Текст книги "Луна в ущельях"
Автор книги: Рустам Агишев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
1
Со смутным ощущением чего-то грешного, запретного, допущенного им в минуту слабости, возвращался Лебедь из больницы домой. Весь день сегодня, как нарочно, одни неприятности. Скончался в восьмой палате старик Урусов, с которым он провозился целых полгода. Разумеется, летальный исход был неминуем, а все же досадно, что не смог поберечь беднягу подольше.
На утреннем обходе профессору пожаловалась на него эта долговязая агрономша из девятой палаты: дескать, назначения неправильные. Ну, профессор подтвердил назначения и довольно сурово заметил капризной больной, что доктор Лебедь ошибается редко. Лестно, конечно, а все же обидно: стараешься-стараешься, а люди платят тебе черной неблагодарностью. Очень трудно получается с Вадимом.
Правду сказать нельзя, скрыть ее от такого тоже невозможно, вот и балансируй, как на лезвии бритвы. Жаль товарища. Как-никак росли вместе, одна и та же судьба постигла родителей, только дальше пошли разными путями. Дело даже не в том, что Вадим геолог, человек, так сказать, романтической профессии, а я унылый эскулап. Просто не хочу я жить такой жизнью, как Вадим. Не хочу. Подвергать себя ежедневно сотням опасностей, изнурять организм этими переходами и к сорока годам получить если не какое-нибудь облучение, то уж наверняка инфаркт миокарда. Зачем мне это нужно? Чтобы другим жилось лучше? Может, для потомков? Слуга покорный. С меня достаточно и современников с их недугами и капризами. А потомки и поминать не станут. Будут, как и мы, жить своими заботами. И шут с ними. Вот и я хочу иметь свой интерес, свой мирок, свою орбиту. Удобную для меня орбиту. Мещанство? Одни это называют мещанством, другие – «личной жизнью». Англичане говорят: мой дом – моя крепость. Могу еще добавить: и моя кумирня. Кому хочу – тому молюсь.
Дом, в котором находилась «кумирня» Лебедя, был большой, коммунальный, построенный по типовому проекту ускоренным крупнопанельным способом. Огромная плоская коробка в пять этажей с крохотными комнатками, низкими потолками и пресловутым санузлом, где ванна стояла рядом с унитазом. Остряки шутили, что устроители сей благодати не успели только пол соединить с потолком и водопровод с канализацией.
Пару лет назад получив эту квартиру, состоящую из двух комнат с передней в один квадратный метр, Лебедь сначала сильно расстроился, потом призвал на помощь чувство юмора и постарался утешиться формулой: столкнувшись с неизбежным – приветствуй его! В конце концов он привык и устроился, в общем, довольно уютно.
В самом деле: в передней помещается и зеркало, и вешалка, и полочка с сапожными щетками. Он переступил порог – и в овальном зеркале сразу мелькнули берет из толстой черной пряжи, пушистый красно-желтый шарф, коричневое полупальто с входившим снова в моду шалевым воротником из цигейки. Что ж, ничего, облик вполне пристойный. Повесив одежду рядом с мохнатой Зойкиной шубкой (уже успела прибежать, мышка!), Лебедь вошел в комнату.
Стол был накрыт на двоих, из кухни тянуло чем-то невероятно вкусным – Лебедь остановился, всей грудью вдыхая воздух и не первый уже раз ловя себя на «греховной» мысли о прелестях семейного очага. Это приносит всегда с собой Зойка. Смотри ты, пыль на полированной мебели везде вытерла, и сама уютно забралась с ногами на диван-кровать в кабинете и, грызя большую очищенную морковку, перелистывает журнал.
– Привет тебе, приют невинный... – пропел Лебедь, становясь в позу, и оба весело рассмеялись.
– А я пораньше отпросилась сегодня, дай, думаю, сюрпризик ему сделаю. Обед готов. Прикажете подавать?
– Подавать так подавать. Только сначала я должен позвонить кое-кому.
Лебедь подсел к письменному столу, отодвинул стопку журналов и авторучку на плоской яшмовой подставке, придвинул к себе аппарат и стал названивать, но неудачно.
Зойка положила перед ним книжку в красивой глянцевой обложке и спросила:
– Зачем это, Игорь? Где достал?
С цветных фото глядели узкими глазами молоденькие обнаженные японки в разнообразных позах – то в гамаке, то на фоне леса, то просто на камнях, обдаваемых морским прибоем. Полюбовавшись на наиболее хорошеньких, Лебедь захлопнул книжку и сказал небрежно:
– Знакомый моряк привез из плавания. А что? Разве неинтересно, мышка?
– А почему у некоторых глаза широкие, как у нас?
– Пластическая операция. Юные японки во всем хотят быть похожи на европейских женщин.
– Смешно! – Зойка хмыкнула и слегка оттянула пальцами веки с подрисованными уголками. – А мы хотим походить на них, да? Зачем?
– По-видимому, для пикантности, мышка. Людям издавна не хватает широкого взаимодействия культур. Без этого немыслим прогресс.
Зойка похлопала глазами, на круглом личике отразилась медленная работа мысли, потом она достала со стеллажа другую книгу, обернутую в целлофан:
– Это тоже для взаимодействия, Игорь Юрьевич? – в голосе ее дрожал едва сдерживаемый смех.
В книжке, изданной западногерманским клубом нудистов, сфотографированы были гуляющие по парку, купающиеся, играющие в гольф обнаженные мужчины и женщины.
– Что ж тут особенного? Обыкновенная вещь. – Лебедь пожал плечами и скучающе обвел глазами стеллаж. – Ты еще не доросла до понимания некоторых вещей.
– Может, и не доросла, – вздохнула Зойка, – а только «Поющие голоса Японии» лучше, чем эта книжонка про девок. Я сама слышала хор, и даже вместе пели нашу «Катюшу» – вот это действительно взаимодействие.
– Ну ладно, ладно, деревня, заладила. Пошли обедать.
За обедом после стопки портвейна Зойка сделалась оживленной, подкладывала Игорю лучшие куски, без умолку болтала. Хорошенькое ее личико так и светилось счастьем: обед удался, и Лебедь сегодня ласковый, внимательный с ней.
– Ты вот сказал: «деревня», а мне нисколечко не обидно, – говорила она, ставя на стол румяный духовитый пирог с капустой, – ну нисколечко, понимаешь! Что ж, деревня и кормит и одевает, как говорится, а что поотстала от города по части всяких товаров и удобств, ну и по культуре, конечно, так не ее же вина. Как мать схоронили – подался в город и брат Иван с Фенькой, невесткой, за ними, стало быть, поперлась и я. Вот и живем, как говорится, не тужим...
Отдавая должное пирогу, Лебедь, недовольно прихмурившись, слушал неожиданную исповедь.
– Чем тебе плохо в городе?
– Не плохо, однако и не хорошо. Будто в командировке живу – и не два и не полтора.
– Ехала бы тогда домой.
– Медсестрой? Нет уж. Видно, раз оторвавшись от живого корня, назад трудно приклюнуться.
– Выучишься со мной английскому – легче будет на вступительном. Соображаешь? – Лебедь сходил за учебником и, пока Зойка перетирала тарелки, принялся деловито учить ее правильному произношению. – Значит, артикл the...
Зойка неожиданно рассердилась, захлопнула учебник и сказала со вздохом:
– Легкий ты все-таки человек, Лебедь. Тебя не проймешь, – и кончиком чайного полотенца утерла набежавшую слезинку.
Лебедь сделал удивленные глаза и скрылся в кабинете. Нет, не такой уж «легкий», как тебе, Зойка, кажется, он не прост и все понимает. А только... Растянувшись на диване, Игорь закурил, просыпал на полосатую пижаму пепел и негромко выговорил вслух:
– Хитра баба. Женить на себе хочет. Спит и видит себя хозяйкой в доме... – Дальше он курил молча и уже про себя продолжал выяснять отношения: «Вообще-то, по правде сказать, заслужила и предана как собака. Вот воистину, чем меньше женщину мы любим... А может, я люблю Зойку? Может быть, чем черт не шутит. Добрая, уютная, чего еще? Культурки маловато? Да по нынешним временам без нее, может, и лучше в доме...»
Растирая покрасневшие от холодной воды руки, вошла Зойка, глянула в сторону Игоря и шагнула подальше от него к письменному столу, но он поймал за руку, потянул к себе.
– Не надо. Не хочу, – вырвав руку, она села чуть поодаль, нервно дернула плечом. – Пойду-ка я восвояси.
– Посидим. – Он накинул ей на плечи пуховый платок, привлек к себе. – Чего дуешься, как мышь на сковородку? Из-за свадьбы, да? – Зойка не ответила, только вся дрогнула. Он заметил, но продолжал так же, почти небрежно: – Зря, зря. Зачем нам торопиться? Успеем надеть хомут. Семья – не только утеха, но и большие обязанности, большая ответственность. А ко мне похаживает молодежь...
– А чего она похаживает? – басом буркнула Зойка, невольно выдавая себя. – От ворот – поворот.
Лебедь пошевелил красивыми густыми бровями:
– Куда ей идти? На лекцию о пользе кипяченой воды? Так еще Маяковский воспел. Мало что изменилось. Те же лекции с киносеансами, та же скучнейшая игра в шефов-подшефников. Когда-то это все, батька рассказывал, было в диковину, а теперь оскомину набило.
Зойка почти не слушала, хмуро прервала:
– Скажи-ка, доктор, а этот... друг-то твой скоро поправится?
– Вадим, что ли?
– Кто же еще. Поправится скоро?
– Может, и поправится. Вадим двужильный. Почему спросила?
– К слову пришлось.
Зойка поднялась. Лебедь внимательно взглянул на нее и шутливо погрозил пальцем:
– Ты смотри у меня!
– А ты получше доглядай за своими подонками, особенно которые в юбках. – Зойка усмехнулась. – Только смотри и сам, Игорек, как бы тебе не проглядеть судьбу. Хватишься, да поздно будет.
Она надела шубку, нахлобучила свою мохнатую шапку и, молча, не прощаясь, ушла. Лебедь оторопело посмотрел ей вслед.
На лестнице Зойка нос к носу столкнулась с двумя юнцами в модных стеганых тужурках и, разумеется, без головных уборов. У одного под мышкой были патефонные пластинки, у другого – завернутые в газету книги.
– Хау ду ю ду? Как поживаете, Зоя Васильевна? – простуженно просипел тот, что нес книги. – Куда же вы?
– Проходи, проходи, – сухо сказала Зойка.
2
Вадим давно уже знал, что тяжело болен, еще до того, как готовы были первые анализы. Откуда возникла эта уверенность, он и сам не понимал. Вроде и не было острых явлений. Но он все чаще думал о смерти, о том, что успел и чего не успел. Надоели уже воспоминания, а все разматываются и разматываются. Как будто кто-то обязал его до конца досмотреть именно для этого случая запущенную киноленту. Досмотреть.
Сейчас в руках у него фотография. Среди немногих сохраненных документов добрые люди передали ее когда-то в детдом. Это его мать и сам он еще в пеленках. Фотография покрылась подтеками, но еще можно рассмотреть на ней черты матери.
С карточки смотрела молодая женщина с прямым пробором в темных, собранных на затылке узлом волосах, с мягким приоткрытым в улыбке ртом, с лукавыми, ласковыми, широко раскрытыми глазами. Во всем ее облике – простодушие, почти детская доверчивость. Она, говорят, работала диктором, наверно, слушатели любили ее голос. Вадим дернулся, непроизвольно прижал рукой фотографию. Сколько она слов недосказала, сколько мыслей недодумала. Наверно, в тяжелые ночи много раз шептала его имя, имя сына. Вадим разгладил лежавшую поверх одеяла фотографию.
В палате, в четырех белых стенах, медленно скреблось время, медленно ползли мысли. Вот и Дина на нее похожа, он давно это заметил. Такой же разрез глаз. С ней одной на целом свете он мог бы хорошо жить. Тогда после Большого Пантача казалось, что все испытания и мытарства кончились. Оказывается, они только начались. Надо достойно пройти через них, нельзя трусить. Только бы Пантач состоялся. Какой он будет, конечно, уже не доведется увидеть. Ладно. Лишь бы был. И Дине надо сейчас помочь, чтобы она жила и была счастлива. Остальное – только частность.
– К вам можно?
– Входите.
Открылась дверь, и в палату робко вошла девушка. Вадим узнал Вику Гончарову, лаборантку из камералки, за ней показалось круглое, в бакенбардах и усиках, растерянно улыбающееся лицо Зовэна Бабасьева. Он был на голову ниже худощавой зеленоглазой девушки. На плечи их наброшены больничные халаты, в руках – пакеты и хризантемы в целлофане.
– Ну вот, здравствуй, Вадим, – сказал Бабасьев. – Привез от всего отряда приветы и поклоны, а Вика – вон, результаты проб.
– Хорошо. Чего же вы тянете, говорите, Вика, – Вадим приподнялся, – что пробы?
– В образцах высокое содержание фосфорного ангидрида. Почти сорок процентов, Вадим Аркадьевич... Почти сорок, вы понимаете?
Вика волновалась, миловидное, всегда бледноватое лицо ее раскраснелось сейчас пятнами, от растерянности она открыла пакет, очистила банан и стала его есть сама. Бабасьев незаметно взял у нее пакет и положил на тумбочку. Все рассмеялись.
– Успокойтесь, Вика, – сказал Вадим.
Он знал ее уже несколько лет, она всегда сама вызывалась делать его анализы. Он знал, что она любила Бабасьева и что это была не самая легкая на свете любовь.
Вика никогда не пропускала случая подчеркнуть свою независимость, съязвить по поводу кавказских усиков, но стоило Зовэну уйти в поле, оба начинали скучать и без конца писали друг другу длинные письма. Недавно Вику избрали секретарем комсомольской организации, и Зовэн очень гордился этим.
– Я слышала, Вадим Аркадьевич, что в вопросе Пантача у вас есть оппозиция, – сказала Вика, переходя наконец на более спокойный тон. – Так вот, не думайте, что вы одни. Мы... наша комсомольская организация полностью вас поддерживаем. Можете на нас рассчитывать.
Растроганный Вадим взглянул на Бабасьева: дело тут, видимо, не обошлось без него.
– Ну так что пишет Стырне?
– Писал, что твердо надеется пробить план, – ответила Вика.
«Только еще план», – грустно подумал Вадим.
Вошла Зойка, неся микстуру. Она с интересом оглядела Бабасьева, а встретившись глазами с Викой, отвернулась и, нахмурившись, стала наливать в мензурку воду.
– Вот ты где, оказывается, работаешь, – привет! – сказала Вика удивленно.
Зойка ответила настороженным взглядом и, ничего не сказав, вышла.
– Ничего себе сестра милосердия, ей только твист танцевать, – присвистнул Бабасьев ей вслед, – от такой умчишься в самый ад и то доволен будешь.
– Зоя – хорошая медсестра, – заступился за девушку Вадим.
3
Вскоре они ушли, и одиночество опять полновластно поселилось в палате. Вадим долго лежал неподвижно, закинув руки за голову, с закрытыми глазами. Он думал о Москве, мысленно ходил по высшим инстанциям, спорил, доказывал. А зачем, собственно? Открытие сделано. Может, и не надо торопиться? Разве не все равно когда начнется промышленное освоение месторождения – сегодня или завтра, или через год? Нет, нынче не прошлый век, теперь дорог каждый час. Темп жизни другой. Ну что ж, это должны понимать и Стырне и в главке. Неужели там глупее меня, рядового геолога? А в общем, что мне до всего этого? Мне лично уже ничего не понадобится.
Вадим лежал с открытыми глазами, в голове шумело, он все больше уставал от мыслей. «То ли еще будет...» – уныло подумал он.
В палату с хохотом влетела Зойка. «Ой, не могу... ой, не могу...» – приговаривала она сквозь смех, и на глазах у нее наворачивались слезы. Вадим вопросительно поглядел на нее: наверное, опять отколола какой-нибудь номер четвертая палата.
– Ой, Вадим Аркадьевич, – сказала Зойка. – Не могу... В четвертой палате-то, вот чудо...
Она забежала туда, чтобы дать лекарство одному из выздоравливающих, и ей рассказали забавный анекдот про главного врача психиатрической больницы. Вероятно, это было интересно, но глаза Вадима были холодные и далекие.
– Бывает смешнее, – сказал он, и ему стало жаль девушку. Он показал ей на стул, и она послушно села. – Эх ты, Зойка-зайка! – сказал он грустно.
Она вскинула на него глаза, и в глубине их что-то дрогнуло.
– Конечно, ничего особенного, – прошептала она.
Вадим машинально поглаживал отдающую валерьянкой маленькую крепкую Зойкину ладошку. Вот оно все рядом – жизнь и смерть, слезы и смех, чистый душевный порыв и непристойность. Закатиться бы сейчас с Зойкой в «Аквариум» или отправиться с ней куда-нибудь в глушь, чтобы вокруг на многие километры не было ни души, чтобы только горы и солнце...
А почему не с Диной? Раз хочешь подсластить последний этап маршрута, почему не проделать это с Диной, ведь она любит тебя, именно тебя, такого, как ты есть... И именно ей ты обещал все... С Диной? Нет. Нельзя этого делать.
– Зоя, расскажи мне что-нибудь о себе, – попросил он, и Зойка совсем притихла.
Она вдруг почувствовала, что это даже не просьба, а требование. Ей нравился Вадим, она не привыкла отказывать. Она потерла ладони и вздохнула. Он слушал ее нехитрую историю и думал: вот как все это просто – родилась в деревне, закончила семилетку. Приехала подростком к брату Ивану на завод. Живут брат с женой и двумя ребятишками в одной комнате. Окончила медучилище...
Зойка волновалась. На глазах ее Вадим заметил слезы, теперь уже не от смеха. Она и сама как бы со стороны увидела свою незавидную жизнь, короткую, как воробьиный хвост, и ей стало жаль себя. Она многого недоговаривала. Разве станет рассказывать, что брат Иван напивался, бил жену, да и ей, Зойке, перепадало? Разве интересно Вадиму, что она еще подростком многое узнала в жизни, как это часто бывает, если взрослые и дети спят в одной комнате, что тогда и возник у нее нездоровый интерес ко всему запретному? Да это и так для него ясно. Он и сам в сущности совсем не знал домашнего уюта, после детдома жил в студенческом общежитии, а там пошли экспедиции, тайга да тундра. Бабка Анфиса на Бруснинке даже не помнила, наверное, своего жильца в лицо – так редко и мало жил он в городе.
– Почему не ушла в общежитие? – спросил он после долгого молчания, и Зойка угрюмо сказала:
– Жила немного... хрен редьки не слаще... Да и невестке трудно одной с пацанчиками. Как-никак племянники.
Зойке было трудно говорить. Она вдруг ткнулась лицом в его похудевшие, выпирающие под простыней колени. Он осторожно гладил ее вздрагивающие плечи.
4
Так и застала их вошедшая внезапно Дина. Глаза ее расширились. Вадим не отнял руку. Зойка вскочила и, вытирая рукавом мокрые щеки, выбежала из палаты.
– Что с ней? Что здесь происходит? – тихо спросила Дина. Она придвинула стул, села, привычно приложила холодноватую ладонь к его лбу, но не выдержала и повторила более требовательно: – В чем дело, Вадим?
Он мягко отвел ее руку:
– Ничего особенного, Дина. Разговаривали. Что-то ее расстроило. Она хорошая... Давай лучше помолчим.
Она чувствовала перемену и отказывалась что-нибудь предполагать. Неужели сбывается томившее ее последние дни предчувствие нависшей над ней беды? И потом недавний сон: будто несет она Вадима через степь на руках, торопится, бежит, а он с каждым шагом почему-то уменьшается, становится легче и легче... и вот он уже совсем маленький и начинает вдруг твердеть, превращается в розовую поливиниловую куклу...
Она проснулась тогда в холодном поту. Какое же еще осложнение дала жизнь, что он тут надумал и при чем Зойка? Но опять-таки не в этом, не в этом сейчас дело...
– Я приехала за тобой, – стараясь говорить прежним тоном, сказала Дина. – Сейчас принесут твои вещи, и ты одевайся, Вадим. Поедем ко мне. Будешь жить в кабинете отца. У нас целых три комнаты, – поспешно добавила она, будто он не знал об этом.
«А Зойка живет в одной комнате с братом и его семьей, вот ведь как все устроено нескладно», – подумал Вадим, а вслух сказал: – Спасибо, Дина. Я с удовольствием воспользуюсь первой частью твоего предложения, но жить буду у себя на Бруснинке.
– Почему?
– Не хочу обременять тебя и твою семью.
– Какие глупости! Или ты раздумал на мне жениться? Ведь ты – мой жених.
Она перешла на шутливый тон, и он принял это.
– Разумеется, нет, не раздумал, – сказал Вадим, усмехаясь, – только ты сама не захочешь за меня идти... – Он вовремя остановился и сказал не то, что хотел. – Маршруты геологов долги и опасны – мама твоя в конечном счете права.
– А Зойка пошла бы в маршруты с тобой? – с усилием сказала она.
Он помедлил:
– Почему бы и нет?
Вадим встал, подошел к окну. Там, далеко за городскими кварталами, поднималась гряда сопок. Мысленно он уже был там, на незнакомых тропах, где Бабасьев, Байгильдин и другие его товарищи проводили дни и недели, жили в палатках, бурили мерзлую землю, нащупывали рудное тело. Геолога неудержимо тянуло туда, к Большому Пантачу. Он крепко стиснул зубы. Громадные, безмолвные, заснеженные сопки кажутся недоступными и все-таки покоряются воле человека. И ему покорялись. А сам он совсем невелик, и болезнь его – такое маленькое в сущности происшествие. Что же все-таки сказать Дине?
– Вот ты ушла с геологического, – сказал Вадим, не оборачиваясь, но спиной чувствуя малейшее ее движение (сейчас она подняла глаза и вся напряглась), – а в Байконуре, может быть, уже тренируются на центрифуге геологи. Тебе не завидно? Не жалеешь, что ушла?
Дина помолчала.
– Нет, не жалею, Вадим. Я не создана для подвигов. Это не правда, что женщина во всем должна быть равна мужчине. Этого никогда не будет. Это не нужно. Женщина должна иметь свой круг профессий. К тому же все тяжелые работы скоро будут выполнять роботы, в том числе и работу геолога, – не без усилия пошутила она.
– По маршруту пойдет робот?
– Никаких маршрутов. С воздуха машина исследует недра и фиксирует наличие тех или иных полезных ископаемых, вот и все!
– И прогнозы тоже робот будет составлять?
– С большей даже точностью, чем опытные геологи. Ведь с фосфоритами наш безупречный папка дал маху, А машина не ошибется.
– Это все из области фантастики, милая,– сказал Вадим, и в голосе его прозвучала откровенная насмешка. – А в реальности поисковику еще долго придется вкалывать по долинам и по взгорьям да кормить таежного гнуса. Конечно, не всем такая романтика по сердцу.
Дина глядела на него, и в ней росла тревога: что у него на душе?
– Послушай, Вадим, – начала она, пытаясь изменить разговор, – что-то уж очень ты сегодня стараешься поругаться. Видно, это неспроста. А я вот возьму да и не поссорюсь! Только и всего. В химии, ты думаешь, нет романтики? Ого! Еще сколько! Когда-нибудь я расскажу тебе о полимерах... впрочем, все это потом. А сейчас... – Она пропустила входящего с узлом санитара и добавила: – Буду ждать в приемном покое.
Проводив ее взглядом, Вадим понял, что настал конец не только пребыванию его в больнице, но и еще чему-то бесконечно дорогому для него, единственному. И если раньше хотелось скорее уйти, то теперь он многое бы отдал, чтобы остаться сейчас, чтобы не искушать свою судьбу.
