Текст книги "Луна в ущельях"
Автор книги: Рустам Агишев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 18 страниц)
2
Солнце уже скрылось за сопками, когда они добрались до водопада. У берега выстроилась целая флотилия плоскодонок, которыми пользовались геологи. Отсюда до табора было уже рукой подать, и Аянка, рассчитывая дотемна поспеть на вахту, наскоро простился с женой, высадил ее на берег и оттолкнулся шестом.
Первым, как на грех, Генэ увидела Байгильдина, о котором был серьезный разговор в дороге. Небольшим походным топориком тот колол чурки у сложенной из булыги жарко пылавшей летней плиты. Большая двухведерная кастрюля дребезжала крышкой, исходила аппетитным паром. Генэ с ходу ловко подхватила крышку, сняла шумовкой накипь, помешала суп и только после этого приветливо кивнула Байгильдину:
– Здравствуй, Ахметка!
Хмурое бородатое лицо ездового медленно просветлело.
Воткнув топор в березовый пенек, он шагнул к ней и неловко тряхнул руку.
– Ладно, что вернулась, – пробасил он обрадованно,– без тебя мы пропали совсем.
Генэ улыбнулась, оглядывая знакомый распадок с горячим ключом, брусчатыми домами, вышками по сопкам с завезенными с зимы бурильными станками, и, нацепив фартук, принялась без лишних слов хозяйничать у плиты. Байгильдин, плутовато подмигнув ей, перемахнул через ручей и проворно для своих пятидесяти лет полез на сопку.
Там наверху были Бабасьев, Вика, все остальные из отряда и прилетевшие на вертолете инженеры и геодезисты. Среди них находился Ян Зигмундович Стырне.
Он прилетел на Каргинь с задачей уточнить окончательно геологические запасы, наметить трассы подъездных путей к Большому Пантачу. Все уже становилось ясно. Автотрасса и железная дорога пойдут, стало быть, параллельно, кое-где железная дорога будет огибать возвышенности. Конечно, профиль будет жестковатый, но не это беспокоило сейчас руководителя главка. Основное – запасы сырья. От запасов зависит и объем капиталовложений и вообще вся эта дорогостоящая затея с Большим Пантачом. Стоит ли, в самом деле, овчинка выделки?
Ян Зигмундович невольно усмехнулся: эка, стал какой осторожный! Давно ли, круша Вербина во всю душеньку, «пробивал» проект Большого Пантача, а теперь, как пришлось отвечать за многие объекты, смотри ты, все прикидывает и проверяет, прикидывает и проверяет. Ну, а куда денешься? В самом деле – семь раз отмерь, один раз отрежь.
И он повернулся к Зовэну:
– Так вы уверены, Бабасьев, что цифры не завышены?
Тот крутнул черноволосой головой.
– Человек может ошибиться – приборы никогда!
– Химические анализы подтверждают данные радиометров, Ян Зигмундович, – вставила Вика.
– В целях известной перестраховки они даже немного занизили цифры, – сказал Виктор Степанович. Он тоже был тут, именно ему скоро предстояло во всю ширь развернуть большую стройку. – На самом деле запасов гораздо больше. Когда закончим строительство – они завалят совхозы удобрениями.
– Конечно, завалим, голова! – прогудел Байгильдин, и Вика невольно рассмеялась.
– Что ж, так и запишем, – Стырне тоже улыбнулся и закрыл планшет с картой месторождения. – Пошли дальше, товарищи.
На склоне огромного гольца, уходящего лысоватой вершиной за низкие тучи, шурфы били сплошной задиркой, то есть без соблюдения определенных интервалов. На этот голец, названный Каскадным, разведчики возлагали особую надежду. Сейчас им хотелось нащупать рудное тело и, оконтурив его в присутствии начальства, рассеять последние сомнения.
Этого очень хотел и сам Ян Зигмундович. Ему показалось, что рабочие слишком копошатся, выбрасывая из выработок едва ли по горсточке породы. Однако грунт был действительно тяжелый – сплошной конгломерат.
– Что, малый, намахался обушком? – шутливо сказал Стырне выглянувшему из ямы худощавому пареньку.
– Что там обушок – лом не берет, – ответил тот, выбросив с пол-лопаты породы.
– Может, мало каши ел? Ну-ка, вылазь оттуда, Добряков.
Тот повиновался без особой охоты. Ян Зигмундович задорно подмигнул спутникам, сбросил пыльник и с неожиданной для своего возраста легкостью спрыгнул в шурф. Переглянувшись, примеру шефа последовали остальные. За инженерами, дымя сигаретами и самокрутками, наблюдали не без ревности молодые шурфовщики.
– Вот как надо вкалывать, понял! – Бабасьева едва видно было из ямы, но грунт он выбрасывал полной мерой.
Стырне, лет пятнадцать не бравший в руки горного инструмента, с наслаждением долбил, выворачивал ломиком, выбрасывал на поверхность неподатливую породу. Кисловато пахло сырой известкой и потом.
Что-то подстегивало Яна Зигмундовича изнутри. Интуиция, что ли? По едва приметным признакам он уже знал, что здесь геологи, как говорится, напали на жилу, под слоем обломочных пород пойдут сейчас коренные отложения мезозоя, а там... Ян Зигмундович с сожалением подумал о том времени, когда отрицал наличие фосфоритов в тайге. Видно, он тогда сильно раздражал подчиненных.
Мысли перекинулись на Вадима. Он часто думал о нем и потому, что его любила дочь, и потому, что самому Стырне был духовно близок этот цельный, сдержанный человек. Его обреченность – не слишком ли дорогая цена за открытие?
Но что это? Из-под лома брызнули осколки желтовато-белого камня. Стырне поднял кусок. Сомнений быть не могло: в руках у него тускло поблескивал неровными гранями настоящий фосфорит. И какой! Геолог выпрямился, хотел что-то крикнуть товарищам, но внезапно откуда-то сверху послышался нарастающий грохот. «Неужели камнепад?» Ян Зигмундович беспомощно оглянулся. Без посторонней помощи выбраться из ямы нечего было и думать.
– Скорее, Ян Зигмундович, скорее! Камнепад! Держите руку!
– Сейчас, – торопливо засунув в карманы отбитые куски фосфорита, он поднял руки.
Виктор Степанович и Бабасьев сильным рывком вытащили его. Едва люди отпрянули за огромный валун, как, с грохотом заваливая шурфы, по склону сопки пронесся град обледенелых камней.
Тесно прижавшись друг к другу, люди смотрели на разрушительную работу взбесившегося камня. Потом все стихло. Только сухая пыль маревом висела в воздухе.
– Представление окончено, – мрачно пошутил кто-то.
– Кому шуточки, а кому струмент откапывать, – откликнулся другой.
– На сегодня, пожалуй, пошабашим? – отерев лицо платком, сказал Стырне и покачал в руках куски фосфорита. – Это из твоей копуши, Добряков. Поздравляю, товарищи!
Камни пошли по рукам. Лица разведчиков просияли.
– Ишь, с виду простой, а поту, кровушки сколько взял...
– С вас, товарищ начальник, пол-литра!
– Ладно. Столкуемся.
Ночь уже опустилась на сопки, когда все, кто был в таборе, наголодавшиеся, усталые за этот трудный день, наскоро умывшись, собрались в столовой.
Там было чисто, на столиках стояли ранние таежные цветы. Генэ с Викой разносили пищу в фаянсовых тарелках с синей каемкой (это вместо недавних-то котелков!), и суп от этого казался особенно вкусным. Доносился стук движка, над столами висел приглушенный гул мужских голосов, стук посуды, шутки, смех. Остро пахло пережаренной черемшой и свежеошкуренной лиственницей. На красноватых, законопаченных паклей, бревенчатых венцах кое-где золотыми блестками вспыхивала камедь.
Луна любопытно заглядывала в широкие, до блеска вымытые окна.
3
– Ты иди, иди, Вика, я сама тарелки мою, – сказала Генэ, когда после ужина они перетаскали к ключу грязную посуду,– иди, гуляй, девка.
Вика не пошла. Опустилась на корточки у кромки воды, и вдвоем они стали мыть песком ножи и тарелки. Ярко светила лампа, висевшая на столбе, вокруг нее тучей крутились мотыльки. Луна ушла уже за темные сопки, горка вымытой посуды росла и росла.
Вика расспрашивала таежницу о поездке, о доме, об оставленных внуках, одновременно слушая ее и думая о своем.
– А ты скоро? – старуха простодушно ткнула пальцем в заметный даже под зеленой просторной блузкой тугой Викин живот и улыбнулась.
От неожиданности молодая женщина вспыхнула, отвела глаза в сторону.
– Еще не скоро, Генэ, не знаю я...
– Ничего, ничего, – раскуривая трубку, Генэ втягивала впалые дряблые щеки, – я троих сынов родила одна в тайге, как-никак – живут. Мой старик тоже ростом не больше кабаржонка, а беда какой злой был ребятишек делать – спать совсем ничего не давал. Теперь зимой ругал за одного старого рыбака, а сегодня Ахметке ревнуй. Маленько старик совсем рехнул. Какая моя теперь баба...
Посмеявшись, Вика помогла закончить уборку в столовой, наказала, что приготовить на завтрак, и, пожелав старой поварихе покойной ночи, пошла к себе.
Движок, трижды мигнув, зачихал, будто простуженный, и табор, как продолжали по привычке называть новый горняцкий поселок на Большом Пантаче, погрузился в темноту. Только одно окно продолжало светиться в конце поселка. Там за бутылкой вина собрались старые друзья.
Вика сидела, забившись в уголок тахты, по давней привычке поджав под себя ноги, смотрела на всех и думала. Ей было хорошо сейчас. Кругом такие знакомые, дорогие лица. Кажется, и немного времени прошло с тех пор, как Стырне перебрался в Москву, а сколько сделано, сколько прожито. Построили поселок. Скоро и мне...
Уже ведь шевелится, толкается... Неужели придется уехать отсюда в Каргинск? Как же оставить Зовэна? И почему непременно нужно прервать работу, которую так любишь, так знаешь. Женщина больше во власти природы, больше подчинена необходимости – никуда не спрячешься. Ей-богу, даже на время не хочется уезжать из поселка. Каждого жалко оставлять: и Генэ, и Байгильдина, и других. Каждый дом дорог строился на глазах, сколько бревен перетаскали... и всегда в поселке пахнет хвоей, ветром из леса. И из конца в конец улицы видны сопки.
А Вадим даже не видел всего этого. Еще не видел. Открыл Пантач и его не видел. Тоже сработала необходимость? Нет. Что-то другое, ловушка природы, случайность...
Застольная беседа меж тем текла сама собой.
– Стыдно, признаться, товарищи, – говорил Стырне, и голубые чуть захмелевшие глаза его блестели на загорелом белобровом лице, – прямо сейчас кажется неправдоподобным: я долго не верил в Большой Пантач. Даже портфель с образцами дважды терял... – Он покрутил головой в густом серебристом ежике и засмеялся, – вот, что значит попасть в плен к предрассудкам...
– К черту плен! Не надо! Будем драться насмерть, стоять насмерть, ни шагу назад! – горячился Бабасьев.
Друзья помолчали. Вика оглядывала комнату, свое временное жилище, и опять думала, что и комнату жалко покидать. Сами они с Зовэном собирали из досок стеллаж по чертежам из «Недели». Он был без клепки и единого гвоздика, и разнимался, как детская пирамида, – один из образчиков современного интерьера. Она сама полировала его, – целый месяц не могла потом отмыть пальцы. Немного пока книг на нем, наполовину пусты еще полки...
– Раз, два... пять, шесть, семь! – Виктор Степанович, тыча пальцем, сосчитал желтоватые отростки на изюбриных рогах, висевших над покрытой ковриком лежанкой. – Ничего себе была животина! Настоящий большой пантач. Прямо символ. Кто это его? – Сняв с гвоздя отливающую синевой тулку с третьим нарезным стволом, устроенным снизу, инженер вопросительно взглянул на Бабасьева: – Твоя работа, Зовэн Давидович?
Тот кивнул, опасливо покосившись на жену: изюбр был убит им без лицензии, и за это ему изрядно от нее попало.
– Ладно, ладно, браконьер, на первый случай считай, что прощен. Только на первый случай, – сказала Вика.
Бабасьев сделал зверское лицо и, вращая глазами, спросил утробным голосом:
– Знаешь, что делают на Кавказе с непокорными женами?
– Что?
Зовэн полоснул ребром ладони по горлу и издал легкий хрип. Все рассмеялись.
– Это, конечно, кавказская шутка, – отсмеявшись, сказал Зовэн, бережно обняв жену за плечи, в глазах его еще прыгали лукавые огоньки, – а если серьезно – готов всю жизнь сидеть у нее под башмаком.
– Ну да, удержишь тебя под башмаком, – возразила Вика, и нежное похудевшее лицо ее порозовело.
Стырне, чуть улыбаясь, долго смотрел на них, потом стал серьезен.
– За тех, кого мы выбираем! – он поднял свой стакан.
– И за то, чтобы вернулся Вадим. Чтоб мы их увидели вместе, – тоже серьезно сказала Вика и прямо, открыто посмотрела в глаза Стырне.
– Дай бог, – тихо сказал он и выпил свое вино без остатка.
Свет каганца, стоявшего на столе, заколебался, отбрасывая причудливые тени на бревенчатые стены, на лица людей.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
1
По автомагистрали, протянувшейся через просторы Кубани, идет в южном направлении машина. Она не мчится, а именно идет, позволяя обгонять себя другим машинам, строго выполняя указания дорожных знаков. Она не бросается наперерез поездам и терпеливо дожидается, пока шлагбаум не поднимет к небу свой полосатый хобот. Словом, это не машина, а мечта автоинспектора. Она не блистает ни обтекаемыми формами, ни бархатом внутренней отделки – это маленький, кургузый, даже, пожалуй, невзрачный на вид автомобиль. Он фырчит и отчаянно дымит, больше других подпрыгивает на неровностях дороги, один бок у него поцарапан, на другом помято крыло. За рулем сидит худая большеглазая девчонка с облупившимся лицом, с побитыми до крови руками. В ней трудно узнать сейчас Дину Стырне. На ней узкие темные брюки, разношенные сандалеты с медными пряжками, ковбойка с закатанными до локтей рукавами и круглая соломенная шляпа с козырьком. Лицо, как и руки, в пятнах машинного масла, обветренные губы давно не знали помады, а широко поставленные синие глаза под козырьком – решительны и мрачны.
После того как в конце зимы Вадим приходил к ней и не застал дома, Дина опять замкнулась в себе. Она упорно занималась, по-прежнему была ласкова с отцом, но разговаривала как-то неохотно. А от матери заметно отдалилась. К сессии готовилась яростно, просиживала целые ночи, отвечала отлично, хотя иные дисциплины сдавала раньше срока. Когда по ее подсчетам до конца пребывания Вадима в санатории оставалось четыре дня, она сдала последний экзамен и стала готовить машину.
Ильза Генриховна сразу затревожилась, но Дина, сумрачно глядя на нее, сказала:
– Да, поеду к нему. – Молча оделась, взяла портфель и ушла.
Ильза кинулась к телефону, позвонила Мирдзе. Больше некому было, Ян Зигмундович еще не вернулся из командировки.
Мирдза тотчас приехала, потребовала чашку кофе (она не успела даже позавтракать) и, медленно выпивая ложку за ложкой, пристально глядя на Ильзу, выслушала все.
– Ну, чего раскричалась? Сотри, вон даже тушь под глазом размазала. Где горит? Что тут такого случилось?
Ильза так и присела на табуретку.
– Ты подумай сама: девчонка экзамены сдала? Сдала. Отлично сдала. Хочет поехать к другу. И пусть себе едет! Тут недалеко.
– Да ведь она... он... болен... – еле пролепетала Ильза.
– Ты пойми, – уже серьезно сказала Мирдза, – пойми: она его любит. И все. Любила же ты Яна, ради него театр бросила, из Риги уехала. Вадим тоже хороший парень, можешь мне поверить... Лишь бы выздоровел.
Притихшая Ильза больше ничего не говорила. В глазах у нее появилось мягкое, робкое выражение, она стала похожа на давнюю, молодую Ильзу. В маленькой кухне стояла тишина...
– Не знаю, не знаю, милая барышня. Откуда мне знать, куда он уехал. Я не уголовный розыск и не Вольф Мессинг, а всего только санаторный врач, которого знают и помнят в течение двадцати шести дней, ни на грош больше, ни на копейку меньше, а потом начисто забывают. Вот так, сударыня.
Дина до боли закусила губу. Она страшно разозлилась на этого бездушного чиновника, каким ей представлялся Элентух. Откуда ей было знать, что сам он сначала был горько обижен, когда Вадим исчез из санатория, даже не простившись, потом сильно встревожился. Откуда ей было знать, что он долго сидел тогда над письмом Зовэна Бабасьева, потирая лоб и соображая, как лучше направить его, к кому обратиться, чтоб письмо все-таки дошло.
Ничего этого Дина не знала. Она помолчала, собираясь с силами, потом, глядя куда-то в сторону, монотонно спросила:
– Может быть, он что-нибудь сказал вам?
– Нет, ничего не сказал. Не помню. Почему о каждом больном я должен помнить? Ну, Сырцов, и что такое – Сырцов? Таких Сырцовых у меня за сорок лет практики было... – Элентух кончил наконец скрипеть пером, поднял голову и осекся.
Не надо было быть большим психологом, чтобы понять, что тут что-то большее, чем заурядное курортное приключение.
Дина закрыла глаза, побледнела. Нет, она не плакала. Опять собравшись с силами, она извинилась и вышла из кабинета, тихо притворив за собой дверь. В опущенных плечах ее, голосе старый одессит почувствовал горе, большое горе. Ему тоже стало нехорошо.
Не отвечая на настойчивый стук очередного пациента, он подошел к окну. Выйдя из вестибюля, девушка в черных перчатках медленно спустилась по мраморной лестнице и открыла дверцу машины. Тогда, отстранив уже стоявшего в дверях пациента, он побежал вниз.
– Барышня, барышня, постойте! – кричал он, тяжело топая по каменным плиткам.
Дина, уже выезжавшая за ворота, притормозила и выглянула из машины.
– Я вспомнил: ваш Сырцов поехал в институт экспериментальной патологии, – старый врач с трудом переводил дыхание. – Хотя там, в общем, занимаются ерундой и прежде времени бьют в колокола, но, может, знают, куда девался ваш парень.
Дина выскочила из машины.
– Спасибо... Спасибо... Как я вам благодарна, доктор! – Она обняла его и кинулась к машине.
Элентух помедлил, задумчиво улыбаясь, вытер платком щеку и, запахнув докторский халат, неторопливо двинулся к парадной лестнице.
Дина решилась сразу. Так вот, не выходя из машины, и поедет дальше. Будь что будет! Доехав до ближайшей станции, купила карту, немного продуктов, чтобы пореже останавливаться, по возможности навела справки и твердо взяла курс на юг.
2
«Запорожец» не очень спешит, то есть спешит очень, но именно поэтому идет осторожно и ходко. Дороги, дороги! Нет, они не вызывают той раздирающей боли и тоскливого чувства, какие вызывали, вероятно, в предвоенные и военные годы. Теперь они не разлучают, а соединяют людей...
Благополучно миновав Ростов, Дина в Кропоткине остановилась перед выбором: то ли ехать по маршруту Краснодар – Новороссийск и дальше вдоль Черноморского побережья, то ли через Минводы – Нальчик – Орджоникидзе по Военно-Грузинской дороге. Выбрала последний маршрут. Он казался прямее, ближе к цели. И вот уже бежит-гремит по булыжному дну ущелья Подкумок, зеленеет Машук...
Мимо... Мимо... И вот уже совсем близко – Военно-Грузинская дорога. Живут здесь, должно быть, зажиточно. Дорога одета в асфальт, мосты железобетонные, селения многолюдные, с новыми бензоколонками. Только горы не переменились. Ущелья и скалы по-прежнему отвесно поднимаются над дорогой. Мимо...
Перед въездом в знаменитое Дарьяльское ущелье Дина заночевала во дворе маленькой сакли прямо в машине. Не решилась на ночь глядя ехать по незнакомым местам. Выпив стакан мацони, Дина свернулась калачиком на заднем сиденье. Рядом в хлеву тяжело ворочалась и шумно дышала корова, сквозь приоткрытое оконце доносился приторный запах цветущей акации, в черном небе ни звездочки. Дина заснула сразу, словно провалилась, хоть сердце и щемило.
Проснулась, как от толчка. Не помнила, что приснилось, но теперь уже ее переполняла все нарастающая тревога. «Наверное, Вадиму плохо, совсем плохо», – подумала она. Помедлив еще, откинула переднее сиденье и выбралась из машины. Стало светло. Звезды казались далекими и маленькими, полная луна стояла в зените. Было слышно, как капли из водопроводного крана шлепаются о камень, рассыпаясь мелкими брызгами. Горы спали в белом густом тумане.
Дина завела мотор и тихо, чтобы никого не беспокоить, на малых оборотах выехала из аула. Было три часа пополуночи.
В ущелье она въехала, как в переулок среди небоскребов. Горы были отвесные, небо виднелось далеко-далеко вверху.
Заглушая шум мотора, гремел за обочиной дороги Терек, и волны его кипели и скакали по камням. Совсем рядом с дорогой стояла белесая от луны мгла, там двигались какие-то тени, мгла неохотно расступалась перед медленно идущей машиной. Дине было не по себе, на руках выступила гусиная кожа, ладони похолодели.
Остановив машину, она выключила свет и нащупала тяжелый гаечный ключ. Вышла из машины, дверца громко щелкнула. Никого. Только полная луна – как союзница и друг. Дина обошла машину, постукала по упругим скатам и поехала дальше. Никто не обидел ее, никто не встретился в эти ночные часы. Может быть, потому, что луна все время сопровождала Дину. Яркая, словно специально придуманная для этого путешествия, чтобы и в отсутствие солнца было хоть немного светло. Луна в ущельях – это очень здорово! Свет ее – мягкий, чистый – стелется рядом, как будто расчищает дорогу, и на душе у Дины делается спокойнее.
Она знает, всегда знала, что нужна ему, что он ждет.
За Крестовым перевалом начался Млетский спуск с его головокружительными виражами. Вставало солнце, луна, отклонившись на запад, стала медленно гаснуть. Арагва тихо текла через сады и виноградники. Повеяло теплом.
Не доезжая до Тбилиси километров двадцать, Дина свернула с Военно-Грузинской дороги и покатила на запад к морю. И тут, когда она была уже почти у цели, окончательно вышел из строя стартер. Она и раньше намучилась достаточно. Для коротких поездок была хороша эта машина, а для такого путешествия...
На одном из перегонов сели батареи, пришлось остановить встречный газик и попросить водителя подключить ток от его аккумулятора. Тот сразу выскочил из кабины. Это была не простая шоферская взаимопомощь. Как ни занята была Дина своими мыслями, все-таки заметила, какими глазами смотрел на нее этот черномазый парень в синей замасленной спецовке.
Впрочем, и сама она черномазая, и сама замасленная и вконец измученная. Вон в зеркальце видны темные пятна на лбу, нос обгорел и лупится, губы потрескались до крови. И что же теперь делать с этим проклятым стартером? Да куда же это я еду, в самом деле? Человек меня оттолкнул, а я хочу, видите ли, завоевать его снова, вот с этим шелушащимся носом, с этими черными ногтями и грубыми мозолями на ладонях. Поясница и руки налиты свинцом, плечи ноют, и туфельки совсем износились... Ну куда же теперь денешься? Вот еще раз, еще раз ручкой... Мотор заработал, машина тронулась.
И сухие глаза Дины опять упорно следят за дорогой.
