Текст книги "Изобретая все на свете"

Автор книги: Саманта Хант

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 18 страниц)

Луиза вдруг останавливается. Наклоняется ближе, крепче сжимает мой локоть. Мне приходится немного выпрямиться, отстраняясь от нее.

– Мистер Тесла, – очень медленно говорит она. Дышит мне в щеку. – Я что-то слышала.

– Что?

– Говорила женщина, – говорит она шепотом, как на исповеди.

Глаза ее широко открыты, под зрачками видны широкие полоски белков. Мы стоим, уставившись друг на друга.

– Аппарат? – спрашиваю я.

Она кивает – да.

Я поднимаю руку к подбородку – так мне лучше думается.

– Кто это был?

– Я вас хотела об этом спросить.

– Ну, что она вам сказала?

– Какую-то бессмыслицу, как обрывки фраз, которые остаются от сна, в них ничего не понять. Не вспоминается.

Я не знаю, что сказать, и снова шагаю вперед.

– Женщина?

– Да, – говорит она, – но, может, я просто слышала голос из коридора.

– Может и так, – соглашаюсь я, хоть и вижу, как она наблюдает за моей реакцией. Я улыбаюсь, давая ей понять, какого я мнения о теории голоса из коридора.

– Почему вы не остались в Колорадо?

– К чему этот вопрос?

Она вздыхает.

– Просто гипотеза о том, что за голос я слышала.

– Чей?

– Сначала скажите, почему вы уехали.

– Я часто сам себя об этом спрашивал. Время, проведенное в Колорадо, было чистейшими годами изобретений. Возможно, это из-за снега или от одиночества. В моих прериях все было идеально.

– Я знаю, почему вы вернулись в Нью-Йорк.

– Вот как? Скажите.

– Ради нее.

– Катарины?

– Да.

– Луиза, вы неизлечимы. – Я скашиваю на нее взгляд. – Хотя в одном вы правы. Когда станут подводить итог моей жизни, наверное, так и скажут. «Он вернулся в Нью-Йорк ради любви». Но позвольте вас заверить, что я вернулся не ради Катарины.

– Вы ее не любили?

– Она была женой моего лучшего друга.

Луиза кусает губы.

– Вы не ответили на мой вопрос.

– Любовь – не обязательно то, что думают о ней люди. Она отвлекает мысли, а я всегда считал мышление гораздо более благодарным занятием, чем любовь. Любовь уничтожает. Мысль создает.

– Любовь тоже может создавать.

– Правда? – я снова поддразниваю ее. – Что знает о любви юная Луиза?

– Много чего.

– Неужто?

Она медлит, прежде чем представить доказательства.

– Мой отец до сих пор любит мою мать.

– Вот об этом самом я и говорю. Вы сказали, что ваш отец любит мать. Но почему вы не сказали: «Мои родители любят друг друга»? Потому что в любви нет равенства. В ней нет науки, нет формулы. Одна сторона любит сильнее, чем другая. Отсюда боль.

– Нет.

– Нет?

– Я сказала, что мой отец любит мать, потому что моей матери больше двадцати лет как нет в живых.

Я оборачиваюсь к ней.

– Вот именно в этом беда любви, Луиза. Именно в этом. Любимые то и дело умирают от нас.

Мы идем дальше, решительно щелкая подошвами. Впереди уже виден парк. Я думаю о своей птице и о том, как она примет чудовищное лицемерие, совершенное мной против любви. Я беспокойно подбираю новую тему для беседы.

– Теперь я хочу вас спросить, – говорю я.

– Вы?

– Разве это не справедливо?

– Хорошо, – соглашается она, серьезно кивая головой.

– Вы всегда суете во все нос, когда убираете комнаты?

– Да.

– Зачем?

– Зачем? – она удивлена. – А вы бы не стали?

– Нет. Мне неприятно даже подумать о том, чтобы дотронуться до чужих вещей. И, наверно, мне просто не интересно. Но вы за столько лет, должно быть, открывали удивительные вещи.

– Ни один номер не был таким удивительным, как ваш.

– А! Потому-то я и дождался повторного визита?

– Да.

– Неужели все остальные действительно так скучны?

– Не то чтобы скучны, но не похожи на вас.

– Теперь мало кто похож на меня, – говорю я.

Когда мы подходим к Брайант-парку, я вытягиваю шею. Что, если ее здесь нет? Как искать одного отдельного голубя в целом Нью-Йорке? Я так мало знаю о том, как она проводит время, когда меня с ней нет. С кем летает, что видит.

– Почему Брайант-парк? – спрашивает Луиза. – В Нью-Йорке много парков с голубями, гораздо ближе.

– Да, – отвечаю я рассеяно, думая о встрече с моей птицей. Я осматриваю небо над головой. – Много.

Мы стоим у юго-западного входа.

– Там работает мой отец, – говорит Луиза, указывая на библиотеку за парком.

Я смотрю.

– Он библиотекарь?

– Нет. Он ночной сторож.

– Еще лучше. Он, значит, бродит среди книг совсем один?

– Один, если я к нему не прихожу.

– Вам повезло. Вот откуда в вас такое любопытство.

– Должно быть, так, – отвечает она, улыбаясь.

Мы входим в парк.

– Вы не могли бы устроить меня на этой скамье? Видите там человека с большим носом?

– Нет. О, это вы о бюсте?

– Да. Оставьте меня там и потом, если вам не трудно, отнесите эти орешки к фонтану. Они любят там кормиться. И, спасибо вам, Луиза. Большое спасибо.

Она подводит меня к скамье рядом с Гете и помогает сесть.

– Спасибо, – опять благодарю я.

Она поворачивается, чтобы отойти, но не успевает. Я останавливаю ее.

– Луиза, голос, который вы слышали – мог это быть голос вашей матери?

– Не знаю. Я никогда не знала своей матери.

– Понимаю. Но мог?

– Все возможно.

– Да, – улыбаюсь я, – почти все.

– Вот как работает ваше устройство? – спрашивает она. – Позволяет говорить с умершими?

– Может быть.

– Но как это возможно? Пожалуйста!

– Вам никогда не рассказывали про бедную кошку, которую сгубило любопытство?

Она смотрит в землю. Ее глаза прожигают щебенку, как будто она отводит от меня свою ярость.

– Пожалуйста, – повторяет она.

Я колеблюсь в поисках выхода.

– Это возможно, то есть возможность существует, вернее, возможно все – ну, например, в некотором роде… ох, не знаю, как объяснить.

Она согласно кивает.

– Ладно. – Я оглядываю парк. – Это старая идея, заимствованная, должен признаться. Идите сюда, я вам шепну, не то мой брат придет в ярость.

– Не знала, что у вас есть брат.

– Мы вместе работали над тем устройством. Ему не понравится, что я о нем рассказываю.

– Расскажите, – снова просит она.

И я сдаюсь. Она склоняется ко мне, подставив ухо. В него я шепчу тайну своего последнего изобретения, нашего последнего изобретения – изобретения, которое снова изменит мир, как только будет закончено. Я старюсь объяснять не слишком подробно.

Проходит минута.

Я сажусь прямо. Она опять кусает губы.

– Правда? – вот и все, что она спрашивает.

– Да.

И она улыбается знакомой улыбкой: что творят с нами чудеса. Она отворачивается, идет к фонтану, откинув голову, следя за птицами в небе. Капюшон соскальзывает с ее головы. В Брайант-парке мороз, и от облаков в небе становится еще холоднее. Мимо меня проходят три одиноких дельца, срезающие через парк дорогу к «Ай-эн-ди» на Шестой авеню. Никто не задерживается в парке. Ветер срывает ледяные кристаллики с наметенных сугробов, так что каждый порыв ветра режет мне щеку словно мокрым стеклом. Я наблюдаю за Луизой. Сперва она рассыпает арахис очень медленно, выпуская из горсти по одному-два орешка зараз, будто Гретель, отмечающая дорожку к дому. Но когда собираются птицы, она начинает сыпать корм щедрее, метать горстями. За несколько секунд она оказывается в центре безумного торнадо, серые и лиловые голуби наполняют воздух. Чем меньше она движется, тем ближе подлетают к ней птицы. Они кивают головками. Почти все собрались. Тот, с покалеченной лапкой, и те, что будто купались в пережаренном масле. И красавцы тоже. Некоторые и не смотрят на корм, танцуют, кланяясь и приседая перед подругами.

Я пробую позвать. Мне не хватает дыхания, и зов разносится не слишком далеко, зато разрывает холодный воздух:

– Хуу-ху. Хуу-ху.

Я жду. Пары и семьи проходят мимо, ускоряя шаг. Я снова проверяю, что у меня за грудиной. Не там ли она? Конечно, нет. Птицы не живут в грудной клетке у людей. Я до того схожу с ума от беспокойства, что пропускаю ее появление.

– Стало быть, любовь уничтожает, а мысль создает? – спрашивает она.

Она застает меня врасплох.

– Я говорил о человеческой любви, само собой, а не об идеальной привязанности между человеком и птицей.

– Никола, – говорит она.

Я отрываю подбородок от ладоней.

– Милая.

Налетает ветер, и парк расплывается у меня перед глазами.

– Я так волновался за тебя, – говорю я.

– Да.

Когда я однажды попытался объяснить ей, что такое «волноваться», она, выслушав мое описание, сказала: «Думаю, птицы этого не делают». Конечно, нет. Птицы не испорчены беспокойством, этим серьезным несовершенством, отягощающим людей, удерживающим нас от полета.

Она снова пристраивается на голову Гете.

– Ты плохо выглядишь, Нико.

Я мог бы сказать то же самое о ней. В ее глазах какая-то усталость, и перья в беспорядке. Я молчу, но это ничего не значит. Она слышит, как я это думаю. И прощает, кивая.

– Так горничная включила новую установку? – спрашивает она.

– Да.

– Я не знала, что она готова.

– Она не готова. Девушке повезло, что ее не убило.

– Я сомневалась, что она будет работать. Если честно, я не была уверена, что она существует.

– Да, наверно, я тоже. Конечно, я допускал такую возможность, – говорю я.

– Все возможно, – напоминает она.

– Все? – спрашиваю я.

– Нет, Нико. Люди все еще не могут летать.

Это наша с ней старая шутка, и никто из нас не смеется ей. Она слетает на скамейку рядом со мной. Позволяет бережно посадить ее на локоть, тот, что у сердца. Мы оба смотрим на поэта, на мощную голову энциклопедиста.

– Отворите пошире ставни, – говорит она, – больше света.

– Откуда это? – спрашиваю я.

Слова кажутся знакомыми.

– Его последние слова.

– Гете?

– Да.

– Верно.

Хотя я начинаю удивляться, зачем она это сказала. Я понимаю, что не стоит этого делать, но все равно задумываюсь над вопросом, ответа на который знать не хочу.

– Зачем?

– Может быть, в комнате было темно.

– Нет. Зачем ты это сказала?

И она отвечает мне, без всякой театральности, как будто вытряхивая песчинку из-под перьев.

– Потому что я умираю.

Она говорит это так, как иной сказал бы другу: «Я тоже люблю купаться».

Снова поднимается ветер, ерошит ей перья, развевает мне волосы. Мне нечего сказать, и потому из меня улетучились все слова. «Нет, не умираешь». К чему это нас приведет? Я прижимаю ее крепче. Занавес падает. Вид, звук, запахи исчезают. Любовь действительно уничтожает, снова и снова. И удивительнее всего видеть, как упряма надежда.

– Но, может быть, новый аппарат?

– Нико, я все еще не уверена, что новый аппарат существует, – говорит она.

– Но Луиза его видела.

Она устраивается поближе ко мне.

– Может быть, ты объяснишь, как он действует. Может быть, я смогу помочь.

– Это затруднительно.

– Потому что он может все, так? Машина возможностей, способная осуществить все, что могло бы прийти тебе в голову, если бы время было бесконечно, если бы жизнь не кончалась. Или, по крайней мере, не было конца Николе Тесле. Я права?

Я не устаю изумляться ее совершенству.

– Изобретение всего остального, – говорит она, срываясь с моей руки и снова опускаясь на голову Гете, так, что мы смотрим друг на друга. – Телефонов, передающих изображение. Магнитной хирургии. Беспроводных печатных станков. Телепортации. Вечного движения. Бессмертия, я полагаю.

– Как ты догадалась? – Я улыбаюсь, хотя она совершенно серьезна.

– Видишь ли, я одна знаю, каким будет мир без тебя, когда ты уйдешь.

И, словно демонстрируя концепцию потери, моя птица взлетает в темнеющее небо, и я уже не могу отличить ее серые крылья от серости мира.

Надо сейчас же возвращаться к работе.

ГЛАВА 10

Из всех своих произведений Природа изобрела лишь простейших микробов.

Можно сказать, что для изобретения птиц уже не потребовалось большого напряжения фантазии.

Генри Дэвид Торо

Где-то над океаном встает солнце, но в Нью-Йорке еще ночь – ночь с чуть заметным голубоватым свечением, отблеском солнца с востока. Луиза открывает в спальне Уолтера окно, выходящее на пожарную лестницу, и поднимается на крышу. Когда-то они держали на крыше две брезентовые раскладушки, но брезент обветшал и порвался: все же иногда они с Уолтером лежат навзничь на толевой крыше, глядя, как кружат над головами птицы. В затейливом полете голубей легко затеряться. И ей, и Уолтеру легко вообразить, что они сами кружатся в воздухе вместе с птицами, выписывая повороты и ныряя вниз. Птицы вызывают головокружение. Птицы заставляют забыть о мире, оставшемся внизу.

– Привет, мои хорошие, – говорит она.

Заметив в руках у Луизы мешочек с кормом, они собираются в углу голубятни, где Луиза наполняет кормушки.

Раз в неделю она увозит несколько голубей на Лонг-Айленд или на джерсийский берег и выпускает их. Ей совершенно все равно, с какой скоростью они летят: ей просто нравится следить за полетом. Луиза выбирает четырех птиц, подхватывает каждого голубя под брюшко и каждый раз удивляется, какие они легкие. Кажется, они состоят из перьев и воздуха. Интереса ради она сжимает их – не слишком сильно, но, наверно, все же сильнее, чем следует.

Она помогает последнему голубю выбраться в окошко клетки.

– Ш-ш, – приговаривает она, успокаивая птицу.

Когда она поднимает взгляд, он стоит на другой стороне Пятьдесят третьей улицы и смотрит на нее. Последняя птица вырывается у Луизы из рук и взлетает, приземляясь на карниз в нескольких фунтах от нее. Они с Артуром следят за ним взглядом, пока голубь не спускается.

Луиза машет рукой. Артур машет в ответ.

Она ставит корзинку и приглаживает волосы. Оправляет на себе мешковатое пальто – рабочее пальто Уолтера, в котором она чувствует себя гориллой, потому что рукава свисают куда ниже ее рук. Артур наблюдает за ней через ущелье улицы. На нем облегающая шерстяная шапочка, обтянувшая лоб. За ухом из-под шапки вырываются темные пряди волос. Артур выглядит выше, чем прежде, и шире, таким прочным и сильным, что первым делом Луизе приходит в голову, как надежно можно спрятать голову у него на груди, если он ее обнимет. Она стоит еще минуту, представляя тепло его сердца, пробивающееся сквозь ее зимнее пальто.

Она старается поменьше думать о словах Азора, хотя они слышатся ей снова и снова: «Вы уже поженились?» Азор не совсем в своем уме, но частица ее, крошечное местечко внутри, гадает, не существует ли способа узнать, кого ты полюбишь, еще прежде, чем ты его полюбишь. Может быть, время действительно разворачивается по кривой, а не прямо. Может, оно не идет отсюда туда, а описывает круги? И тогда, может быть, думается ей, они с Артуром поженятся из-за того, что так сказал Азор, и, значит, Азор сказал это потому, что они поженились из-за того, что сказал Артур, и потому-то он это сказал. Круги. От этой мысли можно сойти с ума.

Она следит через улицу за Артуром, а свет приобретает странное свойство – будто воздух перед рассветом наполняется всеми до единого цветами. В нем голубизна и пурпур, зеленый и розовый. Только цвета этой минуты перед восходом смешаны, будто солнце еще не успело разобраться к своих оттенках. Артур в этих удивительных сумерках похож на импрессионистский портрет с путаницей цветов, и как будто не совсем реальный.

Трудно описать, что происходит с разделяющим их воздухом. Невидимый обмен. Что-то проплывает в пустоте между ними, как электрическая дуга. Она притягивает Луизу к карнизу. Не отрывая взгляда, она ступает на самый край, чуть не свешиваясь с крыши здания. Она представляет, как прыгает. Она представляет, как он подхватывает ее.

Они смотрят друг на друга в полутьме, пока не показывается краешек солнца и Артур становится реальным. Луиза, ясно разглядев его, соображает, как уже поздно.

– Сейчас спущусь, – кричит она через ущелье. Она поднимает корзинку с птицами и помогает последнему голубю устроиться внутри.

Прежде чем уйти, она будит Уолтера. Нащупывает его руку под одеялом в темноте спальни. Голуби воркуют в корзине. Им нравится домашнее тепло.

– Я пошла, – говорит она.

Уолтер переворачивается, не открывая глаз – он всего час, как добрался до постели.

– Сверим часы, – шепчет Луиза и присаживается на край кровати.

Уолтер медленно открывает глаза. В комнате совсем темно. Он спросонья таращит на нее глаза. Протягивает руку к ее щеке, медленно гладит кожу тыльной стороной ладони.

– Пап, – говорит она, – поставь часы по моим.

Луизе все равно, но Уолтеру интересно – он любит замечать скорость. Ему нравится, когда его голуби показывают хорошее время.

Взгляд Уолтера проясняется, и глаза полностью открываются.

– Луиза, – говорит он, как бы удивляясь. Он включает маленькую лампочку над кроватью. – Ох! – Он мотает головой, потом берет ее маленькие часики и ставит свои по ним с точностью до минуты.

– Отлично, – говорит он, прежде чем снова лечь и натянуть одеяло на голову. – Счастливо. Мне на работу к шести. Постарайся добраться домой раньше, тогда мы подсчитаем, за сколько они долетели.

– Постараюсь, – говорит она и на прощанье пожимает ему локоть.

– Доброе утро!

– Доброе утро, – говорит Артур.

Он угощает ее рогаликом, который держал в пакете из оберточной бумаги под мышкой. Рогалик еще теплый.

– Спасибо!

Она отламывает кусочек и жует. Артур берет в ладони ее свободную руку.

Птицы, быстро несущиеся сквозь темноту в знакомой корзине, радуются. Большое приключение – их сняли с насеста, накрыли куском замши, взъерошили перья. Улицы, по которым Луиза с Артуром идут к Пенн-стейшн, [16]16
  Так нью-йоркцы называют Пенсильванский вокзал. – Примеч. перев.


[Закрыть]пусты.

«Ни снег, ни дождь, ни зной, ни ночная мгла не остановят этих стремительных почтальонов на пути к дому». В этот час и «Джи-пи-о Джеймса А. Фарли», и Пенсильванский вокзал похожи на огромных спящих чудовищ, разжиревших от проглоченных за день толп.

– Мой отец, – рассказывает Луиза Артуру, входя с ним в здание вокзала, – помнит время, когда здесь еще был просто пустырь.

– Правда?

– Он замечательно все запоминает. Это его специальность.

– Бедный вокзал, – говорит Артур.

– Почему это он бедный?

Но тут Артур застывает, уставившись через плечо Луизе. Челюсть у него отвисает, будто за ее спиной возникло что-то ужасное – мохнатое чудовище. Она оборачивается. Там ничего нет.

– Ничего, – говорит он, выпустив руку Луизы и, вскинув свою, закрывает лицо, растирает уголки губ. – Хочешь чашечку кофе перед дорогой?

– Ты в порядке? – спрашивает она.

Он кивает, все еще глядя ей за спину.

– Все в порядке. Так кофе?

– Конечно. Кофе, – говорит она, и Артур, отвернувшись, идет, чуть обогнав ее, высматривая кафетерий и забыв про ее вопрос: почему он жалеет красивое здание Пенн-стейшн?

– Пересадка на Джамайка-Бей! – выкрикивает кондуктор, и они пересаживаются.

Луиза с Артуром решили ехать на северное побережье Лонг-Айленда. Для птиц это привычный маршрут. Артур держит корзину с голубями на коленях. Он обнимает ее руками, а Луиза поворачивается на сидении так, чтобы видеть его. Артур придвигается поближе и шепчет: его обычный фокус. Луиза подыгрывает ему.

– Как, – снова хочет дознаться он, – они находят дорогу к дому?

Конечно…

Луиза мотает головой. Она собиралась спросить мистера Теслу, но забыла. Она смотрит на корзину у него на коленях. Признаться, что она не знает, невозможно, поэтому она заговаривает о том, что знает:

– «Некоторые заимствуют книги, скупясь покупать сами. У них нет ни стыда ни совести. Хорошо бы, какой-нибудь Бербанк скрестил мои книги с почтовыми голубями». [17]17
  «У них нет ни стыда ни совести…» Пока я писала книгу, произошло много странных событий, но это – наиболее странное. Я слышала о женщине по имени Маргарет Сторм, которая входила в группу, считавшую Теслу венерианцем. Я слышала, что издана ее книга «Возвращение голубя», посвященная этой теории, но что позднейшие биографы и исследователи, пытавшиеся найти ее, упирались в тупик. Она исчезла. Я заказала книгу на сайте редкой книги. Когда книгу прислали, я, к своему великому удивлению, обнаружила, что весь текст напечатан ярко-зеленой краской! Еще более удивительно, что прежняя владелица книги, некая Ла Фэй Фут, надписала на внутренней стороне суперобложки с голубем стихотворение Кэролин Уэллс. Мне пришлось посмотреть, кто такой Лютер Бербанк – еще один ученый, достойный романа. – Примеч. авт.


[Закрыть]

– Это что? – спрашивает Артур.

– Это было написано на обложке. На книге моей матери: «Янки из Коннектикута при дворе короля Артура».

Артур кивает Луизе.

– Мне нравится, – говорит он, – а кто такой Бербанк?

– Лютер Бербанк. Знаменитый агроном, экспериментировавший со скрещиванием разных растений. Кажется, он вывел нектарины.

– Ага, – кивает Артур, привычно не сводя глаз с Луизы. – Нектарины, – медленно произносит он, и что-то в его голосе заставляет Луизу залиться краской.

Они едут молча. Вагон громыхает под ними. Их головы клонятся друг к другу. Нектарин. Нектарин. Нектарин. И Артур шепчет:

– Расскажи мне про постояльца вашего отеля.

– Про мистера Теслу? – спрашивает она.

– Да, – шепчет он, словно под большим секретом.

– Ты наслушался Азора. – Она знает, что Артур вечерами уезжает в Рокуэй и остается там до ночи. – Он не из будущего, если ты об этом. Не верь ни одному слову, сказанному Азором.

– Откуда ты знаешь, что мистер Тесла не из будущего?

– Он серб.

– Одно не исключает другого.

– Но, право, Артур… – Луиза качает головой.

– Ну, разве он бы тебе сказал?

– Он мне о многом говорил.

– О чем?

– Обо всяком: о своей жизни, о людях, которых когда-то знал, о своих изобретениях.

– Хм-м, – говорит он.

– Больше, чем ты рассказал мне о своей жизни, Артур. Может, это ты из будущего.

– Хорошо бы. – Артур минуту молчит, прежде чем спросить: – Что ты хочешь знать о моей жизни?

Луиза кусает губу. Что она хочет знать? Она опускает взгляд на его пальцы – он запросто может обхватить две ее ладони одной своей – и его пальцы представляются ей тайной, целой вселенной. Как бережно он держит ее птиц. Незнание – даже лучше, чем знание, это желание знать все, когда приходится узнавать очень-очень медленно, как тянут леску, чтобы узнать, что попало на крючок. Старая шина… Сундук с сокровищами…

Он ждет ее вопроса, приоткрыв щелочкой рот. Наконец Луиза вспоминает, что она хотела узнать. Она хотела бы знать, что внутри его темного рта. Она шарит наугад, неуклюже во всех отношениях. Она тянется к нему сквозь чащу неизвестного. Рогалик. Его очки жмут ей щеку. Ее губы на его губах. Луиза в первый раз целует Артура.

– Билеты, пожалуйста. – Их поцелуй прерывает кондуктор, торопящийся собрать плату за проезд. Артур, не сводя глаз с Луизы, лезет в нагрудный карман, достает билеты. Луиза садится прямо, еще чувствуя вкус поцелуя.

У кондуктора на кармашке для часов надпись: «Лонг-айлендская линия – самый быстрый маршрут». Кармашек задевает ее по макушке. Подняв голову, она видит волосатые ноздри кондуктора. Вагон почти пуст. Впереди встает солнце. Кондуктор, пробив билеты, задерживается, чтобы спросить:

– Что в корзинке, сынок?

– Почтовые голуби.

– Голуби? – говорит кондуктор. – Я тоже раньше держал почтовых голубей. Был членом клуба «Крыльев Эксельсиор» и «Фантастических взлетных полос» Северного побережья. Мы никак не могли выбрать названия.

Кондуктор опирается коленом о ручку сидения и склоняется к ним, намереваясь поговорить. Артур протяжно, жалобно вздыхает. Кондуктор, видимо, не замечает его вздоха.

– Особенно запомнился один день – мы шли на рекорд, только на последнем отрезке трассы не слишком хорошо все продумали или не послушали прогноз погоды – теперь-то я понимаю, в чем мы сглупили. – Кондуктор тянет и тянет свое, подробно описывая окраску птиц, сильные и слабые стороны каждой: кто страдал инфекционным катаром, у кого были глисты.

Артур часто и шумно зевает. Отворачивается к окну, вовсе игнорируя рассказчика. Кондуктор не смущается.

– Птицы попали в грозу, – продолжает он. – Их чертовски снесло на запад, и они посходили с ума, – говорит он, поглаживая корзину. – У них все сигналы смешались. Конечно, их здорово снесло. Мы потеряли несколько хороших голубей, другие вернулись побитыми, со сломанными перьями. Одна стайка опустилась на голубятню в Нью-Джерси, на Пойнт-Плезант. То-то голубятник удивился. Я уверен, что… Ох, станция Шорхем, остановка в Шорхем! – спохватившись, выкрикивает он.

– У-уп!

Луиза вскакивает.

– Артур, наша остановка, – говорит она, встав и оттесняя говорливого кондуктора в сторону.

– Но у вас билеты до Вейдинг-ривер, – вставляет кондуктор.

– Я передумала. Мы выйдем здесь.

– Простите, – извиняется Артур, и они с Луизой бросаются к дверям и выскакивают на платформу.

Они опять одни: Артур, Луиза и голуби.

Станционное здание красивое, с плетеной мебелью, тихое. Поселок Шорхем, кажется, еще спит. Это, собственно, не поселок, а несколько тесно поставленных ферм на скрещении узких извилистых дорожек и много деревьев: сосен и других хвойных. Артур вскидывает корзину на плечо, чтобы взять Луизу за руку, и они идут вдоль платформы, не зная куда, но радуясь прогулке и морскому воздуху. День холодный и очень ясный. Запах сосен – почти полная противоположность запаху Манхэттена. Это прекрасная прогулка по сказочной местности. Высокие деревья, узкие извилистые дорожки, темный мох и полевые цветы. Не считая фермерского грузовичка, прокатившего мимо, весь поселок принадлежит только им. Артур молчалив.

Над Шорхемом огромное небо – рябь белых облачков на бледной синеве. Птицы беспокоятся, торопятся на волю. Они копошатся под крышкой. Наверно, чувствуют запах океана.

– Ничего, потерпите еще немножко, – говорит она голубям, и они с Артуром идут дальше. – Я хочу найти самое лучшее место.

Они идут вперед, пока перед ними не вырастает вдруг маленькая заброшенная постройка. Луиза заглядывает сквозь сетку изгороди, сквозь переплетение плюща. Кирпичи постройки затерты дождями, но прежнее величие видно с первого взгляда. Маленький куполок и шпиль – кто-то не пожалел стараний ради красоты. Купол собран из кружевного кованого железа и увенчан флюгером. Кажется, это самое пустынное место в мире для такой красоты. «Прохода нет» – предупреждает шериф Шорхема. Табличка вылиняла, а рядом с ней громоздится куча гнилых досок, будто время снесло здесь что-то очень большое. Птицы хлопают крыльями.

– Здесь, – решительно говорит Луиза.

Она забирает у Артура корзину и ставит ее на дорогу. Сняв замшу, отпирает клетку и смотрит на часы, запоминая точное время.

– Хорошо, милые, хорошо. – Она открывает дверцу и смотрит, как голуби взмывают прямо в небо, устремляясь на запад. Луиза с Артуром стоят у пустого здания, вытянув шеи вслед птицам. Крылья сначала машут неуклюже, словно птицы всплывают с глубины на поверхность, но вот они выравниваются – четыре темные точки в прозрачном воздухе возвращаются домой на Пятьдесят третью улицу, пролетая прямо над руинами маленького здания.

Луиза провожает их глазами, следит за ними, пока не теряет из вида. Они машут крыльями, и она, запрокинув вверх голову, теряет себя. С ней что-то происходит. Ветер с океана бьет ей в грудь, и она чувствует, как на спине прорастают крылья.

– Тебе никогда не казалось, что ты можешь взлететь? – спрашивает она у Артура. – Я имею в виду, не на краденом самолете.

Он тоже не сводит глаз с исчезающих птиц. Медленно склоняет голову, чтобы взглянуть на нее. И улыбается очень хитрой, понимающей улыбкой.

– Да, – говорит он.

– И сейчас так, да? – спрашивает она.

Он опять медленно улыбается. Он не отвечает.

Дорога к берегу идет прямо, широкая дорога. Артур берет Луизу за руку, и, спрятав плетеную клетку в зарослях бурьяна, они бегом несутся к воде.

Они с каждым шагом набирают скорость. Луиза хохочет. Артур подбивает ее бежать все быстрей. Они мчатся прямо к берегу. Их зимние пальто летят за ними, как хвостовые перья. У воды дорога становится песчаной. Ветер подгоняет их. Она видит впереди прекрасное море и ей не терпится взмыть над ним, а может быть, чуть подучившись, нырнуть к самым волнам, чуть не задевая гребни. Она разогревает себя до предела. Дорога впереди кончается. Луиза видит низкую проволочную загородку, перила, предохраняющие сбившиеся с пути автомобили от падения с дюн прямо в море. Они разгоняются еще сильней, их ноги работают как поршни. Отдав все силы в одном отважном прыжке, они перемахивают загородку, приземляясь в траву, и тогда случается невероятное: земля обрывается, и Луиза с Артуром взмахивают крыльями.

Застывшее мгновение: Луиза с Артуром в воздухе, витают в эфире, летят. И, пожалуй, время движется скорее кругами, чем по прямой. На долю секунды они взмывают над миром, стремительные и прекрасные – на долю секунды, прежде чем рухнуть обратно на землю.

Обрыв над берегом немаленький – приблизительно двадцать футов Луиза с Артуром машут в воздухе руками и ногами.

Артур приземляется первым, ударившись боком о мокрый песок. Луиза падает следом, плашмя на спину, и плотный песок пляжа неласково встречает ее, выбивая весь воздух из груди. Она ахает. Ничего не случилось. Двое лежат тихо и смотрят в небо, с которого упали. Жадно глотая воздух, Луиза не сразу замечает боль в левой ноге. Она снова ахает, и воздух врывается в легкие.

– Артур, – окликает она наконец, легонько откашливаясь и не шевелясь.

– Луиза?

– Ты в порядке?

– Еще не разобрался, – говорит он. – А ты?

– По-моему, все будет в порядке, – говорит она, и они лежат молча, переводя дыхание.

– Ого. Больно, – говорит она.

– Ого, – эхом отзывается он. Лежа навзничь на песке, они потирают места, жестче всего соприкоснувшиеся с землей.

– Ой, – повторяет он. – И правда, больно.

– Мы будем все в синяках, – говорит Луиза. Она принимается медленно двигать руками и ногами, проверяя, все ли на месте и действует.

– Кажется, не сработало, – говорит он наконец.

– Похоже на то.

Артур поворачивается к ней. У нее болит нога, и легкие дышат еще неуверенно. Она смотрит в небо. Он смотрит на нее.

– Хотя попытка была хорошая, – говорит он. – Может, в следующий раз.

Он протягивает руку, смахивает песок с лица и волос Луизы. Он проводит пальцем по краешку ее уха и нагибается поцеловать ее, дыша теплом. Перед ее глазами вместо неба появляется его голова, и Луиза тянется навстречу поцелую, двигаясь сквозь Артура, взлетая в его дыхание, в его мозг. Снова птица.