Текст книги "Изобретая все на свете"

Автор книги: Саманта Хант

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 18 страниц)

Наконец Азор вылезает из-под аппарата и хлопает его по борту.

– Пожалуй, сойдет, Артур. Теперь осталось только снарядить Уолтера. – Не без торжественности Азор достает старый шлем летчика и пару замызганных защитных очков.

– Ну вот. Теперь ты готов.

– И все?

– И все.

Уолтер медленно надвигает шлем, возится с застежкой подбородочного ремня. Артур бросается на помощь, помогает затянуть пряжку. Уолтер снова чувствует себя мальчишкой, неуверенным в себе, спешащим увидеть Фредди.

– Эй, слушай, Артур, Лу об этом не слова, договорились?

Артур молча, без улыбки, перечеркивает пальцем рот.

В шлеме пилота происходящее приобретает реальность. Уолтер медленным движением натягивает на голову очки. Нелепый костюм обретает завершенность. Уолтер смотрит, как воробей, устроившийся на одной из поперечных балок под потолком ангара, вылетает через окно наружу. Штормовые облака смыкаются.

– Я хотел бы сказать несколько слов по этому случаю, – Азор, тоже в шлеме и пилотских очках, выпячивает грудь, сцепляет руки пониже спины и встает перед аппаратом.

Артур с Уолтером занимают места перед ним и принимают задумчивые позы. Азор начинает свое выступление в пустом ангаре.

– Время, – говорит он, глядя не на Артура с Уолтером, а на призрачную аудиторию, составленную из репортеров и государственных деятелей. – Что такое время? – Азор начинает расхаживать взад-вперед. – Я отвечу вам. – Он замолкает. Он обводит глазами невидимую толпу, заставляя их дожидаться продолжения, гадая, каков же будет ответ. – Сам этот вопрос неподвластен времени.

Азор чешет в затылке под пилотским шлемом. Артур, стерев часть смазки с очков, жадно смотрит на Азора, торопясь узнать ответ.

Азор продолжает.

– Мужчины и женщины, молодые и старые. – Он застывает, улыбаясь в невидимую камеру. – Люди веками спрашивали: что за чертовщина это время? – И тут Азор выдерживает по-настоящему драматическую паузу. В ангаре ни звука, только мороз трещит за проржавевшими металлическими стенами. Он еще затягивает паузу, затем быстро оборачивается и говорит: – Ну, когда мы вернемся, я вам расскажу. – Азор коротко шаркает ногой, и призрачная толпа исчезает, когда он обращается к Уолтеру. – Ладно, поехали. Готов?

– Это все?

– Это все. – Азор кивает головой на дверь ангара. – Ох, нет!

– Что? – спрашивает Уолтер.

– Опять они? – вставляет Артур.

– Боюсь, что так, – вздыхает Азор. – Идем, Уолт. Нам надо поторапливаться.

– Что случилось?

– Те армейские ребята, – объясняет Азор и показывает – там, вдалеке, медленно приближается по полосе армейский джип.

– Постойте, – говорит Артур. – Я не совсем уверен в тепловом трансформаторе. Хотелось бы еще проверить напоследок.

– С ним все в порядке, сынок. Я ночью проверял.

– Но я еще не смотрел, и…

– Не волнуйся. Нам пора отправляться. Сейчас же. Идем, Уолт.

Азор, следя одним глазом за джипом, сворачивающим к машине времени, начинает сдергивать чехол. Уолтер помогает ему, и все втроем выкатывают машину на стартовую площадку.

– Азор, – зовет Артур, но тот притворяется, что не слышит. Он следом за машиной выходит наружу.

Уолтер проходит по мосткам к машине, хотя нервы у него начинают сдавать. Шаги его становятся все короче и короче – младенческие шажки, попытка оттянуть время. Выйдя из-под крыши, он чувствует на щеке первую каплю дождя. Он берется одной рукой за перила короткого трапа и оглядывается назад. Второй воробей вылетает в дверь. Уолтер принимает это за добрую примету и взбирается в машину, обернувшись, чтобы махнуть рукой Артуру.

Азор подмигивает Артуру.

– Тебе лучше спрятаться в той рощице, Арт, – он указывает на деревья за ангаром. – Увидимся сию же минуту, сынок. – И Уолтер слышит, как защелкивается за ним люк.

С того раза, как Уолтер побывал в машине, Азор предусмотрительно приспособил к креслам ремни безопасности. Правда, это всего-навсего несколько обрезков плетеного провода, который надо закреплять тугим узлом на бедре. Уолтер из осторожности затягивает ремень. Джип приближается, поэтому Азор действует торопливо: занимает место и начинает щелкать переключателями. Уолтер пялит глаза на приборную доску. Право же, чудо, что Азор построил такой корабль.

– В прошлое? – спрашивает Уолтера Азор.

И Уолтер кивает.

– Ладно. В прошлое.

На этот раз двигатель заводится мгновенно, и Уолтер чувствует его мощь. Он вцепляется в край приборной доски.

– Я ужасно боюсь, – признается он наконец Азору.

– И я тоже, – говорит Азор, но его это не останавливает.

Он опускает рычаг, присоединенный к какому-то пусковому устройству. Перегнувшись назад, устанавливает показания нескольких шкал. Азор разворачивается лицом к окну, как раз когда джип останавливается перед ангаром. Уолтер видит, как из него вылезают двое молодых солдат. Они подходят к аппарату и застывают, разинув рты. Азор склоняет голову, прислушиваясь к чему-то в приборной доске. Он переключает два рычажка в рабочее положение, вытягивает указательный палец и вдавливает кнопку с простой надписью: «пуск». Уолтер чувствует – машина поднимается в воздух. Азор с Уолтером смотрят прямо вперед, сквозь стекла очков, сквозь лобовое стекло – и не верят своим глазам. Они оторвались от земли. Они летят. Солдаты ладонями заслоняют глаза, глядя вверх.

– Что происходит? – спрашивает Уолтер.

Машина зависает всего в нескольких футах над стартовой площадкой. Он видит, как Артур машет им из-за деревьев. Уолтер спрашивает еще раз:

– Что происходит?

Но уши Азора заняты шумом в приборной доске, прислушиваются к звуку, которого не слышит Уолтер. Совершенно неожиданно Азор улыбается. Он поднимает голову, снова берется за рычаг и опускает его до упора.

И они отправляются. Уолтер подается вперед, упирается ладонью в переднее стекло. От скорости у него в животе все скручивается в комок. Он жмурит глаза и замечает, как часто дышит. Уолтер думает о Фредди.

– Смотри, – сказала бы она. – Открой глаза и смотри, Уолтер.

И он открывает глаза, и страх растворяется. Он расслабляется и поворачивается поздравить Азора. Оба улыбаются до ушей. Они поднялись высоко над Фар-Рокуэй. В этом мире много такого, на что стоит посмотреть, пока это время истории уходит из-под них. На мгновенье, несмотря на грозовые облака, им открывается сверху весь Нью-Йорк: парк аттракционов на Кони-Айленде, весь остров Манхэттен и мосты к нему. И дальше, за городом, зелень штатов Нью-Джерси и Нью-Йорк.

– Какой он маленький, – говорит Уолтер, но за шумом двигателя Азор его не слышит. – Маленький и красивый, если смотреть отсюда, – говорит Уолтер, и чувствует, что в этой малости может произойти нечто великое и грозное.

Он улыбается, хоть и держится рукой за угол панели. Он восхищается видом, свежестью мыслей, мыслями о Фредди, и из этого потока выхватывает одну идею – о важности этой минуты. Клочок кружева, паутины. Уолтер ошеломлен. Все это так прекрасно. Он пытается удержаться, но момент не позволяет, и, как бы то ни было. Уолтер осознает, что это не тот момент, а этот. Идеальная чистота мысли моментально сменяется идеальной чистотой следующей – калейдоскоп, переходящей от одного невероятно красивого сочетания цветов к следующему. Он понимает все до одного клочки красоты, что показывала ему Фредди. Все это сейчас. Вчера и завтра. Вот земля. Уолтер улыбается, понимая, что они именно там, где им должно быть, даже если они оказались между «там» и «здесь».

– Азор, – орет он так, чтобы друг услышал его, и, хотя Уолтер ничего ему не говорит, Азор, может быть благодаря разреженной атмосфере, улыбается и, как видно, отлично понимает все, что на уме у Уолтера.

– Да! Да, я знаю!

Уолтер смотрит бесстрашно, в готовности встретить любое мгновенье. Его глаза широко открыты, так что время, его прекрасное течение, может проходить сквозь него, и там, внутри машины времени, Уолтер сливается с вечностью.

ГЛАВА 16

Уважаемый мистер Тесла!

Получили ли Вы патенты в Англии и в Австрии на свои разрушительные изобретения – и, если да, не согласитесь ли Вы назначить за них цену и комиссионные, для продажи их мне?

Я знаком с кабинетами министров обеих стран – а также и Германии: как и с Вильгельмом II. Я проведу в Европе еще год. Накануне вечером здесь, в отеле, когда несколько заинтересованных лиц обсуждали способы убедить нации присоединиться к царю и разоружению, я посоветовал им обратиться к средствам более надежным, нежели непрочный контракт на бумаге – привлечь великих изобретателей для изобретения оружия, против которого окажутся бессильны флоты и армии, и таким образом война станет невозможна. Я не подозревал тогда, что Вы уже занимались этим вопросом и готовы поставить всеобщий мир и разоружение на практические рельсы. Мне известно, что Вы – весьма занятой человек, но не изыщете ли Вы минуту, чтобы черкнуть мне строчку?

Искренне Ваш,

Марк Твен

Я стою у стены, уставившись на пятнышко – не на дыру, которую они просверлили, а на маленькое пятнышко под ней. Прижав ладони к перегородке, я вслушиваюсь руками, представляя, чем занимаются люди по ту сторону. Что они за люди? Людей какого сорта за мной, наконец, прислали? Когда любопытство пересиливает чувство самосохранения, я трижды стучу в стену, очень медленно. Три удара. Где. Вы. Там. Я прижимаю ладонь к стене. Я чувствую людей сквозь стену, словно она – не более чем японская ширма из рисовой бумаги. Я могу коснуться их. Они дышат. Они не отвечают.

Мои мысли прерывает мелодичное постукивание в дверь. Я не даю себе труда заглядывать в замочную скважину. Этот вдохновенный стук я всегда узнаю, и всегда счастлив принять у себя гостя из прежних дней. Я открываю дверь.

– Мистер Клеменс? Привет!

– Приветствую, старина, – говорит Сэм, входя ко мне в комнату.

– Садись, садись. Я закажу нам что-нибудь поесть. Можем поужинать здесь, в номере.

– Заказывай. Я уже наелся до отвала. Но ты заказывай, прошу.

Сэм садится в единственное в комнате кресло – то, что задвинуто в передний угол прямо под торшером. Он всегда там сидит. Берет в руки блокнот и кивает. Он готов.

– Ну, вперед, – говорит он.

– На чем я остановился? – спрашиваю я. – Кажется, на окончании истории.

– Нет, не на окончании. Фиаско с Нобелевской. Это было в 1915-м, тридцать лет назад.

– А, – говорю я и присаживаюсь на минутку, что бы собраться с мыслями. Снова оглядываю стену. Раз они явились, я, должно быть, сделал что-то стоящее.

– Вот правда, если ты так уверен, что она тебе нужна. С 1915-го, и даже раньше, дела пошли хуже. Я начал стареть, Сэм. Вот уж не думал, что когда-нибудь состарюсь, а все же состарился. Я подписал согласие на передачу Уорденклифа «Уолдорфу» в погашение моих долгов. Я выехал оттуда, и два года спустя власти Соединенных Штатов снесли башню с помощью динамита Нобеля. Подумать только! Налоговое управление предъявило мне иск. Это попало в газеты. Даже старина Джордж Вестингауз грозил предъявить мне иск. Утверждал, что я задолжал ему за множество динамо, которые использовал в Уорденклифе. Он сказал, что я ему должен! Мир обезумел. Когда страна воюет, человеку уже не позволяют действовать свободно и открывать лаборатории. Правительство желает знать, чем ты занимаешься. Бизнес превратился в корпорации, мыслители-индивидуалисты считались плохими патриотами. Мой способ делать изобретения отправился в мусорную корзину. Наступил новый век, в котором мне не было места.

Сэм не записывает. Речи его не интересует. Ему нужны истории, а не речи.

– А потом ввели сухой закон. Лишили меня ежедневной порции виски… – я подмигиваю Сэму. – Ручаюсь, они не на один год укоротили мне жизнь. Я все больше и больше замыкался в себе. Голуби и я. А люди говорили, что я стал чудаком, и сидели в своих домах с проводкой переменного тока, и слушали радио. А потом стало еще хуже – обо мне вообще перестали говорить, и засунули меня куда-то на антресоли, чтобы не видеть, как я старею и дряхлею. В довершение всего, ты, может быть, помнишь, в комиксах о супермене появился персонаж – злодей-ученый, мечтающий погубить Америку. Он говорил по-английски с ужасным акцентом. И звали его Тесла.

– Просто тогда в Европе шла война, – отмахивается Сэм.

– Разве война – причина забыть обо всем, кроме самых жестоких планов? В Америке еще разрешалось быть инженером, но только не сербом. И уж совершенно определенно не дозволялось быть бедным и неженатым, держать в рукаве планы на беспроводной мир и быть сербом. Шла война. Даже Эдисон умер, Сэм, и, я сам не верил, но мне его недоставало. Мир менялся, выжимал из себя изобретателей. Я и теперь часто о нем думаю. Помнишь, поговаривали, что под конец он работал над мегафоном? Это был мегафон для переговоров с умершими.

– Да, кажется, так. Фантастика.

– Электрический усилитель, который мог бы докричаться через границу между жизнью и смертью, какой-то усилитель эфирных волн. Я вспоминаю Эдисона, и мне его недостает, потому что я не могу представить, чтобы кто-то из нынешних набрался дерзости изобретать мегафон для разговора с умершими. Я вспоминаю Эдисона, и иногда, по ночам, представляю, будто говорю через тот его мегафон. Я представляю, как подношу трубку к губам: «Томас! – крикнул бы я в открытое окно над кроватью. – Томас!» Я бы орал во все горло. И потом ждал бы и слушал.

Мы с Сэмом ждем и слушаем. Ни звука.

– Я даже придумываю ответы, Сэм, и мне кажется, будто они приходят от Томаса. Но это из нижнего номера: «Тише! Мы хотим спать!»

– Может быть, – предполагает Сэм, – беда в том, что мегафон Эдисона существовал только у него в голове.

В его словах есть смысл, но я напоминаю ему:

– Мир, Сэм, двигают вперед неудачи. Вспомни Эндрю Кросса. Слышал о таком?

Сэм качает головой. Нет.

– Нет. Конечно, не слышал. Никто не слышал. Он был неудачником. Сэм, но великим. И еще он был чудаком. Он устроил лабораторию в танцевальном зале в Кванток-Хиллс – это в Англии, в Соммерсете. Он наполнил ее вонючими колбами. Он забывал поесть, рвал на себе волосы, растил кристаллы минералов в трубах старого органа и зачастую говорил сам с собой стихами: «Кросс, да, Кросс будет знаменит, когда из электричества он жизнь сотворит!» Кросс верил в самопроизвольное зарождение жизни. До Просвещения, до «ex ovo omnia» [21]21
  «Все из яйца» (лат.).


[Закрыть]– жизнь из ничего, из удара молнии. Крошечное насекомое, «акари электрикус». Он обворожил Фарадея. Он вдохновил Мэри Шелли на «Франкенштейна». Конечно, он заблуждался. Но какое чудесное заблуждение!

Я выдаю жалость к себе, и она опять оставляет Сэма равнодушным. Я все же продолжаю:

– А потом умерла Катарина. Мир отбирал у меня все отдушины, все возможности. Все, кроме мыслей в голове, птиц на подоконнике и полного шкафа старых вечерних костюмов. Перед смертью Катарина заставила нас с Робертом пообещать, что мы станем заботиться друг о друге, и мы старались. Он через месяц присылал мне чек на двести долларов, а на следующий месяц я наскребал денег, чтобы послать ему такой же чек. Еще мы вели переписку, в которой воспоминания о счастье со временем становились все более меланхоличными. Роберт попытался опровергнуть паскалевскую максиму «mourra seul» [22]22
  По-видимому, имеется в виду цитата из «Мыслей» Паскаля: «Развлечение – единственная наша утеха в горе и вместе с тем – величайшее горе…» – Примеч. перев.


[Закрыть]с помощью книги стихов и молоденькой балерины. А я, по своему обыкновению, остался один. Так что, сам видишь, Сэм, лучше тебе взять карандаш и начать чертить жирные черные лини, которые скоро сольются и заполнят всю страницу и ее оборот, покроют последние тридцать лет моей жизни. Темнота. Конец истории.

– Но это не конец, – протестует он. – Ты еще здесь. Что могут о себе сказать далеко не все. Почему бы не рассказать, над чем ты сейчас работаешь, Нико?

Я мотаю головой.

– У меня больше нет лаборатории.

Он кривит губы и подбородок.

– Ну, я обхожусь тем, что есть здесь, но лучшие проекты и изобретения теперь появляются только в мыслях. – Я стучу себя пальцем по виску. – Больше философии, чем практики.

– Так философствуй, лицемер! Рассказывай, над чем работаешь.

– Тебе расскажу. – Я придвигаюсь ближе к Сэму и чувствую, как кровь приливает к ногам. Я чувствую себя живым. – Ладно. Представь себе вот что, – говорю я ему. – Мозг – не аккумулятор, а скорее память и мышление. [23]23
  Цитата из статьи Н. Теслы в «Electrical Experimental Magazine» за май 1919 г. – Примеч. авт.


[Закрыть]Так?

Сэм согласно кивает.

– Более или менее, – говорит он, и упирается обоими локтями в подлокотники, а пальцы составляет шалашиком у рта.

– Когда впервые возникает воспоминание, свет проникает в зрачок и попадает на зрительный нерв, который переносит эту частицу энергии к мозгу, чтобы дополнить образ. Образ, который сохраняется, или, как это ни грустно, ближе к старости чаще не сохраняется. Все равно – память создается энергией, – говорю я.

– Да-да, – соглашается Клеменс, не без труда следя за ходом рассуждения и, похоже, отвлекаясь на птиц за окном.

– Значит, память – это энергетический процесс, естественно, как и мысль. Электрические импульсы, такие же, как свет или звук. Мы постоянно записываем свет и звук. – В возбуждении я упираюсь ладонями в сиденье стула. Было время, когда я мог поднять себя с сиденья, повиснуть в упоре, но сегодня в руках ощущается легкая слабость. – И вот о чем я задумался, пока лежал здесь и старел, и представлял яркие, яркие картины прошлого: почему нельзя сфотографировать эту энергию, эти мысли? Можем ли мы сделать снимок мысли? Сфотографировать воспоминание?

– А что, может быть и можем. Может быть и можем, – бормочет Сэмюел. Он заинтересовался и склоняется ближе.

– Уверен, что можем, – говорю я и, откинувшись назад, закидываю ногу на ногу. – В тех воспоминаниях, которые я старался вызвать для тебя за последние несколько недель, я почти реально переживал прошлое. Я видел Смиляны, «Уолдорф», и Уорденклиф, и Вестингауза так явственно, что готов поручиться: мой мозг проектировал эти воспоминания обратно на сетчатку. Забава для старика, живые картины.

Я минуту наблюдаю за Сэмом, опустив подбородок на ладони.

– Почему бы нам не провести опыт? Я попрошу тебя заглянуть мне в глаза, глубже, чем кажется возможным. А я тем временем вызову зрительный образ прошлого. – Я похлопываю его по плечу. – Твое дело смотреть и сказать мне, какое воспоминание ты увидишь в моих глазах. О! – кричу я и вскакиваю, осененный новой идеей. – Я запишу воспоминание на листке – воспоминание, которое собираюсь вызвать, чтобы ты поверил, что это не просто трюк. – Я бросаюсь к столику у кровати. Скрючившись над ним, я набрасываю на листке несколько слов, вырываю его из блокнота и, сложив пополам, дважды стучу по нему пальцем. – Готов?

– Готов как Вашингтон, – отвечает Сэм и подается вперед в кресле.

В комнате наступает тишина. Мы вглядываемся в резервуары глаз друг друга. Сэм сосредотачивает всю свою энергию. Его взгляд давит на меня, но я не отвлекаюсь ни на его буйную шевелюру, ни на густые брови. Я фокусирую взгляд в его глазах, пока он не начинает говорить.

– Иисус, Мария и… – говорит он. – Я…

– Говори, что ты видишь, – бормочу я, не нарушая сосредоточенности.

– Я… я… – продолжает Сэм. – Там мальчик. В комнате темно и он, кажется, нездоров. У его постели три пачки книг, каждая высотой почти в человеческий рост. Но мальчик с головой ушел в одну. Я как будто даже различаю… нет, ты не поверишь! Это книга Марк Твена, моя! Я даже различаю название. Кажется, «Простаки за границей».

Я еще немного удерживаю взгляд, позволяя ему осмотреть комнату, а потом моргаю. Я сажусь прямо.

– Ты увидел.

Сэм кивает.

– Увидел. Почти наверняка увидел.

– Загляни в листок – он рядом с тобой.

– Ах, да. – Сэм разворачивает листок и читает мою запись: «Как я первый раз читаю книгу Марка Твена». Он кивает и улыбается, и снова в задумчивости складывает ладони шалашиком, говоря:

– Но если ты мальчиком читал уже написанную мной книгу, тогда… – Он оглядывает меня с головы до ног, замечает мое восьмидесятилетнее тело. – Тогда я, должно быть, действительно очень стар.

Я движением плеча отбрасываю мысль о его старости.

– Ты видел, – повторяю я.

Сэм откинулся в кресле и вытирает глаза, недоверчиво качая головой.

– Давай устроим ужин, – говорю я. – Отметим это событие.

– Нет-нет. Мне ничего не надо. Я сыт.

– Ну, тогда твоя очередь. Раз ты не хочешь со мной поужинать, расскажи тогда, над чем ты работаешь. Пожалуйста, я настаиваю. Что за история у тебя в голове? Или журнальный фельетон?

Но Сэм качает головой. С минуту он молчит.

– По правде сказать, настали плохие времена. Я много потерял на проекте наборной машины, и я сейчас почти не пишу. Честно говоря, Нико, я и зашел-то к тебе сегодня в надежде выманить у тебя небольшую ссуду, – говорит Сэм мне на ухо.

– Ни слова больше! Деньги будут у тебя к утру.

– Ты настоящий друг. Я тебя не забуду.

Заручившись моим обещанием, Сэм, как видно, воспрянул духом. Он острит насчет моих «штучек с памятью» и, пообещав еще зайти на неделе, довольно быстро уходит. Я даже не замечаю, как он ушел.

Я забываюсь крепким сном, а на следующее утро первым делом вспоминаю вчерашний разговор. Я выскакиваю из постели и тащусь вниз, чтобы собрать свои финансы. Кассир «Мэньюфекчерерс траст компани» ведет меня в подвал, где я арендую маленький банковский сейф. С грустью вижу, что он почти пуст, но все же достаю оттуда что могу и с наличными в руках возвращаюсь к себе, чтобы упаковать деньги. Я заворачиваю несколько пяти и двадцатидолларовых бумажек в чистый белый лист, кладу их в большой коричневый конверт и четко надписываю на нем: «Мистеру Сэмюелу Клеменсу, 35, Южная Пятая авеню. Чрезвычайно важно! Срочно! Срочно!»

Покончив с этим, я звоню портье с просьбой отправить курьера.

– Пожалуйста, доставьте как можно скорее и, когда вернетесь, получите награду.

– Да, сэр. Сейчас же.

И он уходит.

Успокоившись, я присаживаюсь к столу и начинаю описывать вчерашний эксперимент, озаглавив его: «Глаз памяти». «Ребенком…» – начинаю я и сам не замечаю, как исписываю пять страниц.

В дверь стучат. Официально, строго. Это мой посыльный. Я распахиваю дверь.

– Молодец, мальчик, – говорю я и принимаюсь рыться в кармане, отыскивая для него чаевые, но он качает головой: нет.

– Сэр, – говорит он, – я пытался доставить вашу посылку, – и он протягивает мне конверт, который прятал за спиной, – но такого адреса, как Южная авеню, не существует.

Неужели я ошибся? Я проверяю адрес. Нет, все правильно. Я озадаченно смотрю на посыльного.

– Нет такой улицы, – объясняет коридорный. – Тогда я сходил с вашим конвертом на Пятую авеню, но там нет никакого Сэмюела Клеменса.

– Ну, это глупости. Я прекрасно знаю эту улицу. Южная Пятая авеню. Сходите еще раз, – торопливо прошу я и закрываю дверь перед носом запыхавшегося посыльного.

На этот раз мне не удается сосредоточиться на записках. Нет Южной Пятой авеню! Глупости! Я прожил в этом городе почти… почти… Я сбиваюсь, запутавшись в счете. Словом, очень долго. Нет Южной Пятой авеню. Хм! И я жду нового возвращения курьера с известием, что посылка доставлена, но время тянется мучительно медленно.

Я открываю окно и беру в руки голубя – пестрого сизаря. Я воспроизвожу эксперимент, который провели вчера мы с Сэмом. Поразительное открытие, хотя случай телепатии, с которым я столкнулся, легко объяснить. Никаких оккультных тайн, простой энергетический сигнал – разумеется. Однако какие открываются возможности!

Я успокаиваю птицу у себя на коленях. Потом, подняв ее к лицу, вглядываясь в самую глубину левого глаза. Может быть, думаю я, этот голубь видел мою птицу. Я жду, концентрируюсь, пока световая нить, проблеск энергии, не становится для меня видимым, и тогда я вижу. Ослепительное синее небо, проплывающие в вышине облака и солнце в сердцевине прекрасных воспоминаний птицы. В глазу голубя мы парим в небе. Правда, трудно сказать, действительно ли это память, или просто Нью-Йорк отражается в радужке его глаза, потому что в этот момент в дверь стучат, и этот стук пугает меня, разрывая напряженную сосредоточенность, и птицу тоже пугает, и я от неожиданности выпускаю ее, и она, хлопая крыльями, взлетает и дико бьется о потолок. Снова громко стучат, и я, вообразив, что это Сэм пришел поблагодарить за одолженные деньги и позавтракать со мной, иду к двери, вместо того, чтобы заняться голубем, который теперь в панике бьется о люстру и в оконное стекло.

Я открываю дверь.

– Сэр, – говорит посыльный.

– Кажется, я велел вам доставить посылку.

– Да, сэр, но…

Я поворачиваюсь спиной к комнате, одним глазом следя за голубем, который в ужасе налетел на стену.

– О, боже, – говорю я.

– Сэр, Южной Пятой авеню не существует, – выпаливает посыльный и, не дав мне возразить, продолжает: – И еще, сэр, я спросил управляющего. Сэмюел Клеменс, писатель Марк Твен, двадцать пять лет как умер.

– Сэмюел Клеменс был в этой комнате не далее как вчера вечером, – говорю я пареньку.

– Сэр… – говорит посыльный, как будто со страхом глядя на меня. Он протягивает мне конверт.

– Он мне не нужен. Либо доставьте его, либо оставьте себе. Мне он не нужен, – говорю я и не свожу с парня взгляда, пока голубь раз за разом, раз за разом бьет клювом в оконное стекло, пробивая себе путь из этой комнаты.