслед. И торжественно разлетелся стакан. Вдребезги! Как салют: ба-бамс! Настоящий праздник. Даже салют дали, – думала я, летя по тёмному коридору. – Праздник непослушания!
Я подскочила к письменному столу и стала запихивать в сумку конспекты. Знаю, логичней было бы запихнуть туда одежду, что-то действительно необходимое на первое время, но я же «хорошая девочка», и я запихивала «учебу».
Бежать! Бежать! – барабанило сердце сердито, пока на кухне происходил погром. Добралась и до мебели – кипела я, слыша, как падает на плитку табурет, – будет баррикады строить?! Как она меня остановит?! Заплаканная Лизка шмыгнула мимо. Будут вместе строить! – негодую я, запихав в сумку абсолютно всё, что нашла «на» и «в» столе. Учёба собрана. Лизка зовёт жалобно. Ага! – пыхчу у шкафа, – теперь ей маму жалко! А как рассказывать про нас с Матвеем, так пофиг, никакой логики! Никакой пощады! Ещё и при чужих! «Да-аша!» Вот пусть и возится теперь! Успокаивает! «ДАША!» Наломала дров, балбеска маленькая!
– ДА ЧТО ТЕБЕ?! – срываюсь после нескольких «Даш».
– ДАША!
Заладила одно и то же. Ненавижу своё имя из её поганого рта!
– ДАША! МАМЕ ПЛОХО!
Глава 26
Шторм
Мозг собирается за секунду – сумка летит на пол.
Уже бегу.
Бегу!
На полу корчится мама. Маленький зародыш в рабочих брюках и фартуке. В ТОМ самом – ёкает сердце и мне становится противно от себя.
– Мам! – прыгаю к ней. – Что? Болит? Сердце, да? Лиза! Тащи аптечку! Дура, ну что ты сразу не сообразила! Аптечку! Лиза! Нет! Другой ящик!
Сестра абсолютно потеряла ориентацию в пространстве – шатается, как жираф на своих длинных ногах, туда-сюда. Лиза! – тороплю её, подползая к столу за телефоном. – Дай сюда всю аптечку! Я найду! На! Звони папе! Нет, в скорую! Да! Ладно, я сама! А ты – папе!
Из под маминого телефона выпадает бланк и листочек для заметок с корявым синим номером того участкового. Набираю. Он должен помочь. Второй рукой переворачиваю аптечку, ищу: красно-белая! Красно-белая! Вот!
– Вы ещё во дворе? – спрашиваю «Алёшина», без приветствия, как только он представился. Сотрудник пару секунд потупил.
– Да. Кто спрашивает?
– Ларина! Маме плохо! У вас есть машина? Ей надо срочно в больницу! – быстро излагаю ему суть, засовывая спасительную красную «икринку» нитроглицерина между маминых стиснутых от боли зубов.
Алёшин понимает.
– Бегу.
– Лизка! Дозвонилась?
– Да! Едет!
– Помоги! Надо спустить её в машину! – подхватываю маму под руку. Таблетка не помогает. Обычно, ей сразу становилось полегче, но сейчас она даже не в состоянии что-либо говорить. Только «Даш, Даш» и за челюсть хватается. Стреляет туда, наверное. У неё уже болело.
– Тщ-щ… тщ-щ… – утешаю, как маленькую, – Лиз, куртку! Идём, мам, тихонечко, порог… Лиз, закрой!
На лестнице громыхают встречные шаги.
Участковый перехватывает маму.
– Таблетку приняла?
– Да! Не помогает! – испуганно побежала я
вниз – распахнуть перед ними дверь подъезда.
– И заднюю открой, – распорядился он на ходу.
Перед подъездом стояла его личная машина. Я быстро выполнила поручение. Подождала, пока он осторожно посадит маму назад и прыгнула к ней. Рыдающая Лизка осталась мяться снаружи. Алёшин запихал её на переднее:
– Ладно, едем тоже. Только поскорей!
И мы поехали. Я надеялась, что он включит мигалку и сирену и мы пролетим все красные светофоры и пробки, но, в личном автомобиле сотрудников, мигалки, и уж тем более сирены, не предусматривались. Ну почему он не на служебной, блин! Какой от него прок! – тревожилась я мысленно. – На очередном красном светофоре Алёшин понимающе поглядел через зеркало:
– Потерпите, ещё немного. Как она?
– Так же, – откликнулась я, кутая холодеющую маму в куртку.
– Аспирин дала?
– Нет, только нитроглицерин…
– Там аптечка на полке, сзади, – протянул он руку. – Подай мне.
Я нащупала за головой ящичек, подала.
– Держи, пусть разжуёт одну, – нашёл он упаковку Аспирина. Я послушно передала таблетку маме: мам, надо, постарайся пожалуйста. Вот… хорошо…
– Три минуты, и мы на месте, – уверил участковый.
Он не обманул. Через пару минут мы бодро въехали на двор Областной больницы. Алёшин подхватил маму под руку и потащил вперёд, а я снова распахивала перед ними двери. А полчаса спустя мы с Лизкой всё ещё ожидали в вестибюле – пока маму обследовали в кардиологии. Алёшин скромно обходил нас стороной, переговаривался с персоналом, уточнял что-то. Потом всё-таки подошёл. Я поднялась навстречу.
– Всё в порядке, – успокоил он сразу, заметив моё состояние. – Скоро врач подойдёт, расскажет.
– Слава богу, – чуть не плюхнулась я обратно в кресло – напряжение, державшее меня последний час отступило, и забрало с собой остатки сил. Я с радостью упала бы сейчас в объятия Матвея, но Матвей был далеко. Недоступен. И его надёжные руки – тоже. В глазах защипало. – Это из-за меня она… – поделилась я испуганно. – Что же я натворила… что мне теперь делать…
Алёшин глянул сочувственно.
Но ответа он не мог знать.
– Отец едет?
– Да, уже подъезжает. В пробку попал, – выдохнула я. – Спасибо вам большое… что помогли… не знаю, сколько бы мы скорую прождали.
«Рекламный» сотрудник полиции улыбнулся приятной «не рекламной» улыбкой. Говорят же, что улыбка красит человека. Его точно красила. Она была доброй-предоброй, открытой. Я не выдержала и улыбнулась в ответ. Какое же облегчение, что маме лучше и теперь она под присмотром врачей!
Голубые глаза, кажется, думали о том же.
– Рад сослужить, Дарья Олеговна, – перешёл Алёшин на «вы» вслед за мной. – Игорь, – протянул он руку. Я пожала:
– Просто Игорь? – ляпнула вслух, как дура.
– Просто, – подтвердил он, поскорее отворачиваясь. – Ну, мой номер у вас есть, если что. Мне пора. До свидания, – махнул обеим и покинул «пост» – сдал нас врачам.
А я всё-таки упала в кресло.
И долго теребила в руках мамин телефон – мой-то остался дома. Я пыталась вспомнить, была ли эмка на месте или нет? Даже не проверила в спешке. И на турники не глянула. Успел ли Алёшин достучаться до «руководителя преступной группировки»? Эх, ну почему я не спросила! – хмурилась я. – Такой шанс был! Почему не поговорила с ним откровенно?! То, что Лизка всё выдумала – было ясно. Матвей не стал бы натравливать не неё дружков, смеяться и тушить бычки. Во-первых, он уже не курил. Но сестра-то не знала. Её «версия» споткнулась на ровном месте, и даже не заметила этого. Во-вторых, Матвей не станет трогать мою семью, он в курсе, что для меня это святое. Для него тоже. Он столько лет заботился об отце, забив на свою собственную жизнь. Он просто поменялся с ним местами – сам стал ему нянькой. Пока окончательно не потерял его. И измываться над тупым ребёнком Матвей не станет. Он слишком ответственный. А Лизка, именно что, тупой ребёнок. Я покосилась вбок – чатится с Веркой.
«Тупой и ещё тупее».
И я тупая, – накатило уныние следом. – Что же я натворила… но… что же мне делать… что же со мной не так… – сжималось горло. – Из-за меня уже столько людей пострадало… И самые близкие… Матвей чуть не умер, мама… что я делаю? Как это прекратить?
Я боялась. Ждала папу и тряслась, как ребёнок перед ремнём. Папа узнает, что произошло, и про Матвея узнает, и тогда нового постыдного раствора не избежать. И нового осуждения и криков. Не уверена, что я готова к ним. Старые всё ещё стоят в ушах. Всё ещё звенят:
«Ты и гопник!»
«Это не настоящее чувство!»
«Психически неуравновешенный!»
«Сопьется, как его отец!»
«…услышь меня!»
«Я ЗАПРЕЩАЮ ТЕБЕ!» – доносится эхом из палаты. Отчаянно. Искренне. Со страхом. Это последнее, что мама сказала перед приступом. Она могла умереть, и этот приказ стал бы её посмертной волей. Страшной волей. Он сковал бы меня на всю оставшуюся жизнь и отравлял бы день изо дня, если бы я не послушалась.
Никогда не простила бы себе.
И как я теперь посмотрю ей в глаза? После всего. Как зайду к ней в палату? Как посмотрю в глаза папе? – я вытерла слёзы, но следом уже бежали новые. – Вырастили себе «проблему» на голову! Ну почему нельзя вернуть всё как было?! И скрываться до конца своих дней? – даёт мне оплеуху, очухавшийся от стресса, разум. – Даша, как же ты не поймешь! Нельзя усидеть на двух стульях. Один придётся убрать. Тебе придётся сделать выбор.
Между любимым и любимой.
Нет.
Я запихала эту страшную идею поглубже – но не смогла избавиться от неё целиком. Не смогла выкинуть, как не можешь иногда избавиться от какого-нибудь «памятного» хлама в столе, вроде детского блокнота с телефонами друзей, пластилиновых серёжек, шишки из Танцующего леса, или открытки на день рождения от бабули.
И не было уже ни бабули, ни тех друзей, ни детства, и лес превратился в туристический аттракцион, а вещи всё пылились. Ждали своего часа. И идея осталась пылиться во мне, как в дальнем ящике стола – ожидала, когда я снова возьму её в руки, и буду крутить, рождая перед глазами картинки.
Страшные картинки моего будущего.
Одинокого будущего – без любимого человека.
Я каменела. Не хотела видеть Матвея. Только не в эту секунду! Не хотела представлять его себе, но дурацкие мысли уже рисовали. Детально. Он стоял и смотрел на меня своей строгой серой Балтикой. Зимней Балтикой. Он тоже видел эту идею. Он заглянул в мой ящик, как я заглядывала в «чёрную дыру» его шкафа.
И это было самое страшное. Он всегда знал, что я выберу родителей, семью. Он знал, что струшу. Знал, что люблю их больше, чем себя. Что боюсь их разочаровать, боюсь сделать им больно. Что предпочту сделать больно себе. И ему.
И что делаю этот выбор прямо сейчас.
Он уже сейчас понимает, что происходит.
Он всё это понимает, но всё равно любит. Даже это. И всегда любил, – я сжалась от ужаса и безысходности. Слёзы сдавили с новой силой.
Мама не перенесёт мой побег.
А я не перенесу, если с ней что-то случится из-за меня.
Приехал белый, как снег, папа. Усы его топорщились, брови хмурились. Мы с Лизкой топтались рядом, пока он объяснялся с врачом, и дышали металлическим запахом его тяжёлой работы. Сестра коротко объяснила свои царапины падением, и не стала ничего рассказывать про ссору, и я тоже смолчала. Мне было почти всё равно. Смертельный процесс внутри меня запустился и пожирал заживо – стало не до осуждения. Не до кого. Моя собственная счастливая жизнь утекала сквозь пальцы, как песок. Как вода. И я хваталась за образ Матвея, но руки загребали лишь воздух. Я думала, что я падала раньше – с ним. А оказалось, что пропасть – это сейчас. Без.
И лететь мне в неё в полном одиночестве.
Я всё-таки пробила дно, Матвей, – сокрушалась я, ничего не видя и не слыша кругом. И падая. И умоляя мою «половинку» отпустить скользящую ладонь, чтобы не погибнуть со мной в темноте. Умоляла сберечь себя.
Я смогла выдавить только «прости, я не могу», когда попала в его живые, любимые объятия. Мы стояли в крохотной прихожей. В полной тишине. А мои ключи от нашего «гнездышка» лежали на тумбе. Этого оказалось достаточно – Матвей понял. Он всё почувствовал ещё до того, как увидел, как притронулся, как произнёс «привет». Он тоже застыл. И мы простояли несколько долгих минут, обнимаясь. И никак не могли наобниматься. Отпустить – значило отпустить навсегда.
Я вспоминала желтоватое мамино лицо под белыми лампами, её взгляд из койки с пластиковым изголовьем, запах больницы, приборы с цифрами и цветные кнопки на стене, и мамино молчание. Чёрное. Вспоминала, и слёзы впитывались в его футболку того же страшного цвета. Мама тоже ничего не рассказала папе. И весь её вид говорил о том, что она решила забыть то «неподходящее», что произошло на кухне, отрезать, как заплесневелую половинку хлеба. И мне предлагала отрезать. И я послушно резала. От себя. По-живому. И блюдо выходило свежее, кровоточащее, «из под ножа».
Но я знала, что этот обновлённый вид – обман. Плесень выступает на поверхность, УЖЕ поразив саму плоть, и в еду такой продукт не пригоден. Отравлен. Опасен.
Остаётся выкинуть.
Для мамы моя жизнь с Матвеем была непригодна. А для меня – непригодна жизнь без него.
– У неё был сердечный приступ, – прошептала я, глотая слёзы. – Это из-за меня, Матвей… она всё узнала… и…
Он молчал.
– Заходил участковый, – продолжала я тихонько, потому что нужно было ему рассказать. – Я знаю, что ты не нападал на сестру… она выдумала. Заявление писать не будут. Не до этого сейчас… они даже папе не сказали…
– Это мои придумали с бодуна, – сообщил Матвей глухо, урывками, – Уже всыпал им. Больше не повторится. Напугали. В кусты полетела. Ободралась… Хотели помочь нам. Прости идиотов.
– Ничего, – выдохнула я, сдерживаясь из последних сил, чтобы не разреветься.
Мы помолчали и медленно зашевелились.
– Даш, не надо.
– Матвей…
– Не верю. Не хочу верить.
– Я не могу так с ней, Матвей… – сорвались крупные горячие капли. Я отвернулась, закрываясь ладонями. – Она не перенесёт этого… не вынесет нас с тобой…
– Даш, – Матвей снова повернул меня, открыл. Растёр мои слёзы тёплыми пальцами. Заглянул в глаза, хмуро. – Не надо, Даш… прости… не надо, пожалуйста… никто не узнает. Просто видеть тебя… я же сдохну. Мне ничего не надо.
– Не могу. Пожалуйста, не говори так. Это я должна просить прощения… не нужно было всё… я же знала… зачем…
Горло сдавил спазм и я не смогла продолжать.
– Не хочу без тебя… – зашептали горячие губы в волосы, и я снова оказалась в объятиях.
– Прости меня пожалуйста… Матвей… – я отстранилась. – Пожалуйста. Я не смогу…
Я выскочила в размытый зелёный подъезд, и поползла наощупь, по холодной стене, по перилам, наугад, через плотную пелену слёз. Если бы я осталась с ним ещё хоть на секунду – я осталась бы с ним на всю жизнь.
Но, как же мама…
И я отрывала себя. С мясом. Под страшный звук разгрома. Мой второй «салют» на сегодня, – скулила я, захлёбываясь, вспоминая его последний взгляд. Нет, он не говорил «предательница», но лучше бы сказал! Пожалуйста! В тысячу раз, пусть лучше «предательница», чем эта безмерная тоска, окатившая с головой. Лучше осуждение, чем эта страшная, разрушающая боль изнутри.
Балтийский туман потемнел – для нас обоих наступали тяжёлые времена. Он дал мне покинуть квартиру, и сорвался. Он разносил всё, рыча, как бешеный зверь, как шторм, круша наше тайное гнёздышко, потому что оно потеряло для него всякий смысл. Всё потеряло смысл. Матвей, – рыдала я по ступеням вниз, – прости меня Матвей, я слабая…
В стену летели гуси-матросы, и разбивались в пух и прах. Я слышала. Все. С жестокой очередностью. Один. Два. Гуси в бескозырках. Три. Четыре. Гуси романтики и мечтатели. Пять. Разбились об кафель, все до единого, как разбиваются детские надежды.
Как разбиваются волны о берег.
Усеяли пол нашего маленького рая острыми осколками, превращая его в адскую пытку. А мерзкий писк подъездной двери стал финальным саундтреком для нас. Больше я его не услышу. Этот самый желанный мерзкий писк на свете.
Я навалилась на тяжеленную дверь всем телом и выпала наружу, обжигая мокрые щёки морозом. Я погрузилась в черноту моего колодца. В тёмный вечерний двор, со льдом, но без снега. И продолжала лететь вниз.
До дна.
Глава 27
Соль
Он не пытался говорить со мной, писать мне.
А я не пыталась делать вид, что живу. Первую неделю я пролежала в своём углу, как подбитая псина. Даже на пары не вставала. Сил хватало только помогать папе с готовкой и стиркой. Я молча выполняла свои обязанности и тут же «отключалась», как робот. Вжих-вжих и на станцию. На диван. Папа удивлялся, но списывал всё на стресс от маминого приступа и тоже помалкивал – давал мне время «очухаться». Спасибо.
Маму обещали продержать в больнице ещё как минимум пару недель. Папа с Лизкой каждый день её навещали, возили «передачки», а я больше не была. Ни разу. И не собиралась быть. Написала ей, что мы с Матвеем расстались, чтобы она больше не переживала. Написала и не появлялась.
Я не хотела видеть её.
Достаточно было того, что я отдала за её спокойствие. Цена оказалась высокой, даже для такой «хорошей девочки», как я. Рана никак не заживала. Боль не проходила. Не уменьшилась ни на грамм. Видимо, твоя «хорошая девочка Даша» уже подпортилась с Матвеем, мам, – сжимала я подушку, – твоя глупая дочка заразилась идеей «пока смерть не разлучит нас» и навсегда останется её «носителем».
И кольцо не снимала. Не знаю почему. Просто не могла. Постоянно крутила его на пальце. Надевала наушники и крутила-крутила-крутила. Сосредоточенно. Медитативно. Безо всякой мысли. Чтобы мозги не плавились. Переключалась на это тупое монотонное движение металла «по мясу». И как ещё не протёрла, – вздыхала я равнодушно.
А когда оставалась дома одна, и тоска накрывала совсем уж невыносимо, я переодевала кольцо на исходную руку, вытаскивала из ящика мою готическую розу, и залезала с ногами на подоконник – представлять, что из окна виден двор, и турники, и ОН. Долго-долго сидела так, комочком, смотрела на дорогу, и представляла. И ревела. У меня на телефоне не было ни одной его фотки, и уж тем более, ни одной совместной. А у него не было соцсетей. А то, может, я и открывала бы их в эти моменты слабости. Не знаю. Может и сорвалась бы.
Однажды, мне так сильно захотелось его увидеть, что я отважилась выползти в подъезд – подглядеть «на ту сторону». Тихо-тихо, как мышь, спустилась по ступенькам на лестничную площадку, и выглянула в пыльное стекло, затаив дыхание. Но на турниках его не было.
Может это и к лучшему.
В понедельник я выползла – на пары. Дольше пропускать без объяснительной нельзя было. Жаль. Видеть Ленку и остальных тоже не хотелось, как маму. Как будто и они виноваты в том, что «не принимают» мой выбор. Хотя кто их вообще спрашивал? И зачем? Им всё равно. У них своя личная жизнь. У меня… у меня – нет.
Я решила отнестись к учёбе как к новому виду медитации – выполнять её сосредоточенно и «без задних мыслей». Только чтобы мозг занять. Мне было всё равно на успеваемость и оценки, на людей вокруг. Я уже как-то раз прожила без Матвея пятьдесят один день, – храбрилась я, толкая подъездную дверь, – проживу и…
И в холодном утреннем свете я увидела ЕГО.
И поняла что нет. Не проживу.
Храбрость, как рукой сняло.
Он изменился. Сильно. За полтора месяца в больнице, борясь за жизнь после тяжелейших травм, он не поменялся так, как за эту неделю: тёмные круги под глазами, тяжёлые равнодушные веки, отёки, бледность, разбитая бровь, костяшки в засохшей крови, и дым. Дым. Много дыма.
Он стоял под клёнами, и смотрел задумчиво. Прямо на меня. Как тогда, когда приезжал Ниссан. Но не вышел из под чёрных веток, а так и остался стоять на месте. В порванной куртке, в грязных штанах. С натянутым на голову капюшоном. Упирался в дерево плечом, устало, и наблюдал. Думал. Не сразу во взгляде появилось понимание, что я «настоящая», а когда появилось – он лишь сильнее нахмурился.
И рука снова потянула в рот эту гадость.
И губы, которые неделю назад сводили меня с ума, затянулись, приняли эту отраву, яд, с наслаждением. Проглотили этот смертельный воздух.
А я глотала комок в горле и смотрела, как серые струйки скользят изо рта, вверх по болезненной коже, и сливаются в ядовитое облако. Я обнаружила, что остановилась в десяти шагах, и никак не поверну с подъездной дорожки. Стою и пялюсь на него. Вокруг далёкое движение машин по парковке, чужие люди из чужих подъездов, все бегут по делам, с пакетами, сумками, портфелями, дворник шкребёт асфальт за углом, а я зависла, как в фильме. И пялюсь, и вижу только ЕГО. Мы одни. И сердце стучит, как больное. И он смотрит. О чем он думает?
Я не знала. Не могла даже представить себе. Ненавидит ли он меня? Презирает? Хочет вернуть? Или всё сразу? Я не понимала этот взгляд. Я думала о своём – это Я натворила! Я! Я сделала тебя таким!
Я и сама, наверное, выгляжу не лучше. Отпусти, Матвей, – умоляла я телепатически, – брось труса на поле боя, пни предателя, и борись один, как привык, и ты справишься. Не тяни меня на себе. Я непосильная ноша, я же вижу. Я разрушаю тебя.
Он вдруг пошевелился. Оторвался от дерева. Как будто собирался заспорить, и я испугалась. Очнулась.
Побежала, не оглядываясь.
Шагала по лужам с радужными бензиновыми разводами, по протоптанным в грязи тропинкам, по тротуарной плитке. Подошвы кроссовок скрипели песчинками, которые дворники «сеяли» под ноги прохожих, как семена, на случай гололедицы или снега. Но свежий снег никак не выпадал, а гололёд растаял. И скрипучий песок оставался лежать на тротуарах один.
И шаркал.
И хрустел.
Мерзко. Как стекло за зубах.
Перед парами я заглянула в туалет и ничуть не удивилась, подняв глаза на зеркало. Холодная вода взбодрила. Но мой недельный солёный «заплыв» выступал на лице во всем великолепии. Впрочем, я легко объяснила всё «мамой в больнице». Так что никто из ребят не приставал. Всё выглядело естественно. Даже для Ленки.
Я не призналась ей в настоящей причине моего «прекрасного видочка». Не хотела расспросов на тему Матвея, пересказывать всё не хотела, и ещё раз переживать это – тем более. Подружка весь день заботилась обо мне, откармливала булками в столовой, рассказывала последние новости и сплетни и, в конце концов, она добилась своего – я немного отвлеклась, а несколько раз даже улыбалась там, где нужно. Она у меня просто золото.
Возвращалась с пар я пободрее – очень хотелось домой и забиться в свой уголок. Я предвкушала, как приму горячий душ и укутаюсь в мягкий халат и напялю стрёмные вязаные носки, как бабка, и буду шаркать по квартире в поисках покоя. И не найду его.
Но во дворе тоже оказалось довольно бодро, и мой путь домой оказался тернистей, чем я планировала.
Ещё издали я услышала знакомую музыку.
Турники! – запрыгало сердце в клетке. – Музыка звучит от турников! – я шла и незаметно искала глазами Матвея. Вон Щербатый подтягивается, вон Косарь рядом в телефоне, какой-то незнакомый пацан, и тот белобрысый Макс со дня рождения… и… и знакомая чёрная фигура на скамейке, – обваливаются внутренности, – с бутылкой…
Я никогда не видела моего Матвея пьющим. Это вообще не свойственно ему. Он презирал алкоголь, боялся, не раз признавался мне, что не хочет «как отец», но… Я чуть не бросилась к нему. Хотелось выбить эту отраву из рук, наорать, зачем он творит эту дичь?! Он хочет выбесить меня? Вызвать жалость? Привлечь моё внимание? Что он хочет?! – мучилась я и кусала обветренные губы. – А ведь у него получилось. Меня задевало это. Беспокоило. Даже злило.
Ты это заслужила, Даша, – говорила я себе строго. – Сама выбрала. Теперь пожинай плоды. Гляди, как разрушается человек, которого ты любишь. Гляди во все глаза! Это твоё наказание. Как в той песне, что я частенько слышала в квартире Матвея: «если прёшь, то в состоянии будь достойно выгребсти».
Он не заметил, как я шмыгнула к подъезду. Зато заметил Щербатый: спрыгнул с турника и провожал меня издали, всем своим жёстким видом давая понять, что недоволен «ситуацией», что я больше не заслуживаю его уважения. Я стыдливо забежала в подъезд. Юра прав. Я нарушила слово, я поступила не по-пацански, я предала нашего Матвея, сделала ему больно, и его друзья имеют полное право презирать меня.
Я спряталась от Лизки в наушники.
Включила ту самую песню. Как мазохист. Переоделась в растянутое и удобное, поплескалась в раковине и зависла на узком краешке ванны, с телефоном:
«Когда придёт надобность, что ты будешь делать?» – спрашивал меня суровый голос, пока я разглядывала обложку музыкального альбома – плюшевого мишку с кастетом и горящим сердцем. И ныла.
'Когда не будет выбора, что ты будешь делать?
Остаться смелым, или выпасть на измену.
Тянуть лямку, что ты будешь делать?'
На следующий день всё повторилось почти один в один: турники, Матвей с пацанами, под скамейкой бутылочки, уличная музычка с матами, крики с матами, дым. И моё позорное шествие по двору, под их пристальным взглядом. Теперь Матвей тоже видел. И ответил на комментарий, брошенный Щербатым в мой адрес. Юра не успел закрыться и полетел на землю.
Пацаны бросились разнимать.
А я бросилась в подъезд.
А на следующий день Матвей поджидал меня у самого крыльца. Побитый и помятый, он схватил меня за запястье, когда я попыталась обойти и остановил.
Развернул к себе грубо:
– Скажи, что не любишь!.. – потребовал. Хрипло. Жёстко. Отчаянно.
И сам увидел ответ – считал в глазах, вопреки моей воле. Слишком поздно я прикрыла его ресницами, поздно потянула из плена руку. Отпустил. Дал уйти за безопасную железную дверь. И продолжал стоять, повесив голову, пока я пряталась от него за мутным стеклом лестничной площадки и дрожала, и растирала горячие ручьи по щекам.
Мой ответ всё только усложнял.
Делал задачу невыполнимой.
Прости, Матвей! – умоляла я. – Я не умею врать тебе! Прости!
Я бы с радостью соврала, чтобы он перестал мучиться, чтобы отказался от неподъёмного груза по имени Даша. Но не смогла. И страшное разрушение продолжилось с новой силой. Живодёрка! – проклинала я себя, наблюдая, как самый сильный человек ломает себя. Каждый день. Я хотела снова слечь в свой уголок, жалела, что вообще вылезла из берлоги, что потревожила двор своим присутствием, что разбередила его, как осиное гнездо. Я ловила заслуженные ядовитые взгляды тех, что крепче всех хранил нашу с Матвеем тайну, кто помогал нам, берёг нас, и сердце сжималось от ненависти к себе.
Невозможно быть хорошей для всех.
Неделю спустя, я попалась Щербатому.
Он не караулил меня специально, просто шёл из магазина с водой, а я шла в универ. Я отвернула глаза и хотела пройти, но он преградил путь:
– Чё, нравится? – спросил, сплюнув. Прямо с наскока спросил. В лоб. Видимо, давно копилось. И случай наконец представился. Он шагнул вбок, чтобы я не прошла:
– Чё ты из него сделала, а? Чё не можешь по-человечески сказать? Зачем эта резина?!
Я снова попыталась обойти, но Юра не дал. Пришлось отвечать:
– Я и так сказала.
Щербатый недовольно выругался.
– Мне-то не вешай! Я чё Фуру не знаю?! Иди и скажи ему, что ты облажалась, что любишь другого, хоть чё-нить скажи! Он же дохнет, дура! Застрели уже! Чё тянешь?..
– Я не буду врать.
– Врать?! Ага! Не будешь, знач?! Ты чё у нас типа честная, да?! – возмутился друг. – Борец за справедливость, ёпте. Ну-ну. А то, что мамка за тебя порешала, это тип справедливо, а?
Теперь возмутилась я:
– Она не решала! Она в больницу попала из-за нас!
– Не из-за вас, тупица! – огрызнулся он зло. – Из-за себя она попала! Вот ты балбеска. Тебе лет-то сколько?! Чё своей воли нет? Не твоя проблема, что мать Фуру не выносит. Это её проблема, поняла? Только её! Я его знаю. Ты знаешь. А она – ни черта! И смеет тебе указывать! Где тут справедливость, а?! Ей что ли с ним жить?!
– У неё сердце… – слабо возражаю я, но Юра закипает ещё сильнее.
– А У НЕГО?! А?! – разбавил сочным матерком. – У него нет?! Ты тупая?! А?! Или реально не догоняешь?! Увидишь его, скули про другого, ясно?
– … нету другого…
– ПЛЕВАТЬ! – Щербатый не выдержал и схватил меня за куртку. – Скажешь – ЕСТЬ!
– Отпусти! – задёргалась я, как заяц в капкане.
– Слыш, думаешь я дам тебе его убить, зараза? Дам раздавить? Думаешь одна такая умная? Да я тебя со свету сживу, если с ним что-то случиться, – оскалился друг щербато, по-звериному, страшно… – Юры больше не было. Не для меня. Не для мерзавки.
– Дай ему врага, – внушал чужой и опасный. – Дай кого ненавидеть, понятно изъясняюсь? В любого тыкни. Пускай замесит и успокоится уже.
– … нет никого. Я виновата! Только я! Отстань! И так тошно! – взмолилась я, уже и не пытаясь вырваться. Слёзы размыли и Щербатого и улицу и страх. Я спрятала лицо. Пускай убивает, бъёт. Всё равно. И почувствовала, как злые пальцы отрываются от куртки силой – Матвей!
– С-собака! – заматерился Шербатый, цепляясь за челюсть. Матвей поддал ему и в живот и согнул на асфальте. Молча, без объяснений, наносил лучшему другу удар за ударом, пока тот пытался отбиться. Я умоляла озверевшую руку:
– Матвей, пожалуйста, не трогай! Он ничего не сделал! Матвей! Он ничего не сделал!
Но рука не слушалась. Она наказывала. Она бдила. Кто-то засвистел. К нам подбежали. Стали разнимать, досталось и Матвею. Сильно. Появился белобрысый. Макс. Стал «успокаивать» дружка на пару с Щербатым, ногами и кулаками, очень доходчиво успокаивать. Пока я не вклинилась, и не заслонила упавшего. Они ещё немного побесились, высказали мне всё что думают, без цензуры, плюнули на нас: «больные», и поковыляли прочь. И я собралась уходить – соседи уже поглядывали с любопытством: что за пьяные разборки средь бела дня? И что там Ларина забыла?
– Вставай, – попросила я, поднимая его с дороги. – Матвей, вставай, ну пожалуйста… вставай…
И он послушно закачался, выпрямился.
– Иди домой, – просила я, дрожа, отпуская его локоть.
– Не хочу.
– Матвей, пожалуйста… перестань…
Он фыркнул. Поглядел мутным взглядом и дыхнул на меня перегаром:
– Попробуй, запрети.
Мою Балтику сковал лёд. Усеял берега острыми глыбами, похоронил под собой живые волны. Матвей дерзко усмехался. Он заметил, что я испугалась. Но я не отступала.
– Хватит!
– А то что? – смотрел он с пьяным вызовом.
– А то… – разозлилась я, – а то закончишь как отец!
Он поморщился и собрался уходить.
– Какая разница…
– Большая! – Включила я училку, распекая широкую спину. – Ты не он! Ты никогда не хотел так! Ты сильнее. Прекрати это, ну пожалуйста! Хватит убиваться по мне. Я не умерла. Но умру, если с тобой что-то случится, – последнее было лишним. Матвей оглянулся. Я отвернулась и трусливо помчалась в подъезд.
Он догнал. Схватил, но я оттолкнула:
– Нет!
– Да, – прижал он меня к себе снова. Сильно.
– Нет, Матвей, пусти! – умоляла я, ощущая свою беспомощность, погружаясь в его кислый хмельной угар. – Пусти! Пожалуйста! Пусти! Я боюсь!
