Текст книги "Луна в ущельях"

Автор книги: Рустам Агишев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц)

3

– Ну и хорошо, что ты здесь, – сказал Вадим, увидя ее в дверях. – Я тебя давно жду.

– Надеюсь, ничего плохого? – Дина присела на край койки и оглядела его осунувшееся, тщательно выбритое лицо. Он отрицательно покачал головой, и она, облегченно вздохнув, стала изображать главного врача больницы: – Как мы себя чувствуем сегодня? Как мы спали, молодой человек. Как стул, кровать, окно? – Нащупав его пульс, она важно прикрыла глаза, как это делал профессор, и сказала небрежно: – Пять тысяч ударов в час. Неплохо. Так что, молодой человек, можете вставать и даже совершать небольшие прогулки... на руках.

Вадим простодушно рассмеялся:

– Как ты проехала? Говорят, кругом заносы.

– На лыжах.

Она чувствовала, что он скрывает недомогание. Легко касаясь кончиками пальцев, она погладила его щеку и шею, выглядывающую из-под ворота халата. Похудел он очень, и подбородок с темной ямкой стал сильно выдаваться вперед, что незаметно было под бородой. Дине хотелось заплакать, но она заставила себя улыбнуться и сказала единственное, что могла в эту минуту, то есть сущую правду:

– Хорошо с тобой, старик, – и она положила голову на подушку рядом с его головой.

«Хорошо с тобой, хорошо с тобой...» Есть ли у нее надежда? Сколько еще недель или месяцев им будет «хорошо с тобой?» Среди бесчисленного множества вещей она хотела бы сейчас найти одну, которая помогла бы понять смысл человеческой жизни, понять – почему она, жизнь, приходит без ведома и уходит без согласия того, кому дана. И что же, наконец, главное на свете?

Мысли эти приходили к ней и раньше, еще в юности, когда она зачитывалась книгами любимых писателей, но все казалось тогда абстрактным, далеким и не обязательным.

А теперь, полюбив, она поняла, что как раз эти вопросы обязательные и самые насущные. Где же искать на них ответа? Где? В какую дверь стучаться?

Взгляд Дины упал на фотографию в еженедельнике, где изображена была будто бы спящая девочка. В заметке рассказывалось о древнем саркофаге с отлично сохранившейся мумией юной римлянки, жившей в начале нашей эры.

«Ведь должны же, должны существовать средства и для продления человеческой жизни», – подумалось Дине.

– О чем ты думаешь? – спросил Вадим.

– По ассоциации. – Она спохватилась, поняла, что себя выдала. – Находят какие-то смолы в горах Средней Азии, извлекают чудотворные вещества из нефти. Это интересно, правда?

– Уж не думаешь ли заняться геронтологией?

– Да-да, так, кажется, называется эта наука. А почему бы нет? Если бы я могла... Ведь это, наверно, очень радостно – помогать людям жить долго, – медленно сказала девушка.

Он достал из ящика тумбы сигарету. С интересом и некоторым отчуждением поглядывая на нее, закурил, и она вдруг густо покраснела, поняв всю неуместность этого разговора. Он словно не заметил и сказал очень мягко, как старший:

– Не надо, Динушка, метаться. Ну, от геологии отстала – бог с тобой, может, действительно не женское это дело. Займись серьезно химией: это твое настоящее, кровное. И какое нужное!

Дина дрогнула. Значит, он все знает, понял все ее ухищрения и сейчас советует ей, как укрепиться в жизни... как жить без него... Он и сейчас неизмеримо сильнее и умнее ее, но сейчас это неважно. Важно на всем свете только одно: его надо спасти!

А он, продолжая говорить тем же ровным голосом, потребовал, чтобы она уехала. Он уже почти здоров, через неделю-другую выпишется из больницы и уедет в поле, а она должна учиться. Нечего ей тут делать.

Вот как, дело пошло, стало быть, в открытую. Дина посмотрела ему прямо в глаза и сказала:

– Ладно, старик, в Москву я, конечно, поеду, но не иначе, как вместе с тобой. Уяснил? Вместе полетим. Зимнее обмундирование я уже приготовила.

– Зачем мне в Москву?– Вадим сдвинул брови. – Я же сказал: не поеду.

– Поедешь! – в голосе ее задрожали слезы. – Покажемся врачам и – на один из подмосковных курортов. Сосновый бор. Воздух. Лыжи. Да ты сто лет не имел ничего подобного!

– Зачем ты уговариваешь меня, как ребенка? – он грустно посмотрел на нее и улыбнулся. – Отправляйся одна – учись. Тебе надо заканчивать институт.

– Хватит, Вадим. Я еще вполне успею стать гениальным химиком, – сердито сказала она.

Вадим невольно рассмеялся, потом лег на кровать ничком. Дина поняла, что ей сейчас не уговорить его.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

1

Ильза Генриховна за долгие годы так и не привыкла к местному климату. Не привыкла и к дальности расстояния. До переезда сюда не проходило и года, чтобы она не побывала в родной Риге. Снять на сезон комнату или угол ей не стоило труда, и милый сердцу янтарный берег, полный разноцветных элегантных купальников, шерстяных широкополых шляп и поливиниловых босоножек нежнейших оттенков, – надолго был к ее услугам. Однако с тех пор, как они уехали из Москвы, все реже приходилось бывать в Риге. От Москвы-то было «рукой подать», как говорят русские, а попробуй отсюда, с Востока, дотянуться до Балтики! Влетает это в копеечку, а с копейками после покупки «Запорожца», будь он неладен, стало туговато. И то сказать, муж теперь в командировки ездит мало, а ее уроки не много дают. Вот почему, когда Ян намекнул на возможный переезд, Ильза почувствовала себя на седьмом небе. Да, верно говорят в Польше: пан мой – бог мой. С Яном своим она не пропадет.

И уже соседи и знакомые, собираясь у нее, горячо обсуждали предполагаемый переезд, уже она подумывала, какую мебель возьмет, а какую уступит соседям. Рояль, конечно, возьмет.

Ильза провела рукой по пожелтевшим от времени клавишам небольшого концертного рояля, матово белевшего в углу. Его сработали лучшие рижские мастера. Такому инструменту и в Москве позавидуют. Погодите, она заведет там дом ничуть не хуже, чем у этой зазнайки Мирдзы. А впрочем, что умеет Мирдза, кроме как расстилать вязаные салфеточки. У нее будет дом лучше и современнее. Уж поверьте, что так.

– Можно, Ильза Генриховна? – в двери показалось виновато улыбающееся круглое лицо Зойки.

– Ну-ну! – суховато молвила хозяйка, скользнув взглядом по золотым часикам на полноватой руке. – На уроки опаздывать нельзя, уважаемая Зоя.

Зойка сослалась на заносы, которые и послужили причиной того, что Ильза сама не пошла в училище, а некоторым своим ученицам позволила приходить к ней домой. Зойка училась первый год. Совсем недавно она и сама не догадывалась, что у нее есть голос. На экзаменах она прошла хорошо, попала к лучшему педагогу и сейчас как будто успевает. Только бы осилить вот эти верхние регистры. Но если Ильза Генриховна не отступает – значит, она, Зойка, не такой уж бездарный барабан.

– Ну что, начнем, Зоя?

Сидя за роялем, Ильза Генриховна преображалась. С ее лица исчезала мелкая озабоченность. Глаза становились мечтательными, светились настоящим чувством, руки легко скользили по клавишам. Она вполголоса поправляла Зойку, помогала ей брать ту или иную ноту; не раздражалась, когда та фальшивила, а мягко останавливала и терпеливо начинала все сначала. В такие минуты даже ворчливая тетя Груша засматривалась на хозяйку, прощала ей мелкие обиды и ходила на цыпочках.

После урока Ильза обычно не отпускала учениц сразу, а объясняла промахи, показывала, записывала задание на дом, иногда поила чаем. Так произошло и сегодня. Отправив тетю Грушу за покупками, Ильза Генриховна усадила Зойку за стол. Чай был необыкновенно ароматный. (Она умеет заваривать, будьте покойны!) В вазе вкусно румянилась горка домашних булочек.

– Получится у меня что-нибудь? – спросила Зойка, еще взволнованная уроком, и затаила дыхание.

– Милая моя... – за долгие годы жизни среди русских Ильза так и не привыкла к свободной речи и произносила слова, как они писались, – милая голубка, даже медведь учится танцевать. А ты еще только начинаешь.

Зойка слегка насупилась: ей хотелось хоть раз услышать похвалу.

– Зоя, тебе Вадим Аркадьевич нравится? – неожиданно спросила Ильза Генриховна.

Девушка, застигнутая врасплох, беспомощно взглянула на хозяйку, но, не увидя в ее глазах ни насмешки, ни коварства, тихо ответила:

– Он не может не нравиться. Вадим – мужчина.

«Дева Мария! И это говорит подруга моей дочери, – с неприятным чувством подумала Ильза, – девчонка, у которой молоко материнское на губах не обсохло».

– Разве? – сказала она вслух и пренебрежительно поджала губы. – Вот уж не замечала.

– Ваша дочь о нем другого мнения, – сказала Зойка, с любопытством глядя на своего педагога.

– Моя дочь... – Ильза Генриховна неестественно рассмеялась. – Моя легкомысленная дочь перевлюблялась уже во всех киноактеров. Вадим Аркадьевич – очередная ее блажь.

– Блажь? Нет, у них без дураков, Ильза Генриховна, честно вам говорю.

– Не думаю, – хозяйка с сожалением покачала головой. – Ведь мы уезжаем, Зоя. Совсем уезжаем из Каргинска.

– Как уезжаете? Куда?

– В Москву. Там мой муж в министерстве работать будет. Это дело дней.

– Вот как, – разочарованно произнесла Зойка, прежде всего подумав о своих верхних регистрах. – Значит, я не доучусь?

– Почему же, – Ильза Генриховна снисходительно улыбнулась, – Архиповой тебя передам. Конкордия Матвеевна – замечательный педагог,

– Вот оно как, – продолжала соображать вслух Зойка, – стало быть, Динка не вернется в Каргинск?

– Зачем ей возвращаться? – Ильза Генриховна пожала плечами. – И, если уж совсем откровенно: в Москве у нее такой парень... тридцать лет, а уже кандидат... Пока не болтай, голубка, слышишь? Что касается голоса – материал у тебя богатый, – меняя тему, продолжала хозяйка, – и я уверена, что Архипова сделает из тебя певицу. Я с ней сама поговорю.

– Значит, Динка остается в Москве, – беззвучно одними губами повторила Зойка. – Блеск! – неожиданно воскликнула она. – Какая Динка счастливая... – По правде говоря, думала она сейчас не о подруге, а о тех выгодах, которые сама она сможет извлечь из этих новых обстоятельств. Дина уезжает, и значит... – Она поглядела на учительницу и торопливо сказала: – Ну ладно, до свидания, Ильза Генриховна.

2

Подавив слезы, Дина молча вышла из палаты. А Вадим все так же лежал ничком. Что ж, он мог сейчас еще меньше, чем она. Сколько еще ему пролеживать тут койку и заниматься воспоминаниями?

Вот еще одно. Оно очень напоминает ту историю, когда пионервожатая Светлана уговаривала Вадимку поверить, что нашлись его родители. Здесь она тоже фигурировала и такая же была курносая, хотя много повзрослела.

Вадим тоже стал к тому времени рослым плечистым парнишкой с широким, немного веснушчатым, лицом и белесым вихрастым чубом. А вот Игорь Лебедь все еще оставался щуплым и тоненьким, он рос медленно. Только глаза – черные, быстрые, лучистые – делали его старше четырнадцати лет. Глазами, да еще необыкновенно густыми ресницами Игорь в ту пору гордился. Впрочем, разве только в ту пору?

А в тот памятный день все началось очень обыкновенно. После линейки и подъема лагерного флага ребята плотно позавтракали в столовой, устроенной в саду под дощатым навесом, потом всем отрядом двинулись на Партизанскую сопку. Там и сейчас еще можно найти в зарослях бурьяна позеленевшие винтовочные патроны или обломок японского тесака с зазубренным наподобие пилы обушком.

Но Гарвей и Флинт, как называли друг друга, начитавшись приключенческих книг, Вадим с Игорем, уже не раз бывали там. Незаметно отстав, они подались в кедровник за орехами. Кедровая роща сплошным зеленым шатром покрывала высокую сопку. Взобравшись на дерево с толстым красноватым стволом, усеянное крепкими, еще не успевшими растопырить чешуйки зеленоватыми шишками, они щелкали орешки, а потом начали сбрасывать шишки на землю, как это делают белки, чтобы унести с собой.

Остро пахло раскипевшейся на солнцепеке серой.

В просветах стволов сверкали синие ленты Каргиня, плавились ковшики пойменных озер. Невдалеке маячили, господствуя над огромной территорией, радиомачты. Город терялся в зеленой дымке. Сколько раз уж в мечтах подростки уносились на своей бригантине за тридевять земель – даже в Индию или на Гавайские острова; а на самом деле бригантина, колыхая алыми парусами, все торчала на месте.

Игорь дальше никак не желал мириться с этим. Щелкая орехи, он скучающим взглядом обводил раскинутый у подножия сопки и осточертевший обоим лагерный городок с аккуратными корпусами, с этими кружевными занавесками и посыпанными гравием дорожками, утыканными по краям выбеленными половинками кирпича.

– Раньше, слышишь, Гарвей, говорят, пионерские лагеря были совсем другие,– говорил Игорь, сидя верхом на суку. – Никаких там бачков с кипяченой водой. Спали в брезентовых палатках, готовили на костре, ели из котелков – как солдаты. Потом они на войне воевали, и еще как! А из нас, видать, хотят понаделать милиционеров или пожарников. «Береги лес от огня! Не плюй на пол!» – передразнил он и досадливо сплюнул. Он старался дотянуться до большой желтой шишки, а ветка, как живая, уходила все дальше.

Вадим поглядел на товарища и солидно отозвался с верхнего сука:

– Правильные плакаты. Лес – вещь полезная, а антисанитария – вещь вредная.

– Поди к черту! – Игорь до шишки не дотянулся, но подцепил гибким большим пальцем ноги буроватую плеть какой-то лианы и удивленно воскликнул: – Гляди – кишмиш! – Он потянул лозу к себе, и, сорвав гроздь похожих на крыжовник зеленовато-желтых ягод актинидии, протянул товарищу. Ягода была сочная, сладкая, но чуть горчила, и очень странно было видеть ее на кедре. Тогда они еще не знали, что в Алитэ-Каргинской тайге это вещь довольно обычная.

– А как растет банан, не знаешь? – спросил Игорь.

– На дереве, должно быть.

– На дереве-то на дереве, а будто бы без семян. Ты находил семена в бананах?

– Я бананов совсем не видел.

Подростки закурили на двоих папироску и совсем размечтались: есть ведь на земле места, где все растет, есть даже хлебное дерево. Вот где должно быть отлично жить. Игорь пододвинулся к Вадиму поближе, насколько позволяли упругие хвойные лапы, и, заговорщически блестя глазами, сказал:

– Послушай, Гарвей, бежим давай из детдома!

Отодвинув мешавшую смотреть ветку, Вадим внимательно взглянул на товарища. «Ну, да!» – подтвердил тот и с вызовом выпятил острый подбородок. Они надолго замолчали.

Вадим и сам давно подумывал о побеге. За все эти годы ему до чертиков надоел детдом – ведь он знал, что существует другая жизнь, и ему хотелось другой жизни. Не лучше ли поступить в ремесленное, а потом пойти на завод? Однако, когда Игорь в прошлый раз бегал, железнодорожная милиция доставила его на третий день назад. Он съел тогда сразу три порции обеда и обещал больше не бегать. Теперь, значит, опять?

– Будет совсем иначе. Я железно все продумал, – сказал Игорь. – Поездом не поедем, а доберемся на пароходе до моря, а там поступим юнгами на океанский корабль. Внимание! Начинается первое кругосветное!

– А как с вещами? Не в трусах же. – Вадим досадливо подергал на себе выцветшие от частых купаний казенные трусы.

– Беру на себя.

– А деньги, Флинт?

– Найдем.

– В чужих карманах, да? – строго сказал Вадим.

Игорь нервно рассмеялся:

– Ну вот, сразу и карманы. Друга батькиного расколю, он даст на первое время.

– Когда-то они вместе летали на Халхин-Голе.

– Так по рукам, капитан Гарвей?

Они ударили. Ребятами овладело яростное веселье, и, чтобы дать выход охватившему чувству, они стали кидаться шишками и горланить. Им показалось, что бригантина и впрямь отплывает от берега. Вадиму тогда очень хотелось плакать, и он боялся, чтобы Игорь как-нибудь этого не заметил.

3

Очень скоро пришлось паруса убрать. Со стороны лагеря послышались призывные звуки горна. Друзья переглянулись, вмиг очутились на земле и, забыв подобрать сброшенные шишки, припустились к лагерю.

Как только они добежали до ворот, перед ними вырос запыхавшийся Вася-горнист:

– Тебя, Игорек! К Светлане!

Друзья кисло поморщились. Кроме очередного разноса от Светланы ожидать было нечего. Что именно натворил Игорек – не знал даже он сам. Теряясь в догадках, подростки нехотя поплелись к библиотеке, где Светлана бывала в эти часы. Они успели договориться обо всем. Бежать решили послезавтра, в первое же воскресенье, когда в лагерь, по обычаю, хлынут гости и шефы и в общей суматохе никто не хватится двух воспитанников.

На веранде рядом с низкорослой, растерянно улыбающейся Светланой стоял высокий человек в защитном военном кителе без погон и потертых синих бриджах и сапогах. С правой стороны груди тускло блестел над карманом массивный овальный орден, какого они никогда не видели. Коротко остриженная седая голова прикрыта была старенькой синей пилоткой, худое бритое лицо сплошь избороздили глубокие морщины и темные складки, только черные пронзительные глаза смотрели живо и молодо. Слегка подавшись вперед, он пристально вглядывался в подростков – то в одного, то в другого – очень скоро его взгляд остановился на побледневшем лице Игоря.

Вадим слегка отстал от друга, тот нерешительно шагнул к незнакомому раз-другой, беспомощно оглянулся, двинулся опять, все еще не решаясь поверить, что перед ним – бывший военный летчик, герой Халхин-Гола, отец его, Юрий Лебедь.

– Сынок! – наконец вырвалось сдавленно из груди Лебедя-старшего.

Коротко всхлипнув, Игорь кинулся к нему на шею и закричал:

– Пап! Папа мой! Родненький!

С лица Светланы медленно сошла ее дежурная улыбка, губы дернулись, и, к удивлению Вадима, она тоже заплакала, как и Игорь. А Вадим так и не заплакал, только раза два судорожно и глубоко вздохнул, словно ему не хватало воздуха.

4

– Что это ты распелся, старик? Смотри ты, лежит и напевает себе «Бригантину».

Над больничной койкой стоял Лебедь и щурил глаза. Вадим слегка приподнялся, посмотрел на него потеплевшим взглядом, потом молча усадил его рядом с собой на койку.

– Смотри ты, как расчувствовался, – пытался шутить Лебедь, но и сам был растроган. – Да, могли получиться из нас добрые капитаны, да не получились, – грустно сказал он. – Где, на каких морях, вспарывает теперь волны наша бригантина? А знаешь, честно сказать, я стал уже забывать даже, что были такие мечты. И батя мой, отважный летчик, рано помер. Что ж, ведь калекой вернулся... Да, не вышли мы в капитаны, не вышли...

Вадим достал сигарету, закурил и откликнулся просто, без рисовки:

– Может быть, в чем и есть неувязка, но если уж говорить искренне, – ни о чем я не жалею. Не о чем жалеть, Игорь. Даже о том, что привело меня в больницу. – Заметив тень, промелькнувшую по лицу товарища, геолог продолжал: – Не знаю, как ты, Игорь, а я из детдома что-то такое вынес... Черт его знает, может, это плохо, может, тут какой-то пережиток, но это так. Я даже во сне не могу избавиться от ощущения, как будто ярко освещен юпитерами – тут уж при всей условности мнений каждая пуговица должна быть на месте. Не так ли? Худо ли, хорошо ли, но я никогда не давал себе ни в чем поблажки, требовал от себя всегда больше, чем от других. И даже теперь, хватив лошадиную дозу облучения, – Вадим посмотрел на побледневшего Лебедя и продолжал ровным голосом: – даже теперь не жалею, что выбрал геологию. То, что случилось со мной, – частность. А так – моя бригантина как раз под парусами. Это – моя геология, мои маршруты. Думаю, Игорь, не зря обкалывал мой молоток встречные скалы. Мой след на земле – его уже не сотрешь.

Лебедь, с невольной внутренней завистью слушавший неожиданную исповедь, спохватился и прервал негодующе:

– Что это, старик, ты вдруг заговорил в тоне завещания? Какое такое облучение ты вспомнил?

Вадим откинулся на подушках, поправил полосатую домашнюю пижаму, которую принесла ему Дина, и с усмешкой спокойно взглянул на товарища.

– Давай не будем, Игорь. Вспомни прошлое, не стоит нам лгать друг другу. Сколько мне осталось жить?

– Ты мне эту чертовщину брось! – рассердился Лебедь. – Зачем я только спросил у тебя про щербинку? Пойми, дурья башка, что это просто врачебный долг. Твой анамнез нужен для проформы, для очистки совести. А профессор и я уверены, что у тебя не лейкемия, а обыкновенный лейкоцитоз, и он не имеет ничего общего с облучением. Выбрось, пожалуйста, эти бредни из головы.

– Хорошо. Когда я могу выписаться из больницы?

– Куда тебе спешить? Сгореть на работе никогда не поздно.

– Меня интересуют анализы.

– Лейкоциты придут в норму.

– Анализы образцов, Игорь. Я вылезу в окно.

– Знаю, знаю, что ты способен на такую пакость. Учись логически мыслить, старик. Вот, примерно: все люди ходят через дверь, я – человек, стало быть, тоже должен ходить через дверь.

– Или немного иначе: все двери умные, Игорь Лебедь – не дверь, стало быть, дурак.

– Хо-хо! Ты думаешь, что это великолепный софизм? Нет, до настоящего софизма или афоризма ты еще не дорос.

Вадим усмехнулся, и врач, немного успокоенный реакцией больного, вскоре вышел.