Текст книги "Изобретая все на свете"

Автор книги: Саманта Хант

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц)

Когда Луиза только начинала здесь работать, оказалось, что все ее умение ориентироваться на местности тут не действует. Всякий раз, когда ей приходилось свернуть с изученного маршрута, она терялась в лабиринте переходов. В отеле считалось обычным делом, если новичок, посланный с мелким поручением, возвращался три часа спустя, измученный и встрепанный от долгих странствий среди машинных, котельных и бесконечных коридоров в поисках обратного пути в вестибюль.

Луиза входит в отель через неприметный служебный вход с Тридцать четвертой улицы. Она опоздала на добрых десять минут, но почти никто не заметил.

– Труди заболела. Тебе сегодня тридцать третий и тридцать четвертый, – бросает ей старшая горничная Матильда, когда она нажимает свою кнопку на часах, отмечающих выход на работу. Обычно это не ее этажи.

Сквозь бледные кишки служебных коридоров, мимо желудка прачечной, ежедневно переваривающего тридцать два акра простыней и шестьдесят пять миль полотенец, Луиза попадает в крошечный желчный пузырь женской служебной раздевалки. Комната насквозь пропахла хлоркой.

Здесь все женщины, служащие в отеле, переодеваются в пересменок. Луиза протискивается мимо них к своему шкафчику.

– Привет, Лу! – окликает ее Франсин, она постарше, и грудь у нее так тяжела и объемиста, что потертые лямочки лифчика вот-вот лопнут.

– Привет!

Отслоившаяся краска волнами покрывает стены. Шкафчики двух других горничных, Санни и Аники, расположены по сторонам от места Луизы. Это очень неудобно. Им по восемнадцать, и они подружки. Обе гуляли с моряками, которые теперь за морем. На взгляд Луизы, они слишком юны и надоедливы. Когда они рядом, на них находит неудержимое веселье, поэтому они рады, что Луиза их разделяет. Им есть перед кем выступать и над кем похихикать.

– Анни, я вчера вечером залезала на крышу, – говорит Санни, пока Луиза отпирает свой шкафчик. – И думала: «О Боже, пошли мне знак, ждать мне Люка или пойти гулять с Марио?» Ты знаешь Марио – он шеф по соусам?

– Ах, Марио… – фыркает Аника.

– Чем тебе не нравится Марио?

– От него несет брюссельской капустой.

– Я люблю брюссельскую капусту.

– Ну и что на крыше?

– Да, на крыше! Знаешь, что сделал Господь?

– Нет.

Санни стоит в одних трусиках. На ее бледном пухлом животике отпечаталась лента чулочного пояса.

– Ничего. Господь ровно ничего не сделал. А ты как думаешь? Марио, или уж дождаться Люка?

Аника смеется, а Санни стоит, подбоченившись, глядя на подружку прямо сквозь Луизу. Она повторяет:

– Так что? Марио или Люк?

Аника только головой качает.

– А ты что думаешь, Лу? – Санни кривит губы и вскидывает голову.

– Марио женат, – говорит Луиза, не глядя ни вправо, ни влево.

Санни замирает, уставившись на свой шкафчик. На лице у нее тревога.

Луиза наконец справляется с замком и, открыв дверцу, отгораживается от окаменевшей Санни.

– Вот сукин сын, – выговаривает Санни. – Чертов сукин сын!

Она так хлопает дверцей своего шкафчика, что та гневно звенит, как медный цимбал. Аника опять хохочет.

Луиза почти не замечает толкотни и шума раздевалки. Она старается вспомнить, где встречалась с Артуром Воганом, откуда он ее знает. Вечером спросит Уолтера. Уолтер все запоминает. Луиза раздевается до комбинации, надевает простое черное платье, повязывает белый фартучек с оборками и белый чепец на голову – униформу горничной. Это плащ-невидимка. Ей нравится быть в этой одежде, наедине со своими мыслями и тележкой щеток и моющих средств.

Она повесила в шкафчике осколок зеркала. Глядя в него, пытается прихорошиться, но волосы зимой сохнут, и на голове словно взъерошенный дикий кот устроился. Она поправляет шевелюру, медленно срывает кусочек шелушащейся кожи с губы, стирает засохшую слезинку из уголка глаза и, покончив с наведением красоты, поднимается на служебном лифте на тридцать четвертый этаж.

Отель – ласковое чудовище, спящий гигант, терпеливо сносит непрестанную суету множества гостей. Глаза лезут на лоб от дизайна в стиле арт-деко. Ковры в коридорах рассекают длинные яркие полумесяцы. Настенные лампы похожи на угловатые ирисы. Узоры повторяются, яркие краски словно рвутся с ящиков для сигар и торговых прилавков в вестибюле. Повсюду мир завтрашнего дня. Эффективность! Скорость! Хром и стекло! И Луиза представляет себя маленькой, но необходимой деталью блистающего отеля.

– Обслуживание номеров, – произносит она, тихонько стукнув в дверь.

Подождав, на всякий случай стучит еще раз.

Никто ей не отвечает, и она поворачивает ключ.

– Обслуживание номеров?

Номер пуст, и она вкатывает тележку внутрь, закрывая за собой дверь и вздергивая подбородок. Луизу каждый раз охватывает тихий восторг, когда она закрывает дверь наперекор официальному правилу: «Горничные отеля „Нью-Йоркер“ никогда не закрывают дверь в номера». Но Луиза закрывает. Всегда. Ей хочется быть самым большим секретом Нью-Йорка, и она становится им, скрывшись за одной из двух тысяч пятисот трех дверей.

Тут же прорывается наружу ее альтер эго – наполовину горничная, наполовину сыщик. Она роется в вещах постояльцев, просматривает оставленные бумаги, газеты иностранных городов или дорожные брошюры. Она просматривает счета. Она изучает поднос с посудой, чтобы выяснить, что они едят. Она осторожно открывает ящики шкафов и чемоданы. Осматривает разбросанное на полу грязное белье.

Она никогда ничего не берет. Просто ей любопытно. Она собирает людей по кусочкам, оставленным ими в номерах. И с этими воображаемыми людьми иметь дело намного проще, чем с настоящими постояльцами, капризными и придирчивыми. Она работает в отеле с тех пор, как окончила школу, и за это время отель стал для нее почти домом – домом, который она населила тысячами замечательных гостей, созданных из капронового лифчика, оставшегося в неубранной постели, и пары кожаных туфель со сбитыми каблуками.

Сияние лампочек, хруст пыли под ковриком у двери, рокот котельной, посылающей с этажа на этаж горячий пар в радиаторы ванных комнат – единственные звуки, кроме голосов, временами доносящихся из коридора.

«…Бедняжка родилась со сросшимися ножками, и мать не позволяла их разделить, решила, что родила русалочку. Ну, врачи настояли…» – дверь лифта закрывается и голос пропадает. Наконец Луиза берется за уборку. Меняет постельное белье и полотенца, вытряхивает мусор, наполняет автоматическую мыльницу и выпрямляется. Все очень просто. Трудно только ворочать «защитный луч». Какая-то умная голова в «Дженерал электрик» додумалась, что единственный способ идеально очистить ванные отеля «Нью-Йоркер» – это облучить их ультрафиолетом, после чего запечатать дверь целлофаном. «Защитный луч» стерилизует все. Он больше похож на искусственное легкое, чем на орудие уборщицы. Луизу он и чарует, и ужасает. Она включает аппарат и, усевшись на туалетный бачок, как завороженная следит за его лиловым лучом. Стерильность. Гипноз.

Второй номер в этот день выглядит вполне обыкновенным. Два окна выходят на Тридцать пятую улицу, шумящую далеко внизу, и оба открыты. Занавески развеваются на холодном ветру. Сегодня 1 января 1943-го. Она закрывает окна. Двуспальная кровать смята только с одного края. Женат. Небольшой беспорядок – как видно, постоялец здесь недавно. Но багажа много – приехал надолго. Смахивая пыль с письменного стола, она продолжает исследование – спички из вокзального кафе в Иллинойсе. Одна сигарета прикурена и сразу затушена, как будто курильщик попробовал новый сорт и счел его отвратительным. Возможно, он первый раз в городе. Открыв чемодан, она быстро убеждается, что постоялец – мужчина. С виду все нормально. Она быстро моет ванную, устанавливает луч, а сама тем временем чистит ковер в комнате. Но когда ролик щетки закатывается под кровать, он натыкается на что-то тяжелое и твердое. Что такое? Она падает на колени в поисках новой информации. Там, среди катышков пыли – солдатский сундучок. Зачем в таком просторном номере запихивать сундучок под кровать? Взбудораженная находкой, она вытаскивает ее наружу.

– Эй?

Луиза стучит по крышке сундука. Она готова к ужасному открытию – что мужчина из Иллинойса путешествует вместе с женой, запихнув ее в дорожный сундук. На стук не отвечают, потому она думает: «Она мертва! Он ее убил!» Внезапно перед ней открывается целая бездна вариантов. Что там в сундуке? Орудие убийства: может быть, мачете, или бомба, или аптечный запас ядов. Голуби фокусника или марионетка? Библии коммивояжера и энциклопедии. Бар заядлого пьяницы? Охотничий трофей – голова лося? Собранная моряком коллекция раковин? Она пробует открыть крышку.

– Эй? – снова обращается она к сундуку, приникая к крышке ухом. Ответа нет. – Эй?

Разве можно устоять перед подобной головоломкой? Ей уже кажется, что сундук тихо гудит, испуская в эфир все тайны вселенной, возможно собравшиеся здесь, в отеле «Нью-Йоркер». Что же там внутри?

– Эй? – окликает она в последний раз и стучит по крышке. – Ну и ладно! – ворчит Луиза и грубо запихивает сундук обратно под кровать.

Она поспешно заканчивает уборку и, злясь на неразрешимую загадку, заменяет не все грязные полотенца. Ванную она запечатывает целлофаном, зато жалеет мяты для подушки невыносимо таинственного иллинойсца.

Остальные номера в этот день не приносят урожая. Правда, жильцы одного номера оставили обручальные кольца по сторонам основательно помятой постели. Она усматривает в скомканных простынях обычную ссору, но потом ей вдруг представляется, что смятая постель оставлена ими с Артуром. И вместо обручальных колец она видит на столике у кровати очки Артура.

К тому времени как она заканчивает с тридцать четвертым этажом и переходит к последним оставшимся номерам на тридцать третьем, заходит солнце. Время к пяти. Она открывает номер 3325 универсальным ключом. Номером почти не пользовались и прибирать здесь особенно нечего. Она стаскивает с кровати белье и заменяет его чистым. Закончив, двумя руками захватывает за углы покрывало и встряхивает его над кроватью. В тот самый момент, когда покрывало расправляется во всю ширь, когда у нее напряжены мышцы спины и замерло на миг дыхание, отель «Нью-Йоркер» тоже перестает дышать, погрузившись в полную темноту.

Покрывало падает. Луиза стоит не шевелясь. Все так же темно. Она вслушивается. Ничего. Ни звука. Электричество высосали из воздуха, из проводов, кажется, даже из ее жил. Только что ее окружали звуки, гудение, электрическое сияние. Скользили вверх-вниз по шахтам лифты, гудели лампы и бытовые приборы, бурлил котел, шипели и булькали трубы отопления. И вот в один миг весь отель погружен в полную темноту и полную тишину: исчезли даже звуки, не связанные с электричеством, как будто и они испугались темноты. Затем в коридоре раздаются голоса всполошившихся постояльцев.

– Что такое?

– Кто выключил свет?

И слышна простая тихая мольба какой-то женщины:

– Помогите, помогите, помогите!

Луиза ждет, рассуждая: наверняка это ненадолго. Но она ошибается – это надолго. Через несколько минут Луизе уже чудится, что она заблудилась в темноте, не знает, где север, где юг, где верх, где низ, она как будто плывет в темноте. Она открывает дверь и выходит в коридор. Прислоняется спиной к холодной стене, чтобы унять побежавшие мурашки.

И на что-то натыкается.

– Кто там? – голос пожилой женщины.

– Я, – шепчет Луиза. – Это просто перебой с энергией. Свет сейчас включат.

– Понимаю, – женщина подается ближе к Луизе и начинает смеяться.

Луиза смотрит на нее – и, конечно, ничего не видит. Женщина совсем рядом, Луиза чувствует тепло ее кожи.

– Мне это напоминает молодость, – говорит женщина. – Может, одна я здесь еще помню, как жили без электричества. – Откашлявшись, она понижает голос. – Не так уж было плохо, – продолжает она, словно опасаясь, что электричество ее подслушает. – Вы знаете, я помню первую электрическую лампу, купленную отцом. Мы с сестренками сидели, уставившись на нее как завороженные. Мы пялились на нее целую неделю, после чего пришли к выводу, что она слепит глаза и вообще мешает. Помнится, мы потом накрывали ее пакетом из оберточной бумаги. – Женщина вздыхает. Они с Луизой терпеливо пережидают темноту. – Теперь так никто не делает, да? На электричество никто не обращает внимания.

Кажется, прошло полчаса, хотя на самом деле, наверно, минут пятнадцать, и наконец Луиза слышит на лестнице гулкие голоса. Это швейцар мистер Перини и главный администратор мистер Меллон. На каждой площадке они выкрикивают:

– В отеле временно прервана подача энергии. Пожалуйста, сохраняйте спокойствие. Очень скоро дадут свет. Мы просим вас оставаться в номерах и сохранять спокойствие.

Должно быть, отказал дизельный мотор генератора. Наконец они добираются до тридцать третьего этажа и выходят на площадку. Мимо Луизы шелестят очень торопливые шаги двух пар ног. Она так и прилипает к стене. Ноги проносятся мимо нее, к последнему номеру в этом крыле – 3327. Мужчины шумно, тяжело дышат – они поднялись по лестнице на тридцать три этажа.

Она крадется за шумом шагов до конца коридора и там, после полной темноты, начинает кое-что различать – тоненькую полоску, острую как лезвие ножа, светящуюся под дверью номера 3327. Кто-то в этом номере украл все электричество.

Луиза слышит, как двое мужчин дружно вздыхают, прежде чем постучать в светящуюся дверь. Ждут. Не дождавшись ответа, стучат второй раз и по-прежнему не получают ответа.

– Прошу вас, мистер Тесла, – говорит один из них. – Мы знаем, что вы здесь.

Второй вступает:

– Пожалуйста, мистер Тесла, мы…

Дверь открывается.

Видение Бога меньше поразило бы Луизу. Из комнаты в нескольких шагах от нее вырывается сияние, вихрь электрической энергии, ослепительный, как солнце в полном мраке. Швейцар и администратор вскидывают руки, заслоняя глаза. И в этом волшебном сиянии виден человек, не похожий на других. Хрупкий, невероятно высокий, с серебряными волосами, острым клином падающими на лоб. Луиза замечает темные впадины его щек и тонкие длинные пальцы на косяке двери. Он прекрасен. У Луизы дух захватывает. Рот открывается сам собой. Он потрясает, как постаревший Дракула, как холодная черная ветка, покрытая зимним снегом.

Она наслушалась рассказов, но ни разу за все годы работы в отеле не видела его самого знаменитого постояльца. В отличие от всех кинозвезд и политиков, останавливавшихся в «Нью-Йоркере», слава мистера Теслы весьма необычного, порой неприятного свойства. Прежде всего, он не разрешает горничным прибирать свой номер. Во-вторых, он уже два года не может платить по счетам. Рассказывают о нем всякое. Он сумасшедший. Он гений. Он из космоса. Он из Сербии. Он умудряется выжить, питаясь одними овощами. Он пьет кровь. Он требует, чтобы к нему никто не подходил ближе чем на три фута. Он не говорит по-английски. Он добрый. Он ужасный. Просто он одинокий и немного не в себе. Он разрешает городским голубям жить в его номере. Он когда-то сделал какое-то очень важное изобретение, но никто в отеле не помнит какое.

– Мистер Тесла, электричество…

– Ах, простите. – И голос у него древний, с выговором далеких, уже не существующих стран. – Я занимался… а, да. Я проводил небольшой опыт. Понимаю. Электричество. Возможно, если бы ваш генератор работал на переменном токе, а не…

– Мистер Тесла, – начинает администратор, видимо намереваясь выбранить его, но сдерживаясь из уважения к жильцу.

– Простите. Я все сейчас же исправлю, – говорит старик и выходит в коридор.

Он уже собирается закрыть дверь, когда серебряный луч освещает ему Луизу, приткнувшуюся в тени, словно прибитую гвоздями. Она бы, пожалуй, не удержалась на ногах, если бы не прижималась к стене. У нее останавливается дыхание, и кровь застывает в жилах. Он, должно быть, способен вытянуть энергию из нее, как вытянул из целого здания. Она не двигается с места. Она не возражает. Он мгновенье удерживает ее взглядом, а потом закрывает за собой дверь, все еще глядя на нее в залившей коридор темноте. Она побаивается, что истории, которые ей рассказывали, могут оказаться правдой, что он вампир, и она, едва освободившись от его взгляда, чуть дыша, крадется обратно в номер, который прибирала. Запирает дверь на задвижку и вслушивается в шаги трех пар ног, удаляющихся к лестнице.

Шаря в воздухе вытянутыми перед собой руками, Луиза нащупывает кресло, садится в него и ждет. Время течет по каплям, а она ждет возвращения электричества и представляет себе удивительного мистера Теслу. Она представляет, как его тонкие пальцы протягивают по отелю новые провода, – словно птица вьет гнездо. Она представляет, как он тайком улыбается в темноте.

Мир умеет меняться очень быстро, и так же быстро, в одно мгновенье, становится прежним. Она забирается в кресло с ногами, сворачивается клубком. И через несколько минут, так же внезапно, как погас, включается яркий электрический свет. Она встает и, опустив голову, собирает щетки на тележку, затем останавливается перед загоревшейся настольной лампой. «Никто больше не обращает внимания на электричество». Луиза трогает стекло лампочки, пытается разглядеть разряд внутри, ток, это заставляет вспомнить высокий лоб старика в коридоре и колючку, появившуюся у нее под ложечкой после встречи с Артуром Воганом. Поражение электричеством. Поразительные встречи. Какой странный у нее выдался день. Она снова трогает лампочку.

ГЛАВА 3

В коммерции и промышленности воруют все. Я сам немало украл. Но я ворую умело.

Томас Эдисон

Готов, Сэм? Бумаги достаточно? И перьев? Отлично. Начнем с темноты.

Я доставал из кармана крошечный перочинный нож. Подарок моего брата Дане с чеканными жестяными ножнами, напоминающими крошечный пшеничный колос. Я вынимал оружие из ножен: он был не больше моего детского указательного пальца, но, рассекая клинком темноту в коридоре, я пробивался вниз. Когда я был ребенком, темнота представлялась мне дикими зарослями джунглей, а карманный ножик – мачете, которым я каждое утро прорубал себе путь на кухню.

Моя мать, Джука, славилась в нашей местности как великая изобретательница. Ее запомнили по ее усовершенствованным наперсткам, гладильным доскам, сушильным веревкам, лопаткам и приспособлению, помогающему добираться до недоступных уголков в кладовках – она называла эту штуковину «дражаник» – мой дружок.

Я приоткрывал дверь в кухню. Свет спиртовки наполнял комнату. Я жмурил глаза и протирал их, разгоняя темноту. Солнце еще не встало. Я засовывал ножик в карман. Мать нагибалась подложить дров в огонь.

– Который час? – спрашивал я еще полусонным голосом.

Она медленно оборачивалась ко мне, встречала меня взглядом.

– У тебя так ожирели мозги от десертных вин, расстегивания жилета после ужина и спанья днем по углам на скамейках, что ты спрашиваешь совсем не то, что тебя интересует. [5]5
  Шекспир У.Генрих IV. Перевод Б. Пастернака.


[Закрыть]Какое тебе, черт возьми, дело до времени?

Она была права, на самом деле я хотел только узнать, готов ли уже завтрак.

Джука не училась в школе, не умела читать. Ей и ни к чему это было. Она обладала кое-чем получше. Моя мать умела, раз услышав стихи, запомнить их навсегда: слова словно впечатывались в ее мозг. Она была ходячей библиотекой, хранившей не только стихи, но и историю, романы, Писание и даже подслушанные разговоры – все, что ей хотелось запомнить.

Джука указывала на дедовские часы. Пять часов утра. Она ставила на стол две миски, и я усаживался поесть овсянки с Генрихом IV, сэром Джоном Фальстафом и с матерью: изобретательницей и библиотекой.

Милутин, мой отец, был священником в маленьком приходе: всего около сорока семей. Мы жили у церкви. Не спросив моего мнения, он в день моего рождения дал обет посвятить мою жизнь Богу. Он, можно сказать, отказался от меня. Он мечтал, что я стану великим священником сербской православной церкви.

Только мне, Сэм, хотелось другого.

Когда мне было восемь лет, я думал: наверняка я смогу научиться летать. Я ощущал полет в своих костях. Я чувствовал, как мои кости становятся пустотелыми, готовясь к полету в великую синеву. И я взобрался на крышу амбара. Ветер был слабым. Я подобрался к краю крутой амбарной крыши. Посмотрел вниз. Земля была далеко. Я раскрыл зонтик. Не потому, что он был мне нужен. Просто для страховки.

Свесив одну ногу с края крыши, я набрал в грудь воздуха. Двинул вторую ногу вперед, в пустоту воздуха, встав на след птиц.

Результат оказался не тот, которого я ожидал.

Мой желудок взлетел в волшебной невесомости. Он взмыл вверх. Увы, остальное мое тело повиновалось законам физики.

Вскоре я очнулся на земле, немного побитый. Гусь щипал мне волосы, а зонтик вывернулся наизнанку. Я не заплакал, не стал ныть: «Ах, мои бедные кости!», или «Ах, что я сделал со своим чудесным, совсем новеньким телом!». Вместо этого я, уставившись в небо, думал: «Нужно еще немножко поупражняться, и у меня наверняка получится».

Я рос, и вместе со мной рос список мучивших меня болезней. Однажды, в разгар эпидемии холеры, я слег в постель на девять недель. Я бредил в лихорадке, а придя в себя, обнаружил, что отец, сидя у моей постели, запросто беседует с Господом.

Милутин:

– Мальчик целиком Твой. Если Ты позволишь ему выжить, я обещаю посвятить его жизнь служению Тебе.

Бог:

– Не знаю, не знаю. Он выглядит очень чахлым. Слабоват для меня. Не уверен, что он мне нужен.

Милутин:

– О, нет. Он Твой. Он будет Твоим великим служителем.

Я:

– О, дайте мне умереть!

Мне претила мысль о церкви. Наяву меня преследовали планы и надежды отца. Он впал в отчаяние. Он начал подозревать, что я подцепил заразу из книг, которые читал. Он сам читал запоем, но, заставая меня за книгой, впадал в ярость. «Нет, Нико, нет! Чтение ужасно вредит твоему здоровью. Я не позволю своему ребенку так рисковать жизнью!» Я пропускал его наставления мимо ушей. Я только в книгах находил покой. Действительно, за время той болезни я прочел столько, что хватило бы на каталог целой сельской библиотеки. У моей кровати постоянно лежали три стопки книг. Эти стопки вырастали выше людей, и я, может быть, из-за лихорадки, воображал их тремя мудрыми друзьями. Стопки препирались между собой, но со мной – никогда. Каждая нянчилась со мной, как заботливая сиделка. Если я не спал, то читал: заглатывал романы, иной раз по два в день. И, похоже, эти книги прижимали меня к Земле. Они удержали мое тело, когда оно готово было отправиться куда-то в другое место.

В самый тяжелый момент болезни, на самом краю, я напал на книгу нового автора – молодого американского писателя. Да, Сэм, это была твоя книга. Текст ее был вроде холодного компресса на лоб. Книга советовала: «Я не врач, но послушай моего совета. Пусть тебе станет еще хуже, мальчик, и тогда твой отец, может быть, откажется от замысла отдать тебя церкви. Если перед ним встанет выбор: стать тебе инженером-электриком или покойником, он, пожалуй, выберет первое».

– Блестящая мысль, – сказал я и впал в беспамятство, больше похожее на кому.

Когда много дней спустя я очнулся, родители стояли надо мной. Мать и две сестры плакали, отец смотрел безумным, диким взглядом, и еще там была цыганка, которая с улыбкой облизывала губы и смешивала вонючее снадобье, которое должно было вернуть меня к жизни.

– Папа, – сумел выговорить я прежде, чем проглотить ее зелье, – может быть, если бы у меня было, ради чего жить, я бы поправился.

– Да, дорогой мой, да, все, что угодно.

– Я хочу учиться на инженера.

– Конечно, конечно. Все, что хочешь.

И я почти сразу выздоровел. После девяти месяцев, проведенных в постели, я встал и отправился в школу, где особенный упор делался на преподавание технических предметов.

Не надо думать, что с тех пор я стал воплощением цветущего здоровья. Нет. И в школе, и после, в Будапеште, когда я решил, что от школы мало толку, я оставался ранимым и слабым. Болезненным. Болезнь, кажется, стала основой многих моих идей – бредовых идей. Я видел кольцо, охватившее экватор, удерживающееся на весу силой гравитации. Кольцо оставалось неподвижным, а земной шар под ним вращался. Люди взбирались на него по канатам, чтобы за один день обогнуть мир на моем кольце.

Я жил под ужасным давлением. На меня давила моя юность. Я должен был либо пробить дорогу своим идеям, либо задохнуться в них. Так что, может быть, в ущерб своему телу, я забывал поесть. Я забывал об отдыхе, чтобы не отрываться от работы. В один из тех дней я внезапно проснулся – что было странно, так как чаще я вовсе не спал. Передо мной на столе лежало открытое руководство с азбукой Морзе. Должно быть, я задремал над ним.

Меня разбудил страшный шум.

– Не покидай меня! О я, несчастный. Я червяк! Я пылинка от праха червя!

Шум с такой силой раскатывался по половицам, что мог бы вызвать землетрясение.

Я зажал уши ладонями, но по сравнению со звуком такой силы это было лишь малое облегчение. Я всегда был чувствителен.

– Поклянись, что ты встретишься со мной завтра! Поклянись, не то я перестану дышать! – Звук, казалось, проникал мне в мозг сквозь глазницы, через нос, через рот.

Я жаждал перестать дышать – что угодно, лишь бы прекратился этот шум, пока мой разум и тело не взорвались, пока лопнувшие сосуды не залили кровью мозг, расплескав все знания, приобретенные мною в Граце, по стенам моей комнаты. Вычисления, физика, инженерный курс готовы были залить мой стол, кровать и книги.

Тот, кто вопил, замолк на мгновение и перешел к плачу и стонам, и я, не отнимая ладоней от ушей, воспользовался этим шансом. Я выскочил из комнаты и постучал в соседнюю дверь, в уверенности, что крики несутся оттуда. Войдя, я обнаружил, что мой сосед крепко спит, и двинулся дальше по коридору пансиона, пробуя все двери подряд. Везде я находил одно и то же – спящих.

Голос снова завел:

– Милая, пожалуйста. Сердце мое! Моя радость! Моя единственная!

Я дотащился до входной двери и вышел на улицу в надежде найти спасение от шума, готового разбить меня пополам. Звук нарастал: вибрация отдавалась во всем теле, так что стучали зубы и кости. Я помчался по городским улочкам, думая об одном – найти того, кто вопил, и заткнуть ему рот. Сняв пиджак, я навернул его на голову, как тюрбан, чтобы смягчить вибрацию. Я обхватил голову руками, но «О я, несчастный» прорывалось в уши, пронизывая меня до мозга костей – каждый слог был как лезвие отравленного ножа, которым вскрывали мне кости и жилы.

Я бежал на звук, пересек три проспекта и реку по мосту. Мощность звука возрастала. Я не сомневался, что рябь на воде поднята не ветром, а волной звуковой бомбы, разносившей меня на куски. Я бежал так быстро, что мои ноги и легкие скоро изнемогли. Я все бежал, до самой окраины города – расстояние приблизительно три и две десятых километра от моего пансиона. Я должен был прекратить его вопли. Шум становился громче. Наконец я остановился: звук и расстояние выпили из меня все силы. Я перешел на шаг. Я уже еле тащился, когда наконец на расстоянии 4,1 километра от своей комнаты, увидел юнца, чей голос едва не прикончил меня. Он стоял на улице перед домом, заглядывая в окно, где, надо думать, жила его возлюбленная. В ее окно он и орал:

– Ненаглядная моя, я гибну!

Звуковая волна буквально сбила меня с ног. Меня приподняло в воздух и отнесло на пять футов.

– Сударь, – попытался выговорить я, но он меня не слышал. Я истратил столько сил, что не мог совладать с голосом. – Сударь, умоляю вас, – начал я громче, но этот человек словно оглох.

От его последнего вопля: «Я бы отдал тебе свое сердце, но его уже нет, госпожа моя! Ты разбила его!» – я упал замертво, пораженный звуковой волной. Разбитый и заброшенный как старая тряпка в уличной пыли, я потерял сознание, но прежде успел запомнить две последние мысли, мелькнувшие в мозгу. Первая: в звуковых волнах кроется огромная энергия. Вторая: если я хочу стать изобретателем, я не должен влюбляться.

Да, правда, я всегда был слишком чувствителен.

В последовавшие за этим случаем дни и недели мое восприятие оставалось в том же сверхчувствительном состоянии. Муха, опустившаяся на мою шершавую простыню, производила глухой удар у меня в голове. Телега, проезжающая за мили от пансиона, отзывалась дрожью во всем теле, подобно приближающейся колеснице апокалипсиса, а когда за городом проходил локомотив, у меня чуть кости не выскакивали из суставов. Даже луч солнца давил с такой силой, что голова, казалось мне, вот-вот сплющится, как дыня. Я подложил под ножки кровати резиновые подушечки – барьер, чтобы смягчить донимающие меня колебания, но и они не могли совладать со звуками, осаждавшими меня со всех сторон. Я, как индус, оборачивал голову шерстяным одеялом. Я забился в свою комнату и не выходил из нее. Я не знал покоя, но не от боли – я привык болеть, – а скорее от удивления перед своим состоянием. Что может означать такая повышенная восприимчивость? Как ее можно использовать? Я часто жалел, что не попал в то время под микроскопы медиков, которые могли бы узнать нечто новое о человеческом теле.

Много дней спустя стук в дверь едва не довел меня до рвоты, потому что каждый удар заставлял сжиматься мой желудок. Это пришел мой друг и коллега Анитал Сжигети.

– Хватит. С меня хватит, – прошептал Сжигети и, расшнуровав мои ботинки, напялил их мне на ноги. Зашнуровав оба ботинка, он заставил меня сесть на кровати. – Гимнастика – лучшее лечение от твоих болячек, и ты у меня займешься гимнастикой.

У меня не осталось сил ему сопротивляться.

Я бы совсем зачах, но Сжигети помог мне спуститься по лестнице и вывел за дверь. Там он зашагал – чуть ли не в припрыжку. Он тащил меня к реке. Мы спустились к мосту, и тут я уперся. Я был уверен, что пришла моя смерть. Давление такой конструкции над головой сплющило бы каждую клетку в моем теле. Сжигети держался другого мнения. Его дружба не знала пощады. Я затрепетал. Он уперся плечом мне в спину и силой втолкнул меня под мост. И когда мы вышли живыми с другой стороны, во мне затеплилась надежда. Мы пошли дальше. Жизнь по капле возвращалась к моим членам. Вскоре, когда стало ясно, что звук не убил меня, мы перешли на бег. И очень скоро мы уже прыгали и хохотали.

– Чудо! – во весь голос заорал я, но я не верю в чудеса.

Чудо означает просто, что мир науки более велик и удивителен и охватывает больше измерений, чем считали прежде. Я мчался как ветер, я вопил, и звук не убил меня. Я прыгал от восторга, и в тот миг радостного возвращения здоровья мне явилось прекраснейшее видение, хоть я не верю в бога. Я увидел двигатель переменного тока, бесшумно вращающийся в синапсах моего мозга. Я, наконец, разрешил головоломку, как будто предшествующие недели болезни были своего рода беременностью, и там, на улицах Будапешта, родился величайший труд моей жизни!