Текст книги "Изобретая все на свете"

Автор книги: Саманта Хант

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц)

На улице тихо. Возможно, я пьян. Я в смятении. Я в опасности. Горестная перспектива прощания кружит передо мной. Мои руки, кажется, сделаны из плоти, и мысль о лаборатории оставляет меня холодным. Я обращаюсь к теплу Джонсонов. Мы можем забиться в переулок, оттянуть восход солнца. Не сходить с этого редкостного места, где я, быть может, действительно заслуживаю их нежности. Я хочу удержать их здесь, и дверь темницы распахивается. Разрез, крючок, рана, чтобы привязать их к себе. История для Джонсонов.

– У меня был брат, – так я начинаю историю, которую никогда не рассказывал. – Его звали Дане.

Катарина останавливается и поворачивается ко мне лицом. Останавливается и Роберт. Мы выстроились тесным треугольником, словно чтобы оградить мой секрет своими телами. Я распахиваю пиджак, чтобы выпустить Дане. Он там. Он всегда там – одной рукой обнимает меня за шею, другой сжимает сердце.

– Смиляны – маленький городишко, но мой брат Дане был велик. Поразительная внешность, обаяние, воображение, ум, – я перечисляю качества, из-за которых Дане нельзя забыть. – Не я один хотел походить на него. Мои сестры хотели быть таким же, как он. Все дети хотели быть такими. Да что там, многие взрослые, как бы ненароком, старались коснуться Дане в церкви, но не случайно, а потому что им хотелось стать такими, как он.

Роберт выпрямляет спину, заслоняя разговор от внешнего мира. Катарина просит меня продолжать.

– Дане говорил, – рассказываю я им, – и целые города, царства, демократии и яблочные сады вырастали из его слов. Из ничего. Из простых звуков. Чужие страны. Чужие языки. Французский, немецкий, английский – для него все было проще простого. Когда он рассказывал, я все понимал. Когда он рассказывал, я впервые видел машины, вращающиеся, словно весь мир был кинематографом. Я всюду ходил за Дане. Моя любовь к нему была… – Я замолкаю, подбирая самое точное определение. Я ищу его на улице над головой Катарины. – …Тиранической. Стоило мне оставить его, и меня охватывал страх, что, вернувшись, я услышу от матери: «Ох, Нико, ты не слыхал, какую удивительную историю рассказывал сейчас Дане!» И дыра от историй, пропущенных мной, от того, что я – не мой брат, понемногу углублялась в мой ушной канал, сквозь нос и рот. Зависть и любовь сверлили меня как буравом, – объясняю я. – Бурав прошел сквозь голову в горло и внутренности. Не знаю, можете ли вы вообразить. Я чувствовал дыру в животе, и там она поселилась, – говорю я. – Мой живот стал домом дыры.

Роберт и Катарина слабо улыбаются, но Катарина сейчас же щурит глаза, чтобы я продолжал.

– У Дане был конь, а у меня была дыра. И словами, – говорю я, – не передать, как выглядел Дане на своем арабском скакуне. Это было все равно, что видеть воочию работающий механизм мысли – слишком прекрасно для взора. Темные волосы, бледная кожа. Мускулистые бока коня. Его юность была подобна царству. – Я вижу сейчас только их. – Но дыра не давала мне покоя, дыра глодала и грызла, и я стал искать, чем заполнить ее. Я выучил наизусть «Фауста», всю книгу. Это было легко. Мать научила меня, как заставить слова пробираться через глаза и уши в мозг, где они падали словно в шахту. Выбраться оттуда уже не могли. «И ты допустил, ты скрыл это от меня, ничтожество, предатель! Можешь торжествовать теперь, бесстыжий, и в дикой злобе вращать своими дьявольскими бельмами! Стой и мозоль мне глаза своим постылым присутствием! Под стражей! В непоправимом горе! Отдана на расправу духам зла и бездушию людского правосудия!» [15]15
  Гете И. В.Фауст. Перевод Б. Пастернака.


[Закрыть]Я повторял это перед сном как молитву, глядя на крепко спящего Дане. Помнится, однажды утром конь Дане бил копытом. Коню не терпелось, чтобы Дане вышел к нему и пошептал ему в ухо. Я тоже топнул ногой, и это помогло. Дане отвел назад мои отросшие волосы и прошептал мне в ухо: «Я люблю тебя, братишка». Это была правда. Мы с братом любили друг друга больше всех на свете. И все же. Эта неизбежная горечь. Моя любовь и ненависть. Я знал, что мир и мои родители ожидают чудес и подвигов от Дане, а от меня – не многого. Я вышел за ним из дома. Он ускакал. Я опять топнул ногой, но он уже скрылся, и тогда я подобрал самый подходящий камень, чтобы заполнить дыру. Гладкий и круглый. Именно такой, решил я, мне и нужен. Я пихал и пихал себе в рот гладкий кусок доломита. Я помню вкус земли, вкус погреба, где… – Я запинаюсь. – Где, – заново начинаю я, – скажем, брат может столкнуть брата с лестницы.

Катерина прикрывает глаза веками, она уже готова, уже понимает и уже прощает. Ни она, ни Роберт не разбивают треугольника, понимая, что движение разрушит чары этой ночи.

– Я давился. Камень был слишком велик и не пролезал мне в горло. Я выплюнул его в ладонь. «Идиот!» – сказал я камню. «Идиот!» – повторил я и зашвырнул камень в небо. Помню, я ждал звука падения, звука, которого следует ожидать от силы тяжести. Но не услышал.

– Что же случилось? – спрашивает наконец Катарина очень ровным голосом.

Я обращаю все внимание к ней. Лицо Катарины открыто. Я пробираюсь в него и без удивления вижу Дане, стоящего там рядом с ней и советующего мне вернуться в лабораторию. Он все так же красив. Он все так же ревнив.

– Это был несчастный случай, – говорю я. Дане делает шаг ко мне, кожа у него бледная до синевы.

– Что же случилось? – повторяет вопрос Катарина.

– Камень не упал. Вместо звука падения я услышал другое, – говорю я ей.

– Что? – спрашивает Роберт.

Я опускаю взгляд, чтобы ответить.

– Услышал, как мой камень бьет коня по крупу, услышал, как конь сбрасывает всадника, а через несколько дней Дане умер.

На улице полная тишина.

Катарина переставляет ногу.

– Вы были ребенком, – сразу же говорит она, словно желая смахнуть мое признание с поверхности, дать отпущение.

Это прекрасно. Это хорошо. Так и заведено между людьми. То, что на поверхности – не важно. Я знаю, что сейчас сделал. Я ранил ее и влил в эту рану тьму, как страсть и заразу. Я знаю, как контролировать эту схему. И Катарина чуть откидывает назад голову, открывает рот, и ее наполняет боль и цель, которую даст ей такой человек, как я – ущербный и навсегда чужой. Я точно знаю, что делаю. Вопреки зарокам, которые я давал от любви. Я точно знаю, что делаю.

– Ты не виноват, – вставляет свое слово Роберт.

И, наверное, это правда. Это старая история, и она заржавела без применения. Временами мне трудно вспомнить, как все было. Дане, любимый сын, умер слишком рано, еще подростком. Это правда. Я уже не уверен, как именно он умер, знаю только, что он винил меня.

И винит до сих пор.

Роберт хватает меня за локоть – на первый взгляд кажется, что он ищет опоры для себя. Он глотает воздух и заставляет нас двинуться с места, будто можно уйти от этой открытой раны, пройти мимо. Я счастлив, что обо мне заботится, меня опекает такой человек, как Роберт. Катарина прижимается ко мне с другой стороны. И на миг я ощущаю прощение, облегчение. Я сознательно впутал их. Я действовал безответственно, вел себя так, будто должен был передать кому-то бремя своей души. Как будто я…

– Смотрите, – тихо говорит Роберт.

Из тени возникает человек. Он одет в обычный пиджак со шлицей и проносится мимо нас на механизме, основанном на равновесии и скорости. Он словно вышел из страны снов. Катарина, приоткрыв рот, указывает на странное устройство, словно желая увериться, что ей не привиделось.

– Ну, я слышал о таком, но вижу впервые, – бормочет Роберт прежде, чем мысли его улетучиваются, вытесненные чудом.

Мой мозг приходит в движение. Появление этого устройства моментально оказывает свое действие. Вот где я живу. Дане снова прячется мне под пиджак. Это он послал машину. У нас есть работа, говорит он, и очень мало времени. Зачем ты тратишь его с этими людьми? Магниты, которые представлялись мне недавно – те, что притягивали меня к Джонсонам, – мгновенно исчезают. У меня остается одна мысль – о моей лаборатории.

– Велосипед. Да, я уже видел один. Замечательное изобретение. Так просто и так умно – приделать колеса к нашим шагающим ногам. Заставить законы физики увеличить нашу силу и энергию.

Велосипедист уже подъезжает к повороту и вот-вот скроется за углом. Я бормочу, озвучивая мысли:

– Этот ездок прилагает не больше усилий, чем мы, а может быть и меньше, ведь ему служит и инерция машины, создающая энергию из ничего, из одной силы разума.

Мой язык не поспевает за мыслями. Роберт и Катарина отвернулись от велосипедиста, чтобы послушать меня, но я уже смутно вижу их. Два брата, втиснутые в одно тело, оставляют мало места посторонним. Я обращаюсь к небу:

– Вероятно, и слабый электрический заряд можно усилить, пропустив через механизм соответствующего устройства. Своего рода трансформатор. – Я растираю губы и как будто просыпаюсь. – Создать нечто из ничего. – Я с ужасом осознаю, как много часов не был в лаборатории. Вид этого изумительного изобретения – велосипеда – наполняет меня чувством вины. – Простите, – поспешно говорю я. – Мне пора. Извините. – В моем голосе почти не осталось тепла. – Чрезвычайно приятно было познакомиться.

Как я только не подавился этой заезженной формулой вежливости? Для меня она – только средство побега.

Катарина молча кивает, не понимая, что происходит – крючок, на который я ее подцепил, уже причиняет боль, когда я ускользаю. Роберт стоит за ее спиной, расправив широкие плечи, оторопев от внезапной перемены. Это моя вина. Вот дружба. Вот любовь. Я делаю шаг от них. Велосипед скрылся за углом. Там изобретение. Я должен спешить за ним.

– Доброй ночи! – говорю я и не жду ответа.

Вернувшись в лабораторию, я пытаюсь взяться за работу. Я мою руки, и воспоминания о банкете исчезают в стоке раковины. Я беру катушку, и через несколько минут место Катарины и Роберта в моем мозгу занимает мысль об искрящем проводе, который требует внимания, и веселое тиканье спирального трансформатора.

Так продолжается до следующего утра, когда я решаю поспать часок-другой на кушетке в лаборатории. Едва я закрываю глаза, они встают передо мной. Роберт под одним веком, Катарина под другим. Мягкое трение одеяла о нижнюю сорочку извлекает из моего тела что-то нежное. Я подтягиваю одеяло к щеке и на секунду прижимаю к коже. Еще в детстве мне приходили иногда мысли, мерзкие и зеленоглазые, но ненадолго, и если, вместо того, чтобы повиноваться им, я мог бы связать их, загнать внутрь, чтобы только кончик торчал и держал меня в мучительном искушении, тогда, думал я, я стал бы великим изобретателем. В моих мучениях была радость.

Я отбрасываю одеяло, открываю тело холоду. Лаборатория вокруг меня вершит свой суд. Кожа моя покрывается мурашками, и я царапаю ногтями плечи и грудь, оставляя красные полосы. Я щиплю себя за руку, но ничего не чувствую.

Бесполезно.

Я вскакиваю и бросаюсь к письменному столу.

Я подношу перо к губам. Словами мне, собственно, нечего сказать Джонсонам, но как послать письмо без слов? Я выжимаю из себя: «Счастливое пространство вашего общества оставило меня у гнезда рассерженной крачки, которая клюет и бьет острым клювом, чтобы выжать каплю радостных вестей от вас». Я останавливаюсь. Идиотизм. Слова глупые. Я зачеркиваю их и начинаю заново:

Если вы будете так любезны, я хотел бы показать вам кое-что в своей лаборатории вечером в этот четверг. Ваш приход прольется бальзамом и восстановит мои иссякшие силы.

В предвкушении удовольствия

Никола

Луиза отрывается от чтения и поворачивает голову. Свет из окна потускнел. Грань веков. Мужчина без любви. Все это для Луизы ужасно привлекательно, однако что-то не так. Не только в записках. И в комнате за ее спиной. Ледяная лапа трогает сзади шею, арктический ветер – и ее спина настороженно выпрямляется. Кто-то на нее смотрит. Кто-то стоит в дверях.

Отложив бумаги на ближайший край стола, Луиза, оставаясь спиной к открытой двери, старательно изображает уборку, вытащив из-за лямки фартука тряпку. Она смахивает пыль с лампочки над кроватью, двигаясь так медленно, что слышит удары своего сердца. Она притворяется, будто не сделала ничего плохого. Она полирует оконное стекло в надежде увидеть отражение. И ничего не видит. Вампиры не отражаются в зеркалах. Она не опускает руки, трет и трет. Ждет, чтобы он заговорил. Она знает, что он здесь, прямо у нее за спиной, и ждет, когда же он вонзит острые зубы ей в шею. Его глаза огнем жгут ей спину. Она думает о Катарине и ждет укуса.

«Вампир, вампир!» – звучит у нее в голове. Желудок сводит судорога. Ее поймали за подглядыванием. Воздух становится ледяным. Луиза продолжает медленно стирать пыль, а воздух вокруг нее твердеет, как цемент, насухо выжимая легкие. Она в ужасе. Ей вспоминается мгновенье перед поцелуем: каждый нерв в ожидании. Он все молчит. Она смотрит через Тридцать пятую улицу, через темное пространство в золотое окно, где одинокая женщина курит за кухонным столом, разгадывая кроссворд. Луиза больше не в силах терпеть. Она откидывает волосы вперед и пригибает голову, подставляя шею его зубам.

В конце коридора гудит лифт. Шипит радиатор отопления, и окно перед Луизой вдруг наполняется движением. Шорох крыльев выжимает остатки воздуха из ее груди. Вампиры. Нетопыри. Она готова с визгом отскочить от окна. Кто-нибудь ее услышит. Она успеет добежать до Бельвью. И тут она замечает одну мелочь. Цветную ленточку, радужную полоску.

– Голуби?

– Да, – отвечает голос сзади, – голуби.

Это – последний удар. Колени у Луизы подгибаются, но, как ей ни нравится воображать себя нежной девицей, склонной к обморокам, она не такая. Она остается в сознании, хоть и упала на колени. Обернувшись, она лепечет:

– Вы меня напугали.

С пола ей кажется, что подошедший мужчина высится над ней как башня.

– Простите. Хотя я мог бы сказать то же самое о вас. Как-никак, вы в моей комнате.

Двумя длинными шагами он пересекает номер и оказывается рядом. Протягивает руки, намереваясь подхватить ее под локти руками в перчатках. Она сжимается в комок. Он отстраняется в последний момент, так и не коснувшись ее, как будто в отвращении. Луиза сама встает на ноги и смотрит на него. Он с большой поспешностью отступает назад.

Он очень стар, хотя и в старости не утратил высокого роста и достоинства в осанке. Теперь она может рассмотреть его хорошенько. Ей кажется, что в его глаза можно провалиться. Бедная Катарина. Бедный Роберт.

– Я прибиралась, сэр, – говорит Луиза, предъявляя в доказательство тряпку.

– Вы новенькая в отеле? – спрашивает он, и она снова замечает акцент, порой жесткий, как кремень.

Луиза не отвечает, и он морщится.

«Все тайны, – думает Луиза. – Открой мне все свои тайны!»

– Мою комнату не убирают, если я об этом не прошу, – очень вежливо сообщает он, как бы стесняясь своего особого положения. – Однако я бы взял свежие полотенца. Свежие полотенца всегда пригодятся. – И он поворачивается к ее тележке. – Восемнадцать штук, если есть.

– Конечно, – отвечает она и проходит вплотную к нему, не отводя глаз. Она выходит к оставшейся в коридоре тележке и отсчитывает полотенца. Четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать.

– У меня только шестнадцать, сэр. Этого хватит?

Его лицо мрачнеет. Он угрюмо склоняет голову.

– Нет, боюсь, что мне нужно восемнадцать, – говорит он.

Луиза стоит, на вытянутых руках протягивая ему кипу полотенец.

– Я сейчас же принесу еще два, – предлагает она.

– Нет, простите, я не могу. Мне нужно, чтоб было восемнадцать.

Она еще мгновенье протягивает к нему руки, но полотенца становятся тяжелым грузом. Шестнадцати полотенец он не желает. Луиза опускает руки, прижимает полотенца к груди. Кипа достает ей почти до подбородка. Она кладет ненужные полотенца обратно на тележку, но не уходит. Ей не хочется уходить. Ей хочется порыться в его секретных шкафчиках и узнать, чем он занимается в своей странной комнате. Хочется спросить, как он украл электричество, и не опасно ли это, и откуда он, и что сталось с Катариной и Робертом. Ей хочется все это знать, и она стоит перед ним, не двигаясь, не уходя, не заговаривая – просто смотрит, пользуясь последним случаем насмотреться на это удивительное место.

– Голуби? – наконец спрашивает она у него.

– Да. – Он поворачивается к окну. – Вы любите голубей?

– У меня дома голубятня. У нас с отцом.

– Значит, вы понимаете, – говорит он, улыбаясь, и идет к двери, словно хочет проводить ее.

Луиза тоже улыбается и кивает, хотя все совершенно не так. Она очень мало понимает, и даже ощущает непонимание, как пустоту в груди, как вырезанный из нее фрагмент головоломки.

У двери он задерживается:

– Как вас зовут?

– Луиза, – отвечает она, и он кивает.

Она, пятясь, оказалась уже почти за дверью, он почти выставил ее из номера, но на последнем шаге она замирает при звуке его голоса:

– И что вы об этом думаете, Луиза? – спрашивая, он отводит от нее взгляд.

– Об этом, сэр?

– О рукописи, которую читали. Что вы об этом думаете?

– По-моему, страшно увлекательно. – Она и не пытается отпираться. – Это ведь про вас, да?

– Да.

– Она закончена? Вы уже все дописали?

– Как она может быть закончена, если я еще жив?

– Понимаю, сэр. Это автобиография?

– Не «авто». Ее пишет мой друг.

– Ну, мне бы очень хотелось прочитать до конца. То есть, когда ее издадут. – Луиза не хочет, чтобы он думал, что она снова проберется к нему в номер, хотя теперь, когда она знает, что скрывается за дверью номера 3327, она непременно сюда вернется.

– А что вам понравилось больше всего? – спрашивает он, не глядя на нее, как будто стесняясь.

– Я мало успела прочитать, – говорит она, желая внушить ему, что она совсем недолго вынюхивала. – Часть про мистера и миссис Джонсон. Мне нравится, как описана любовь с первого взгляда. Магниты. Сопротивляться, наверно, невозможно.

– Любовь с первого взгляда… – повторяет он.

– Да.

– Вы когда-нибудь влюблялись?

– Нет, но я понимаю.

– Хм-м… – Он улыбается, растягивая губы в узкое лезвие. – Нет, то, о чем вы читали – не любовь. Любовь невозможна.

– Вы не верите в любовь? – удивляется она, потому что, по мнению Луизы, любовь неизбежно приходит ко всем, особенно к таким старым и очаровательным, как этот мужчина.

Он отвечает ей странной гримасой – словно не понимает, о чем она говорит. Он смотрит вниз, забыв о ней или увлекшись узором ковра. Он тянется к ручке, чтобы закрыть дверь, но у Луизы остался еще один вопрос. Она вставляет ногу в щель, не давая двери закрыться.

– Сэр, можно вас спросить?.. Я не понимаю, как вы вчера украли электричество?

Он улыбается, вспомнив об этом, и щеки его краснеют. Он краснеет от мысли об электричестве.

– Украл? – повторяет он. – Я не крал его, милая. – Он шагает к Луизе, как будто какая-то сила выталкивает его в коридор. – Оно всегда было моим, – говорит он и закрывает перед ней дверь.

* * *

– Он боится микробов, и у него какой-то заскок насчет чисел.

– Что вы хотите сказать?

– Я о том, что все должно делиться на три. Номер комнаты, число полотенец, шаги. Он даже ест так аккуратно, как машина, но очень причудливая, удивительная машина. И микробы. Он моет руки восемнадцать раз в день и на каждый раз требует свежее полотенце.

– Спрашивая, не заметили ли вы чего-либо странного, мы имели в виду другое. Не замечали ли вы чего-либо подозрительного. Сомнительные посетители, друзья?

– Нет.

– Нет? Вы уверены?

– Я уверена. У мистера Теслы нет друзей. Не осталось.

ГЛАВА 6

Пока вы спите, вы мертвы, и все равно, остаетесь ли вы мертвым час или миллиард лет.

Марк Твен

Они шли рядом, и ее ладонь покачивалась совсем рядом с его бедром. Сигналила ему: как маяк, как тревожный гудок. Фредди, рассказывая Уолтеру про гнездо, которое птицы торопливо строили под карнизом станции надземки, как видно, совсем не замечала мощных сигналов, которые ее ладонь посылала его ладони. Они с Фредди были женаты уже почти год, но их все еще разделяла какая-то официальность, непонимание и неловкость, расстояние, красота, придававшая их отношениям нервность и напряженность. Он ее не заслуживал и целыми днями дивился, как это она ему досталась. Удивление волнами захлестывало его, когда он к ней прикасался. Ему нравилось оттягивать время, предвкушать, сколько радостей принесет ему ее рука.

Они проходили квартал за кварталом. Нью-Йорк чадил. Топки на угле выдыхали жирный землистый смог. Уолтер с Виннифред миновали бойню Брэй, перепрыгнув ручейки крови, подсыхавшие на мостовой. Они прошли мимо немого кинематографа Барнетта и видели саму миссис Барнетт, сидевшую у стены на вынесенном из зала кресле. Старуха обучала внука игре на пианино – на сосновой доске, на которой кто-то искусно начертил все восемьдесят восемь клавиш клавиатуры. Немая музыка для немого кино. Они прошли конюшни Ло – сравнительно новое предприятие, еженощно отбивавшее атаки ирландских банд, считавших, что конюшни могут содержать ирландцы, в крайнем случае – немцы, но никак не китайцы.

Уолтер мог часами гулять так, прежде чем дотянуться до ее руки. Минуты, проведенные в ожидании, он любил даже больше минут, когда получал то, чего хотел. Время у него было. Время было у обоих. Время было больше вселенной, и они с Фредди были всего лишь муравьишками, ползущими сквозь него – новобрачные.

Они прошли через город, нырнули под мост линии Эль, прошмыгнули перед несущимися машинами. Фредди с Уолтером держали путь к шумным пристаням Гудзона, где, несмотря на деловитую погрузку и разгрузку торговых судов, был покой реки. Стоя на берегу рядом с Фредди, Уолтер представлял, что видит, как струи соленой воды смешиваются с пресной. Он находил в их слиянии много романтики. Он показывал на них Фредди, которая, не вытерпев, наконец брала его за руку. Уолтер, чтобы усмирить биение сердца, устремлял взгляд на тот берег, на Нью-Джерси. И в этот момент, точно усталый ребенок, город засыпал. По-другому не скажешь. Быть может, ему снился сон, или город вспоминал, каково ему было под тенью деревьев – лиственных деревьев и сосен, устилавших землю рыжими иголками. Уолтер с Фредди шли дальше, и он чувствовал над собой тот старый темный лес и вдыхал отяжелевший от росы воздух. Крупные капли зеленого пахучего тумана и дождевой привкус ручейков, текущих по граниту и полевому шпату. Кричали поезда. Кричали люди. Кричали грузовики, тряслись, стонали, и каждый извергал старый или проклинал новый груз, но здесь, в Адовой Кухне на западном краю Манхэттена, держа за руку жену, Уолтер ничего этого не слышал. В лесу стояла полная тишина. Чудо. Ужас.

Каково было бы вдруг проснуться? Или вдруг заснуть? Особенно когда совсем рядом стояла Фредди? Что бы она подумала, если бы он растянулся под толстым сосновым стволом, который на самом деле был не сосной, а фонарным столбом? Снял бы ботинки и окунул ноги в ручеек, который, может быть, и протекал по Манхэттену лет двести назад, но с тех пор был укрощен и заправлен в трубы, превращен в грязную лужу, в подернутую маслянистой пленкой воробьиную купальню? Каково было вдруг проснуться? Потрясающе. «Да, – думал он. – Я потрясен, но не хочу, чтобы это кончилось. Если время такое рыхлое, что взрослый мужчина может провалиться в него, крепко держась за руку жены, на что же тогда можно полагаться? На надежность руки?» Он в этом сомневался.

Старый солдат, живший в одном доме с Уолтером, когда тот был мальчишкой, говорил ему: «Женщины – все равно что пара увеличительных стекол. – Тут солдат отступал на шаг и отворачивался, прежде чем продолжить: – Ты когда-нибудь разглядывал свою кожу в увеличительное стекло?» Уолтер тем временем разглядывал кожу солдата. Она была обработана алкоголем. Поры на его носу и щеках казались бездонными ямами. В них могли скрываться тайны. В них можно было хранить запас орехов на зиму. «Видел когда-нибудь увеличенный язык?» – спрашивал солдат. Заинтригованный Уолтер признавался: нет, он не видывал таких чудес. «Ну, так ты счастливчик, скажу я тебе. Отвратительное зрелище!» – только и говорил в ответ солдат. Тайна его слов обосновалась в молодом мозгу Уолтера. Женщины, увеличительные стекла…

– Милая, – говорил он. Он замедлял шаг. Ему не хотелось никуда приходить. И этот поток, этот лес – он никогда не видел ничего подобного, во всяком случае здесь, на Одиннадцатой авеню. – Фредди, – спрашивал он. – Ты видишь? Чувствуешь запах леса? – Он распахивал глаза.

На этом месте воспоминаний Фредди всякий раз поворачивалась к нему, улыбалась и открывала рот, чтобы что-то сказать. Но проходило много времени, пока возникали слова. Она ушла так давно, что Уолтер с трудом вспоминал, как звучал ее голос.

Глядя из окна в темнеющее небо, Уолтер вспоминал тот день, когда время открылось и Фредди стояла над Гудзоном, шевеля губами, и слова ее были неслышными и невнятными, словно она говорила до изобретения звука. Ему казалось: он вот-вот разберет, что значат ее беззвучные слова. Что-то вроде «Найди меня», или «Чего ты ждешь, Уолтер?». Двадцать четыре года как ее нет. Уолтер прячет лицо в ладонях. Как это может быть, если он в любую минуту может просто закрыть глаза и провалиться в 1918-й?

И Уолтер твердо знает, зачем ему нужна машина Азора.

Возвращаясь к дому от подземки, Луиза считает газовые фонари, которые когда-то освещали дворы перед домами. Солнце заходит. За много лет до ее рождения в это время выходили бы на работу фонарщики. Небольшие и ловкие, они проходили по улицам Нью-Йорка, останавливались у каждого чугунного столба, встав одной ногой на приступку, хватались за перекладину под самым фонарем и, повиснув на ней, зажигали газовую горелку. Теперь почти все фонари заменили на электрические, а часть столбов просто убрали, оставив на их месте круг свежего цемента, заполняющего яму. Уолтер и теперь иногда показывает, как раскачивались на столбах фонарщики. Взгляд у него становится далеким, как Антарктида – до войн, до встречи с Фредди, – таким далеким, что Луиза будто видит отца ребенком, с волнением выглядывающим из-за занавески спальни в доме, где он вырос, поджидающим фонарщика, проделывающего свой каждодневный путь по кварталу и превращающего каждый день в подобие Рождества.

Дом кажется маленьким и теплым, словно кукольный домик. Уолтер на кухне, и Луиза, скинув сапожки, подсаживается к нему за стол – белый блестящий стол с добавочными откидными крыльями и с ящиком посередине, набитым салфетками, открывалками, размотавшимися нитками, спичками, бечевками, старыми письмами, обойными гвоздиками, кривыми рыбными ножами; тут же свидетельство о рождении Луизы, перепутанные армейские документы Уолтера, ножницы, немолотые мускатные орехи, подушечка для иголок и множество других вещей. Ящик открывается так редко, что ни Уолтер, ни Луиза не взялись бы теперь точно сказать, что в нем. На столе – зеленая стеклянная сахарница, и рядом – маленькое керамическое блюдечко, украшенное пейзажем с дюнами. На блюдечке солонка и перечница плюс баночка для горчицы с миниатюрной ложечкой, вставленной в отверстие крышки. Родители Луизы купили этот набор в медовый месяц, который провели на побережье Мэйна – Уолтер, само собой, часто рассказывает о той поездке, словно только позавчера вернулся с моря и до сих пор вытряхивает песок из складок простыней.

Солонка и перечница позвякивают друг о друга, когда Луиза пропихивает ноги под стол.

– А, привет, – улыбается он ей. – Голодная? Хочешь овсяных хлопьев?

Она утвердительно кивает и принимается играть с ложечкой для горчицы, а Уолтер отходит в темную часть кухни. Он достает из шкафа глубокую тарелку, наполняет ее горячей кашей и ставит перед ней. Луиза начинает есть. Она собирается рассказать о своем приключении в комнате мистера Теслы. «Ему понравится», – думает она, но не успевает открыть рта, как заговаривает Уолтер:

– Сегодня пришло письмо.

Луиза перестает скрести ложкой по дну тарелки.

– От Азора, – говорит он, вздернув жесткие брови, как будто письмо внушает подозрения, как будто Уолтер все еще очень сердит на него.

– Где оно? – спрашивает Луиза.

И Уолтер, барабанивший пальцами по столу, останавливается, лезет в карман форменной куртки сторожа и кладет перед ней письмо. Луиза берет его за краешки, рассматривает почтовый штемпель: «РОКУЭЙ», и снова «РОКУЭЙ» – второй штемпель, отражение, двоящийся, слабый отпечаток.

Уолт, Лу.

Я должен кое-что объяснить. Плюс

Я хочу показать вам, как это работает.

Приезжайте ко мне в Рокуэй. Привози своего молодого человека, Луиза.

Ваш Азор

– Он не мой молодой человек, – говорит Луиза Уолтеру. – Правда, пап, не мой.

– Леди не подобает слишком горячо оправдываться, – замечает Уолтер, улыбаясь уголками губ. – Похоже, что он тебе действительно нравится.

Луиза опускает голову, чтобы спрятать улыбку.

– Ну, если не хочешь, чтобы он ехал, не приглашай, – говорит Уолтер и забирает у нее пустую тарелку. – Все очень просто.

Он улыбается, надевает ботинки и уходит на работу.

Ей начинает казаться, что Азор сошел с ума.

Он приехал за ними на автобусную станцию на армейском джипе и, рассказывая обо всех видах птиц, какие встречаются в этих местах: белая цапля, ржанка, кулик, скопа, сорочай и серая цапля – привез их по пустынной заснеженной дороге вдоль берега, через закрытые на цепочку ворота на заброшенный аэродром.

– Что это за место? – спрашивает Уолтер.

– Это, – Азор широко разводит руки, – известно как аэродром Рокуэй, но мы чаще называем его просто Болотина.

– Мы? – повторяет Уолтер, все еще обиженный на Азора и опасающийся, что тот променял его на кого-то другого.

– Да, мы с чайками, – говорит Азор.

– Птицы не разговаривают, – говорит Уолтер, отворачиваясь и обводя взглядом просторный пустырь вокруг джипа. Он только притворяется сердитым.

Пусть он и сумасшедший, думает Луиза, все равно она счастлива его видеть.

– Здесь ты и провел два года, Азор? – спрашивает Уолтер.

– Угу.

– Угу… – только и выговаривает в ответ Уолтер.

– Я расскажу, как это вышло, Уолт, – говорит Азор и замолкает на пару вздохов. – Реклама, – наконец выдает он. – На обложке «Популярной механики». Там говорилось: «Постройте вашу собственную машину времени. Не откладывая!» Я сразу заказал ту брошюру. И стал ждать. Ждал очень долго – два, три месяца. Прошло три с половиной месяца. Брошюра так и не пришла. Я даже на почте спрашивал. Тогда я подумал: ну, можно так сидеть и ждать до скончания века, а можно просто взять и начать самому строить машину времени. Так я и сделал. И уехал в тот же день.

Слушая разговор этих двоих, этих мечтателей, вырастивших ее, Луиза рассматривает свои руки: свои благоразумные, земные руки, и дивится, как это она стала такой, как есть.

– Мог бы послать мне записку, – упрекает Уолтер.

– Записку… да. Наверно, мог бы. Извини, Уолт. Мне, правда, жаль, – говорит он и на этом умолкает. Азор кусает губу, догадываясь, что Уолтер имеет право на более толковое объяснение. Азор вздыхает. Он морщится. – Если совсем честно, Уолтер, я хотел обойтись без помощников. Я хотел все сделать сам. Я знаю, это эгоизм, и не думай, что я о тебе не вспоминал и не беспокоился, но… просто, это было главнее. Изобретатели – как художники, Уолт. Приходится быть немножко эгоистом, потому что шедевры создаются в одиночку. Ты понимаешь?