Текст книги "Тернистый путь"
Автор книги: Сакен Сейфуллин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 29 страниц)
С грохотом отворилась дверь. Вошли Сербов, начальник караула, надзиратели и двое русских в казахских одеждах. Сербов скомандовал:
– Встать!
Мы встали.
Сербов с улыбкой обратился к одному из своих спутников, показывая на нас:
– А это – казахское отделение, господин сотник.
– Начальство, значит, – «догадался» сотник.
– Да, большевистские птенцы, но мы обрубили им крылья, не дали взлететь! – самодовольно закончил подвыпивший Сербов.
На следующий день мы узнали, что Павлова искромсали саблями…
Были в тюрьме и такие заключенные, которых не подвергали истязаниям. Они как-то оставались в стороне, хотя и не были безучастными, когда слышали стоны заключенных, избиваемых бандитами-тюремщиками.
Попадали в тюрьму и крестьяне, далекие от политической борьбы, но отказавшиеся вступить в белую армию.
После очередной мобилизации бросили в тюрьму немца по фамилии Гоппе, якобы агитировавшего молодежь не подчиняться властям.
На вид ему было не более двадцати лет. Родом он оказался из села Долинки Акмолинского уезда. Русским языком владел плохо, а по-казахски почти ничего не понимал. Но тем не менее это не помешало найти нам общий язык.
Однажды в полночь в нашу камеру ворвались надзиратели и два вооруженных солдата.
– Гоппе, вставай, пошли! – послышалась команда.
– Куда? – спросил он.
– На допрос!
Мы долго не спали в ожидании товарища. В тюрьме тишина. За решетчатым окном непроглядная тьма. Только белыми бабочками кружится снег, устилая землю. Белой стеной высится занесенная снегом тюремная ограда…
Ночь поглотила нашего товарища.
Прошло немало долгих минут. Вдруг снова послышался лязг отпираемой двери, и втолкнули измученного Гоппе. Пошатываясь, он дошел до своего места и упал.
Мы бережно уложили его, стали расспрашивать. Гоппе ничего не мог выговорить в ответ, только обнял меня и по-детски заплакал, приговаривая:
– Скажи, когда придут красные? Когда?..
– Не плачь, надо терпеть, ты же не дитя! Скоро придут красные, – как мог, успокаивал его я.
Гоппе скрипел зубами, сжимал кулаки.
Неподалеку от тюрьмы находилось русское кладбище. Вот туда-то и водили Гоппе четверо солдат. Избивали прикладами, пинали, валяли в снегу до тех пор, пока не устали сами.
Немного лучшим, чем в наших камерах, было положение в тюремной больнице. Днем двери не запирались. Одно время там лежали больные, наш Нургаин и учитель Горбачев.
Тусип хотя и не был больным, тоже попал в больницу, сразу же обособился как алаш-ордынский представитель.
Лечить больных приходил невзрачный фельдшеришка, плохо одетый и похожий на паршивого отощавшего коня.
В часы медицинского приема заключенные обычно высказывали свои жалобы на плохое самочувствие надзирателю и, получив его разрешение, шли к фельдшеру за лекарством.
Однажды и я, почувствовав недомогание, отпросился у надзирателя в «больницу». Кроме фельдшеришки там оказался Сербов и врач Благовещенский.
– На что жалуетесь?
– Да вот… появились колики, никак не проходят. Не дадите ли какого-нибудь лекарства? – попросил я.
Благовещенский осмотрел меня и попросил фельдшера дать мне лекарство. Ехидно улыбаясь, фельдшер сказал:
– Я бы дал этому типу яд для «скорого выздоровления!»
«Чего этому несчастному-то надо?»– с изумлением подумал я.
Если грозен Сербов – то у него власть. Он начальник тюрьмы, председатель комиссии по борьбе с большевиками, человек образованный – как-никак техник. Его цель в этой борьбе ясна! Он хочет властвовать, угнетать, командовать.
Но чего добивается несчастный фельдшеришка с протертыми штанами? Чего ему-то нужно? Он тоже алаш-ордынец, подобный тем, которые обивают колчаковские пороги с насыбаем за губой, с малахаем под мышкой, подобрав полы чапана, и вторят белогвардейцам: «Уничтожим большевиков!»
Бедные вы, бедные!
При Колчаке казахские деятели начали помышлять о создании национального совета.
Однажды тюрьму посетил омский прокурор. Обходя камеры, заглянул и в нашу. Расспросил о том, о сем, в общем ни о чем и повернулся к выходу. Но я окликнул.
– Можно вас спросить?
– О чем?
– До каких пор мы будем сидеть здесь без суда?
– До тех пор, пока будет образован национальный совет! – ответил он.
В это время красные уже подходили к Оренбургу и Уфе.
– А как скоро будет создан национальный совет? – продолжал я.
Он посмотрел на меня, помедлил и ответил:
– Не скоро! – и вышел.
Когда закрылась дверь, мы рассмеялись.
Так и текли похожие друг на друга дни и ночи…
Рядом с нами через стенку сидели три женщины. Они каждый вечер пели. Печальные голоса их разносились по безмолвной тюрьме. Грусть и тоска по свободе одолевали нас.
Из окованного железом окна тянет пронизывающей стужей. На улице морозно.
Но разве могут услышать и понять тюремные стены страдания заключенных? Напрасны слезы перед каменным безмолвием.
Нас опять перевели в другую камеру. Но и там не стало легче, время-то шло одинаково тоскливо и медленно. Иногда играли в шашки, рассказывали, читали книги, которые нам передавали тайком.
Я и парикмахер Мартлого, «максималист», ставший впоследствии большевиком, проводили в камере беседы, устраивали некое подобие собраний на свободе.
Так тянулись бесконечные дни…
В ЛАПАХ АТАМАНА АННЕНКОВА. ЭТАП ИЗ АКМОЛИНСКА
В один из злосчастных дней начальник тюрьмы с несколькими надзирателями ворвался в камеру и объявил:
– Готовьтесь к этапу – через два-три дня отправка.
– Куда? – спросил я.
– В распоряжение омских властей, – ответил Сербов.
Как только он удалился, камера загудела:
– Куда нас погонят? Что готовит нам судьба? Кто будет нас конвоировать?
О скорой отправке мы сообщили на свободу своим родным и близким. Попросили принести теплую одежду и по возможности передать хоть немного денег. Отец Абдуллы переслал сыну деньги под каблуком сапога.
В чьи руки мы попадем?
Скоро выяснилось, что в Омск нас будет конвоировать отряд под командованием известного колчаковского атамана – Анненкова и что пятнадцать солдат из его отряда уже прибыли сюда. Все они отъявленные головорезы и в отряд Анненкова вступили добровольно. Среди этих пятнадцати два офицера.
Здесь анненковский отряд пополнился добровольцами– акмолинскими молодыми казаками. Стало в отряде теперь человек сорок-пятьдесят. В руки этих отборных головорезов и собирались акмолинские власти передать нас для отправки в Омск.
Нетрудно было догадаться, что прибывший конвой для этапирования – испытанные палачи. Мы узнали, что по разрешению своего начальника они хотели вывести всех заключенных за город и там расстрелять. А потом оправдаться, что, дескать, «расстреляны при попытке к бегству».
И поползли один за другим тревожные слухи по всей тюрьме: «Пришел всем конец, никого не оставят в живых». Ползли и ползли вести, сея панику и ужас.
Дня через два в нашу камеру вошли начальник тюрьмы и начальник акмолинского гарнизона.
Раздалась привычная команда:
– Вста-а-ть!
Сопровождающие начальство солдаты умышленно забряцали винтовками и саблями.
Мы опять услышали о скорой отправке. Нас предупредили:
– Запомните: если хоть один из вас попытается бежать, расстреляны будут все!
Теперь уже по-серьезному мы начали собираться в путь.
Со свободы шли бесконечные передачи, чтобы обеспечить нас на дорогу. По слухам, подлежало отправке около пятидесяти заключенных. И только по болезни в акмолинской тюрьме должны были остаться двое – Нургаин и учитель Горбачев.
И вот приготовились мы к этапу:
Сидели на грязных нарах, чумазые, готовые к любым невзгодам.
Все двадцать арестантов нашей четвертой камеры с часу на час ждали появления конвоя. У каждого мысль: «Пусть ведут, куда хотят! Ожидание надоело»…
А погода лютая, январь. Зима по-настоящему вступила в свои права. Морозы трещат дьявольские. Дни короткие. Быстро наступают сумерки.
Заключенные, тесно сбившись по углам тесной камеры, перешептываются.
В разбитое решетчатое окно дует завывающий ветер, обдавая стужей.
Сидели мы долго, до полуночи. Все реже и реже слышались приглушенные голоса и наконец совсем умолкли.
Утомленные тревожным ожиданием неизвестности, так и заснули мы, одетые, скорчившись друг возле друга.
Темная ночь приняла в мрачную бездну всю тюрьму, и казалось, что заключенные не спят, а потонули, исчезли в удушливом мраке.
За окном слышим шаги часового да дробный стук капель, – это иней стаивал от нашего дыхания с обледенелых решеток. Порою откуда-нибудь из углов доносятся бормотание и сонные вздохи, иногда стон в тяжелом бреду:
– У-ух… А-ах!..
Случайно ли тяжкие беды обрушились на нас? Нет. Мы не готовили себя для легкой жизни. Мы взвалили на свои плечи трудную ответственную ношу. Мы ринулись на великую битву за свободу трудового народа! И если мы сами ступили на этот трудный тернистый путь, то обязаны мужественно вынести все невзгоды и взять перевал!
Да, трудно бороться, многие из нас стонут. Но за правое дело легче страдать, можно и умереть, если придется!..
Может быть, завтра нас выведут за город и расстреляют? Только вовеки веков не забудет нас трудовой народ, за счастье которого мы терпим муки! Так терпи и мужайся до конца, борец, продолжай начатое! Не падай и не сворачивай с тернистого пути, пока не одолеешь решающего перевала!
Я очнулся, разбуженный топотом и гулом голосов в коридоре. Моментально проснулись и товарищи.
Выглядываем через волчок в коридор, пытаемся узнать, что там творится.
Видим – снуют надзиратели туда-сюда, в руках зажженные лампы.
Светает… В камере медленно развеивается сумрак.
В коридоре появилось несколько вооруженных солдат, одетых в незнакомую нам форму. Грудь каждого перекрещена пулеметными лентами. На головах высокие, черные лохматые папахи с красным верхом. На плечах красные погоны с окантовкой. Держат себя развязно.
Вскоре весь длинный коридор заполнили солдаты в необычной форме. Застучали о каменный пол приклады винтовок.
– Отряд Анненкова… Отряд Анненкова! – послышались в предрассветной мгле встревоженные голоса заключенных.
Топот кованых сапог, стук прикладов, бряцание сабель, грубые, зычные голоса в коридоре – все это действует удручающе.
В камерах все давно проснулись и сидят в ожидании. Приближалась развязка.
С лязгом распахнулась дверь камеры. Вошли начальник тюрьмы, казачий офицер и несколько солдат с лампами в руках.
Мы вскочили и застыли, как неживые.
– Сейчас начнется отправка. Быстро оденьтесь и собирайтесь в путь! – крикливо сказал начальник тюрьмы и вышел.
Связав пожитки, мы опять уселись в ожидании.
Минут через десять снова появился начальник тюрьмы, с ним казачий офицер. Начали вызывать заключенных по списку.
Вызванных усадили вдоль стены длинного коридора на каменный пол, окружив вооруженными солдатами.
Начался обыск. Снимали с нас всю одежду вплоть до нижнего белья.
Я волновался за свои записи, часть которых успел зашить в пояс стеганых брюк, а часть спрятать под стельками сапог и в носках войлочных байпаков.
Дошла очередь и до меня. Стащили с меня сапоги, вытряхнули байпаки, осмотрели, «нет ли там бомбы», несколько раз засовывали руки в голенища сапог и, наконец, сказали:
– Одевайся.
Успокоившись, я не спеша оделся. Спрятанные записи были спасены!
Поочередно обыскали всех. И пока шла эта процедура, наступил рассвет.
Всех заключенных вывели во двор тюрьмы. Около тридцати конвоиров нас окружили тесным кольцом.
Начальник тюрьмы и два офицера несколько раз уходили в тюремную канцелярию, бегали взад-вперед, один сдавал нас, другие принимали.
Наконец прибыл начальник городского гарнизона, и нас строем вывели за ворота тюрьмы. Там ожидал конвой – тридцать всадников и двадцать пеших. В одинаковой форме были только те, что производили обыск и выводили нас из тюрьмы. Обращали на себя внимание не только их странное обмундирование, но прежде всего их наглые хулиганские манеры. Это были головорезы-анненковцы, прибывшие из Омска.
За тюремными воротами мы увидели около двадцати саней-дровней, в каждые запряжено по одной лошади.
Последовала команда:
– Рассаживайтесь по четверо в каждые сани!
Я, Бакен, Абдулла и Жумабай заняли одни сани. И снова команда:
– Рассаживаться только по двое!
Мы покорно выполнили команду, сложили на сани свои пожитки. И вдруг, глянув на одного вооруженного жигита в полушубке и валенках, я узнал в нем близкого родственника – своего жиена[63]63
По словам самого Сейфуллина, этот человек, был сыном Хабибы – дочери Мустафы, родного брата Деда Сейфуллина Оспана, являющегося дедом Сакена по отцу. По казахскому обычаю сын Хабибы – двоюродной тетки Сакена – является жиеном. Это был Хамит Абауович Токин, юрист по образованию.
[Закрыть].
Я не верил своим глазам. Как он оказался в отряде атамана Анненкова?! Ведь туда принимались только добровольцы… Отряд, который будет конвоировать нас, называют «партизанским». В его руках судьбы пятидесяти революционеров. Неизвестно, что они сделают с нами, когда выведут за город…
Неужели это он? Для меня это самая неслыханная обида. Я уставился на молодого жигита, все еще не веря себе – он ли?
«О люди, сколько еще мрази среди вас!.. О жизнь, каких только негодяев не растишь ты! Одни вынуждены страдать за справедливость, охваченные тоской и горем, другие торжествуют подло и мерзко. Да будут прокляты подлецы и мерзавцы!» – с яростным молчаливым озлоблением думал я.
Жигит, на которого я обратил внимание, забеспокоился, начал боком протискиваться ко мне и, приблизившись, поздоровался.
– Ассалаумаликум!
Я не ответил и отвернулся. Он что-то пробормотал и начал здороваться с моими товарищами. Послышалась команда:
– Трогай!
Заскрипели полозья, и поплелись мы за санями по мерзлому снегу. Мороз пронизывал до костей.
Город еще спал, а над горизонтом медленно поднималось солнце в морозном оранжевом сиянии.
Каждые сани – впереди и сзади – сопровождал всадник и пеший конвоир.
Вышли на окраину города.
Начальник тюрьмы, сидевший на рыжем коне, распростился с конвоирами.
За окраиной некоторых из нас ожидали немногочисленные родственники. Каждый день они выходили на дорогу, чтобы не пропустить этап и проститься. Сейчас стояли молча, не сводя глаз с наших лиц, и утирали слезы, словно провожали нас в последний путь. Звонко скрипел снег под ногами заключенных и конвоиров, под полозьями саней и конскими копытами.
Вооруженные конвоиры шли вперемежку с заключенными, а за нами кавалькадой тянулись казаки на конях. Кони то и дело проваливались в сугробы.
Акмолинск остался позади.
Среди заключенных шесть казахов-большевиков, организаторов совдепа, и одна женщина.
Конвоиров около семидесяти человек – это верные и надежные колчаковцы, правая рука адмирала. Солдатам из мужиков Колчак не доверял конвоировать большевиков. Наш конвой – сплошь казаки, кроме моего родственника-казаха да еще одного сына бродячего торговца-полуузбека.
У пятнадцати атаманцев, прибывших из Омска, вид самый зверский, нрав бандитский. В глаза бросаются две буквы на их погонах «А. А.», выведенные серебристой краской, что означает: «Атаман Анненков».
Шли мы длинной цепью, тяжело ступая за санями по извилистой дороге в сторону Петропавловска.
По команде конвоира мы поочередно, по двое, садились в сани.
К вечеру добрались до какого-то аула и остановились на ночлег. Здесь нас встретили квартирмейстеры из конвойных, заранее выезжавшие вперед.
Расположились мы в двух казахских халупах, грязных и полуразрушенных, но они показались нам раем по сравнению с тюрьмой. Прошел уже ровно год, как мы не видели человеческого жилья.
Перед халупой поставили двух часовых, и, когда нам нужно было выйти до ветру, нас сопровождали солдаты.
Начальник караула вместе с младшим офицером беспрестанно наведывался к заключенным.
Один из начальников конвоя – широкоплечий, смуглый, похожий на калмыка, более разговорчивый и более хамовитый, чем другие, без конца матерился и сыпал похабщиной.
Зайдя в нашу халупу, он предупредил: – Если сбежит один, будете расстреляны все, мать вашу так! Так что следите друг за другом!
Никто из нас не сомневался, что его обещание будет выполнено.
На рассвете снова двинулись в путь. К полудню разразился буран. Пришлось остановиться в одном из казахских аулов и переждать буран. Здесь нас покормили.
Где бы ни приходилось останавливаться нам на отдых, ни в одной избе не оказывалось мужчин. Видимо, они боялись попадаться на глаза добровольцам Анненкова.
Вскоре буран затих. Установилась ясная погода. Конвой приготовился было к выезду, но хозяйка, у которой мы остановились, упросила начальника конвоя задержаться. Наварив мяса и покормив всех, она проводила нас с почетом…
После бурана мороз стал еще злее. Снежная сухая пороша ослепительно сверкала. Мы двигались медленно – по тридцать-сорок верст за день.
Красный диск солнца разбрасывал вокруг искрящиеся золотые лучи. Пронизывающий до костей ветер дул навстречу, не давая дышать и смотреть вперед. Плевок замерзал на лету и падал на землю звенящей льдинкой.
Иней обжигал лицо и не таял, как обычно, а, оседая на бровях, особенно на усах, сразу же леденел.
Над вспотевшими от усталости людьми и над лошадьми клубился пар. С лошадиных ноздрей свешивались сосульки. Беспрестанно мы растирали снегом то одну щеку, то другую. Чтобы согреться, размахивали руками, приплясывали.
На ночлег остановились в поселке Кушоки в ста десяти верстах от Акмолинска. Это первый русский поселок, встретившийся нам на пути следования к Петропавловску.
Загнали нас в школу. В поселке конвоиры еще больше рассвирепели, видимо желая показать русским мужикам силу и власть атамана Анненкова. У жителей поселка конвой потребовал самогона.
В одном из классов школы разместились и наши конвоиры, а те, кто повыше чином, разбрелись по поселку в поисках выпивки.
Через некоторое время солдаты приволокли двух местных мужиков, браня их и тыча в ребра прикладами. Мужиков тут же раздели и начали пороть шомполами. Порка была, видать, привычным делом для атаманского отряда. Пересмеиваясь, отсчитывали: «Двадцать пять… пятьдесят…»
Заключенные тем временем подлечивали обмороженные места, а парикмахер Мартлого сбривал всем усы и бороды.
На рассвете мы покинули Кушоки. Январский мороз трещал, не сдавая. Сегодня мы шли лесом. Густой стеной окружили нас березы и сосны, и только изредка появлялись искрящиеся белые поляны.
На ночлег остановились в станице Макинке. Добрая половина ее жителей были казаки, поддерживающие Колчака.
Среди заключенных не прекращались разговоры о том, что в одну из таких вот остановок в казачьей станице начнут всех расстреливать.
Нас опять загнали в школу, и мы засуетились, чтобы приготовить себе пищу. Но тревожный шепот не умолкал.
Все уже приготовились спать, как вдруг ворвались конвоиры из атаманского отряда. Вид у них был зверский, даже папахи надвинуты как-то по-особому угрожающе. Раздалась команда:
– Матрос Авдеев, адвокат Трофимов, Кондратьева, Монин, все четверо быстро к начальнику!
Мы начали расспрашивать конвоиров:
– Зачем? Что с ними будет?
– На допрос!
После ухода товарищей ни у кого не было мысли об отдыхе. Все думали одно: «Это и есть начало расправы».
Но все обошлось благополучно, товарищей вскоре привели, обратно. Мы набросились на них с вопросами: «Зачем водили? Куда водили?» А они сами толком ничего не знали. Никакого допроса не было. Их вывели из школы, заперли в пустом темном сарае, а потом привели обратно.
На следующий день один из разговорчивых конвоиров разболтался, что всех четверых хотели расстрелять, но потом раздумали.
Оставив Макинку, мы двинулись дальше.
Мороз несколько ослабел. Идем через синеющий сосновый бор, проваливаясь в глубокий снег. За день прошли не более тридцати верст.
Уже в начале пути Абдулла не мог идти пешком. За ним свалился Жумабай. Теперь они не сходили с саней, мы с Бакеном шли пешком без отдыха.
Тяжела дорога по сугробам, но мы вынуждены терпеть, зная, что четверых в сани не посадят. Только изредка, выбившись из сил, подсаживался к товарищам Бакен, да и то ненадолго. Конвоир грубо приказывал слезать с саней. Проклиная конвоира, Бакен плелся пешком, сердясь на Абдуллу и Жумабая:
– Что у вас за болезнь?
Обессилев окончательно, Бакен стал упрашивать Жумабая хоть чуть-чуть пройтись пешком, чтобы дать ему возможность передохнуть в санях.
Я в сани не садился, зная, что если ослабею, завалюсь отдыхать, то неизвестно, что будет с моими товарищами, которые не могут идти пешком. Пришлось терпеливо переносить всю тяжесть пути.
Нижнее белье не высыхает от пота, верхняя одежда покрывается корочкой льда, и от этого становится еще тяжелее.
Кругом дремучий лес. Тесными рядами высятся березы и сосны.
Погода все время неустойчивая – то стоит тишина с трескучим морозом, то вдруг налетит буран. И нельзя ни на шаг отставать, нужно шагать и шагать…
И снова ночлег в школе, в казачьей станице Щучинской, в двухстах пятидесяти верстах от Акмолинска.
Нескольких заключенных, в том числе и Жумабая, конвоиры отправили за водой.
Напившись горячего чаю, мы немного согрелись, приободрились, повеселели, мало-помалу разговорились. Мартынов, рабочий-механик, продекламировал нам стихи Надсона, посвященные революционерам. Читали стихи и другие товарищи, негромко пели.
Миновали Кокчетав и сделали остановку в поселке Азат. Здесь разместили нас в очень тесной избе, по обыкновению поставив у дверей часовых.
С тех пор как мы прибыли в окрестности Кокчетава, охраняли нас только смирные солдаты, а атамановские головорезы рыскали по поселкам в поисках самогона.
В полночь по соседству с комнатой, в которой нас разместили, послышались пьяные голоса спорящих, потом ругательства, матерщина.
Раздался выстрел. Слышно было, что дерущиеся гурьбой выкатились из комнаты, продолжая горланить у нашей двери. Кто-то начал ломиться к нам, выкрикивая:
– Пусти! Всех перестреляю!
Наш конвоир вышел за дверь и прикрикнул на разбушевавшегося:
– Чего тебе надо?
Но тот не унимался, орал благим матом за дверью:
– Отопри! Отопри, тебе говорят!
Наш часовой запер дверь, стал у порога и вынул саблю из ножен.
– Что случилось? В чем дело? – всполошились мы.
– Напились, собаки! Хотят сюда ворваться! – пояснил часовой.
– А что им здесь надо?
– Успокойтесь, сидите тихо! Я их не впущу сюда! Через некоторое время стук в дверь прекратился, ругательства стихли.
На рассвете мы покинули поселок Азат. По дороге я спросил у нашего ночного караульного:
– Что там произошло ночью?
– Да эти дурни напились и хотели перестрелять вас!
…Навстречу нашему необычному каравану часто попадались путники – большинство казахи, не спеша двигавшиеся по долгой зимней дороге. Повстречался как-то одинокий всадник, казах на сивой лошади. Шея его была обмотана белым теплым шарфом из козьего пуха.
Конвоиры остановили его, и один из атаманцев, схватившись за шарф, чуть не задушил безропотного казаха. Стянув шарф, атаманец отпустил несчастного. А тот, незлобиво пробормотав что-то вслед, затрусил дальше, словно обиженный щенок.
Неподалеку от нашей дороги в лощине показался казахский аул. Избенки, занесенные снегом, спрятались в сугробах, и только по торчавшим печным трубам, из которых клубился дымок, можно было определить человеческое жилье. Аульные собаки встретили нас на дороге лаем. Атаманцы открыли по ним стрельбу. Собаки помчались в аул, взобрались на крыши и испуганно выглядывали на наше шествие из-за труб.
Своей стрельбой атамакцы переполошили весь аул.
Бредем дальше. Встречаем возвращающихся из города путников, сани, нагруженные зерном, верблюдов, навьюченных тяжелыми мешками. Из заиндевевших тулупов смотрят на нас замерзшие, посиневшие лица. Еле двигаются несчастные, видно, что бредут из далеких бедных аулов.
Один из конвоиров-атаманцев неожиданно схватил ближнего казаха за шиворот и толкнул его в сугроб. Подумав, стащил с него барашковый малахай. Другой конвоир отобрал у второго казаха теплый шарф из козьего пуха. У остальных казахов брать было нечего, поэтому конвоиры просто ради потехи поколотили их и повалили в снег. Один из атаманских молодчиков, раздосадованный, что ему не удалось ничем поживиться, подскочил к навьюченному верблюду и саблей стал кромсать мешки с мукой. Мука высыпалась на снег…
А мы, безропотные, ничего не можем поделать, бредем все вперед и вперед.
После этого случая конвоиры-атаманцы, заметив издали караван верблюдов, начинали хвастать друг перед другом:
– Я могу перерубить три аркана с одного взмаха!
– А я четыре!
– Первым я буду рубить! – кричит один.
– Нет я! – спорит другой.
Через некоторое время, поравнявшись с путниками-казахами, головорезы набросились на несчастных. Засверкали сабли. Один за другим падают мешки с верблюдов, сыплется в снег мука, зерно… Все, что можно было стащить с путников: малахаи, шарфы, сапоги – все забрали бандиты.
Миновали Кокчетав. Позади остались густые леса, и перед нами открылся степной простор. Белым морем раскинулась равнина. И кажется, нет ей конца и края, и только где-то вдали сливается с горизонтом это холодное, безграничное степное безмолвие.
Грустная картина предстает перед глазами тех, кто посмотрит со стороны на голую заснеженную степь и людей, медленно бредущих гуськом по узкой тропинке.
Вдали, то исчезая, то вновь появляясь, замаячили двумя точками всадники.
– Коля, сниму я вон тех чертей с одного выстрела, как ты думаешь? – окликнул один конвоир другого.
– Нет, не попадешь, далеко.
– Давай на спор! – не сдавался первый.
– Ладно, стреляй, если попадешь, так и быть, отдам тебе шарф! – согласился Коля.
Всадники приближались. И по посадке, по одежде издалека было заметно, что это казахи…
Атаманец присел на колено и прицелился. Раздался выстрел. Мимо!.. Снова выстрел. И снова мимо. Казахи повернули коней и, подгоняя их плетками, помчались обратно.
Но солдат не унимался и продолжал стрелять, целясь в них, пока всадники не ускакали. Их счастье, что конвоиры были пешими. Все конные бандиты, доехав до Кокчетава, оставили наш караван и уехали вперед.
Все происходящее было для нас непонятно. Когда встречались в Оренбурге атаман Дутов и аксакалы алаш-орды, то, здороваясь по казахскому обычаю, они обнимались. А атаманские солдаты, встречаясь в степи с казахами из аула, считают их мишенью. И стреляют отнюдь не так, как узбекские басмачи стреляли в Мустафу Чокаева, чтобы только попугать. Стреляют настоящими свинцовыми пулями.
Кто здесь прав? Кто виноват? Понять трудно. Аксакалы, начальство делают свое дело, а рядовые атаманцы, конвоиры, солдаты – делают свое.
Пока одни молодчики-белогвардейцы потешались здесь, в степи, над безоружными людьми, другие воители атамана Анненкова рука об руку с казахскими отрядами алаш-ордынцев боролись с большевиками в Семиречье, где-то за Семипалатинском.
В то время как белогвардейцы бесчинствовали в аулах, издевались над мирными казахами на их же родной земле, аксакалы алаш-орды, заложив за губу очередную порцию насыбая из козлиного рога, подобострастно внимали Колчаку и господам офицерам, готовые выполнить любую их просьбу. В то время как атаманцы стреляли по безоружным казахам, казахские аксакалы вместе с атаманом Анненковым создавали в Семипалатинске «добровольное» воинство по борьбе с большевиками из сынков баев да темных обманутых казахов и опубликовали в газете «Сары-Арка» следующее:
«Приказ атамана Анненкова об образовании 1-го казахского полка из числа храбрых жигитов, № 180, пункт 3. Приказываю капитану артиллерии Токтамышеву, прибывшему в мое распоряжение, создать доблестный казахский полк, в который в первую очередь должны войти казахи, владеющие русским языком, а также организовать офицерское училище.
Создание такого полка крайне необходимо для пополнения сил фронта. Да и пора исполнить горячее желание самих казахов, потому что всем известно, как рвутся они на фронт, чтобы там, грудью защищая родную землю, показать храбрость в уничтожении врага. Они намерены разгромить большевиков в Джетысу.
Первый казахский полк организуется на принципах покорности, беспрекословного подчинения приказам, дисциплинированности. Выучка – по казачьему образцу.
Желательно, чтобы храбрые жигиты не уклонялись от службы, а аксакалы и мырзы в аулах не препятствовали им идти на битву».
«Сары-Арка» № 65
В этом же номере публиковались сведения о помощи войскам алаш-орды на фронтах.
«В прошлом номере нашей газеты сообщалось, что в помощь первому алаш-ордынскому полку начат денежный сбор с населения для отправки посылок казахам, воюющим на Джетысуйском фронте с большевиками»…
Был приведен перечень фамилий аксакалов и господ, избранных для этой миссии. Им выданы документы, на основании которых получены первые пожертвования:
1. Имашем Абдушукиром Жашикбековым, согласно удостоверению № 3, собрано…
2. Членом уездной земской управы Абдулхамитом Балтабаевым собрано… и т. д.
Всего собрано, включая и прежние сборы, 13 272 р. 50 коп.
В то время как одни подданные атамана Анненкова, казахи, обирали население в аулах, другие – «добровольцы» – разбойничали в степи и на дорогах.
Газета не скрывала фактов вымогательства со стороны бандитов и публиковала жалобы.
Вот некоторые из них:
«В декабре 1918 года поступило заявление от жителей аула Кентубек, Семипалатиского уезда, в котором говорилось, что начальник штаба отряда Анненкова Павлодарского уезда обложил аул налогом в 50 тысяч рублей. Налог он собрал и кроме того забрал 10 лошадей.
У Адильхана Жанузакова отобрали 10 тысяч рублей, мануфактуры на 6 тысяч рублей, одного коня-иноходца, одну шубу на волчьем меху, одну шубу на хорьковом меху, 3 стеганых одеяла и 5 пудов масла.
Прибыв за налогом в аул Адильхана Жанузакова вторично, помимо перечисленного отняли много одежды, кошмы, посуду.
У Алдонгара Найманбаева сборщики налога отняли 21 тысячу рублей, 3 лошадей, 2 верблюдов, сбрую, сани и кошмы в придачу.
Конфисковано у большевистской артельной лавки 600 рублей и 10 пачек спичек.
Мынбай Бекбауов вынужден был отдать шубу на лисьем меху, 10 фунтов развесного чая, один малахай.
Кроме того 20 ноября 1918 года от казахов Семипалатинского уезда Бескарагайской волости – Акбара и Беккера Байтеновых и от жен Байтена – Ажыран и Деляфруз – поступила жалоба, в которой говорилось, что 16 ноября на зимовку Байтена Алиева напали бандиты атамана Анненкова во главе с двумя офицерами – русским и китайцем – и в сопровождении еще пяти казаков Корсуской станицы.
При ограблении Байтен Алиев был застрелен русским офицером Пасиным.
Следствием установлено, что награблено на общую сумму 85 тысяч 384 рубля – 20 тысяч деньгами и на 65 тысяч 384 рубля увезено имущества.
К жалобе приложены – акт врача о вскрытии трупа Байтена Алиева и расписка главаря отряда в получении 20 тысяч деньгами от хозяина».
«Сары-Арка» № 65
1919 год
Злодеяния анненковских подлецов до глубины души возмущали русских товарищей. Они подходили к нам и выражали свое сочувствие.
Этап все ближе подходил к Петропавловску. По мере нашего приближения к городу поведение конвоиров несколько изменилось к лучшему, характер их как будто стал мягче.
