Текст книги "Луна в ущельях"

Автор книги: Рустам Агишев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 18 страниц)

4

Вадим съездил за пожитками, в агентстве Аэрофлота купил билет, сразу сдал там свой багаж и в ожидании вечера пошел бродить по горбатым улицам Каргинска. Он мало тут жил, только наездами, и нет ни родного дома, ни даже скамьи в парке с вырезанными перочинным ножом корявыми вензелями. Словно ища что-то, он всматривался сейчас в очертания знакомых кварталов, в темные проемы окон, в залепленные снегом провисшие провода.

Проследил за быстрой стайкой воробьев, рассыпавшихся по голым веткам старого тополя. А вот синица-московка прыгает, цепляясь за шершавую кору. Ворона тяжело перелетела через крышу большого дома, уставленную телеантеннами, похожими на кладбищенские кресты.

У хлебного магазина, въехав прямо на тротуар, остановился автофургон, и румяные продавщицы в белых халатах, натянутых поверх телогреек, высыпали наружу и стали с хохотом спускать по деревянному желобу в витрине парной пшеничный хлеб. Вадим остановился и долго наблюдал. Второй раз сегодня он думал о хлебе.

Белые халаты продавщиц напомнили ему больницу, Зойку. Он резко двинулся вперед. Когда вчера забирал у нее свои вещи, ее не было дома. Сейчас ему стало жалко ее. В конце концов чем Зойка перед ним виновата? И виновата ли вообще? Просто ухватилась за него, как за якорь спасения. Что ж поделаешь, если это не тот якорь. Надо бы объяснить ей. А, впрочем, что он может сейчас объяснить? Трудно сейчас ему. Так бывает, вероятно, в пчелиной семье, когда гибнет. Пчелы толкутся, мечутся, как слепые, жужжат беспокойно и тревожно. Потом эта сильная, хорошо организованная, крошечная держава рассыплется и черно-желтыми трупиками усеет землю.

Незаметно для себя Вадим забрел в тихий, весь обсаженный деревьями, квартал города и прямо уткнулся в фасад Дворца спорта. Вот тебе и на! Уже несколько лет назад выстроена эта штука, но он так ни разу и не попадал внутрь. Прямо смех! Все некогда и некогда. А ведь пловец, в юности и гимнастикой баловался. Зайти, что ли, сейчас? А что, в самом деле...

Дворец был хорош. «Если бы у нас так жилые дома строили», – подумал Вадим. Поднявшись по широкой лестнице, он сразу попал в высокий прохладный зал. Здесь было пусто, только в одном углу на подстилке из пенопласта, сверкая потными спинами, упражнялись самбисты. В смежном зале на турнике, на шведской стенке, на свисающих с потолка канатах и кольцах прыгали, подтягивались на руках, кувыркались обтянутые синим трико фигуры.

Вадим миновал их и заглянул на ярко освещенный корт. На узких балконах для зрителей было полно народу. Сев на свободное место, он глянул вниз. На расчерченной жирными белыми полосками площадке играли двое. Вадим любил теннис, сам немного играл в студенческие годы и сразу понял, что ракетки здесь были в опытных руках.

Приглядевшись, он, немножко удивленный, в одном из игроков узнал Вику. С кем же она играет? Он вздрогнул и откинулся. По другую сторону сетки стояла Дина. Стало жарко, он облизнул языком сразу высохшие губы... А, собственно говоря, почему вздрогнул? Что ему запрещено, что ли, здесь присутствовать? Да они и не заметят его, вон как азартно играют.

Обе девушки уверенно пласировали, резко и точно взмахивали ракетками. Цокающие звуки, как удары копыт о мостовую, ритмично взлетали к высокому темному потолку. И все-таки Дина проигрывала. Ему это стало ясно. Поняли и другие.

– Вика! Виктория Гончарова! – раздались одобрительные возгласы болельщиков.

Когда соперницы поменялись полями, Вадиму стало хорошо видно лицо Дины, и сердце у него сжалось. Похудела, губы плотно сомкнуты, вся какая-то одинокая и беззащитная. Никогда еще он не видел ее такой. Зачем же она вышла на люди, если так тяжело на душе? А зачем пришел сюда ты сам? Разве тебе легче? Куда от них денешься, от людей, да и надо ли?

Дина продолжала стойко защищаться. Она, пожалуй, даже лучше брала смэши, но против форхендов чемпионки устоять не могла. Нащупав слабое место, Вика усилила нажим и вскоре выиграла с разгромным счетом. Зрители хлынули в коридор. Вадим чуть задержался, заметил, как, перемахнув через сетку, Вика обняла подругу и увела ее в раздевалку.

Все-таки ему было обидно за Дину. Конечно, игра есть игра. Но обидно. Странно устроен человек...

Вадим и не заметил, как волна болельщиков через полутемные переходы вынесла его в помещение еще более светлое и просторное, чем корт. По потолку и круто падающим рядам амфитеатра прыгали блики света, на стенах раскачивались яркие полосы, летели брызги, плеск воды смешивался со звонкими, как под открытым небом, голосами, пахло мокрыми досками, совсем как на реке. В прозрачной воде скользили пловцы и пловчихи в цветных купальниках, другие, свесив ноги, отдыхали на мостках по краям выложенного розоватой плиткой огромного бассейна.

«А если бы сейчас объявили, что жить им осталось всего полгода?» – вдруг подумал Вадим. Ему стало нестерпимо горько от мысли, что болезнью он уже отъединен от людей и никогда больше не сможет сказать такое простое, обыденное слово «мы».

Он стал пробираться к выходу.

Внезапно, словно по команде, купальщицы стали выходить из воды, с интересом глядя вверх. Глянул туда и Вадим. Ярко освещенные, почти под самым потолком стояли на вышке две девушки. Он снова узнал Дину и Вику. Дина стояла в полупрофиль, он отчетливо видел мягкие, словно обведенные гуашью, линии ее обтянутой черной шапочкой головы, шеи, плеч.

– Дина! Дина! Дина!

Первой вышла на трамплин Вика. Встав на самый кончик доски, она упруго взвилась над бассейном, описала ласточкой дугу, но в воду ушла не совсем ловко, подняв каскад светлых брызг.

Настал черед Дины. Легко ставя ступни длинных точеных ног, она тоже прошла неспешно на край доски, покачалась, как бы пробуя упругость, встала спиной к бассейну.

Все затихло. Слышно стало, как где-то стекает струйка воды. Изогнувшись и неуловимым движением отделившись от трамплина, Дина на мгновение повисла в воздухе, перевернулась через голову и, когда вытянутые руки коснулись воды, выпрямила гибкое тело и почти бесшумно ушла вглубь. Будто, играя, плеснула большая рыба.

Долго следил Вадим, как она уплывала к противоположному краю бассейна. Глаза его затуманились. Она любила его. Пусть не сбылось. Но она есть на свете. И когда-то в тундре совсем еще зеленой девчонкой провела с ним ночь в тесном спальном мешке. И вздрагивала при каждом его движении...

Вадим вышел на улицу. Был смутный час сумерек. Медленно догорала узенькая лимонно-желтая полоска зари. Догорала где-то далеко, кажется, прямо в снегах. «Быть завтра ветру», – невпопад подумал Вадим

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

1

Должно быть, к вечеру даже стены училища уставали от звуков. Словоохотливый старый швейцар давно сидел молча, свесив голову. А в классах все еще везде шли занятия, из-за плотно прикрытых дверей доносилось приглушенное пение, пиликанье скрипки, виолончельные пассажи, переборы баяна. Классов не хватало. И Ильза Генриховна занималась сегодня прямо в концертном зале, где на невысоких подмостках за желтым бархатным занавесом стоял инструмент. Заниматься сольфеджио в большом помещении даже лучше, а с подающими надежду учениками она всегда сама проходит сольфеджио. Однако сегодня Зойка была какая-то вялая, несобранная. Сколько раз Ильза Генриховна прерывала ученицу, стуча пальцем по клавише: Зойка сегодня определенно детонировала. Она рассеянно смотрела поверх головы педагога в пустую темную кулису и не особенно старательно тянула все эти «ми», «соль», «фа». Ох, не до занятий ей сегодня! Когда уж кончится урок! Хоть бы с Ильзой Генриховной, что ли, посоветоваться...

Не лучше было настроение и самой преподавательницы. Все еще не дождавшись ни благоприятных известий из Москвы, ни самого мужа, она теперь проклинала в душе тот день и час, когда он сообщил о возможности переезда. Устроил бы сначала все как следует, а потом бы говорил. Хороша и она сама: раззвонила по всему городу о предстоящем переезде, о передаче Архиповой учеников, даже о распродаже части мебели. Как теперь смотреть в глаза людям? Нет, довольно! Сегодня же надо позвонить Яну.

Когда Зойка в заключение урока неожиданно с чувством и пониманием спела песню Леля из «Снегурочки», Ильза Генриховна растрогалась и сказала искренне:

– Хорошо, девочка, только над верхами надо еще работать. Верха, милая, верха! А как у тебя с квартирой? По-прежнему у брата?

Вопрос кольнул Зойку в самое больное место. Да, она собиралась съехать от брата, собиралась переменить жизнь. Проклятая болезнь Вадима встала на ее пути. Видно, судьбу не обойдешь ни справа, ни слева.

– Он ушел, – глухо сказала Зойка.

Ильза Генриховна зябко передернула плечами. Было холодно даже в кофте ручной вязки, на которую ушло целых девять мотков отличной зеленой пряжи.

– Разве? – сказала она довольно равнодушно. Но тут же подумала, какие последствия может иметь эта новость для ее дочери и, спохватившись, участливо добавила: – Как же это получилось, дорогая? Ведь все кажется было хорошо и ладно?

– Он не может жениться. Он болен, – с трудом выговорила Зойка.

– А что такое? – Глаза Ильзы были как два чистых прозрачных турмалина, совсем такие, как в ее сережках.

– Разве вы не знаете?

– Нет.

– У него рак. Это тайна, вы понимаете...

– О да, да, конечно. Все-таки не верю. Такой цветущий, молодой и рак! Немыслимо!

Женщины помолчали.

– Что поделывает Дина? – спросила Зойка.

– В Москву собирается.

– А вы?

– Задерживаемся пока. Дела надо сдавать, наладить обмен квартирами, то да се... А у тебя какие планы?

– Не знаю сама... не знаю... – Зойка помолчала, покусывая губы, не выдержала и заплакала.

Ильза Генриховна положила руку на вздрагивающие плечи девушки:

– Я бы на твоем месте не отступалась. Мало ли что иногда говорят врачи. Они могут и ошибиться. А он оценит и полюбит на всю жизнь.

Но смысл слов не доходил до сознания Зойки. «Когда нас положат в землю – цветы будут грустить на наших могилках», – внезапно без всякой связи подумала она и вспомнила родную Журавлинку, сплошь затканную к концу лета желтыми кувшинками. В Журавлинке похоронено ее детство. А дальше что? Что дальше?..

Когда наконец девушка подняла голову, Ильзы Генриховны в зале не было. Зойка вздохнула, спустилась тихонько с подмостков и медленно побрела к гардеробу.

2

Домой идти не хотелось. Вадима там нет. Фенька жалуется на брата Ивана, да племяшки пищат на разные голоса. Куда же идти?

Зойка бесцельно побрела по пустынной улочке, осененной тонкими прямыми ветвями тополей. Сквозь них, как сквозь сито, сыпалась колючая снежная крупка. Поземка с лету хватала, несла ее по улице, и в качающемся свете фонарей казалось, что скованная стужей земля дымится.

Зойка опять думала о Вадиме. Может, действительно что-нибудь соврал Лебедь насчет его болезни? Ведь она ни разу не слышала об этом от профессора. А зачем Игорю врать, наговаривать? Разве они враги? Вместе росли в детском доме, у обоих невинно пострадали родители... Ах, если бы спасти Вадима, заменить испорченную кровь. Ей-богу, она бы дала свою кровь с радостью. Зойка не могла примириться с мыслью, что человек, который один протянул ей руку помощи, должен уйти из жизни.

А другие только ломали и раскрадывали ее душу. Сколько горя принес ей, например, этот Лебедь... А может, надоест ему шастать по девкам, может, все-таки он женится на ней? Была же она ему нужна почти два года. Сколько вечеров простаивала, ожидая у ворот его дома или напротив в булочной. Потом отмывала пьяного, отстирывала, таскала в чистку костюмы.

А что получила взамен? Распутные гулянки? «Нет, не надо мне Лебедя! – с неожиданной решимостью и злобой подумала она. – Ни гулянок этих, ни женитьбы. Ничего от него не надо. Хватит».

Ветер насквозь продувал зимние улицы. Она опять пошла, и ей становилось все более одиноко и холодно.

Что же именно оттолкнуло Вадима? Эх, если б заранее знать, где упасть... А теперь поздно. Думай не думай. И чем он так запал ей в душу? Видимо, все-таки добротой. Он очень добрый, все время молчит. Зато никто не умеет так слушать, как он. Нет, не станет она жалеть о той ночи. Просто будет помнить большие теплые ладони, грустные глаза. Теперь она знает: есть на свете и доброта, и честность, и настоящая мужская забота.

Куда же ей сейчас идти? Ни друга, ни теплого угла. А ноги уже сами идут по знакомой дороге, и снег покорно скрипит под модными сапожками. Неужто опять к Лебедю? В самом деле, вот уже и баня с прачечной, а дальше будет пошивочная на весь первый этаж, и над ней, на третьем этаже живет этот тип.

«Нет, туда я больше не пойду. Зайду лучше в баню, обогреюсь в вестибюле немного и поеду домой. Все-таки маленькие там».

Обрадованная внезапно пришедшим решением Зойка взбежала на тускло освещенное крылечко, рванула дверь и вместе с облаком холодного пара ввалилась в вестибюль.

Касса уже не работала, круглые настенные часы над ней показывали начало одиннадцатого. Несколько пожилых людей с обсыхающими вениками у ног сидели на диванах, остывая после парной. В глубине полуосвещенного зала мужчины помоложе толпились у буфета и тянули из толстых кружек пиво.

Разыскав свободный стул, Зойка уселась и только тогда почувствовала, как продрогла, как устала от стужи. Сняв варежки, она подула на красные руки, пошевелила онемевшими ступнями. От батареи шло тепло, и Зойка, как к живому существу, приникла к ее шершавым, горячим ребрам и даже зажмурилась от удовольствия,

– Зойка! Ты что тут делаешь? – раздался удивленный голос.

Нагруженный пустыми пивными бутылками передней стоял Лебедь. Не дожидаясь ответа, пробормотал обрадованно:

– Хорошо, что встретились, поможешь донести пиво, – бесцеремонно сунул ей в руки мохнатую шапку с перчатками и устремился к буфету: там уже закрывали.

Зойка почти с ненавистью поглядела ему вслед. Положить шапку на стул и уйти. Не погонится же он за ней с бутылками. Но сдвинуться с места не могла. И когда Игорь подошел, так обыденно неся сетки с пивом, она взяла у него одну сетку и с усилием выговорила:

– Зачем так много?

– Я купил коробку пата – ты его любишь, – как ни в чем не бывало сказал он и, нахлобучив мохнатую шапку, двинулся к выходу.

Зойка обругала себя самыми обидными для женщины словами и безвольно поплелась вслед за ним. «Словно кто за шиворот меня тащит». Так когда-то мать почти силком привела ее в школу. А теперь она уже прошла свою особую школу жизни, и возврата, видно, нет. Да и куда ей идти? Как щепка в грязной воде. Вверх-вниз, вверх-вниз.

3

Низенький овальный столик, как жеребчик на льду, растопырил тонкие разномастные ножки – красную, желтую, черную и зеленую. На деревянных лакированных подносах – апельсины, конфеты, вафли, между ними внушительное количество различных бутылок. Двухэтажная горка приставлена к стене.

– Раздавим блондинку, мальчики? – Игорь со стуком поставил на горку бутылку столичной и заговорщически подмигнул. Когда водка была разлита, Лебедь поднял стопку и опять подмигнул: – Вздрогнем, мальчики?

Выпили по первой.

Зойка выставила из сетки дюжину пива и, ни на кого не глядя, прошла в другую комнату. Тут было все, как всегда. Зеленовато светил низенький торшер, стояла диван-кровать. Зойка терпеть ее не могла, потому что подушки приходилось складывать отдельно в тумбочку, и наволочки всегда пачкались. На письменном столе перекидной календарь, авторучка на дорогой яшмовой подставке, пингвин с красным клювом, конечно, телефон. Туда же, письменный стол! А сам давно ничего не пишет, кроме записок девкам.

Все в комнате знакомо до последней книжки, засунутой в угол шкафа. И все-таки не своя это комната, – чужая. Ничего у Зойки нет на свете своего: ни человека, ни спокойного угла. Сюда она может, конечно, приходить днем и ночью, имеет право натереть полы, надраить ванну, на кухне распорядиться, ну там иногда поспать или почитать. А вот жить тут или, например, мебель по-своему переставить,– не имеет права. Она ведь только «знакомая». Он, подлец, даже обрадовался, когда она стала встречаться с Вадимом. Как же, спит и видит, как бы к Динке дорожку протоптать. Ну та, видать, не таковская...

Скрипнула дверь, в комнату вошла Жанка, одна из новеньких. Ей шестнадцать лет, соломенно-желтые волосы начесаны сверх возможности высоко. Она вообще выше Зойки ростом, и отлично знает, что у нее хорошая фигура, подчеркнутая коротким, выше колен, платьем цвета «маренго».

Не заметив, что тут кто-то есть, Жанка включила верхний свет и принялась рассматривать себя в зеркало.

– Хороша, хороша, савраска, – с грубоватой насмешкой сказала Зойка, – теперь только в запряжку да кнутиком подхлестывать.

– У этого генеральского сына, – Жанка пренебрегла насмешкой, – есть что-то от Жана Марэ.

– А чего ты в этом понимаешь?

Помусолив языком карандаш, Жанка почернее подвела уголки глаз и сказала как можно небрежнее:

– Говорят, вы хорошо поете, говорят, настоящий бас? Арию Мельника не пробовали?

Зойка с холодным любопытством посмотрела на нее, скинула туфли и, забравшись с ногами на диван, спустила еще одну стрелу:

– Могу Мефистофеля исполнить, специально для тебя: «Мой совет – до обрученья...»

– До лампочки, – скривив губы, возразила Жанка. – Вы лучше своей дочке спойте. В вашем возрасте только младшую дочку песенками укачивать.

Зойка вспыхнула, но поединок был прерван появлением Лебедя.

– Ждете специального приглашения, дамы? – сдерживая раздражение, спросил он.

Жанка тотчас исчезла за дверью. Он обернулся к Зойке:

– А ты что же?

– Полежу немного, – опять укладываясь, угрюмо сказала Зойка.

– Или заболела? – с деланным участием спросил он.

Вся горечь, все унижение последних недель бросились Зойке в голову. Она рывком села на диване, спустила ноги:

– Подонок ты, подонок... – и по-деревенски, нараспев, горько добавила: – Зачем только я на тебя два годочка молодых, невозвратных, истратила... – Она опять легла, повернулась лицом к стене.

Лебедь молча вышел.

Зойка не заметила, как задремала. Ей привиделась голубоватая даль родной Журавлинки. Отражаясь в воде, плывут между кувшинками белые облака. Зойка в куцем ситцевом платьице, из которого давно выросла, стоит одна на берегу. Задул с понизовьев ветер, может, гроза будет, любит она грозу. Вот ветер тряхнул прибрежные кусты, понес сорванные листья. Но грозы так и не было. Прошла где-то стороной.

А берегом идут деревенские девчата в ярких платочках, выводят высокими голосами частушки – страдают. Немного позади степенно, вразвалочку, шагают парни, тоже подпевают, и баянист с ними. В страданье говорится о девичьем сердце, схороненном на дне речки, под камнем, о том, чтобы обманщик и погубитель сторожко ходил по крутому берегу...

Плывут по небу облака, стелется песня над речкой, над вечереющими лугами. Девчата и парни проходят мимо, не заметив стоящую за кустом Зойку. И хорошо, что прошли мимо. Она лучше побудет одна, поплачет. Уткнувшись лицом в мягкий замшелый пень, Зойка плачет светлыми, беспричинными, девичьими слезами. Потом набирает в карман горьких ярко-красных ягод барбариса и тихо уходит домой. А заря на небе ясная-ясная...

Задремавшая было Зойка опять села на постели. Шум в соседней комнате все нарастал: там танцевали, притопывали, подпевали, свистели. Вот она, красивая жизнь!

Зойка расстегнула ворот платья, ей было душно. А на улице, наверное, по-прежнему метель, свежая, злая. Зойка вдруг поняла, что если вот сейчас не уйдет отсюда, то уже никогда не уйдет. Она начала собираться, пошла было к двери, но опять вернулась и села на прежнее место. Пусть кончится танец, можно будет свободнее уйти. Она молча уйдет – и все. Надо уйти.

4

Что-то опять разбудило Зойку. За стеной было тихо, потом донеслись резкие незнакомые голоса. В спальню торопливо вошел Лебедь, за ним плачущая Жанка.

– Теперь что будет, как узнает отец... – Жанка дрожала и безуспешно пыталась попасть руками в рукава жакетки.

– Раньше надо было думать, – нервно оборвал ее Лебедь, пряча в ящик стола заграничные книжки и торопливо запирая его. Он наглухо застегнул пиджак и сказал Зойке: – Какая-то шляпа не заперла входную дверь.

Зойка встала, надела туфли и сказала равнодушно:

– А может, это сделали умышленно?

– Умышленно? – Лебедь резко повернулся к ней. – Стало быть, это ты?

Зойка промолчала.

Дверь отворилась, и в комнату вошла высокая девушка в белом пуховом берете с повязкой дружинницы на рукаве. Это была Виктория Гончарова. Включив верхний свет, она оглядела комнату и заметила Зойку.

– И ты, конечно, здесь, – гневно сказала она, но, близко увидев Зойкины глаза, осеклась и добавила печально: – Бойся не врагов, а друзей своих.

Зойка все молчала, медленно крутя ручку на яшмовой подставке.

– Что за манера ночью врываться в чужую квартиру! – горячился Лебедь. – Советский закон обеспечивает неприкосновенность...

– А что говорит этот закон о растлении несовершеннолетних? – в упор спросила Вика.

Растерянно глянув на растрепанную, полупьяную школьницу, Лебедь опустил голову.

В другой комнате составляли протокол. Зовэн Бабасьев, освободив овальный столик от всего лишнего и сердито поглядывая то на его растопыренные разномастные ножки, то на лица спрашиваемых, записывал фамилии, место работы, адреса. Немного в стороне от всех в распахнутом коротком пальто с поднятым воротником стоял Вадим Сырцов. Он внимательно смотрел на все происходящее. Лицо его казалось совсем спокойным.

– Следующий!

Бабасьев колюче поглядел на парня, примерно одного с ним роста и возраста, только значительно уже в плечах. Черная рубашка, черные брюки, черный берет, напоминающий бескозырку, надвинутую на самые брови, – ни дать ни взять, «братишечка» времен Махно. Но нет, это был не махновец; это был, как сам он полагал, вполне современный молодой человек, правда, без определенных занятий. Короче говоря, перед Бабасьевым стоял Валерий Чиж.

Скользнув черными ленивыми глазами куда-то мимо Бабасьева, Чиж, растягивая слова, спросил:

– Чего надо, кацо?

– Фамилия, имя, отчество! – резко сказал Бабасьев.

– Если я сообщу, что я испанский гранд дон Родриго-Диего де ла Гарсиа, ведь не поверишь. Зачем же спрашиваешь? Думаешь, остальные сказали правду? – Чиж взял исписанный наполовину лист, пренебрежительно повертел в руках и кинул на стол.

Бабасьев забрал бумагу, неторопливо сложил вчетверо и, положив в карман, сказал:

– Придется тогда сопроводить вас в отделение милиции. Там будешь правдивый, дорогой.

– Не страшно тебе, кацо? – мрачновато усмехнулся Чиж, в упор глядя на Бабасьева.

– Было бы страшно – не пришел бы.

– Нас втрое больше. Может, будем считать, что вы ошиблись дверью? Ну!

– А меня почему не считаете? – выйдя из спальни, спросила Вика.

– Нельзя же так, товарищи, надо как-то договориться... – кинулся к ним потный, растерянный Лебедь. Галстук у него съехал набок, рубашка расстегнулась.

– Неинтересно ты, оказывается, живешь, – глухо выговорил Вадим.

Он стоял все так же спокойно. Как ни странно, он ругал сейчас самого себя... Увяз в своей геологии, ничего больше знать не хотел, ничего не замечал вокруг. А на свете, оказывается, вон что делается. Не заметил даже, в какую трясину Игорь забрел. А росли вместе, мог бы поинтересоваться. И Зойка как глубоко запуталась... А ты и от нее преспокойно отстранился. Чистоплюй ты и недотрога, а еще считал себя настоящим человеком. Непротивленец – вот ты кто! Вот Вика – настоящая, не боится перчаточки замарать, все на себя взяла, понимает, что мусор надо выгребать из жизни.

Вика в это время вносила в опись вещественных доказательств потрепанный альбом с фривольными открытками, но не выдержала своей роли и сказала печально, негромко, совсем невпопад:

– Как же вы так, ребята... как все это... Ведь каждому из нас отцом-матерью быть, детей воспитывать...

При этих словах Жанка затопала ногами и истерически всхлипнула.

Зойка до сих пор сидела в углу на стуле вся поникшая, темная, почти старая. Она слышала все как сквозь сон, видела только лицо Вадима, угадывала его мысли, проследила, каким взглядом смотрел он на Вику, уловила жалеющий, почти брезгливый, как ей показалось, взгляд, скользнувший по ней самой. Нет! Она не хочет оставаться в его памяти последним человеком. Не хочет. Черт с ним, с Лебедем, с его дурацким Чижом, – она, именно она сама не хочет, чтобы все так кончилось.

Зойка вся подобралась на своем стуле, выпрямилась и сказала неожиданно спокойным и ясным голосом:

– Ты прав, Вадим: неинтересно живем. Да чего уж неинтересно – подло, грязно, как свиньи барахтаемся! Кончать надо!

Лебедь кинулся к Зойке, как к якорю спасения:

– Да, да, вот видишь... давай скажи...

Но она полуобернулась и бросила сухо через плечо:

– Отойди, подонок.

Он удивленно отошел, ему показалось, что она стала много выше ростом.

Собрав со стола листки протокола, Бабасьев неторопливо сложил их и сказал, обращаясь к своим товарищам:

– Что ж, мы свое дело сделали. Теперь слово за прокуратурой! Пошли, ребята!

Дружинники двинулись к выходу. Оставшиеся некоторое время молчали.

– Что ж, и нам по домам пора, – сказала Зойка повелительно. – Вези меня домой, Чиж!

Он медленно поднялся.

– Вези, вези, Чиж, домой хочу, – повторила она и мысленно обратилась к Вадиму: «Прощай, Вадим. Спасибо тебе за доброе твое, за все, я не забуду».

И первая пошла к дверям. За ней двинулись другие. В комнате остался один Лебедь.