Текст книги "Луна в ущельях"

Автор книги: Рустам Агишев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

Всю ночь была пороша, снег густой пушистой пеленой застилал Москву. До утра двигались по улицам снегоочистительные машины, орудовали лопатами дворники. Когда пошли, шурша шинами, первые троллейбусы и проглянуло над крышами неяркое декабрьское солнце, мостовые и тротуары уже были чисты. Лишь на карнизах домов, на памятниках, деревьях да на козырьках светофоров снег остался нетронутым.

«Волга» плавно катилась по мостовой, огибала пустынные в такую рань белые скверы, обгоняла наполненные до отказа троллейбусы – был час пик. Мелькали вывески магазинов и учреждений, пестрели театральные рекламы, торопились, толкались пешеходы. Сегодня в этой обычной суете была какая-то особая, едва уловимая приподнятость. Во многих витринах уже появились елочные игрушки, кое-где стояли насупленные деды-морозы. Проносились машины, нагруженные пахучими елками, на площади Пушкина плотники строили детский базар. Москва готовилась к встрече Нового года.

Не отрывая глаз от дороги, молоденький таксист, как и все столичные шоферы осведомленный обо всем на свете, с олимпийским спокойствием рассказывал о вчерашней автомобильной катастрофе (были и жертвы), о появившейся в продаже новой модели телевизоров и о том, сколько мячей на матче в Алжире удалось провести левому крайнему спартаковцев Хусаинову в ворота хозяев поля.

Стырне упорно молчал. Он с дороги еще не успел выспаться как следует, очень сказывалась разница во времени с Каргинском, и только в нужных местах размыкал тяжелые веки, чтобы не пропустить знакомый с детства перекресток, памятную улочку или особнячок.

Да, что-что, а уж Москву он знает неплохо. И в Кремле живал в те еще «архаические» времена, когда, как и ныне, открыт был туда доступ публике, и Замоскворечье знает, как свои пять пальцев – там, в неказистом домике на Пятницкой, в семье демобилизованного латышского стрелка Зигмунда Стырне и рос маленький Ян. Рос. Оказывается, когда-то все-таки рос. А, ей-богу, иногда кажется, что и не было этого. Так всегда и был взрослый, «руководящий». Да, сколько уже после Горного института исхожено и изъезжено земель, сколько лет на далеком Каргине... А каждый год один или вдвоем с Ильзой бывает в родном городе, обходит дорогие заветные места. Когда здесь стала учиться Дина – и подавно.

Сквозь заиндевевшие стекла автомобиля Стырне смотрит на Москву, угадывает в толпе на тротуарах таких же, как он сам, приезжих, торопящихся в главки и министерства с докладами, сметами и штатами на новый хозяйственный год. Поднимутся новые предприятия и на Каргине. Пойдет свой собственный дешевый алитэ-каргинский суперфосфат на поля и сады. Только он, Ян Стырне, не сделал для этого ничего... Что ж, надо делать сейчас. Еще хватит хлопот. И себя в обиду нельзя давать. Иначе стыдно будет перед товарищами, перед чистыми и верящими глазами Дины. «Выдюжим, папка?» Надо, дочка, надо. Что же еще нам остается? Раз получился промах, нужно так и сказать. Исправлять надо и все. Тут ничего не поделаешь.

2

В главке с утра уже полно народу, в отделах оживленно переговариваются с работниками главка командировочные. Наметки по Каргинскому управлению предварительно согласованы были с самим начальником, уехавшим затем в длительную командировку в Монголию; стало быть, осталось только внести кое-какие коррективы и уточнить проект.

– Ну что ж, с вами, по-моему, все ясно, – сказал Вербин, – вертолет один получите, а на второй рассчитывать не приходится – вы не одни.

Стырне внимательно слушал, иногда поворачивал голову и всматривался в лицо начальника.

– У нас найдены фосфориты, Герман Алексеевич, – сказал он.

Вербин неуловимым движением скинул очки, концом вязаного шерстяного галстука протер стеклышки и, водрузив на место, внимательно поглядел на Стырне.

– Вы что-то сказали, Ян Зигмундович?

– Я сказал, Герман Алексеевич, что в Каргинской тайге обнаружено промышленное месторождение фосфоритов.

– Мне показалось, что я ослышался, извините. Так это правда?

– Правда.

Вербин встал, прошелся по просторному кабинету. Рядом с огромным стальным сейфом, стоящим в углу, он казался совсем маленьким... Значит, его не очень обрадовало сообщение. Впрочем, и ожидать этого было трудно. Ведь эпизод в тайге не приснился, а действительно был, и ты, Стырне, сказал тогда свое слово. И никуда от этого не денешься. Да если и отбросить этот эпизод, так еще раньше именно Вербин официально утвердил выводы комиссии об отсутствии в этом районе промышленно пригодных фосфоритов. Вряд ли ему приятно опровергать сейчас там, «в верхах», это свое мнение. Должно быть, именно своим авторитетом он дорожит прежде всего. Что же делать дальше?

– А пожалуй, и правда, не дурно было бы вашему краю иметь собственные фосфориты, – Вербин неожиданно блеснул своими стеклышками. – Расскажите-ка подробнее, Ян Зигмундович.

Стырне стал рассказывать. Заново коротко доложил всю обстановку, подчеркнул свою прежнюю ошибочную позицию в этом вопросе. Отметил, что открытие сделано на страх и риск начальника поискового отряда на участке, не обозначенном ни на одном из маршрутов Алитэ-Каргинской экспедиции.

– Что ж у вас там анархия, Ян Зигмундович? – Вербин холодно вскинул на него глаза. – Открытие, инициатива – все это прелестно, однако...

– Победителей не судят, – сухо отозвался Стырне.

Хозяин кабинета спросил уже слегка раздраженно:

– А образцы обработаны?

– Не успели еще.

– Вот видите, и образцы еще не обработаны, а вы поднимаете шум и говорите о каких-то победителях. Год, дорогой мой, уже сверстан, как говорят полиграфисты, – и он плотно уселся в свое кресло.

– Без учета нового месторождения.

– Учтется в следующий раз. Мы всегда должны иметь перспективный резерв, Ян Зигмундович.

– Обойтись без удобрений и зависеть в смысле урожая от капризов погоды?

Стырне намекал на закупленные недавно за границей крупные партии хлеба, за которые плачено было чистым золотом. Но Вербин не захотел его понять, лишь опять внимательно посмотрел на подчиненного и слегка развел руками: не наша прерогатива.

Теперь уже с холодным интересом Стырне наблюдал за изменчивым лицом собеседника: то оно выражало благородство и глубокий всеобъемлющий ум, то наползало на него выражение беспокойства, мелкой озабоченности, тщеславия. И тогда он становился как будто чужим в кабинете. В этой просторной комнате с тяжелыми шторами, с огромными цветными геологическими картами страны и обоих земных полушарий, с живописно расставленными в стеклянных шкафах образцами пород и древних окаменелостей, – была своеобразная, немного подчеркнутая романтика. Что ж, это все только напоказ, чтобы охарактеризовать широкую геологическую натуру, масштабность дум и стремлений? Да, широкая натура, ничего не скажешь... И чего Вербин, собственно говоря, боится? И в конце концов разве признание ошибок само по себе не обязательно?

Ян Зигмундович спрашивал себя об этом и молчал, опустив глаза. Он никак не мог придумать, чем снять напряженность, как повернуть разговор в другую сторону.

Вербин очень ловко сам повернул его.

– А вы, коллега, по Москве не скучаете? – вдруг спросил он. – Что, Каргинск не слишком провинциален? Где учится Дина – так, кажется, зовут вашу дочь?

Теперь, когда перейдена была опасная грань, голос Вербина снова стал мягким, глаза смотрели дружелюбно. Узнав, что Дина учится в Московском университете, он поинтересовался – на каком факультете. Наконец, как бы между прочим, но совсем уже неожиданно для Стырне спросил:

– А вернуться в Москву на постоянное жительство не приходило вам в голову, Ян Зигмундович?

Стырне поглядел на него в упор, пожал плечами:

– Да нет, Герман Алексеевич, вроде я уже как-то отвык от этой мысли. Жена, правда, пилит другой раз, и дочь тут одна...

– Ну-ну, – хозяин кабинета встал, – подумайте, товарищ Стырне, посоветуйтесь с женой. А то в последнее время многие бывшие москвичи, сорванные с насиженных мест в лихие годы, стали возвращаться. В этом смысле я мог бы, вероятно, вам помочь... конечно, при условии, что и вы этого хотите... хотите со мной работать.

Последние слова он подчеркнул, глядя Стырне в глаза, и скрепил разговор рукопожатием.

3

«Судьба играет человеком, – думал Стырне, пробираясь по запруженному посетителями коридору к гардеробу, – сегодня она низвергает тебя вниз, завтра возносит, совсем как в этой старой, затасканной песенке. А что? Чем черт не шутит, как говорится. Разве плохо остаток лет прожить в Москве? Рада была бы Дина, а об Ильзе и говорить нечего – она спит и видит себя в столице».

Надев реглан и шапку, Стырне направился к выходу, но был остановлен окриком гардеробщицы:

– Гражданин, портфель забыли.

Удивляясь необычной забывчивости, он взял из рук женщины перетянутый широкими ремнями желтый увесистый портфель. Ему вспомнилось усталое, обросшее бородой, лицо Вадима. Да, этот, пожалуй, сумел бы поговорить, доказать...

Пройдя немного по набережной, Стырне поставил портфель на асфальт под фонарем, стал пристально смотреть на темную гладь воды. Подтапливаемая отходами горячих цехов, так и не успевает замерзнуть Москва-река за зиму. Черная промоина делит ее сейчас на две неровные половинки, и в каждой кругами идет вода, точит лед, точит камень. И на душе сейчас смутно, тоже что-то точит...

Разве я неправильно что-нибудь сделал? Разве должен был поступить иначе? Зачем мне это нужно – ссориться с начальством? Сырцов молод, успеется ему. «Я вас люблю, Ян Зигмундович, но истина дороже»... А в чем истина, сынок? На год раньше пустить рудник? Что, собственно, изменится тогда? Экономика выиграет? Это еще вопрос. А Вербин наверняка сделается врагом. Да и зачем спешить? Куда вообще эта безумная спешка? Зачем?

Пытаясь успокоиться, Стырне шел вдоль парапета, останавливался, жадно глотал табачный дым, бросал в реку спаленные наполовину сигареты, доставал другие. Спички тоже сыпались за ограду. Перед ним выросла фигура милиционера в черной шинели. Вежливо козырнув, он попросил вернуться:

– Вы, гражданин, забыли под фонарем портфель.

Что за черт! Опять забыл эту злосчастную сумку. Фрейд, наверно, очень был бы доволен, как же, лишнее доказательство его теории: человек подсознательно стремится избавиться от неугодных ему вещей. Чудеса в решете! А что, если спустить в самом деле незаметно эту штуку в Москву-реку? Не для того ли я выбрался на безлюдную набережную? Можно ручаться, что не всплывет.

Ян Зигмундович остановился. Какой все-таки вздор лезет в голову. Не валяй дурака, возьми себя в руки! Зачем играть в прятки с самим собой? Не молоденький, карьеру уже не построишь, зачем тебе Москва?

Уже осталась позади тихая набережная. Кругом снует, торопится, толпится у остановок, перекатывается волнами через площади, шумит, толкается в очередях Москва.

Нет, все-таки он ее любит. Любит. Каждая улица, каждый перекресток – это память былого, живая история поколений, сменявших друг друга и отдавших любимому городу свою молодость и мечты. Не потому ли древняя восьмисотлетняя столица и сейчас так молода, как была при Юрии Долгоруком и при Петре, при жизни Ленина...

Стырне поймал себя на том, что пытается всего лишь обмануть себя, забыть разговор с Вербиным, отогнать воспоминание о Сырцове. Тут он совсем рассердился на себя и широко зашагал дальше.

Виктора Степановича в условленном месте не оказалось. Везде в учреждениях было как-то нервно, больше обычного курили, толковали о каких-то перемещениях. Ему передали записку от Виктора Степановича, писавшего, что выехал в один из подмосковных городов, где испытывается в производственных условиях отправленная из Каргинска партия строительных блоков из бетона вулканического происхождения, и что надеется вернуться вечером.

Подумав, Стырне завез в номер злополучный портфель с образцами и позвонил сестре.

4

Мирдза Зигмундовна со своим большим семейством издавна жила на Арбате. Прежний дом снесли за ветхостью, и ее хотели было переселить в район Черемушек, но она решительно воспротивилась. Дождалась с ребятами на чьей-то даче, пока построен был новый благоустроенный дом, и получила-таки в нем на третьем этаже трехкомнатную квартиру.

Она умела постоять за себя. Овдовев в самом начале войны, Мирдза привыкла командовать в доме и во дворе, и на крыше дома во время воздушных тревог. Обезвредив однажды с полдюжины бомб, обожженная, вся в копоти и песке, спустилась она с крыши родного дома и тут же в убежище была принята в партию.

После войны, получая небольшую пенсию за мужа и работая лифтершей в гостинице, вывела она в люди трех дочек и двух сыновей и сумела остаться для них высшим авторитетом. Лицо у нее было крупное, немного носатое, как у брата, голос сильный, даже самые задиристые соседки с Мирдзой предпочитали не связываться.

Стырне любил единственную сестру за то, что своим простым и решительным рыбацким характером она напоминала ему детство, отца. Приезжая в Москву, он обычно останавливался у нее. Она уже отчитала его сегодня по телефону за непостоянство характера и, как только он появился, ворчливо начала снова:

– Моржи и то лежбище устраивают всегда на одном месте, а ты – человек, должен понимать, что родной угол – уютнее и выгоднее гостиницы.

В комнатах у Мирдзы, как всегда, все сверкало – от кнопки дверного звонка с четкой надписью «М. З. Орлова» до белоснежных салфеток на серванте, хотя, тоже, как всегда, и ребят и забот был полон дом. Сейчас оказался в наличии один Вовка – солидный парнишка лет двенадцати, постоянно гостивший у бабушки из-за тесноты в доме отца; вот-вот должен был подойти второй внук. Остальные были кто на дневном сеансе, кто еще на лекциях, кто в отпуске.

Малолюдье обрадовало Стырне, ему хотелось сегодня подольше побыть наедине с сестрой. Они уединились на кухне. Здесь тоже все сверкало. Тут все и обедали, в разное время – когда кто горазд, тут Мирдза готовила и еще ухитрялась вышивать и вязать, пока закипит суп. Сейчас суп был давно готов, а из духовки несся вкусный запах жарившейся ради приезда брата индейки.

На Мирдзе был длинный ситцевый халат в черно-желтую полоску, черные туфли и огромные, в червленом серебре, янтарные серьги. Как все латвийские женщины, она и с годами не запускала себя и, несмотря на совершенно белую голову, все еще была статная и видная и не казалась старухой. В сущности, она крепче держалась, чем его Ильза. Да, тут, слава богу, было все по-прежнему.

– Послушай,– прервал свои мысли Стырне и рывком придвинулся к сестре вместе с легким плетеным креслом; в глазах его появилось знакомое Мирдзе выражение сдержанной грусти, – что ты знаешь о Яне Эрнестовиче?

– Какой это Ян Эрнестович?

– Рудзутак.

– Вот ты о ком... – Мирдза хмуро глянула на брата и постояла у плиты, передвигая кастрюли. Убавив газ, она вздохнула: – Что я знаю... Знаю, что хаживал он к отцу, помнил, что земляки, играл с нами, ребятами, а в тридцать седьмом, когда отца уже не было в живых, арестовали Рудзутака. Ты и сам все это знаешь, Яник.

– Не об этом я. Ты лучше расскажи, какой это был человек, о чем говорил. Я ведь все время пропадал в разъездах и многого не знаю.

– А зачем это тебе, Яник?

– Так.

Мирдза стряхнула в пустую коробку из-под консервов пепел с сигареты, задумчиво, как старшая, почти с материнским чувством долго глядела на него.

– С отцом часто они вспоминали Ленина. Отец, как ты знаешь, одно время состоял в личной охране Владимира Ильича, оказывается, они там часто встречались, и было у них что вспомнить.

Сестра и брат помолчали, и каждый вспоминал что-нибудь из детства, что-нибудь самое хорошее.

– А все-таки что это ты вспомнил о нем сегодня? Не случилось ли чего? – Она глядела на брата в упор, в ее черных глазах было спокойное ожидание.

Стырне, улыбаясь, но как всегда от волнения очень четко выговаривая слова, сказал:

– Послушай, Мирдза, как бы ты посмотрела, если бы я перебазировался в Москву?

– С постоянной пропиской? – быстро спросила сестра.

– Да, разумеется, – Стырне опять улыбнулся.

Мирдза бросила потухшую сигарету в коробку:

– Что же ты молчал, тугодум, увалень тюлений! – Она потрепала его за серебристый ежик. – Наконец-то сбудется мечта твоей салаки – станет снова москвичкой. А, знаешь, Яник, главное – я рада за Динку. Уж она-то в девках не засидится. И опять соберемся все вместе у родных могилок. Хорошо ведь.

Стырне молчал. Чем больше воодушевлялась перспективой переезда сестра, тем больше он хмурился. Насупив густые белесые брови, он сказал:

– Все это хорошо. Но не так-то просто устроить это.

Мирдза поглядела на него и угрюмо спросила:

– Подмазать, что ли, требуется?

– Не совсем, но... смысл такой, – не сразу отозвался Стырне.

Зазвонил в коридоре телефон. Мирдза неторопливо прошла туда своей медленной, значительной походкой, и вскоре раздался ее, как всегда, немного ворчливый голос:

– Ну здравствуй, здравствуй... чего раскудахталась, тут он у меня. Куда денется твой Яник... – Лицо ее просветлело: – А, и ты на проводе, Динушка, привет! Почему задерживаешься? Ну не кричи, не кричи, салака, передаю трубку.

Стырне ясно представил жену в пижаме (там сейчас уже глубокий вечер), а на столике – приготовленную на ночь белково-лимонную маску. Своим подчеркнуто утомленным голосом Ильза справлялась о благополучии, сетовала, что не позвонил сам, напоминала, что именно надо поискать в ГУМе, жаловалась на дочь.

Перебивая ее, Дина стала рассказывать о внезапной болезни Вадима, о том, что она вынуждена была положить его в больницу – и сразу из трубки повеяло на отца тревогой, затаенной болью, и опять возникло перед ним изможденное, посеревшее лицо Сырцова.

– У него, папа... ты понимаешь, у него... – голос Дины дрожал, едва не срываясь в рыдание, – у него подозревают... может быть... белокровие... – Голос прервался, и трубка, коротко всхлипнув, замолкла.

– Представляешь? – Ильза жалобно и часто дышала в трубку, боясь, что ее перебьют. – Она говорит, что принадлежит ему от подбородка до пяток. Представляешь, она хочет, чтобы он жил у нас.

– Да, хочу! И он будет, будет жить у меня, будет!

– Успокойся, девочка,– сказал он просто, как обычно они разговаривали между собой. – Пусть он живет у нас, только посоветуйся с хорошими врачами. А ты, Ильза, зря так: лейкемия не заразная болезнь.

– Незлечимая, друг мой.

– Это еще вопрос! Папа, зайди, пожалуйста, к светилам, узнай все. Может, ему нужно лететь в Москву? Мы должны спасти его, ты слышишь? Я без него ничего не хочу.

– Конечно, спасем, какой вопрос, – с поспешностью сказал он и вытер неожиданно взмокший лоб ладонью.

– Ой, папище! Дай я тебя поцелую! – в трубке опять часто и громко дышали. – Ты – самый лучший на свете, папка!

– Ладно, ладно, прибереги изящную словесность для другого случая. А у меня для вас сюрприз, дамы!

– Какой?

– Мы можем переехать в Москву, навсегда,– сказал он, и Дина надолго замолчала. Отец вдруг ясно увидел ее большой упрямый рот, который делал ее совсем ребенком. Мать, напротив, стала бурно восторгаться и тут же потребовала, чтобы он не упустил ни единого шанса.

– А ты что молчишь, дочка? – спросил он.

– Еще не все поняла. Мне надо подумать, папка.

– Подумай.

Телефонистка по обыкновению бесцеремонно прервала разговор, и Стырне, придержав в руке трубку, подул в нее несколько раз, медленно положил на рычаг и направился в кухню.

– Что скажешь, Ян? – Мирдза слышала его реплики и основное поняла.

Стырне разлил по фужерам вино, выпил залпом свою долю и сказал:

– Надо перебираться.

– Я тоже так думаю. А что это за парень у Динки?

– Геолог, – сказал Стырне, – наверное, хороший парень. Ты знаешь, сестра, растет, пожалуй, в чем-то для нас, стариков, неприятное поколение. Слишком все рационально, агрессивно, если можно так сказать, не всегда искренне и уж совсем редко простодушно. Улыбается, а дьявол поймет, что у него на душе.

– Имеешь в виду ее парня? – помолчав, спросила Мирдза.

Стырне, опять думавший теперь о разговоре с Вербиным, не сразу понял вопрос сестры, потом отрицательно мотнул головой:

– Нет, не его, он другой. Впрочем, все они хороши. Да уж ладно, не нам их переучивать, это сделает жизнь. Еще ни одно поколение не обходилось опытом отцов. С годами сами поймут, почем фунт лиха.

– Да, я тоже обо всем этом не раз думала, – Мирдза тихонько вздохнула.

– И все-таки, сестренка, – задумчиво сказал Ян Зигмундович, – всю систему воспитания надо как следует на ноги поставить. Как сейчас воспитаются разные Валерки и Светланки, как вооружатся идеалом – такое и будет общество.

Брат и сестра согласно помолчали.

– Ну ладно, – Мирдза коротко вздохнула, – не будем забираться в дебри. Хорошего, конечно, больше, чем плохого. Чего стоит одна Динка. Золото, а не девка. И парень ее, как видно, неплохой. Тем более он должен понимать, что девчонку надо оставить в покое. Тут я согласна с твоей салакой.

Стырне хмуро кивнул:

– Да, и потом – в Москве легче забудется.

Мирдза покосилась недоверчиво:

– Ты толковал что-то относительно Рудзутака?

– Мало ли что! – Стырне резко оборвал сестру. – Поболтали – и баста. Дело надо делать. Я не хочу больше разговаривать на эту тему.

И Мирдза вдруг увидела, как проглянул в любящем отце один из тех неумолимых яростных мужиков, которые в восстание девятьсот пятого года в фольварке трижды, в пику властям, выкапывали из могилы убитого помещика, ставили на костыли с бичом в одной руке и куском сала в другой, – об этом рассказывала мать, собственными глазами видевшая такую картину.