Текст книги "Луна в ущельях"
Автор книги: Рустам Агишев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)
5
А на улице была метель. Поземка сразу закрутила полы Зойкиной шубки, и на душе у нее сделалось легко и весело. Только очень холодно было на ветру. А в машине – вместительной и уютной – тепло. Огоньки на щитках с подрагивающими стрелками, часы, даже музыка будто откуда-то издалека. Пахло, как в шорной, сыромятиной и немножко бензином.
Было два часа пополуночи. Пока развезли по домам девчонок, живших в разных концах города, стрелка на часах стала подвигаться к трем.
– Ладно. Теперь меня вези скорее, гони в Индустриальный поселок, – сказала Зойка.
– Разве не ко мне на дачу? – спросил Чиж.
– Я те дам на дачу! Вези!
Чиж стал послушно разворачивать машину. Он вообще заметно переменился, стал как будто моложе и даже робел перед Зойкой.
Однообразное покачивание стеклоочистителей убаюкивало Зойку. Как странно все устроено на свете. Ну зачем, например, этому Чижу, слабосильному и неказистому пареньку, прикидываться грозным коршуном? Зачем ему фигурность из себя показывать, ломаться, бездельничать? Эх, чижик-пыжик, чего пыжишься? Жил бы себе как надо, ведь условия есть. Тот кавказец, что протокол писал, тоже невелик ростом, а между прочим, инженер, боксер. И видать, любит свою долговязую...
Зойка вздохнула. Сегодня она чувствовала в себе особенные силы, и подумалось ей, что могла бы она воспитать хорошего сына, ладного, умного, работящего. И обязательно доброго, как Вадим. Эх, Вадим, Вадим! Жалко, что так и не было у нас ничего с тобой. Я бы и одна могла вырастить сына. Тебе, хороший мой, не стала бы навязываться...
Машина остановилась, не доезжая до дому. Зойка поднялась на крыльцо, вошла в длинный полуосвещенный коридор, заставленный ларями, ящиками, примусами и керогазами на закопченных до черноты табуретках. Все кругом спало. На осторожный стук из двери в одной сорочке и полушалке, накинутом на плечи, высунулась растрепанная Феня. На подбородке у нее была свежая царапина, один глаз заплыл. Из комнаты остро пахнуло чем-то кислым, спертым.
– Опять буянил окаянный, – зашептала Феня, прикрывая рукой большие обвислые груди, – и детишек прибил, кое-как только уснул. И что ты так поздно. Эх, гулящая ты, да еще и бессчастная, как я... Ладно, сапожки-то в коридоре сыми.
Почему-то все это показалось сегодня Зойке нестерпимо обидным. И слова Фени, и ее неопрятная сорочка с оторванной бретелькой, и прелый запах, ударивший из дверей комнаты. Не может она сегодня ворочаться тут до утра на своей раскладушке и слушать пьяный храп брата. Не может. Да и утром опять непременно будет похмелье и скандал, – завтра-то воскресенье.
Нет, нечего тут делать. Дойдет она сейчас пешечком до больницы, не так уж это далеко. Поспит там в приемном покое часочка четыре, утром в дежурке отлично напьется чаю, чего-нибудь поможет там, потом вернется домой и поведет племянников на дневной сеанс. Должны они в своем детстве какое-нибудь удовольствие видеть.
Эти мысли быстро пронеслись в голове Зойки. Уже без обиды она сказала невестке: «Ладно, пересплю в больнице», – закрыла дверь и опять осталась одна в прокопченном холодном коридоре. Недоброе предчувствие на миг шевельнулось в ее душе, она остановилась у двери вернувшейся из отпуска соседки. Постучать, что ли? Нет, ворчать будет. Ладно. Пойду в больницу.
На завьюженное крыльцо следом за непутевой золовкой выскочила Феня, натянув на толстые ноги мужнины валенки, и закричала:
– Куда же ты? Иди домой, простынешь на морозе.
Зойка махнула рукой.
Машина Чижа стояла на месте. Подняв капот, Чиж рылся в моторе. Зойка не удивилась. Она уже ничему не удивлялась сегодня. Когда она подошла, Чиж, молча улыбаясь, захлопнул капот и открыл дверцу. Зойка забралась на успевшее настынуть заднее сиденье и только теперь почувствовала, как устала.
– Почему не уехал? – спросила она, неудержимо зевая.
– Мало ли что. Куда теперь?
– В городскую больницу.
Дорогу уже изрядно замело, и машина, тычась в сугробы лучами фар, осторожно огибала их. Не отрываясь от баранки, Чиж одной рукой вытащил из ящика флягу, приложился разок-другой, похвалил ром и предложил Зойке. Она отказалась. Не хотела она сегодня ничего из того, что окружало ее, что было таким привычным раньше. Получше запахнув полы шубки (больше всего мерзли колени под этим клятым капроном), она плотно вжалась в угол сиденья и снова задремала – в который уже раз в эту странную долгую ночь.
...Резким толчком ее швырнуло в сторону и больно ударило коленом о металлическую ручку двери. Чертыхнувшись, Зойка проснулась, села и принялась растирать варежкой ушиб.
Машина стояла, чуть накренившись на правый бок.
– Влипли мы, кажется, – обернувшись к ней, растерянно сказал Чиж.
– Как – влипли? В чем дело?
Встревоженная, она глянула в оконце. Кругом были одни сугробы. Снег пылью искрился под выныривавшей иногда из облаков, бледной уже луной. Поземка не прекращалась. Видно, за окном стало еще холоднее. Сердце сжалось у Зойки.
– Где мы, говори, куда завез, чертова душа?
– За Кленовой рощей.
– Так это же двадцать километров за городом! – ахнула она.
– К больнице пробиться не удалось, намело там по самую раму... Я и решил на дачу, – не глядя на нее, протянул Чиж.
Зойке очень хотелось его стукнуть, чтоб только мокро осталось, да что толку... И без того раскис, куда только девалась вся фанаберия! Лицо вон даже с этими дурацкими косыми бачками сейчас совсем детское, губы дрожат, черт бы его побрал, и улыбка виноватая. Даже не узнаешь сейчас Чижа. Наконец он вылез, вполголоса ругаясь.
– Какая авария? – сердито спросила Зойка, когда он вернулся. – Что сломалось?
– На тумбу каменную налетели. Что-то с карданным валом. Да и днище, кажется, пропороло.
– «Что-то»... Куда же ты смотрел, водитель называется. В ноги сильно дует.
– Ничего, прибавим оборотов – будет теплее, – помолчав, неожиданно спокойно проговорил Чиж. – Придется припухать до утра, ничего не поделаешь... тут культурненько, тепло...
Прикрыв кое-как ковриком щель в поврежденном днище, Зойка теплее укуталась в шубку и молчала. А к нему понемногу возвращалась привычная развязность.
– Вы очень хорошо сказали, детка, – в прежней манере заговорил он, – я всю дорогу думал о ваших словах, потому и на тумбу напоролся... На самом деле, пора уже завязывать, хватит. Погуляли.
– Ишь какой сознательный нашелся, – не так уже сердито буркнула Зойка. Все-таки приятно, что ей удалось вызвать живой отклик даже у Чижа.
Чиж мгновенно заметил перемену в ее настроении и решил не терять времени. Он живо перебрался на заднее сиденье, уселся рядом и попытался обнять ее. Зойка озлилась, резко оттолкнула его:
– Ты как сменил пластинку на вежливую, так и крути ее. Чтобы рук твоих я не видела. Из-за меня на тумбу напоролся... Рому бы хлестал поменьше.
Чиж опять присмирел. Оба замолчали. Растирая набрякшее колено, Зойка думала: «Вишь, если с ними твердо – они как миленькие... Эх, дуры мы, дуры...»
А погода не на шутку разбушевалась. Вырываясь с ледяных просторов Каргиня, пурга носилась кругом, кричала почти человеческим голосом, равняла с окрестными полями дороги и мосты. Прямо в стекла машины бил ветер. Еще сильнее снизу потянуло холодом. Зойке стало страшно.
– Что ж, так и будем сидеть, пока не замерзнем? – негромко спросила она.
Чиж хихикнул:
– В наше время не замерзают. Проедет кто-нибудь.
Зойка опять рассердилась:
– Жди, как же. Выходи наружу, да выясни, нельзя ли все-таки поправить. Мужчина называется!
Он нехотя поднялся. Зойка хотела выйти тоже, но острая боль в колене бросила ее на место. Вот положеньице! Всю жизнь мечтала...
В распахнувшуюся на мгновение дверцу с воем ворвался колючий снег. Луны уже не было видно. Чиж вернулся очень скоро, плюхнулся на сиденье, стал растирать обмерзшие руки:
– Отец меня обязательно хватится, пришлет тягач. Своими силами не выбраться. Был бы домкрат...
– Ты, поди, и в глаза-то не видел, какой этот домкрат. Папашин шофер небось старается, – проворчала Зойка.
– Идти надо, – помолчав, уже без рисовки сказал Чиж. – Я пойду, Зоя Васильевна, тут до дачи не больше километра осталось, приведу помощь. А ты сиди тихонько, к щиткам не притрагивайся, пусть мотор урчит себе. Пока ведь не очень холодно, правда? Ну... гуд бай!
Он застегнулся, похлопал ее по рукаву и, согнувшись, выбрался из машины. Дверца хлопнула. Зойка осталась одна. Очень сильно болело колено. Она снова растерла его, как могла, перетянула шарфиком и затихла.
Время шло. На этот раз Зойка не спала. Какие-то видения, мечты или воспоминания роились у нее в душе. Что-то легкое и ускользающее возникало перед глазами, манило за собой и исчезало, так и не прояснившись, не давая ухватить себя сознанию. Дрема стала одолевать ее.
– Да ведь это я замерзать начинаю. Этого еще не хватало. Нет, надо сопротивляться, что-то делать. Но почему такой холод?
Ноги в меховых сапожках совсем закоченели. Только теперь она заметила, что мотор уже не работает, а в рассеченное днище по-прежнему врывается стужа. Стекла машины на палец толщиной заткало инеем. Сколько же времени прошло, господи? Она взглянула на свои ручные. Полтора часа. Чиж должен скоро уже обернуться. Всего полтора. А если пойти ему навстречу? Да, нога... Если поползти?
Зойка метнулась к дверце, принялась дергать и крутить ручки. Дверца не поддавалась. Только толстое стекло поплыло вниз, и в глаза посыпался снег.
Зойка тоскливо обвела глазами ярко освещенную, сверкающую никелем и поливинилом машину. Душегубка! Вот оно что... Ну, хватит. Нечего страшные слова говорить. Куда в самом деле ползти! Тут все-таки теплее. Надо сберегать силы.
Она еще раз взглянула на часы, прижала их к уху. Часики тихонько тикали. Это была сейчас единственная жизнь рядом с ней, единственная связь с домом... Да, дорого бы она дала, чтобы очутиться сейчас в бараке у брата, на своей раскладушке... Ладно, нечего себя растравливать...
Она принялась убирать машину. Вытерла варежкой пыль с задней полки, сложила аккуратно книжки и журналы. Просмотрела свою сумочку. Потуже завинтила трубку с губной помадой. Заглянула в профсоюзную книжку. Оказывается, за полгода не плачено. Смотри ты, даже не знала. Завтра же, в понедельник, надо заплатить. Она переложила из кошелька в профбилет несколько рублевых бумажек.
Больше делать было нечего. Она опять затосковала, заметалась. Чтобы успокоиться, стала подробно вспоминать, как Ильза Генриховна похвалила ее вчера за песню Леля. Вчера ли это было? Кажется, целый год протлел... Она попробовала потянуть сольфеджио, но сама испугалась: так странно прозвучал голос в застывшей мертвой тишине. Нет, петь сейчас противопоказано. Голос погубить можно.
Теперь уже ничто не нарушало тишину. Зойка сидела неподвижно. Ей становилось совсем плохо. Нестерпимо болели руки и ноги. И тогда она совершила еще одну ошибку, последнюю ошибку в своей жизни. Окоченевшими руками нащупала флягу с ромом, зубами отвинтила пробку. Перед ней возникло лицо Вадима. Осудил бы он ее, что снова пьет? Нет, сейчас бы не осудил... И она выпила все, что там оставалось, до последней капли.
Ей стало тепло. И безразличие ко всему овладевало ею. Она уже не сопротивлялась. Мороз теперь прикинулся другом. Ее опять обступили видения. Привиделось, как однажды вечером они с дедом Ильей спешили домой из лесу. Дед бежал с вожжами в руках рядом с санями и весело покрикивал: «Мороз не велик, да стоять не велит!» Потом она пила крутой обжигающий чай и грелась на печке.
Сейчас ей тоже тепло. Она снова идет берегом родной речки, мимо нее проходят поющие девушки, и в небе летят журавли... «Племянников хотела на дневной сеанс», – возникла у нее на мгновение ясная мысль. Возникла и пропала. Растворилась в снегах, растаяла в журавлином крике.
Журавли подняли Зойку, дали крылья и ей, понесли далеко и высоко над родными лугами и лесами.
Чижа действительно хватились, стали искать. Наутро едва теплого его нашли недалеко от дачи под стогом сена. У него были сильно обморожены ноги. Когда люди добрались до занесенной снегом машины, когда наконец смогли открыть ее, – Зойка была мертва.
Началось следствие. Найденные на квартире у Лебедя компрометирующие материалы, показания свидетелей были достаточно красноречивы. Дело принимало неприятный для него оборот...
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
1
...Где попутными реками на кочах и плотах, а где звериной тропой, в кровь разбивая ноги, обливаясь потом, исхлестанные дождями, шли и шли промысловые и пашенные люди на восход, на Лену и Алдан, Колыму и Амур – к берегам неведомых морей. Месяцами шли, тащили за собой детей и небогатый скарб, вели под уздцы усталых взмыленных коней. И закладывали новые поселки, расчищали пашни, сеяли хлеб.
А потом кайлами и взрывчаткой прорубили через горы железную дорогу. Она легла сверкающей стрелой от Урала до Байкала и от него до синих океанских вод. И все-таки даже сейчас от Владивостока до Москвы поездом ехать неделю. А на самолете – всего восемь часов. Даже солнце, вынырнув из океанских глубин, с трудом догоняет воздушный лайнер.
Вот и сейчас солнца еще не видно, но толстые пухлые облака залиты светом. Откинутое назад крыло с двумя сверкающими кругами впереди стало лиловым, а внутри, в салоне, переливаются по стенам, по рядам кресел неровные красноватые полосы. Скоро Москва.
Вадим Сырцов взглянул в иллюминатор, но солнца все еще не было – самолет выровнял курс и летел строго на запад. Покосившись на спящего соседа, Вадим потянул за рычажок и, когда кресло послушно откинулось вместе с ним, закрыл глаза.
Тотчас перед ним заплясали еще недалекие, памятные картины. Он вспомнил белое восковое лицо мертвой Зойки, застывающие на морозе хризантемы, принесенные Викой, и провал могилы, из которой клубился легкий пар. Сквозь приглушенный гул турбин он явственно услышал, как стучат по крышке гроба красноватые комья мерзлой глины, как звенят заступы, торопливо ровняя холмик. На нем единственный венок с жалко брякающими крашеными жестяными листочками. Горшок с хризантемами поставили рядом с венком, и тонкие, еще живые стебли тоже бессмысленно закачались на студеном ветру.
Вадим открыл глаза. Все слишком свежо, думать об этом невозможно. Небольшой поворот – и солнце появилось в иллюминаторе, оно и в самом деле едва поспевало за машиной. Да, интересно, наверно, космонавтам. Собирался когда-то сам... Смешнее всего, что свою дозу хватанул не в космосе, а на грешной земле. Что сейчас делает Дина? Вот с кем бы поговорить. Хотел проститься перед вылетом... и хорошо, что телефон не ответил. Дину трогать нельзя – сколько раз надо это решать, нельзя и все!
О чем ни подумай сейчас – все «нельзя» или все скверно. Ничего, привыкай, брат... Прекрасное было всегда. Вот на Каргине археологи раскопали глиняную статуэтку, слепленную около пятидесяти веков назад. Уже тогда жила в человеке мечта... А что оставляет после себя потомок землеходца – Вадим Сырцов? Его след на земле? А разве этот самый след обязателен? Живут же миллионы, никогда не задумываясь об этом. Так и я: родился, вырос, работал геологом, получил производственную травму – и все. Все да не все... Вот летишь ты сейчас в столицу добивать свое дело. А может быть, проект Большого Пантача – это пустой прожект, мираж? И вообще, когда прозвенит второй звонок – не пора ли забыть обо всем земном и просто подбивать бабки? Может, купить саклю с виноградником где-нибудь на берегу моря и доживать там отмеренные дни? Аккредитивов на год-полтора хватит, а больше, пожалуй, не понадобится. Завещать виноградник ближайшему детскому саду. Это и будет «след»...
Где-то в районе Уральского хребта заря наконец обогнала самолет, и в иллюминаторы заглянуло светлое утро. Молодая, строгая на вид стюардесса стала разносить завтрак. Лететь осталось часа полтора, и пассажиры постепенно оживились, в стаканах зазвенели чайные ложки.
Прихлебывая чай, Вадим стал присматриваться к соседям справа. Это были, как видно, настоящие таежники: один с густо посеребренной буйной бородой и близко посаженными простодушными синими глазами, другой – верзила помоложе с длинным обветренным лицом и унылыми усами. Вадиму он чем-то напомнил Кузёму. От обоих таежников неистребимо пахло хвоей и спиртом. Они вполголоса переговаривались.
– Гляди-ка, облака – что овечьи отары, когда гонят их с пастбища на пастбище, – сказал бородач, задумчиво уставившись в иллюминатор.
– Ты разве пас овец?
– Раза два с курорта заезжал в Алма-Арасан – там у меня дружок егерем работает. Красота! Рассказать нельзя! Яблоки – с два моих кулака. Луга, цветочки-маки, живи – не хочу.
– Ну и жил бы.
– Не, тянуло домой, в тайгу. Увлекаешься там виноградом этим, а сам все равно думаешь: как там мои переселенцы речку обживают? А как Беспалая?
– Все равно не обживутся, – угрюмо и уверенно возразил усач. – Перемрут твои бобры.
– Ты говорил так и про соболя – не обживется, дескать, в Алитэ-Каргине, – старик усмехнулся. – Ничего, обжился. Обживутся и бобры. Знаешь, как американские индейцы их называют? Бобровый народец. Именно – народец. Умнеющий зверь.
– А толку-то? Все едино – перемрут. Даже тигра – на что могучный зверюга – и то его у нас осталось, по пальцам можно пересчитать.
Старый зверовод, макая в чае сухарик, глянул на товарища:
– Заладил каркать. И кто только послал тебя на выставку!
– А я, братец ты мой, в декабре своего тридцатого тигра поймал, – усмехнулся в усы охотник и возвратил стюардессе пустой поднос. – За одного тигренка в Индии взрослого слона дают. Вот и попробуй меня в Москву не послать.
В его вроде бы шутливо сказанных словах прозвучал вызов.
«Гордый, ничего не скажешь. Этот не сплошает нигде, – подумал Вадим, с уважительной иронией косясь на могучие плечи соседа. – Да и старик тоже, ишь, молодец, бобровый народец расселяет. Ей-богу, молодец!»
Под крыльями самолета развертывалась уже панорама Домодедова.
2
Москва встретила Вадима просторными проспектами разросшегося Юго-Запада, сутолокой старого Арбата. Сверкали уходящие ввысь этажи высотных зданий и позолоченные купола храмов, словно современность понимающе переглядывалась со стариной.
Много появилось в Москве нового, и Вадим, кружа на такси по улицам и площадям, все смотрел и смотрел. Особенно много стало реклам, и какие разнообразные... На западный, что ли, образец... Он никогда особенно не любил их. Вспомнилась переложенная какими-то остряками на мотив траурного марша реклама Граждвоздухофлота и то, как, подвыпив, в иных компаниях мужчины тянули загробными голосами: «Экономьте время! Экономьте время! ТУ-104 – лучший в мире самолет...»
Вадим усмехнулся и с грустью отметил, что каждый новый поворот мысли завершается у него все тем же... Совсем распустились нервы. Не годится. Надо же взять себя в руки. Хватит.
В вестибюле главка навстречу Вадиму неожиданно поднялся Ян Зигмундович Стырне. У него было приветливое будничное лицо, как будто они только накануне расстались, условившись о новой встрече. Ян Зигмундович был, как всегда, одет с иголочки, подтянут, но под глазами набрякли темные складки – чувствовалось, что столичная сутолока изрядно уже успела измотать его.
Они поздоровались, присели за круглый столик. Оказалось, что Стырне накануне получил телеграмму от Вики Гончаровой с просьбой комитета комсомола помочь Сырцову с путевкой. Путевку в подмосковный санаторий на два срока Стырне успел уже выхлопотать, и бесплатную. Осталось только получить ее, а главное, конечно, показаться хорошему врачу.
Вадим благодарно сжал сухую крепкую ладонь Стырне:
– А вы, Ян Зигмундович, еще не отдыхали?
Тот только махнул рукой и стал расспрашивать про Каргинск, про Вику Гончарову и Бабасьева, про дела в управлении. Слушая ответы, он незаметно вглядывался в резко очерченное исхудалое лицо собеседника... Нет, не стоит тревожить его перипетиями борьбы в главке. Сказать только вообще: дело, мол, подвигается, и все.
Но Вадим словно угадал его мысли:
– Появились подводные рифы, Ян Зигмундович? Непреодолимые?
– Ну почему непреодолимые, преодолеем. Пока приходится немного лавировать. – Стырне невольно отводил глаза.
– Нет уж, пожалуйста, давайте откровенно, – попросил Вадим, – а то, сами понимаете, какое будет лечение. Не зная – чего не передумаешь.
Мысленно обругав себя за неловкость, все еще тревожно приглядываясь к Вадиму, Стырне рассказал все как было. Молодой геолог слушал спокойно, изредка передвигая взад и вперед по столу круглую тяжелую пепельницу. Лицо его стало решительным: он предложил вместе зайти к Вербину.
– Толку от этого культпохода не будет, – проворчал Стырне,– но и терять тоже, собственно, нечего. Ладно, пойдем.
Вербин принял их с ледяной вежливостью. Все время обращался только к Сырцову, как будто Стырне и не было в кабинете и он, Вербин, вообще впервые слышит о предполагаемом месторождении Большой Пантач.
Сырцов вопросительно глянул на Стырне. Тот глазами сказал ему, что, собственно, все идет нормально и именно этого можно было ожидать. Глаза Вадима недобро блеснули.
Вербин продолжал:
– Месторождения-то еще, простите, нет. Какой же это проект! Ни обоснованных расчетов, ни ясной перспективы. Неизвестно даже приблизительно, сколько запасов, каков характер залегания. Пока, простите, все это одни вопросительные знаки.
– Имеется большое количество образцов с очень высоким содержанием фосфоритов, – плотнее усаживаясь на стуле, сказал Сырцов, – имеются предварительные цифры запасов, профили залеганий тоже в основном ясны. Но ведь дело как раз идет о более детальном изучении, о средствах на это. Вот предмет нашего разговора.
Вербин, разумеется, вовсе не был доволен, что в предмет спора внесена ясность.
– Так ведь мы достаточно уже говорили с Яном Зигмундовичем, – он наконец заметил, что Стырне присутствует в кабинете, и в первый раз повернулся к нему, – но, как выясняется, вы и сейчас не принесли ничего нового, ничего сколько-нибудь конкретного. Стало быть... – и он устало принялся протирать кончиком галстука свои очки.
– В данном вопросе я тоже имею право голоса, – медленно выговорил Вадим, – вытоптал это право ногами по тайге. Смею сказать, мне это открытие не так дешево досталось.
– Слышал, слышал о вашей болезни, сочувствую... – начал было Вербин.
– Ни о болезни, ни о сочувствии тут речи не будет, – Вадим сказал это с такой суровой непреклонностью, что Вербин осекся и, забыв про очки, сбоку бросил на молодого геолога испуганный взгляд.
Стырне перехватил этот взгляд и обрадованно подумал: «Эге, да у тебя, братец, кишка-то, пожалуй, тонковата. Не так уж прочно ты сидишь, должно быть, в своем кресле...»
– Речь тут идет только о фосфоритах, – уже спокойнее продолжал Вадим. – Они найдены, открыты. Закрыть их теперь невозможно.
– Признаюсь, мне непонятно ваше упорство, – надев наконец очки, холодно заговорил Вербин. – Вопрос этот вышел, простите, из вашей компетенции, решать его будут другие товарищи, – и он поднялся.
– В жизни, в отличие от шахмат, – тоже поднимаясь, негромко проговорил Вадим, – человек долго не замечает, что проиграл свою партию. Думаю – вы проиграли.
Вербин ошеломленно глянул на него, передохнул и, снова собравшись с силами, насмешливо бросил:
– Кому? Уж не вам ли, попавшему в цейтнот?
– Не важно, мне или другому, – игнорируя жестокий намек, ответил Вадим, – важно, что прошло время ненаучных решений.
И он, не прощаясь, пошел к двери.
Поднялся и молчаливо сидевший до сих пор Стырне:
– А ведь вы правильно сказали, товарищ Вербин, почти правильно. Вопрос действительно вышел из нашей компетенции. Но из вашей тоже. Будет решать кто-нибудь повыше, и серьезно решать. Это я вам, как коммунист, обещаю.
В коридоре Стырне очень захотелось обнять Вадима. Но кругом сновали люди. И он только похлопал его по рукаву и сказал совсем буднично:
– Ты ведь не устроился еще с жильем? Поехали ко мне в гостиницу, может, для тебя номер схлопочем, там и пообедаем,