Текст книги "Изобретая все на свете"

Автор книги: Саманта Хант

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц)

ГЛАВА 2

Бог сказал: «Да будет Тесла», и стал свет.

Б. А. Беренд

– …Эгей? Эй?

Действие эпизода на этой неделе начинается в Богемии, в глуши, в глубине лесов (скрип),не нанесенных на карту, над рекой (шорох),из которой никто не испил воды, а все следы человеческого жилья поглотили (шелест)заросли. Именно сюда упрямец Франк Дэвис привез молодую жену! Не оборвется ли медовый месяц раньше времени? Ха-ха! Но постойте? Что я слышу? Тук-тук. Тук-тук. Звук долетает из чащи, такой густой, что даже открытые в ней тайны никогда не выходят из нее живыми. Ха-ха-ха-ха! Тук-тук-тук.

– Эй, Франк? – тонкий испуганный голосок Дельфины Дэвис раздался в темноте под деревьями.

Он доносится с поросшего мхом пригорка, где они с Франком устроили пикник. Потом Дельфина задремала, а проснувшись, не увидела рядом Франка. А солнце уже склоняется к горизонту.

– Франк! – Дельфина заорала бы, если бы умела. – Франк!

– Дельфина! – слышит она в ответ. Голос доносится издалека, но теперь хотя бы ясно, куда идти.

Глубоко вздохнув, она шагает в лес и на минуту замирает.

– О, как здесь темно. Я ничего не вижу!

Ву-у-у – у деревьев черные стволы, а густое переплетение странной листвы не пропускает лучей вечернего света. Едва сделав шаг, она тут же спотыкается:

– Ай!

Как будто кто-то хочет сказать ей: «О Дельфина, не ходи одна в лес!» Ха-ха. Чтобы не упасть, она опирается на толстый ствол дерева.

– Как странно, – говорит Дельфина, – у него теплая кора… – Она отдергивает руку, пораженная необыкновенным деревом. В Богемии все не так, как в Цинциннати.

– Дельфина… – вновь слышит она, и на этот раз голос доносит еще и странный звук: – Худдд! – слышится ей.

Что значит: «Худдд!»? Что он хочет сказать?

Дельфина идет вперед, размышляя на ходу:

– Ну почему он вздумал проводить медовый месяц в глуши Богемии? Все мои знакомые девушки покупают круиз в Нассау или проводят неделю в Париже. Но Франк Дэвис – нет, он не такой, как все мужчины, и, наверно, за это я его и полюбила. К тому же, странное дело, этот лес кажется мне очаровательным, хоть и темноват немножко. Ручаюсь, я навсегда запомню его. Навсегда, – снова повторяет Дельфина и вздыхает, потому что именно этот девиз они заказали выгравировать на внутренней стороне обручальных колец. Навсегда! Ха-ха-ха-ха!

Дельфина идет все дальше, и вот уже и она слышит звук: «тук-тук-тук».

– Должно быть, это Франк!

Ш-ш, ш-ш, ш-ш!

Земля под ногами хватает ее за пятки, словно старается удержать. Храбрая и глупая Дельфина идет на шум.

– Давайте, ребята. Живей за работу!

– Нет, хозяин, мы больше на вас не работаем. Наши боятся. Слишком… слишком много… – Здоровенный славянин-лесоруб умолкает, его пробирает дрожь. Дельфина подсматривает из-за большого дерева. Широкие плечи крестьянина поникли, топор падает у него из рук. Когда он наклоняется, чтобы его подобрать, надсмотрщик поднимает над его головой плетеный хлыст.

– Ах! – Дельфина ахает и поспешно зажимает рукой рот.

Крак! Хлыст с треском опускается на спину лесоруба.

– Берись за работу! И чтоб я больше не слышал никаких глупостей об оживающих по ночам деревьях-людоедах. Фу, свиньи! Эти деревья – золото! Чистое золото, говорю тебе. Руби, – давай!

Дельфина замирает. Деревья-людоеды! Она отступает на шаг от ствола и натыкается на другой. Она торопливо отворачивается, и при этом замечает что-то блестящее на земле под корнями. Она хватает вещицу. Знакомая форма…

– Франк!

Это обручальное кольцо Франка. Она сама его подарила всего несколько дней назад. Она ощупывает внутреннюю сторону кольца. «Навсегда». Ха-ха-ха-ха! (Треск.)

Дельфина, вскочив на ноги, мчится сквозь чащу, натыкаясь на деревья. Ветви хватают ее за волосы (скрип)и за одежду. Огромные деревья словно смыкаются, преграждая ей путь, и… Ох, нет, Дельфина! Она спотыкается, и падает наземь в тот самый миг, когда скрывается солнце, и вопит:

– А-а-а-а!

Луиза выключает радио, обрывая вопль и сатанинский смешок чтеца. На мгновенье она застывает, вцепившись в движок настройки, оглядываясь через плечо. Кожа на спине покрывается мурашками, словно крошечная армия с острыми штыками марширует вдоль хребта. Спину покалывает. Луизе хочется слиться с мебелью. Ей страшно двинуться с места – вдруг голодный дуб пробрался в комнату у нее за спиной.

Щелчок переключателя погружает комнату в чудесную плотную тишину. Но Луиза мысленно еще следит за событиями в радиоприемнике. Корни деревьев попытаются затянуть Дельфину в глубь земли, и мерзкий надсмотрщик скоро будет заживо проглочен деревьями в наказание за свою алчность. На глазах у Дельфины земля посыплется в его разинутый в крике рот. Дельфина, скорее всего, уцелеет, а может быть, и Франк тоже – все зависит от того, что у него за роль. Если он останется жив, то явится спасти Дельфину в последний момент, когда деревья-людоеды уже сожмут ее в голодных объятиях, срывая с нее шелковую сорочку.

Луиза всегда знает заранее, чем закончится сюжет. И все же часто она слушает дольше, чем следовало бы. Затерявшись в повествовании, она, как дура, замирает от страха. Боится даже встать с кушетки, чтобы выключить радио, как будто тем самым она подставит беззащитную спину мальчику-пауку, задумавшему затянуть ее в свою паутину, или пришельцам, явившимся на космическом корабле, чтобы похищать молодых женщин, способных продолжить их кошмарный род, или безумному мяснику, который на грани разорения и потому притаился за дверью с топором, готовый превратить Луизу в грудинку, вырезку и лондонское жаркое. Свернувшись клубком на кушетке, она накрывает голову подушкой и тихонько напевает «Выкатывай бочонок, мы будем веселиться», чтобы заглушить все эти вопли, внезапные вздохи органных труб и скрип дверей, что, словно по волшебству, потрясая и ужасая, исходят из маленькой коробочки радиоприемника. Она, обмирая, ждет, пока начнется «Час музыки „Магна мотор“», пока первые такты «Египтянки Эллы» не уверят ее, что комната очищена от всех злодеев.

Это нелепо, и Луиза не так глупа, чтоб этого не понимать. В свои двадцать четыре года она считает себя вполне искушенной особой во всех остальных отношениях. Остроумная молодая обитательница мегаполиса, прямодушная, скептичная и мудрая, с отчаянной слабостью к кошмарным историям, которые передают по радио. Она знает, что скрип двери – вовсе не скрип двери, а просто кто-то на студии старательно водит хлопковой нитью по резинке. И все равно каждый вечер пугается. До мурашек по коже. До озноба. И куда улетает ее здравый смысл – в окно и на улицу, теряется среди городского шума и огней Нью-Йорка.

Эти страхи – досадный побочный эффект любви Луизы к радио. Началось все просто. Маленькой девочкой она спросила отца, каким образом столько людей, столько голосов помещаются в таком маленьком ящичке.

– Думаю, нам нужно потолковать, – сказал отец и провел ее на кухню, где совершались самые серьезные семейные дела. Там, за столом, он стал объяснять, а Луиза слушала, разинув рот, потому что объяснение Уолтера вместо того, чтобы рассеять тайну, заменило ее другой, еще более загадочной. Миниатюрные актеры, втиснутые в радио – это было нелепо, но понятно. Волшебные волны, путешествующие вокруг Земли, неся с собой скрытые звуки и тайные послания, ожидающие, пока их расшифруют в комнате Луизы? Это была настоящая тайна.

И Луиза в детстве проводила часы перед панелью настройки, всматриваясь в воздух и стараясь разглядеть в нем эти неуловимые волны. Она ни разу ничего не увидела, но эти часы у приемника переросли в нечто – в приверженность к радиопостановкам. Ужасы, любовные истории или приключенческие сериалы – все равно. Луиза любила все.

Уолтер часто ее поддразнивал.

– Моя радиодочка, – смеялся он, и не потому что сам не любил хороших историй – любил. Но просто он предпочитал находить их в книгах или в собственной памяти. Так было до 30 октября 1938 года, до того самого вечера, когда сам Уолтер поддался чарам радио.

Леди и джентльмены, я должен сделать важное сообщение. Как ни трудно в это поверить, наблюдения ученых и свидетельство наших собственных глаз ведут к неизбежному заключению, что эти странные существа, опустившиеся сегодня на поля Джерси – авангард армии вторжения с планеты Марс.

Уолтер отложил книгу. Марсиане, по-видимому, двигались на Нью-Йорк.

– Может, мы сумеем добраться до вокзала, – сказала Луиза, – а оттуда уедем на север.

Уолтер в изумлении уставился на дочь:

– Бежать?

– Да? – вопросительно отозвалась она.

Кажется, у него были другие планы.

– И лишиться возможности увидеть, наверно, самое удивительное зрелище на нашем веку? Лу, это ведь пришельцы из космоса!

– Но, папа, – настаивала она, – сообщили, что они мечут огнем в мирных жителей.

– Милая, – отозвался он, явно разочарованный в ней, – возможно, по их обычаям принято метать огонь вместо «Здравствуйте». Ты меня удивляешь. – Он поднял одну бровь, прежде чем изложить ей свой план. – Собери самую теплую одежду. Мы сегодня заночуем на крыше.

Уолтер обладал потрясающим талантом убеждать людей, и в первую очередь свою дочь, одним только взглядом. Когда он был взволнован, глаза у него сияли, как у ребенка или как у Иисуса на церковных открытках.

И они отправились наверх.

Луиза и Уолтер устроили себе гнездышко из одеял и теплых пальто. Уолтер сидел, глядя в небо, а Луиза уютно устроилась, положив голову ему на колени. Над ними кружили птицы, их красавцы голуби – Уолтер устроил на крыше голубятню.

И ничего особенного не случилось. К удивлению Луизы, Уолтер не был разочарован, узнав наутро, что вторжение было выдумкой. Зато было приключение. И неважно, что в тот раз ничего не случилось, сказал он Луизе, все равно когда-нибудь это произойдет. Возможно, очень скоро.

Выключив радио и заглушив вопли Дельфины, Луиза с минуту обводит взглядом комнату, убеждая себя в надежности стен. Ни она, ни Уолтер не наделены особым талантом к ведению хозяйства. В гостиной царит разгром. В одном углу Луиза несколько месяцев назад начала строить карточный домик. Он уже вырос так высоко, что она опасается подходить близко, чтобы не обрушить постройку. Так он и стоит, в окружении разбросанных по полу не использованных карт. У подножия дивана – неряшливая стопка отцовских воскресных газет, скопившихся с сорокового года. «Американское судно „Грир“ атаковано германской подводной лодкой» – гласит один из заголовков, а следом длинный список погибших, продолжающийся изо дня в день в новых газетах. Газеты в зависимости от возраста меняют цвет от бледно-желтого до коричневого. Вдоль стен гостиной разномастные книжные полки ломятся под тяжестью книг. В доме, где вырос Уолтер, имелась всего одна книга – секретное пособие для женатых под названием «Метод ритма», так что теперь он заядлый книгочей и собирает все подряд, от биографий до французских романов, от словарей русского языка до голландских книг по кулинарии. Книги скапливаются стопками на полу, поднимаются крепостным валом вдоль стен. Мебель напоминает миниатюрную цитадель на острове в море книг и всякого хлама. На крышке пианино – кладбище использованных чашек и блюдечек, внутри которых продолжается эксперимент по выращиванию плесени: в одних она покрывает пленкой недопитый чай, в других жидкость просто высыхает и образует растрескавшуюся красноватую пустыню, мини-Сахару, в которой воображение Луизы рисует арабского шейха, переходящего ночами от одного гаремного шатра к другому – от чашки к чашке. Две кушетки цвета карамели набиты конским волосом и в дождливую погоду ощутимо попахивают конюшней. Они стоят по сторонам оконной ниши, выходящей на Пятьдесят третью улицу. Множество пар изувеченной обуви обороняют диван – часовые, оставшиеся навсегда там, где их скинули после работы и забыли Луиза или ее отец. Радио светится золотым глазком, озирая этот пейзаж с высоты секретера, принадлежавшего некогда самому Мелвилу Дьюи, изобретателю десятичной системы Дьюи – во всяком случае, так уверял старый однополчанин Уолтера, от которого они получили этот секретер в оплату давнего долга.

На памяти Луизы здесь почти ничего не менялось, потому что Уолтеру не по силам заставить себя выбросить что-то, связанное с памятью о матери Луизы, Фредди. Лишившиеся ручек кофейные чашечки, ветхие простыни с такими дырами, что ночью в них можно запутаться ногами, одежду Фредди и даже носовые платки, в которые она, быть может, когда-то сморкалась. Дом, кажется, стонет под всей этой тяжестью, а Луиза не знает, что делать с этими реликвиями. Вот она щупает шаль, принадлежавшую когда-то Фредди.

– Мама? – она не слишком хорошо представляет, что значит это слово. Немного тоски, немного страха и острое чувство, что лучше об этом не спрашивать.

В ее собственной комнате стоит кровать, висит картинка в рамочке – сборщики тюльпанов в Голландии, и еще есть письменный стол и стул с прямой спинкой. Это единственная комната в доме, где хоть как-то поддерживается порядок. Но, в сущности, Луизе нравится перебирать домашний хлам, обнаруживая в нем сокровища и диковинки, так что она провела пограничную черту по порогу своей спальни.

– Держись по ту сторону, – приговаривает она, отодвигая подступающие валы мусора.

Уолтер откашливается.

– Ты не спишь? – кричит она снизу и взбегает по лестнице через две ступеньки.

Его спальня в задней части дома, а ее – со стороны фасада. Так что у обоих есть окна – роскошь, которой лишены две маленькие темные и тихие комнатушки, разделяющие спальни.

Он свесил ноги с кровати, но сидит еще в длинных трусах и нижней рубашке.

– Я проснулся, – говорит он, щурясь на дочь.

Из-за всклокоченной шевелюры он напоминает сумасшедшего ученого. Он месяцами обходит парикмахерскую стороной, так что отросшие седые кудряшки свисают ему на затылок. Кожа у него такая пористая, что Луизе вспоминаются церковные мозаики – словно лицо отца составлено из крошечных плиток. На вид Уолтер – полная противоположность Луизе. Он румяный, голубоглазый, конопатый и кудрявый. У Луизы длинные черные волосы, обычно непричесанные. Глаза у нее очень темные, а кожа такая бледная, что незнакомые люди часто останавливаются спросить, не грозит ли ей обморок.

– Привет, милая, – улыбается Уолтер. В нижнем белье он выглядит маленьким и хрупким, как птенец, тянущий головку из гнезда. – С Новым Годом!

– И тебя с Новым Годом!

Луиза целует его в щеку. Им обоим приходится работать в праздничные дни. Он – ночной сторож в публичной библиотеке на Сорок второй улице; Луиза – горничная в отеле «Нью-Йоркер». Она спит ночью, а он днем. Они живут по разные стороны дневного света, а видятся чаще всего в сумерках. Иногда перекусывают вместе, прежде чем распрощаться. Бывает, они сутками не встречаются, и тогда свидание становится радостным сюрпризом. «О, и ты тоже здесь живешь! Как здорово! Пойдем-ка на кухню, выпьем по стаканчику шерри».

Если бы не вечеринка, несколько более роскошная в сравнении с обычными роскошными вечеринками в отеле «Нью-Йоркер», Луиза, пожалуй, и не заметила бы наступления 1943 года.

Она присаживается на кровать рядом с Уолтером, берет его за руку и опускает голову ему на плечо.

– Привет, незнакомец.

Они уже дня два как не виделись. Она опускает взгляд на его ступни. Ужасные лапы, как у тролля, с длинными когтями и шелушащейся кожей. Ступни сторожа, проводящего смену на ногах.

– Ноги у тебя будто в овсяных хлопьях, – говорит она ему.

– Знаю. Подумываю, не съесть ли их на завтрак, – отзывается он и тянет жуткую конечность ко рту. Луиза бросает его руку и спасается от этого зрелища у окна.

– Ты противный, и к тому же тебе пора уходить, а то опоздаешь, – говорит она с безопасного расстояния от кошмарных лап.

Он встает и обеими руками скребет макушку, прежде чем нахлобучить на нее фуражку сторожа. Подходит к окну и становится рядом с ней, оглядывает пожарную лестницу до карниза крыши, потом вдоль веревок для сушки белья переводит взгляд на ряд домов напротив.

– Давай, одевайся, – торопит Луиза.

Уолтер запрыгивает в штаны, натягивает рубаху и втискивает узкие плечи в шерстяное зимнее пальто, которое ему маловато – подарок от бюро невостребованных находок отеля «Нью-Йоркер». Луиза стоит, прислонившись к стене.

– Когда ты так стоишь, ты похожа на свою мать, – говорит он.

«Вечно ему нужно все испортить, – думает Луиза. – Такой приятный был вечер». Верность Уолтера кому-то, кого здесь и нет вовсе, душит Луизу. Она молчит, рассматривая секущиеся кончики своих волос и разделяя их на отдельные пряди. Она устала походить на свою мать.

– Ладно, пока, Лу, – наконец говорит он. – Утром увидимся.

Она остается в его комнате, пока за ним не захлопывается входная дверь. И тогда в доме наступает тишина. Порой безмолвие сводит ее с ума, скребется день и ночь в стену, как ветка дерева по кирпичу. Но чаще это – величайший дар, какой Нью-Йорк может преподнести человеку. Тишина. Закутавшись в одеяло Уолтера, Луиза выходит на площадку пожарной лестницы и с нее – на крышу.

Построенная Уолтером голубятня – маленький сарайчик, только вместо части стен – сетки, и эти сетки открываются. Голубятня одновременно и под крышей, и на свежем воздухе. Насчет голубятни у Луизы с Уолтером полное согласие.

Луиза прищелкивает языком, сообщая птицам о своем приходе.

– Привет, привет!

Несколько голубиных головок выглядывают в окошки из-за сетки. Она открывает дверь голубятни и входит.

– Проголодались? – спрашивает она.

Голуби воркуют.

– Ну, конечно, еще бы! Ладно…

В этот час, в вечернем свете серое оперение птиц с красноватым или зеленоватым отливом окрашивается в густой, дивный синий цвет. Луиза окружена синевой. Синева в тон морозному воздуху. Она вытряхивает пакет семян в маленькие кормушки, чистит и наливает поилки и выходит, оставив дверь отрытой настежь. Она садится. Крыша под ней чуть теплая. Она еще плотнее заворачивается в одеяло Уолтера и откидывается навзничь, чтобы посмотреть, как стая из двух десятков голубей медленно по спирали набирает высоту. Темные птицы на синем небе. Птицы поворачивают все разом, повинуясь древнему порядку почти неслышимых для Луизы приказов.

Потом она сама ужинает консервированным гороховым пюре с солью. Это ее любимое блюдо, и она съедает его под радио. Так она и засыпает, стянув на себя покрывало со спинки дивана. Она не уходит наверх, потому что в окна гостиной светят фонари и Луизе уютно среди теней Нью-Йорка и отцовских вещей.

С утра во рту у нее словно пересохшая резина. Это от гороха. Луиза распахивает дверцу старенького холодильника и заглядывает внутрь. Ни яиц, ни ветчины нет – выдача продовольствия нормирована, – так что Луиза жует кусок тоста, сдобрив его белым маргарином. Масла нет. Махнув рукой на завтрак, Луиза одевается на работу.

Они счастливчики. Уолтер с Луизой живут не в многоквартирном здании, а в маленьком доме, оставшемся Фредди от отца, торговца, нажившего состояние на речных причалах Гудзона в нескольких кварталах отсюда. Он купил этот дом в 1898 году, а потом однажды ночью пропал – стал жертвой конкурентов. Легенда гласила, что наемные громилы разрубили деда Луизы на маленькие кусочки, распихали их по ящикам старого дубового комода и скинули его в реку, где он и сгинул навсегда. Луиза иногда представляла, как он в своем комоде, разделанный на кусочки, считает под водой деньги.

Она не помнила тех времен, когда квартал считался недобрым местом, хотя Уолтер любил рассказывать истории об авеню Смерти, о бойнях, о безнаказанных поджогах, о войне бутлегеров – Голландца Шульца и Колла Бешеного Пса. Луиза не знала, насколько можно верить его рассказам. Уолтер мог часами толковать о банде «крыс», терроризировавшей округу, когда они с Фредди и их другом Азором были молоды. Был там какой-то Мерфи, орудовавший киянкой, и еще Отчаянная Энн Уолш, метко метавшая кирпичи.

– Кирпичи? – переспрашивала Луиза, не находя в кирпичах ничего страшного.

И он отвечал, чуть ли не с пеной у рта, воскрешая свои детские страхи:

– Да, кирпичи! Швыряла их с крыш на головы ничего не подозревающих прохожих. Ты хоть раз видела, как это выглядит?

Разумеется, Луиза отрицательно мотала головой.

Но железнодорожные пути, когда-то тянувшиеся вдоль авеню Смерти, сняли, и теперь она называется просто Одиннадцатой авеню. Бойни по большей части исчезли вместе с запахом крови. Самые ветхие здания в квартале давно снесли, расселив прежних обитателей, ирландцев и немцев, по другим районам. После того как убрали линию надземки, впустив на улицы дневной свет, Адова Кухня, в представлении Луизы, стала вполне приятным местом для ребенка, особенно в сравнении с Адовой Кухней, в которой все еще жил Уолтер. Его Адову Кухню населяли призраки убийц, отбросов и Фредди.

На работу Луиза отправляется через Пятнадцатую улицу, откуда можно подземкой доехать до Восьмой авеню. Чаще всего она ходит на работу пешком. Не так уж далеко, всего двадцать с чем-то кварталов. Но Луиза все еще трепещет перед чудом подземной дороги, поэтому в особенно морозные или непогожие дни она позволяет себе роскошь заплатить пятицентовик и доехать до отеля поездом.

Подходя к станции, она еще наверху ловит запах подземки. Пахнет камнем и пылью. Она ускоряет шаг, заслышав приближение поезда. Он гонит вверх по лестнице теплый воздух, и дыхание туннеля обдает холодную мостовую. Пока Луиза платит за проезд, поезд отходит от платформы. Луиза слышит, как другой пассажир, опоздавший совсем чуть-чуть, протяжно со стоном вздыхает, будто вампир из кино, попавший под первый луч солнца. Когда Луиза выходит на платформу, этот мужчина бормочет себе под нос одно слово: «Чертовпоезд, чертовпоезд, чертовпоезд».

Сводчатый потолок станции выложен миллионами плиток цвета слоновой кости. Отражаясь от них, все звуки становятся холодными, словно они не под Манхэттеном, а в каменных недрах горы, и шум поезда эхом отдается в извилистых скальных тоннелях.

– Чертовпоезд, чертовпоезд, чертовпоезд…

Это звучит беззлобно, почти как молитва.

Движущийся вдали поезд гонит сквозь подземелье непрерывную волну воздуха и приглушенный гул. Луиза старается не обращать внимания на незнакомого пассажира, подозревая, что тот малость не в себе. Она садится так, чтобы не встречаться с ним глазами, и вынимает из сумочки ужасную книжку – «На юте» Ванды Лафонтен. Этот дамский роман кто-то забыл в отеле, и Луиза прибрала его, не сообразив сразу, какой он глупый. Она чувствует на себе взгляд незнакомца и начинает медленно читать, шепотом проговаривая каждое слово. Сосредоточиться на книжке не удается, зато она рада скрыться на ее страницах от чужих глаз. Она снова и снова перечитывает одну и ту же фразу: «Ах! Ой! – вскрикнула пышнотелая девка капитана». Сидящий рядом с ней опоздавший пассажир уставился на ее профиль. Она чувствует его взгляд левой щекой и подбородком.

«Ох, – думает она. – Ох! Может он и сумасшедший, но зато очень хорош собой».

Мужчина примерно одних лет с Луизой. Он отрастил длинные волосы, как у английского поэта. Руки у него большие и грубые. Ногти обкусаны до красных подушечек пальцев и окаймлены черной полосой грязи. Он широкоплечий, а воротник пальто с одной стороны поднят, с другой – небрежно отогнут назад. Он поправляет на переносице очки.

– Луиза Дьюэлл, – говорит он и улыбается. – Привет. Как поживает Мадлен?

– Что? – вырывается у нее. Она впервые видит этого человека.

– Голубка Мадлен. Ты меня не помнишь?

– Нет, извините, не помню.

– Я – Артур Воган. Мы вместе учились в начальной школе. Понимаю, это было давно…

Луиза помнит весь свой класс в начальной школе, но этого мужчину не припоминает. А она бы запомнила такого.

– Вы уверены? – спрашивает она.

– Ты училась в начальной школе Элиаса Хоу на Сорок пятой улице. Твою классную звали мисс Нотт. Так?

– Да, все правильно.

Почему-то от слов этого мужчины Луиза краснеет. Щеки горят. Луиза не привыкла краснеть. У нее солидный опыт в отношениях с противоположным полом, и хотя она не сказала бы, что когда-нибудь была влюблена, но это только потому, что она не хотела влюбляться. Мужчины ее не увлекают; зато ей нравится увлекать их. Она считает себя вполне современной девушкой. Однажды она изумила ухажера, отправившись домой одна, пешком, в десять вечера. Недотрог она не выносит.

– А я никогда не забуду. Тот день, когда ты принесла в класс голубку в плетеной клетке. Для «Покажи и расскажи», – говорит незнакомец на платформе.

– Верно…

Луиза вспоминает, как предупрежденная заранее мисс Нотт кивнула ей, и Луиза взяла стоявшую у задней стены закрытую корзину и поднесла к учительскому столу. Луиза была сама не своя от страха. Она почесала в затылке, прикусила губу. Страшно было стоять перед залом, наполненным не слишком дружелюбными четвероклассниками. Она вспотела и задрожала.

– Начинай, – помогла ей мисс Нотт, и Луиза наконец, с трудом проглотив слюну, сняла с клетки потертую замшу.

Внутри сидела сильная, красивая птица. Оперение отливало радугой, как драгоценный камень.

Кое-кто из ребят зафыркал, потому что голуби в Нью-Йорке так же привычны, как пыль. Луиза открыла дверцу, и птица выпрыгнула на ее подставленный указательный палец. Луиза повернулась с ней к залу.

– Леди и джентльмены, – обратилась она к четвертым классам, как научил ее Уолтер. – Хорошенько рассмотрите эту птицу.

Она постояла, подняв голубку на пальце. Птица была почти вся темно-лиловая, только шейка и лапки необыкновенного нежного темно-розового цвета. Оранжевые глаза окружали тонкие белые колечки. Птичьи глаза смотрели не мигая. Птица взволнованно приседала, вертелась и вытягивала шею, как крошечный ирландец-боксер в драке.

– Леди и джентльмены, – повторила Луиза, хотя перед ней были всего только мальчики и девочки, – пожалуйста, запомните, как выглядит эта птица.

И она повернулась к окну за учительским столом. Сдвинув деревянную защелку, она одной рукой открыла раму, вытянув другую в сторону. Голубь взлетел просто и величественно, как это умеют птицы, а Луиза вернулась забрать клетку. Класс немножко похлопал ей, хотя смысл выступления остался для них загадочным, как радужная шейка голубя.

Он оставался тайной до следующего дня, когда Луиза снова принесла клетку, и в условленный момент мисс Нотт снова кивнула ей, и Луиза, встав перед классом, уже не волнуясь, а с уверенностью опытного фокусника сдернула с клетки замшу. Внутри была та самая птица, которую выпустила накануне Луиза. Она стала объяснять одноклассникам:

– Видите ли, Мадлен – почтовый голубь…

– Как поживает Мадлен? – спрашивал Артур Воган.

– Мадлен умерла, – ответила она.

– О! Извини. – Артур теребит пальцами нижнюю губу. – Хм-м, – произносит он и замолкает.

Луиза ждет. Он еще немножко теребит губу и устремляет взгляд на потолок зала.

– Я все хотел тебя спросить, – наконец заговаривает он, но произносит слова так тихо, что Луизе приходится нагнуться поближе. – С того самого дня я все думал – как голуби находят дорогу домой?

Луиза, покраснев, качает головой. Она понятия не имеет, как голуби находят дорогу домой.

Тоннель наполняется шумом. К платформе подтягивается поезд. Артур и Луиза смотрят, как он останавливается перед ними. Двери шипят, открываясь, и Артур с улыбкой поворачивается к Луизе, предлагая ей войти первой. Она шагает в вагон, с неловкостью ощущая спутника за спиной. Он, будто большой магнит, притягивает к себе ее сердце, легкие, живот.

Поезд трогается рывком. Артур, найдя место для двоих, склоняется к ней, его губы не больше чем в трех дюймах от ее уха.

– Ну, так как же это они? – шепчет он так тихо, что Луиза улыбается.

– Кто? – переспрашивает она, чтобы еще раз почувствовать рядом его губы, его дыхание.

– Голуби. Откуда они знают дорогу домой?

– Я не имею, – выговаривает она как можно медленнее, – ни малейшего представления, Артур.

«Сорок вторая улица! Пересадка с линии „Би-эм-ти на Ай-эр-ти“».

– О! – он садится прямо. – Понятно, – говорит он в полный голос, отстраняясь от нее в разочаровании, словно это он сам хотел найти дорогу домой и надеялся на помощь Луизы. – Ну, по-моему, нам надо это узнать. А ты как думаешь?

Она видит у него в носу темные волоски и восхищается ими. Он взрослый, взрослый во всем: волосы, шрамы, дыхание, очки.

– Как? – спрашивает она.

Он поднимает бровь.

– Пока не знаю. Но я подумаю и расскажу тебе.

Теперь Артур смотрит прямо ей в лицо, и Луиза отвечает таким же прямым взглядом, чуть приоткрыв рот, потому что этот прямой взгляд отличает его от всех знакомых Луизе мужчин, даже от Уолтера. Артур не такой, как другие, он действительно хочет ее увидеть. Она отстраняется, преисполнившись подозрений, как если бы нашла на улице долларовую бумажку. Во всем хорошем, как правило, поначалу подозреваешь ловушку.

Он качает головой, и волосы падают ему на глаза.

«Тридцать четвертая улица. Пенсильванский вокзал. Пересадка на линию „Ай-эр-ти“ и Лонг-Айлендскую железнодорожную линию».

– Моя остановка. Мне выходить, – говорит она.

– Ну, ты подумай об этом. И дай мне знать, если что надумаешь, – просит он.

– Ладно, обязательно, – обещает она и выходит. – С Новым Годом.

– С Новым Годом, Луиза! Еще увидимся! – кричит вслед Артур.

– Как? – оборачивается она, как ей кажется, очень кокетливо, но двери уже закрываются, и она застывает с оставшимся без ответа вопросом, почему-то чувствуя себя обманутой.

Он поднимает руку, машет ей сквозь стекло. Она быстро отворачивается, чтобы он не увидел, и идет к отелю, а взгляд Артура Вогана прожигает ей дыру в затылке.

Луиза выходит на поверхность посреди строительной площадки. С тех пор как снесли «Эль», продолжается строительный бум. Улицы заставлены лесами и кранами. Металлические и деревянные скелеты окружают недостроенные здания, такие высокие, что едва разглядишь верхние этажи. Рабочие с помощью блоков, лебедок и канатов доставляют наверх строительные материалы. Целые плиты поднимаются ввысь, чтобы потом опуститься к протянутым рукам, готовым бережно принять груз.

Луиза представляет, как кран подхватывает ее с мостовой, как вздувается на ветру ее юбка, ткань взлетает выше колен. Она повисла бы на железном крюке, бесстрашно взмыла бы к самому небу, чтобы потом медленно-медленно опуститься в протянутые к ней руки, в жадные руки удивленных и обрадованных строителей, и каждый из них – Артур Воган. Луиза прикусывает губу. Девять Артуров, поправляя очки, готовятся подхватить ее на руки.

Она торопливо проходит стройплощадку. Она опаздывает на работу.

Отель «Нью-Йоркер» на углу Тридцать четвертой и Восьмой авеню в 1930-м, когда его построили, был самым высоким зданием в городе и обошелся в двадцать два миллиона долларов. Высота – сорок три этажа. В нем собственный электрогенератор, производящий достаточно энергии на тридцать пять тысяч человек. Кухня занимает целый акр. В отеле есть даже своя больница с настоящей операционной. И еще пять ресторанов, десять отдельных столовых и два бальных зала, где, как гласит рекламная брошюра, «в исполнении известнейших оркестров мира звучат синкопы современности!» Есть и крытый каток на террасе, где кордебалет исполняет модные танцы на льду – ежедневно в час ленча и в час ужина. Чудесные конвейерные ленты уносят грязную посуду по тайным ходам прямо к полностью автоматизированным посудомойкам. На четвертом подземном этаже как по волшебству, без участия человеческих рук, стирается, сушится, отглаживается и складывается грязное белье. Кроме салона красоты есть еще мужская парикмахерская. В каждом номере – а их две тысячи пятьсот три – собственная радиоточка с вещанием по четырем программам отеля с полудня до полуночи. Здесь постоянно дежурят двадцать портье, двадцать три лифтера и персональный секретарь на каждом этаже, записывающий сообщения для постояльцев, вышедших полюбоваться городом. Две тысячи человек обслуживают отель, и одна из них – Луиза.