Текст книги "Тернистый путь"

Автор книги: Сакен Сейфуллин

И вот вершковый кусок колбасы появляется в волчке. Хусаин на лету хватает его и с минуту сидит, зажав колбасу в кулаке. Чтобы разделить поровну, у нас нет ножа, разломать руками невозможно – слишком мал кусок. Значить, каждый по очереди должен откусить свою долю зубами.

Хусаин, держа кусок в зажатом кулаке и выпустив кончик колбасы шириной в палец, подносит его ко рту товарища. Каждый имеет право откусить положенную долю… Подходит очередь Байсеита (Адилева). Хусаин преподносит. Байсеит, изображая из себя жалкого, полуживого человека, тянется ртом к колбасе и, глубоко вздохнув, отворачивается.

– Почему ты не кусаешь? – недоумевает Хусаин.

– Разве эта крошка удовлетворит мой голод?! – отвечает Бейсеит, и вид у него становится еще более жалким.

– Кусай, где мы найдем больше! – упрашивает Хусаин.

– Нет, лучше ешьте сами. Вершком колбасы всех не накормишь. Ешьте, пусть я один буду голодным… – отвечает Байсеит смиренно, скорбно и со вздохом ложится на нары.

Участливо окружив Байсеита, мы начинаем утешать его.

– Давайте отмерим ему долю побольше, – наконец предлагает кто-то.

Хусаин, поколебавшись, выпускает колбасу еще на полпальца и предлагает Байсеиту. Полумертвый Байсеит медленно поднимает голову. Искоса поглядывает на колбасу и на ее хозяина. Оба несколько мгновений зорко следят друг за другом. Хусаин не спеша подносит угощенье, а Байсеит стремительно, как ловкая щука, хватает колбасу вместе с пальцами Хусаина. Тот с криком выпускает весь кусок, спасая свою руку, а Байсеит тут же глотает половину общей доли, и начинается борьба за остаток.

Такие сценки вносят оживление в наш тюремный быт.

Урвав лишний кусочек колбасы, Байсеит немного оживляется, начинает шутить, что-нибудь рассказывать, поет на русском языке шуточную песню, сложенную одним русским писарем. Называется песенка «Призыв киргизки (казашки) к своему избранному».

 
О айран ты моих желаний,
Кумыс моих страстей,
Каймак[49]49
  Каймак – сливки.


[Закрыть] сердечных упований,
Степной баран души моей.
Ты барымтой[50]50
  Барымта – угон скота силой, вооруженный грабеж.


[Закрыть] на душу грянул.
Нагайкой сердце стеганул.
И мой киргизский дух воспрянул,
Когда в юрте ты заснул.
Дороже пестрого халата,
Она разит острей булата,
Кизяком сжигает кровь.
О приди, шайтан мой милый,
И упади во прахе ниц,—
Сливаю свой призыв унылый
Со ржаньем пылких кобылиц.
 

Байсеит исполнял ее мастерски, с серьезным видом, выставлял вперед грудь и петушился, как всамделишный артист.

Мы смеялись вдоволь.

Однажды пришло известие о том, что теперь смертной казни вообще не будет. Эти слухи оказались правдоподобными. Стало свободнее дышать. Вскоре начали принимать и передачи. С некоторыми заключенными тайком начал разговаривать сам начальник тюрьмы.

Нас начали вызывать на допросы. По восемь-десять человек выводили нас к месту следствия под конвоем конных казаков.

«О чем допрашивают?» – нетерпеливо спрашивали мы товарищей, побывавших на следствии.

Дошла очередь и до меня. Сразу погнали человек пятнадцать в одной группе. Ноги в кандалах. Конные казаки держат сабли наголо. Нас выстроили по два в ряд. Тех, кто ростом повыше, меня и Байсеита, поставили вперед. Стоял жаркий день, как раз самый разгар летней сороковины.[51]51
  Сороковина, сороковка – время с 10 июля по 20 августа, обычно самое жаркое.


[Закрыть] На улицах толпами теснились женщины, дети, старые, молодые, татары, казахи, русские, конные и пешие. Звеня кандалами, мы мерно шествуем по середине улицы в сопровождении конвоя. Безмолвно глядим на публику. В толпе я вижу друзей и знакомых. Сочувственно, хмуро, спокойно – по-разному они здоровались с нами, кладут руки на грудь и слегка кивают головой. Неожиданно я встретился глазами со своим отцом, прибывшим из далекой степи. Беспомощно, скорбно и с любовью глядел он на меня издали. Я заметил в толпе родителей Байсеита, Абдуллы и Жумабая, увидел также и их друзей, прибывших из аулов. Все молчат, скрывая тревогу, сдерживая гнев и возмущение. Кое-кто-украдкой плачет. Нет у них сил вырвать нас из рук палачей, ибо палачи вооружены. Мы проходим под пристальными взглядами друзей и врагов, стоящих по обе стороны улицы. Звенят кандалы, плачет улица, мы шагаем цугом один за другим, с непокрытой головой, с распахнутой грудью.

В многолюдной толпе я увидел и ту, что приходила к тюремным окнам, свою «сестру». В невинных глазах ее – слезы. Она кивнула мне, и я тоже благодарно кивнул в ответ. Под взглядами толпы мы прибодрились, зашагали уверенней.

Следственная комиссия заседала в здании бывшей школы. Зимою я жил на квартире у учителя Токарева, в особняке, который находился во дворе этой школы. В свою бывшую квартиру я теперь вошел в арестантском одеянии из грубого льна, с непокрытой головой и в кандалах. Мы с Байсеитом шли впереди и встретились на лестнице с Толебаем Нуралиным. Глядя на меня в упор, Толебай спросил:

– Как здоровье, Сакен?

– Слава богу! – ответил я.

Толебай моментально исчез за дверью. Наши ноги не были тогда такими быстрыми, как у Толебая, мы, звеня кандалами, едва волочили их.

Начальник конвоя вошел в одну из комнат. Вскоре вышел оттуда с каким-то русским, и они вызвали на допрос первого нашего товарища…

Вызывали по одному, допрашивали и уводили.

Я смотрел через окно во двор. Там ходила Токарева, старуха, хозяйка моей зимней квартиры. Увидев меня, она с сожалением покачала головой…

Подошла моя очередь. Вошел в комнату. За столом восседает комиссия. Председателем – казак Чонтонов. Как раз перед моим допросом Сербов куда-то вышел. Среди членов комиссии сидел один чернобородый русский крестьянин и, трое казахов. Один из них купец Ташти, второй – известный мулла Мантен, третьим сидел Толебай. Когда я приблизился к столу, Ташти и Мантен негромко поздоровались:

– Здоров ли, Сакен? Я ответил:

– Слава богу!

Начал допрос сам Чонтонов:

– Каким образом вы попали в совдеп?

– По выбору степных казахов, по желанию простого народа.

– Чьи интересы вы намеревались защищать?

– Интересы казахского народа, в особенности, избравшего меня трудящегося населения.

– Какую работу вы возглавили?

– Возглавил работу по просвещению Акмолинского уезда.

Чонтонов не спросил, а я не стал говорить о том, что я был членом президиума совдепа.

– Вы участвовали на митингах и на собраниях?

– Участвовал.

– Выступали с речами?

– Выступал.

– О чем вы говорили?

– Не помню.

– Вы вступали в большевистскую партию?

– Да.

– Вы за или против созыва учредительного собрания?

– Если в учредительном собрании будут участвовать представители трудящегося народа, то я не против его созыва.

– Как вы относитесь к религии?

– Лично я не религиозный человек.

– Вы, оказывается, ругали мечеть нецензурными словами?

– Невозможно ругать нецензурными словами неодушевленный предмет.

– Что вы писали в газете «Тиршилик», которая издавалась здесь на казахском языке?

– В большинстве случаев я писал стихи.

Тут задал вопрос чернобородый крестьянин-следователь:

– Вы писатель?

– Не очень успешно… но все же немного пишу.

– Какие стихи вы писали, о чем?

– В основном описывал быт народа. Опять вопрос Чонтонова:

– Почему вы писали именно стихи?

– Во-первых, потому, что умел писать стихи, а во-вторых, думал, что писать стихи – не преступление.

Чернобородый крестьянин заметил Чонтонову:

– Ну и что, если он писал стихи о быте народа? Если умеет, пусть пишет!

– Вы, оказывается, написали социальную пьесу ко дню Первого мая и поставили ее на сцене. Говорят, в этой пьесе вы восхваляли большевиков!

– Эта пьеса является моим первым произведением. Да, она ставилась Первого мая на сцене в Акмолинске. В ней я показывал ненасытность волостных управителей, писарей, баев и мулл в период мобилизации казахской молодежи на тыловые работы в 1916 году.

Помолчав, Чонтонов обратился к своим соседям, русским и казахским членам комиссии:

– У вас есть вопросы к арестованному? Все молчали. Ко мне обратился Толебай:

– В газете «Тиршилик» разве вы ничего не писали, кроме стихов?

– Иногда писал небольшие статьи.

Толебай вынул из кармана номер «Тиршилика»:

– Не вы ли написали вот эту статью, где всячески бранят атамана Дутова и ругают на все лады алаш-орду. Не ваш ли это псевдоним «Шамиль»?

– Мое имя Сакен.

– Нет, нам известно, что это вы. Об этом нам сообщили работники редакции.

– Они могли ошибиться.

– Коли так, кто же этот «Шамиль»?

– Не знаю. Официальный редактор газеты Рахимжан Дуйсембаев. Спросите его.

Мне было известно, что в это время Рахимжан находился в бегах, скрывался в степи, поэтому я и притворился не знающим «Шамиля».

Толебай вынул из кармана еще одну бумагу:

– Ну ладно, а вот это сочинение узнаете?

Он держал в руках мое письмо, адресованное в сибирский краевой совдеп, где я подробно докладывал о действиях алаш-орды. Развернув это письмо передо мною, он спросил:

– Не вы ли браните здесь алаш-ордынцев?.. Не ваша ли это подпись?..

Я не смог отказаться, ибо это был текст, правленный мной после машинки.

– Возможно, что я написал.

Меня заставили подписаться на полях статьи в подтвержденье авторства.

Толебай опять вынул какую-то бумагу из кармана:

– Узнаете? Не вы ли сочинили ее от имени народа? Это был подлинник нашей телеграммы, адресованный в Москву от имени акмолинского съезда бедноты. На нем опять были мои исправления после машинки. Я не смог отвертеться, оказался пойманным с поличным.

– Когда составлялась эта телеграмма, я тоже присутствовал, – ответил я.

– Кто присутствовал кроме вас?

– Народу было очень много. Не помню, кто присутствовал, кто отсутствовал.

– Подпишите телеграмму, указав: «Написано мной», – предложил Толебай.

– Как же я могу приписать себе коллективное творчество?

В конце концов вынудили меня подписаться, причем я указал, что «участвовал при составлении».

– Вы против алаш-орды? – спросил Чонтонов.

– Да, против! – ответил я.

– Почему?

– После свержения царя алаш-ордынцы решили отделить казахов от русского народа и пожелали стать казахскими ханами, самостоятельными местными царьками. А по нашему мнению, избавленный от самодержавия казахский народ теперь не нуждается в ханах. Националисты хотели окончательно отделиться от русских, хотели изгнать всех крестьян с казахских земель. Это могло привести к катастрофе. Мы лишились бы поддержки русского трудового народа, который свергнул царя и добился равноправия для казахской трудящейся массы. Вот по какой причине я выступил против алаш-орды.

Русские члены комиссии вопросительно переглянулись, чернобородый крестьянин недобро покосился на казахов.

Мне показалось, что подлинные цели алаш-орды присутствующие русские только лишь сейчас узнали из моих слов. Толебай, торгаш Ташти и мулла Мантен не знали, куда деваться. Они покраснели, ударила им в лицо нечистая кровь.

Русские продолжали недобро и вопросительно смотреть на своих соседей алаш-ордынцев. Убедившись, что мои слова попали в самую точку, я подписал бумагу.

Мне предложили выйти в зал. Продолжали допрос следующих товарищей. В зале я остановился перед окном. Ко мне подошли Ташти и Толебай и притворно-мирно стали беседовать со мной. Со стороны могло показаться, что они – мои близкие родственники.

– Ничего, ничего, придет время, освободишься, – успокаивали они меня.

С Толебаем мы когда-то учились вместе в городской школе, были приятелями. Обменялись сейчас «дружескими» упреками.

Через несколько минут мои «благодетели» пошли продолжать допрос.

Вдвоем с Байсеитом мы зашли в один из школьных классов. Сюда через конвоира нам прислали кумыс.

Мы наслаждались кумысом и неожиданно заметили двух казашек, вплотную подошедших к нашему окну. Одна из них оказалась женой Байсеита, а другая тещей. По нашему довольному виду они решили, что смутные надежды на хороший исход должны оправдаться. Показывая на свои белые кимешеки, они как бы спрашивали: ну как вы, чисты, обелены, оправданы?

Я отрицательно покачал головой.

Комиссия продолжала допрос. Без конца сновали разные офицерики, то входили, то выходили, то пробегали (в бешенстве, словно коровы под натиском оводов). В руках плетки, а у некоторых розги. Глаза поблескивают, словно у испуганных молодых верблюдов. Когда комиссия закончила работу, звеня кандалами, подгоняемые конным конвоем, мы вереницей потянулись обратно в тюрьму.

После допроса распространился слух о том, что якобы теперь оставят в тюрьме только самых опасных преступников, а всех остальных выпустят на волю.

Каждый день передаются самые немыслимые слухи, которым невозможно верить, слухи то удручающие, то радующие.

Все жаждут свободы.

Перед тюремными окнами все чаще появляются друзья, родственники, наши отцы, прибывшие из далекой степи.

Мы стараемся бодро кивнуть им, поздороваться с ними. Они отвечают с безмолвной, щемящей душу горечью. Иногда, при человечном надзирателе, нам удается перекинуться несколькими словами.

Один день уныло похож на другой. Время как бы замерло, остановилось. Играем в шахматы и шашки из сырого хлеба. Рассказываем о былом. Иногда пытаемся разыгрывать друг друга, чтобы убить время.

Я подолгу сижу у оконной решетки… Не каждый день, но все же приходит та девушка с красной ленточкой в косах и пристально смотрит в наше окно. Мы с ней здороваемся. По-прежнему в сторону лужайки в низине проходит белая гусыня, ведя за собою своих питомцев. Птенцы подросли, шагают уверенно, крылышки их окрепли…

Медленно идут дни. Заключенных часто переводят из камеры в камеру. Когда перегоняют в камеру с окном во двор, охватывает гнетущая тоска.

Однажды мы узнали, что родственники Байсеита послали в алаш-орду телеграмму, прося вызволить его из тюрьмы. Когда алаш-ордынцы Тынышпаев и Акаев бежали из Туркестана в Семипалатинск через Акмолинский уезд, Байсеит милостиво указал им правильную дорогу. И вот теперь, решив, что долг платежом красен, родственники попросили помощи и сообщили об этом в тюрьму. Мы озадаченно ждали, чем все это кончится… Байсеит загорелся надеждой.

Однажды возле тюрьмы появился младший брат Байсеита. Он пробежал на почтительном расстоянии от окон, остановился и, сообразив, что мы следим за ним, произнес в сторону случайного прохожего, как будто не зная о нашем существовании:

– Эй, послушай радостную новость! Наш Бакен[52]52
  Бакен – ласковое и уважительное обращение младшего к старшему. К первому слогу имени добавляется «еке». Здесь Байсеит – Ба-екен.


[Закрыть] скоро освободится!

Мы поняли хитрость мальчика и обрадовались за Байсеита. Спустя некоторое время прошла перед окном жена Байсеита со своей матерью и отцом – фельдшером Наурызбаем Жулаевым, который после переворота тоже сидел с нами в тюрьме несколько дней. Они прошли все вместе, и мальчик тоже с ними. Все безгранично рады. Наурызбай снял шапку и, как сигнальщик, помахал ею, давая понять, что получена телеграмма от Тынышпаева и Акаева с просьбой освободить Байсеита…

Но Байсеита все равно не освободили.

А время шло. Желторотые гусята, вылупившиеся из яиц в первые дни нашего заточения, уже стали взрослыми, перестали ходить за матерью на лужайку.

Положение в тюрьме стало сравнительно лучше. Но некоторые офицеры и надзиратели шипели на нас, как змеи, продолжали отпускать по нашему адресу площадную ругань и ни с того ни с сего зверски свирепели. Однажды, как обычно, по распорядку нас вывели на прогулку в огороженный двор. Там я начал умываться холодной водой, черпая ее чайным стаканом. Кандалы мне пришлось поднять со щиколотки на икру. В это время мимо проходил заместитель начальника тюрьмы Фролов, худощавый, русоволосый, усатый, с красным родимым пятном на щеке. Заключенные казахи прозвали его «калдыбет», а русские – соответственно «краснощеким». Этот самый калдыбет Фролов, круто остановившись возле меня, с упреком сказал:

– Не умеешь кандалы носить! А еще арестантом называешься!

Что ему можно было сказать на это?!..

Прошла летняя сороковина – самая знойная пора. Подоспело время уборки урожая. Теперь с воли начали бесперебойно поступать передачи, иногда неизвестно от кого. Я несколько раз получал такие безымянные передачи… Как бы то ни было, жизнь в тюрьме стала гораздо лучше.

Некоторые события тюремной жизни того периода ясно хранятся в моей памяти.

Нас, казахов, перебрасывали из камеры в камеру часто, по семь-восемь раз.

После проверки и тщательных допросов в тюрьме осталось около пятидесяти самых твердокаменных большевиков. Среди них было восемь-девять казахов. Мы, по возможности, старались держаться вместе. Когда случалось попасть в камеру с окном на улицу, мы подолгу не отходили от железной решетки. Мимо окон проходили время от времени наши друзья и родственники. Иногда незнакомые прохожие тоже приветствовали нас. Кто верный, друг, кто явный враг, познается на тернистом пути борьбы.

Не раз проходили мимо тюрьмы Акшал и Уйткибек, прибывшие вместе с моим отцом из далекой степи. Молодые жены Хусаина и Байсеита часто носили передачи. Невеста Абдуллы по имени Бану искусно обводила вокруг пальца начальника тюрьмы и надзирателей и сообщала нам новости в своих записках.

О хитростях и ухищрениях Бану даже мы, заключенные, не всегда догадывались. Например, в один прекрасный день она передала завернутый в чистую бумагу чай на заварку. Надзиратель тщательно осмотрел необычно скромную передачу и, убедившись, что на клочке бумаги ничего не написано, отдал передачу нам. Совершенно случайно мы намочили эту бумагу водой, и на ней выступили слова. Так мы узнали очередную новость с воли.

Бану забирала стирать наше белье. Иногда у выстиранной ею рубашки на рукавах не оказывалось пуговицы. Мы начинали искать пуговицу на ощупь и находили едва заметные четыре буквы: «кара» – смотри! Распарывали складку на рукаве или под мышкой и находили записку Бану, где мелким, но ясным почерком сообщались новости.

Свиданий никому не разрешали. Иногда, по высочайшей милости начальства, в присутствии надзирателя, в основном – благодаря назойливости родственника, дозволялось свидание на пять-десять минут. Я помню, что из казахов только Жумабай получил разрешение на коротенькое свидание со своим отцом. Когда вернулась из Омска после ученья Гюльшарап, ей разрешили пятиминутную встречу со мной. (В первое мгновение Гюльшарап меня не узнала, вот как меняется облик заключенных в тюрьме!)

Из русских женщин регулярную связь с нами поддерживала жена Павлова. Своей находчивостью, хитростью она превзошла всех других женщин. Однажды ей удалось передать нам такую весть: «В течение двух ближайших дней будет решен вопрос, применять в отношении вас смертную казнь или нет. Если получу роковое сообщение, то пройду перед вашим окном в черном платье. А если услышу добрую весть, то повяжу голову красным платком…» Об этом условном знаке узнали все заключенные.

Окно нашей маленькой камеры было обращено во двор. И вот однажды пронесся слух, что жена Павлова пришла в тюрьму на свидание с мужем. Я через щели окна зорко следил за редкими посетителями, проходившими в вахтенное помещение для свидания. Вот быстро прошла жена Павлова. Вся одежда на ней черная!.. Через минуту провели самого Павлова, в кандалах и в сопровождении надзирателя. Жена бросилась к мужу, в присутствии надзирателя обняла его, роняя слезы. И потом ушла, не оглядываясь… Увидев ее черный наряд, мы пали духом. Я воскликнул: «Теперь наше дело кончено, наша песня спета!..» Товарищи мрачно согласились: да, теперь все кончено!..

Когда в камеру вернулся Павлов, мы бросились к нему. Оказывается, у них умер ребенок, поэтому мать пришла в трауре.

Настал день, когда начальник тюрьмы разрешил нам получать письма, в которых говорилось о домашних, о хозяйственных делах, но только не о политике.

Однажды мы получили открытку, подписанную Жанайдаром Садвокасовым, учащимся в Омске. Открытка была написана по-русски. В ней говорилось: «…Вахтча Укметов[53]53
  Вахтча Укметов – временное правительство.


[Закрыть] болен туберкулезом. Хирурги отказываются лечить. Улкенбек Сабитов[54]54
  Улкенбек Сабитов – Советы большевиков.


[Закрыть] выздоравливает. Благополучно приехал Диче[55]55
  Диче – Динмухаммет Адилев, который в рядах Красной Армии воевал с белыми на Дальнем Востоке.


[Закрыть]».

Получив такую открытку, мы воспрянули духом. Сообщили о ней и русским друзьям.

В конце открытки Динмухаммет сумел вписать: «Благополучно вернулся с фронта. В Чите воевал против атамана Семенова».

Мы легко поняли содержание этого зашифрованного послания. Дела белогвардейского правительства безнадежны, народ отказывается его поддерживать. Советская власть укрепляется…

В тюрьме каждая утешительная весть окрыляет, подбадривает заключенных.

На тернистом пути борьбы за справедливость в дни тяжких испытаний яснее обнаруживаются верность друга, подлость врага, виднее становится человечность одних людей и зверство других. Прежде, когда мы устанавливали народную власть, когда сила была на нашей стороне, многие лебезили перед нами, навязывались в друзья. Когда мы оказались в тяжелом положении, эти угодники и подхалимы сразу отвернулись, показали нам свою спину. А некоторые вместо поддержки даже пустили в ход кулаки против нас. Не раз нам приходилось убеждаться в правдивости казахского народного выражения, гласящего: «Друзей мало, а врагов много».

Многие теперь осознали, что прежде, на свободе, легкомысленно было заявлять, что, мол, такого-то товарища я хорошо знаю и могу за него головой поручиться. Истинное лицо человека, подлинная его природа проявляются в трудные минуты. Если хочешь испытать достоинство гражданина, нужно увидеть, каким он будет в трудностях.

Иные люди, которых прежде, на свободе, мы признавали за хороших, на тернистом пути оказались никчемными, слабыми, неверными. И наоборот, тот, кто в некоторых случаях вел себя недостойно, был у нас раньше на плохом счету, оказался в трудную минуту человеком самостоятельным и мужественным.

Приведу несколько примеров.

В период Октябрьской революции на митингах в Акмолинске неизменно выступал человек по фамилии Бочок. Он отрекомендовался вначале рабочим экибастузского завода. Он всегда был неважно одет, но умел хорошо говорить и всегда заявлял, что он – участник революции 1905 года.

Бочок стал руководителем молодых большевиков Акмолинска. Мы его избрали председателем акмолинского совдепа. Он уверял нас, что прежде был левым эсером, а теперь стал коммунистом…

Раньше в Акмолинске не существовало большевистской партии. Поэтому накануне организации совдепа в резиденции уездного начальника мы, русские и казахские товарищи, впервые создали большевистскую организацию.

И вот в критический момент руководитель большевистского отряда акмолинцев, всегда выступавший в роли героя-революционера, без борьбы сдал акмолинский совдеп в руки контрреволюционеров. Заранее зная о восстании против совдепа, он не известил об этом ни рядовых членов совдепа, ни нас, членов президиума. Бочок первым попал в руки врагов, без нашего согласия единолично отдал приказ отрядам Красной Армии о прекращении огня. А в тюрьме, очутившись в кандалах, Бочок «запел»: «Я левый эсер. Я никогда не был большевиком…»

Малодушие Бочка – случай не единичный. Был еще один деятель из Акмолинска. Он всегда выступал от имени большевиков, бил себя в грудь и, благодаря своей настойчивости, втерся в президиум совдепа. Когда победила контрреволюция и этого «большевика» вместе с нами арестовали и посадили в тюрьму, то он со слезами на глазах так умело ругал заключенных большевиков, что его освободили, поверили.

А вот и другой пример. Работали в Акмолинске муж и жена – Петрокеевы, энергичные общественники. Мы близко с ними не встречались, поэтому знали их плохо. Они не состояли в совдепе. Петрокеева мы считали меньшевиком, относились к нему с недоверием, хотя сам Петрокеев уверял, что он не меньшевик. Белые арестовали его вместе с нами. И мы убедились, что муж и жена вели себя как подлинные герои.

Немало слабовольных и сломленных сидело в тюрьме вместе с нами. Однажды Байсеит, глядя на одного из слабаков, с горечью в голосе заметил:

– О боже, почему нас не поглотила земля, когда мы работали вместе с этими людишками, шли с ними рука об руку?!

По сей день я помню горькие слова Байсеита. В жизни нередко можно встретить людей, внешне достойных, заслуживающих уважения. Но подлинный характер обнаруживается в минуту тяжких испытаний. Самые отвратительные, мелочные, но и самые высокие характеры проявляются в испытаниях. Здесь я хочу рассказать о Вязове и Баландине, людях, к которым относились все с уважением, но потом с отвращением от них отвернулись. Несдержанный, горячий Байсеит всегда открыто возмущался недостойным поведением того или иного человека, высказывал свою неприязнь в лицо.

Однажды Вязов завел какой-то предательский разговор с двумя товарищами в углу камеры. В камере было человек двадцать, и почти все не любили Вязова. Не было нар, поэтому мы сидели на каменном полу, облокотись на мешки, набитые сеном. В противоположном углу сидел Байсеит и время от времени посматривал в сторону Вязова.

– О чем он там болтает? – возмущался Байсеит. – О чем он там мелет?

Вязов продолжал говорить.

– Вязов, иди сюда! – не вытерпел Байсеит.

– В чем дело? – отозвался тот.

Байсеит глянул в упор на Вязова и воскликнул:

– Почему ты дурак?!

Вязов, конечно, вскипел.

– Что ты сказал, повтори!!

Он пристал к Байсеиту, но тот больше не повернулся в его сторону и лег на свой мешок.

Мы наблюдали за характерами обоих в этой короткой стычке. Очень важно сохранить гражданское достоинство в период великого испытания!

Такие товарищи, как Катченко, Олейников, Богомолов, Монин, Шафран, Пьянковский, Трофимов, Грязнов, Мартлого, Кременской, Афанасьев, муж и жена Петрокеевы и некоторые другие показали себя подлинными защитниками трудового класса и честными большевиками. Честными и стойкими до конца остались многие товарищи из казахов и татар. В их поведении я не видел «зигзагов».

Не многие прошли, не споткнувшись, по тернистому пути до конца. Можно было не раз и упасть, заблудившись на трудном пути. Многие в сложной обстановке оказались в числе людей недостойного поведения.[56]56
  Автор намекает на некоторых товарищей, вроде Адилева, Галима Аубакирова и других.


[Закрыть]

Нельзя легко поверить человеку, горделиво заявляющему «я такой-то», если он не прошел через испытание.

Кто ты такой, ясно определится тогда, когда ты выйдешь на битву с врагами, твердо решив умереть или победить… Только попав в цепкие лапы врага, очутившись за тюремной решеткой, закованный в кандалы, ты поймешь свою натуру, определишь, какой ты жигит! Нельзя окончательно и твердо создать о себе мнение в тихой и мирной жизни, не испытав трудностей и лишений в борьбе за правое дело.

«Батыра определяет битва, а краснобая – спор», – говорит народная мудрость.

…Товарищей по камере начали посылать на уборку капусты и картофеля на подсобное хозяйство тюрьмы. Огороды находились на окраине города, на берегу Ишима. Теперь близкие родственники заключенных стали поджидать их появления у тюремных огородов. Наша связь с миром улучшилась.

Но на работу выводили в большинстве тех заключенных, которые давали взятку или своим тихим поведением понравились начальнику тюрьмы. Выводили, конечно, тех, у кого нет на ногах оков. Постепенно дошла очередь и до кандальников. Сняв кандалы, повели Хусаина, после него Байсеита, а потом Жумабая. Из русских на огородах побывали Бочек, Вязов, Павлов, Трофимов, Олейников, Кременской, Пьянковский и другие. Им было хорошо, они встречались со своими близкими.

В то время в Акмолинске вспыхнула холера. Нам сообщили, что заболел отец Байсеита. Байсеиту удалось попасть на огород. Он дал большую взятку начальнику конвоя, и тот отпустил его домой с одним надзирателем. В этот день Байсеит в камеру не вернулся.

На рассвете я поднялся со своего мешка и стал смотреть во двор, держась руками за решетку. Вот через вахту прошел Байсеит в сопровождении надзирателя. Войдя в камеру, приблизился ко мне и угрюмо прислонился к стене.

– Сакен… Отец мой скончался… – промолвил он еле слышно и тихонько заплакал.

Потекли слезы и из моих глаз. Отвердевшее сердце вмиг размякло, поневоле выступили слезы.

Хусаин раньше всех «сдружился» с начальником конвоя. Иногда он даже оставался ночевать на огороде. Как-то раз ему удалось угостить Сербова вместе с начальником гарнизона. Наши судьбы находились в руках этих людей, поэтому ровно через три дня после угощения Хусаина освободили.

Хусаин и Байсеит настолько вошли в доверие к начальнику тюрьмы, что по их просьбе стали выводить на огороды Жумабая и потом Абдуллу. Выйдя на огород, заключенные всячески старались преподнести начальнику тюрьмы взятку покрупнее. Наши близкие также передавали взятки. Возвращаясь к вечеру в тюрьму, товарищи уже могли высказывать предположение, кому еще могут разрешить выход на огороды. С новичков заранее снимали кандалы.

Пришел день, когда и с меня сняли оковы. Выйдя на улицу, я почувствовал себя соколом, избавленным от неволи. Вольные люди казались мне в диковинку, свобода – чем-то непривычным. Увидев людей без конвоя, я почувствовал, будто только сейчас появился на свет. Город, занятый своими заботами, показался мне незнакомым. Окраиной нас погнали на огород. Стоял осенний день, безоблачный и теплый. Мне хотелось обнять землю, небо, воздух, деревья, траву, речку, словом все и вся. Огороды тянулись вдоль Ишима. Листья деревьев все еще зелены, но на тополях они уже стали светло-желтыми, словно седеющая голова старика. В саду тепло и солнечно. Легкий ветер словно заставляет танцевать листву.

А за огородами, поднявшись на холмик, мы увидели бескрайнюю степь, сливающуюся с голубым горизонтом. Мы с каждым вдохом, с каждой минутой оживали. Три летних месяца просидели мы в кандалах в вонючей темнице и теперь, выйдя на вольный воздух, каждый чувствовал приятную истому, жадно дышал ароматным воздухом, словно хотел насытиться им и взять с собой про запас. Мы пили воздух, как хмельной кумыс.

Рядом течет Ишим. Берем лопаты, кетмени, засучив рукава, принимаемся за работу…

Сторожат огороды тюремные надзиратели.

Мы подолгу вглядываемся в степь, обращаем лица в сторону родных аулов. Куда ни глянешь, всюду виднеются свободные люди, что удивительно и как-то непривычно для заключенного. Они куда-то стремятся, спешат, о чем-то заботятся. Я вижу казаха, очень похожего на того, который шагал перед окнами тюрьмы, нагрузив телегу кизяком. Я видел казахов-всадников, видел мчащихся на телегах людей из аулов. Мне невольно подумалось, что человек, не увидев темницы, не сможет оценить волю по-настоящему!

Я долго стоял на краю огорода на возвышении и пристально глядел на юг – в сторону родного аула. Я грезил. Вот бы убежать из тюрьмы, скрыться в бескрайней степи… Уехать в неведомую даль верхом на верблюде вон с теми незнакомыми казахами. Или если не на верблюде, то на телеге, запряженной волами. Пробраться в свой аул…

От свежего воздуха на бледных, увядших лицах заключенных заиграла кровь. Исчезли тени страдания, спрятавшиеся под глазами каждого арестанта, в глазах загорелись лучи надежды.

Вскоре пришли родственники и друзья арестованных. Пришел и мой отец.

Работа на огороде была для заключенных раем. Накопав картошки, мы ее чистили, затем крошили разные травы,[57]57
  Имеется в виду капуста, морковь и другие овощи. У казахов-скотоводов все они называются «травами».


[Закрыть] добавляли мяса и варили суп в ведре. Сваренное на вольном воздухе мясо казалось нам вкуснее всего на свете.