Текст книги "Тернистый путь"

Автор книги: Сакен Сейфуллин

Вошли в юрту Мукая. По моей просьбе всем аулчанам Мукай представил меня так:

– Это сын Катши, родной сестры отца. Он доводится мне жиеном. Возвращается с завода Екибастуз на родину в Акмолинский уезд.

Мукай жил в залатанной, темно-серой четырехстворчатой юрте с молодой женой и маленькой дочерью. Судя по обстановке, жил он бедновато. Меня усадили на стеганое одеяло в почетном углу. Узнав о кончине старшего сына Ильяса, жена Мукая громко зарыдала. Быстро собралась детвора, прибежала старуха Балабая, родная сестра Мукая, все громко заплакали. Пришла рослая, круглолицая, жгуче черноволосая девушка, свояченица Мукая, младшая дочь Балабая. Пришли два сына Балабая. Словом, все дети и все женщины четырех юрт оказались в сборе, чтобы поплакать.

АУЛ, ПОДАРИВШИЙ ОТДЫХ

Аул Балабая благополучно перенес суровую зиму. Он расположен на самом дальнем краю Баян-аульского района, почти на стыке границ Каркаралинского и Акмолинского уездов. С вершины Сары-адыра, если смотреть на юго-запад, увидишь земли Каркаралинского уезда, повернешься на запад – увидишь земли Акмолинского уезда, а на юге недалеко и граница Семипалатинского уезда, виднеются горы в голубом мареве.

Все четыре хозяйства аула живут в согласии, как одна семья. Люди простые, душа нараспашку, обычай гостеприимства, свойственный казахам, соблюдают охотно. Не болтливые, не пройдохи, не способны на подлость. Я быстро свыкся с ними, нашел общий язык.

Жил я у Мукая. Меня вдоволь угощали оладьями, кислым молоком и сливками. У него было четыре или пять коров, все с телятами, около двадцати овец, четыре тощих лошади. На гнедом куцем жеребце Мукай намеревался отвезти меня в родной аул, но только после того, как потеплеет, появится трава и жеребец поправится, наберет сил. До наступления этого удобного момента я остался жить, отдыхать у Мукая.

Итак, пройдя пешком восемьсот сорок четыре версты, я добрался до аула Балабая на Сары-адыре, на стыке четырех уездов Акмолинской и Семипалатинской губерний. После такого большого и многострадального пути я наконец нашел спокойный отдых в этом ауле. Легко сказать, восемьсот сорок четыре версты! В 1919 году в суровый январский мороз нас погнал отряд атамана Анненкова из Акмолинска в Петропавловск. Четыреста верст я прошел пешком. Бежал из омского лагеря, поездом добрался до Славгорода и оттуда во время таяния снега прошел до Павлодара сто пятьдесят две версты, из Павлодара в распутицу по колено в воде прошел до Баяна сто девяносто две версты. И наконец из Баяна до аула Балабая прошел около ста верст…

Я полюбил аул Балабая. Все хорошие, откровенные, не щепетильные люди. Я быстро стал поправляться. Зажили израненные ноги, окрепли мускулы. Дни стали теплее, зазеленела трава. Аул Балабая перекочевал на Кок-озек, на восток от Сары-адыра. В ауле я стал своим человеком. У Балабая было около сорока лошадей, сто пятьдесят овец и множество коров. Я ухаживал за скотом, караулил табун. Аул располагался в одиночестве, некого было кликнуть на помощь в случае нападения грабителей, конокрадов. «Забывая о зле, не дождешься добра» – гласит народная поговорка. Ближайший аул от нас находился в десяти-пятнадцати верстах на восток, кроме него на зов прийти некому. А бродячих воров много, время нехорошее после голодной зимы.

Однажды к вечеру сам Балабай с вершины сопки заметил группу подозрительных всадников с южной стороны Сары-адыра. Он прискакал в аул. Все шестеро мужчин сели на коней. Мне оседлали темно-серого, на котором ездила дочь Балабая. Вооружились дубинками. Было одно ружье, которое взял я. Демонстрируя свое вооружение, мы поскакали в сторону подозрительных всадников. Но те, заметив нас, не стали ждать стычки и поскакали в сторону горы Семиз-буги – Жирный олень. После недолгого преследования мы вернулись обратно.

После этого случая я стал охранять по ночам лошадей Балабая. Если появлялась в окрестности сомнительная личность, то я тут как тут верхом на доброй лошади Балабая. Табун в сумерках пригоняли в аул. Дочь Балабая ночью сторожила овец в загоне. Вот мы вместе с ней вдвоем и коротали весенние ночи.

…Расстелив на зеленой травке узорчатую кошму, сидит дочь Балабая возле загона. На плечи ее накинут халат, в руках звонкоголосая домбра. А вечер ласковый, теплый, весенний. Сине-голубое небо как будто прошито бесчисленными серебряными гвоздями, оно кажется большим шатром из голубого бархата. Изредка пройдут белые перистые облака, будто из чеканного серебра. А луна – словно золотое блюдо подвешено к своду голубого шатра. Звезды и луна озаряют темную, тихо дремлющую землю. Овцы в загоне спят… В тиши дремлет аул. Только изредка слышится блеяние, негромкое мычание скотины. Вся вселенная до высокого неба как будто в колыбели приятного опьянения.

На узорчатой кошме сидит дочь Балабая, безмятежная красавица степи с домброй в руках. Я лежу на спине И гляжу в небо, будто хочу сосчитать звезды, купаюсь в глубоком море моей мечты. Рядом с нами стоит темно-рыжий жеребец с белым пятном на лбу. Поводья привязаны за переднюю луку седла. Красивый скакун тоже как будто мечтает, дремлет, изредка чмокает губами. Кругом тишина… Но вот послышалась нежная мелодия домбры. Домбра дрожит, словно размышляет о чем-то. Красавица, дочь Балабая, исполняет песню «Зулкия», сочиненную в Акмолинске. Своей печальной песней Зулкия как будто утешала себя, как ребенка…

 
Я Оспанбая дочь, Зулкия.
В руках Зулкии гармошка.
Альди-ай!
Чем жить мне с плешивым глупцом, лучше я
Уйду в компании с хорошим.
Альди-ай!
Не плачь, мой младенец, не плачь, перестань,
Не плачь ты, мой светик, усни.
Альди-ай!
Ведь телка-двухлетка все стадо ведет.
В горе морщинки лицо мне покрыли.
Альди-ай!
Тобою плешивый владеет за скот.
Кто может перечить всевышнего силе?
Альди-ай!
Не плачь, мой младенец, не плачь, перестань,
Не плачь ты, мой светик, усни.
Альди-ай!
Жила я на острове Красный тростник.
Плешивый не пара мне, как я пойду?
Альди-ай!
Хоть был бы он ровня, а не старик,
То разве бы я так проклинала судьбу?
Альди-ай!
 

 
Не плачь, мой младенец, не плачь, перестань,
Не плачь ты, мой светик, усни.
Альди-ай!
Кого может тронуть девушка плачем?
Кто может принесть ей от бед избавленье?
Альди-ай!
Напрасно просить у бога удачи —
Вырваться трудно, коль ты в заточенье.
Альди-ай!
Не плачь, мой младенец, не плачь, перестань,
Не плачь ты, мой светик, усни.
Альди-ай!
 

…Она утешает сама себя, потому что никто не проявляет участия в судьбе бедной девушки, никто не обращает внимания на ее слезы.

А земля и небо молчат. Небо и земля – глухи…

Я рассказал об одном из вечеров, который мне запомнился.

Вскоре разнеслась весть, что в соседние аулы прибыли волостной управитель и пристав.

Хотя во время колчаковщины и правления алаш милицию все величали «начальником», но в окрестностях Баяна звали по-старому «приставом».

«Зачем приехали? По сбору чего?»– встревожился аул Балабая. Оказалось, что для нужд фронта с каждого аула требуется по одной лошади, по одной телеге, по одной кошме и по одному жигиту.

Вслед за этой вестью пришла и другая весть: «Пригодного коня с телегой забирают насильно. Жесток и волостной и пристав. Волостной – один из потомков Чермана, из рода Каржас.

У Балабая имелась одна сносная телега и пять хороших жеребцов. Самый лучший из них – беговой темно-рыжий жеребец с белой отметиной на лбу. Сыновья Балабая говорили, что волостной Черманов залюбовался им еще тогда, когда жеребцу было всего два года от роду. В 1916 году, когда казахскую молодежь забирали на тыловые работы, на скачках этот темно-рыжий двухлеток получил приз. После скачек волостной Черманов освободил двух сыновей Балабая от тыловых работ и за это забрал призового жеребца с отметиной. После свержения русского царя сыновья Балабая сами забрали жеребца обратно. Теперь, при власти Колчака и алаш-орды, тот же Черманов снова стал волостным. Усердствуя по сбору помощи войскам алаш-орды, он притеснял народ так, что у того хрустели кости. Было ясно, что Балабаю он не простит угона призового жеребца, своего любимца.

Аул переполошился. Мукай обратился ко мне за советом. Я предложил свой план – в крутом овраге спрятаться вместе с телегой и лучшими жеребцами из табуна.

Захватив с собой кислого молока, кумыса и творога, мы с одним из жигитов Балабая уехали из аула. Подо мной темно-рыжий жеребец с отметиной, других коней мы вели за собой в поводу. Мы договорились – когда волостной уедет из аула, нам должны сообщить об этом, причем вестовой сначала должен подняться на возвышенное место, чтобы мы смогли его заметить издали.

Мы поселились на оставленной зимовке в горах, кормили сеном лошадей, днем и ночью зорко их караулили. Днем, раздевшись до пояса, мы с жигитом подставляли свое тело теплым лучам солнца. Я рассказываю веселые истории, мой слушатель смеется:

– Эй, Дуйсемби, ты очень забавный человек!

Мы спасли от волостного коней и телеги. Больше месяца я пробыл в ауле Балабая.

Когда днем дочь Балабая доила кобыл, я держал жеребят. В пору весны я досыта насмотрелся и налюбовался беспечной жизнью жеребят, резвящихся под лучами теплого солнца на зеленой лужайке…

Куцый гнедой жеребец Мукая, наконец, поправился. Началось лето.

Пришел день, когда Мукай запряг своего гнедого. В телегу постелили старую узорчатую кошомку. Я сел на место кучера, а Мукай в роли хозяина уселся сзади, на почетное место в телеге.

Мы распростились с гостеприимным аулом Балабая и поехали. Обноски своей зимней одежды я оставил в доме Мукая. У Ильяса я сменил ушанку на тымак из серой мерлушки. Отдал Ракишу, сыну Ильяса, свою суконную тужурку, надев взамен залатанный бешмет. Жене Мукая я отдал свой хорьковый полушубок, а взамен надел поношенный халат из дешевой материи.

В рваном ситцевом халате, в потертом тымаке, в штанах из овечьей шкуры, в тупоносых сапогах, я был похож на кучера. Человек в такой одежде только для того и годится, чтобы запрягать и распрягать лошадей, выводить их на луг, стреножив, пасти, одним словом, ухаживать за лошадьми.

Я не намерен подробно описывать всю нашу дорогу от аула Балабая до нашего аула, чтобы не утомлять читателя. Расскажу вкратце.

Переехав границу Павлодарского уезда, мы оказались на Акмолинской земле. Не спеша в течение десяти дней добирались до южных аулов Акмолинского уезда.

Всюду обсуждалось поведение большевиков и «желтых русских» – так называл народ чиновников Колчака и русских буржуев. Большая часть населения потихоньку проклинала «желтых» и открыто заявляла о своем добром отношении к большевикам.

Мы достигли берегов реки Сабыр-кожа, где обычно наш аул располагался на лето. Но нынче аул не смог добраться сюда и остался в долине реки Есен. От Сабыр-кожи до Есена примерно сто верст. Здесь аулы редки. В пятнадцати-двадцати верстах от Сабыр-кожи на берегу речки Кундызды располагаются два аула. Затем снова, примерно через пятнадцать-двадцать верст, на берегу озер Шоптикуля и Жаманкуля находится еще два аула. Затем на берегу Нуры есть еще два поселка, а дальше вплоть до нашего аула – безлюдно.

К закату солнца мы переправились через Сабыр-кожу и увидели два богатых аула с белыми юртами. Вдоль реки, пощипывая сочную зеленую траву, пасся многочисленный табун саврасых лошадей. За аулом звонко блеяли отары белых овец. Очень много коров и верблюдов. Аул не только богат, но и знаменит – в нем хозяйничает известный дворянин Жангир, внук Коныр-Кулжи Худаймендина – бывшего городничего, в свое время управлявшего всем Акмолинским уездом. В ближнем ауле живет сам Жангир, а в ауле подальше – его зажиточный толенгут. Три больших белоснежных юрты Жангира высятся как минареты. Мы во все глаза неотрывно смотрели на аул и на множество скота. Я видел аул Жангира впервые, хотя прежде жил неподалеку.

Когда мы переправились через Сабыр-кожу и выехали из оврага, навстречу нам показался всадник, ведущий в поводу второго коня. Безусый, безбородый худощавый жигит был хорошо одет. Я сразу узнал его, но не подал виду. Поздоровались, расспросили друг друга. С жигитом говорил Мукай, а я безмятежно разглядывал аул, делая вид, что совершенно не узнаю встречного жигита. Он здешний. Имя его Ауесхан. Его отца звали хаджи Ахметжаном. Ауесхан учился в Акмолинской городской русской школе вместе со мною, но только в младшем классе. В 1916 году в связи с восстанием казахов он целую зиму провел в тюрьме и освободился после свержения царской власти.

Сейчас Ауесхан, пристально глядя на меня, расспрашивал, куда Мукай держит путь.

– Вы едете в аул ененцев из рода Тока?[79]79
  Тока – основоположник большого рода. Сын его Бесим имел двух жен – Ботей и Даулетбике. Позднее его старшую жену Ботей потомки с почетом называли Енен – мать. Сакен Сейфуллин принадлежит к этому роду.


[Закрыть] —спросил он.

– Едем в аул Жанибека! – ответил Мукай. – У вас там родственники?

– Сейфулла доводится нам жиеном.

Я спокойно, холодно поглядел на Ауесхана, который в свою очередь упорно продолжал изучать меня взглядом.

– А вы кем доводитесь Сакену? – спросил меня Ауесхан.

– Кто такой Сакен?

– Известный Сакен Сейфуллин – Садвокас, – твердо сказал Ауесхан.

Я с удивлением обратился к Мукаю:

– О каком Сакене он говорит?

Ауесхан начал описывать мне меня же самого.

– Как же вы не знаете Сакена? У Сейфуллы был сын по имени Сакен… Увы, забрали его в тюрьму, пропал он… – с сожалением закончил жигит.

Мне не хотелось оставлять Ауесхана в неведении. Но ведь известны казахские обычаи: раскроешь тайну своему другу, а он непременно передаст другому, тот третьему – и так на всю округу.

Ауесхан тронул было коня, сказав «до свидания», но тут я не выдержал:

– Как вас зовут?

– Ауесхан! – последовал ответ.

– Неужели вы не узнаете меня?

Ауесхан мигом слетел с коня и со слезами на глазах обнял меня. Он обрадовался встрече, как ребенок.

– Колчак свирепствует, – рассказывал Ауесхан. – В одном поселке между Акмолинском и Атбасаром поднялись крестьяне вместе с большевиками и хотели освободить Атбасар, но тут подоспел многочисленный отряд колчаковцев. Он разгромил восставших. Многие селения сравняли с землей. После этого в Акмолинске расстреляли всех заключенных. Если кто-нибудь по злобе укажет, мол, «это – большевик», то дело с концом. Одного учителя из волости Кум-куль, признав большевиком, увезли в город и расстреляли. Арестовали Бекетаева Толеубека и его сына Сеитрахмана. Расстреляли твоего товарища Нургаина и многих других людей, – заключил Ауесхан.

Со стороны верховья реки подъехал к нам верховой с гончей собакой. Поздоровались. Не слезая с коня, он спросил у Ауесхана, кто мы такие?

– Они из рода Суюндика. Доводятся нагашы Сейфулле из рода Тока, – разъяснил Ауесхан.

– А-а, отца Сакена? – жигит что-то пробормотал и уехал.

Мы попрощались с Ауесханом. По его совету, мы не стали останавливаться на ночлег у Жангира, потому что у него находился волостной с писарем, а проехали в следующий аул, где жил его богатый толенгут по имени Байтуган.

У Байтугана около трехсот овец. Много коров и волов. Живет он в большой белой юрте. Мы распрягли гнедого жеребца и подошли к юрте. Байтуган со своей старухой не пустили нас.

– Наш дом не гостиница для бродячих казахов! Убирайтесь подальше!.. – завопили они.

– Мы в безвыходном положении. Мы не просим нас угощать, но хоть не прогоняйте! – По казахскому обычаю мы заспорили и со скандалом самовольно вошли в юрту. Хозяева вышли и начали бранить нас с улицы. Мы вдвоем остались в чужой юрте. Через некоторое время вошла сноха, развела костер, пришел и взрослый сын хозяина. Оба молча глядели на нас. Потом вошел и сам Байтуган. После всех подсела к костру и старуха.

Это было в месяц великого поста. Специально к «ауыз ашару»[80]80
  «Ауыз-ашар» – пища, приготовленная к вечеоу, когда постящийся впервые за целый день раскроет рот, (Дословно – «к раскрытию рта»).


[Закрыть] приготовили чай, угостили и нас. Во время чаепития хозяйский сын ударил свою жену кулаком по лицу. Жена упала навзничь, выронила из рук посуду…

«Какие они вежливые», – подумал я.

Постепенно с нашим вторжением свыклись и начался разговор с Байтуганом. Притворившись ничего не знающим, я спросил о житье-бытье Жангира. Байтуган безудержно начал восхвалять его за щедрость.

– Однажды для своей суки, которая в первый раз ощенилась, он заколол ягненка, чтобы накормить ее свежим мясом… Когда он отдавал зекет[81]81
  Зекет – религиозный налог.


[Закрыть], то сам лично отсчитывал сто лошадей и каждую сто первую лошадь, пусть это будет самый драгоценный конь, без колебания отдавал мулле… Во время жертвоприношения он всегда забивал крупного вола. И слугам своим раздавал скот, чтобы и они приносили его в жертву. Щедрее этого дворянина еще никого не было на земле…

Когда Байтуган кончил возвеличивать своего хозяина, я начал ругать Жангира, раздразнил и совсем доконал бедного Байтугана!..

Дождь шел всю ночь… Мы с Мукаем, скорчившись, без постели лежали в юрте. Спозаранку старуха опять начала ругать нас и с остервенением выбросила на улицу нашу упряжь, внесенную на ночь в юрту… Я проснулся от зычного голоса старухи и начал собирать сбрую.

– Посмотри на них, дугу и хомут внесли в юрту! Неужели кто-то позарится на этот хлам?! – кричала старуха.

На водопой я водил коня сам и прошел нарочно вблизи от аула Жангира. Раньше я слышал, что у дворянина есть неописуемой красоты дочери. Мне захотелось увидеть их, вот почему, пустив коня пастись, я долго лежал у реки, вблизи белоснежной юрты…

К полудню мы уехали. После ночного дождя дорогу развезло, лошадь еле тянула телегу и поэтому мы шли пешком. К вечеру добрались до Шоптикуля. Возле озера мы повстречались с тремя всадниками, жигитами из аула, в котором мы хотели сегодня переночевать. В этом ауле жили казахи из рода Тока. Три жигита долго ехали рядом с нами. Один из жигитов, Абиш, 1917 году, когда здесь проводили аульные собрания по выборам в комитеты, встречался со мной. Свесившись с седла, он долго глядел на меня, но так и не узнал. Жигиты уехали своей дорогой.

Поздно вечером мы приехали в аул Бейсембая на Шоптикуле. Утром пили чай в юрте одного из сыновей Бейсембая по имени Бексултан. Во время чаепития зашел с улицы молодой жигит и разговорился с нами. Почему-то ему захотелось посмеяться надо мной. Я притворился наивным простаком, жигит клюнул на эту удочку и обрадовался безмерно.

В юрте сидел беркут. Глядя на него, я спросил:

– Это что за птица такая, не филин ли? Жигит досыта насмеялся и спросил меня:

– Разве в нашем краю не бывает беркутов?

– Говорили, что бывает… Я не представлял его таким… Он чем питается, пшеницей?

Жигит громко расхохотался.

– А где он живет? Наверное, в этом озере обитает? – продолжал я.

Вдоволь насмеявшись, жигит объяснил:

– Мы его поймали в горах Карт… Они там гнездятся!

Этот аул зимовал возле невысокой сопки Карт, всего в полутора верстах отсюда.

– Ой-бой, видимо, Карт – недосягаемая гора?

– Да, до вершины ее не доберешься верхом на лошади!

– А для чего вы беркута держите? Он вам яйца несет? – продолжал я разыгрывать жигита.

– Да, мы его заставим нести яйца! – отвечал довольный жигит.

Из аула мы уехали неузнанными. На расстоянии окрика от этого аула стоял аул Кошмагамбета, на берегу озера Жаманкуль. Аул готовился к откочевке. Здесь жили две старшие двоюродные сестры моего отца. Не поздороваться с ними, проехать тайком я считал для себя непозволительным. Аул, свертывающий юрты, в суматохе откочевки не обратил на нас внимания. К этому времени как раз подъехал Абиш, встретившийся с нами вчера на дороге. Он все еще не узнавал меня. Я отвел его в сторону и назвался.

– Теперь ступай к моей сестре и расскажи обо мне. Только пусть она не плачет, когда будет здороваться. Пусть сделает вид, будто не узнает меня!

Сестра разбирала юрту. Абиш подошел к ней, что-то сказал, и они вдвоем направились к нашей телеге. Подойдя ко мне, сестра не удержалась и громко зарыдала!..

Моментально все аулы, находящиеся на берегах Шоптикуля и Жаманкуля, узнали о моем появлении. Кто на лошади галопом, кто пешком заторопились в аул, чтобы повидаться со мной. Дальше скрываться я уже был не в состоянии.

Пообедав, напившись кумыса, мы запрягли в телегу двух отборных упитанных жеребцов и помчались дальше. По пути встретили едущего из города купца, полутатарина. С ним были два жигита из нашего аула, работающие у него по найму. Жигиты проехали мимо, не узнали меня. Нас сопровождал паренек из аула Кошмагамбета. Мы посылали его вдогонку за жигитами из нашего аула, чтобы он тайком от купца сообщил им обо мне.

– Сначала пусть незаметно придет старший из них – Дильмагамбет, а после пусть подойдет младший – Алшагир, – наказал я.

Паренек убежал. Вскоре к нашей телеге прибежал Дильмагамбет. Плачет, торопливо озирается и спрашивает у нас:

– Где Сакен?..

Он тоже не узнал меня.

Купец сделал привал на берегу Нуры, пустил лошадей пастись. Мы тоже остановились, распрягли лошадей и вскипятили чай. Подошел Алшагир, безмерно веселый, как ребенок.

На другой день мы прибыли в наш аул. Дильмагамбет нашел предлог, отпросился у купца и поехал вместе с нами. Я послал его в аул, чтобы он подготовил мою семью – отца и мать, братьев и сестер, и, во-вторых, предупредил, чтобы, кроме нашей семьи, никто не узнал о моем приезде. Повидавшись с родными тайком, я отправлюсь в Туркестан.

– Скажи, что мы являемся нагашы моему отцу, прибыли из Павлодарского уезда, – несколько раз строго наказал я Дильмагамбету.

Быстро подъехали к соседнему с нашим аулу. Увидели большую группу мирно беседующих людей. Нам навстречу поскакал мальчик на коне. Я сразу узнал Жамана, сына Сулеймена. Поздоровавшись, он спросил, куда мы едем и откуда.

– Едем из Павлодарского уезда, доводимся нагашы Сейфулле. Мы из Айдабола, относимся к большому роду Суюндика…

Мальчик помчался обратно к своим, чтобы рассказать.

Оставалось совсем немного до нашего аула. Мы увидели скачущего навстречу жигита со вторым свободным конем в поводу. С этим жигитом я вместе рос с детства. Зовут его Кадырбек. Увы, он тоже не узнал меня! Он круто остановил коня, спросил у Мукая, куда едем, и хотел было скакать дальше, но я не вытерпел:

– Вы из какого аула?

Он узнал меня по голосу, быстро оглянулся. В сильном смущении торопливо спрыгнул с лошади. Тут мы все рассмеялись.

Подпрягли обеих лошадей Кадырбека и помчались. Вскоре заметили вдали группу всадников. Скачут, торопятся. Издалека видно, что среди всадников скачет одна женщина в белом кимешеке.

Кадырбек начал махать им рукой. Всадники галопом направились в нашу сторону, пыль летит столбом. В белом кимешеке скакала моя мать Жамал. Мы остановились, почтительно сошли с телеги. Люди моего аула осаживали коней и бежали ко мне. Все в растерянности. Бедная мать совсем лишилась рассудка, о чем-то лепечет, сама не зная о чем…

Я хотел приехать в родной аул тайком. На другой день о моем приезде узнали жители пяти окрестных волостей. Через неделю о моем приезде узнали все сорок восемь волостей Акмолинского уезда…