Текст книги "Песнь шаира или хроники Ахдада"

Автор книги: Руслан Шабельник

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)

– В далекие времена, в давние века стоял на земле бусурманской город, а город это я вам скажу не то, что наш хутор, он... он... раза в два поболе будет. А то и во все три, – рассказчик – совсем не старый еще козак с седыми, словно обсыпанными мукой длинными вусами, потеребил грубыми пальцами белый кончик вуса, опускающийся много ниже улыбающегося рта. Словно дивчина свесила белоснежную ножку с моста, что висит над дальней балкой у края хутора, того края, что ближе к дому Пузатого Пацюка.

– Дядьку Панас, – один из хлопчакив, шо слушали рассказчика, усевшись здесь же, на траве, коло ганку, тряхнул рудим чубом, что словно золотая пряжа заиграл на солнце.

– Чего тебе? – по чубу и конопатой физиономии, Панас распознал в нем сына Панько пасечника.

– А город этот – Ахдад, он, как... как... Миргород! – хлопец выдохнул слово и сам испугался собственной смелости. Мало кто на хуторе мог похвастаться тем, что бывал аж в самом уездном Миргороде. А если и бывал, вон как Охрим Голопупенко, так цельный рик, а то и два после ходил, высоко задравши чуприну.

– Миргород! Скажешь тоже. Не, таких городов, как Миргород – раз, два и нету. Разве только Петенбург. Да и то – вряд ли. Точно – Ахдад, словно наш хутор, ну в... два раза больше.

– Ух ты! – дружно выдохнули остальные слушатели – детинчата разных возрастов и чумазости.

– И был в том городе султан, – продолжил рассказчик.

– Дядьку Панас, а султан кто это?

– Как бы тебе... это кто-то, навроде нашего старосты, только у них...

– А он тоже горилку хлещет?

– А как напьется с голым задом по хутору бегает – чертей ловит!

– Или за теткой Мотрей с ухватом.

– А она кричит: "Люди добреньки, рятуйте!"

– А он ей: "Убью, сука!"

– А ну цыть! – прикрикнул на расшалившихся слушателей рассказчик.

– Такой султан, да? – сын пасечника вновь тряхнул золотой чуприной.

– Ну, навроде... – пальцы вновь затеребили ножку вуса. – А может, не такой... у бусурман энтих, все не как у людей. Как бы то ни было, было у бусурмана этого вещей всяких ценных, дорогих, цельная камора.

– Вроде, как у Ицхака – корчмаря?

– Ну, вроде...

– А колбасы в ней были?

– Жареные и шоб жира побольше!

– А сало?

– С прорезью!

– Дурак! В сале самое смачное – шкурка!

– Нет – прорезь!

– Нет – шкурка!

– А я люблю, шоб потолще, и соломой смолено!

– Не, самое ценное, шо в каморе может быть – это конфеты!

– Конфеты – это да! Ее в рот и на языке катаешь.

– А она сладкая, как вишня спелая!

– Дурак! Сравнил тоже. Слаще!

– Сам дурак!

– У тетки Наталии, шо за большой балкой живет – вишни сладкие, – со знанием дела заявил сын пасечника Панько.

– Ага, только Сирко кусючий.

– А ленты у султана того были? Цветные, – робко спросила малолетняя Оксанка и часто заморгала черными оченятами.

– И колбаса домашняя, и колбаса кровяная, и сало с прорезью и со шкуркой, и конфеты, и ленты, и еще много чего, шо мы и видать не видывали, и знать не знаем, – говорю ж – бусурман, да еще и султан.

– Ух ты!!! – снова выдохнули слушатели.

– И задумал он камору эту, а точнее будет – богатства, что в ней, от воров уберечь.

– Так это – известное дело – замок нужен!

– И засов!

– И дверь железом оббить.

– Вакула-кузнец – батькин брат, враз сделает!

– Созвал он, значить, умельцев и мудрецов всяких к себе, шоб они ему что присоветовали. Один говорит – вот как ты – замок навесить, а то и два, другой советует – дверь покрепче, третий – охрану выставить...

– Можно еще грабли поставить. Тать заходит, а они его р-раз по лбу!

– Можно и грабли, – пряча усмешку, согласился рассказчик. – Только был среди советчиков один... как бы это вам... колдун!

– Навроде нашего Пузатого Пацюка? – спросил все тот же рыжий Панько.

– Не, колдун, но их – бусурманский. Да такой шо, говаривали, как ночь, к нему черти гурьбой прилетают – горилку вместе пить.

– А они потом голые по городу бегают?

– Друг друга ловят?

– И ухват...

– А ну цыть! Может бегают, может не бегают, откуда я знаю, у бусурманов этих все не как у... Словом, предложил колдун наложить на камору с сокровищами заклятие.

– Дядьку Панас, дядьку Панас, а заклятие это чего?

– Заклятие, это вроде как, помните на прошлый покос Параска с Палажкой поругались, а Параска соседке в очи плюнула, сказала, шоб ее дидько лысый забрал, а ту и перекосило.

– Я помню!

– И я!

– Тетка Палажка еще потом ходила к тетке Параске и все глечики на плетне поразбивала.

– А тетка Параска ходила к тетке Палажке и шибки ей попрокалывала.

– А тетка Палажка жабу на порог подбросила, дохлую.

– А тетка...

– А ну цыть! Словом, уразумели шо за штука – заклятие.

– Он тоже камору дохлыми жабами забросал?

– Не, сперва плюнуть надо!

– Цыть, я сказал! Не плюнуть и не жабами. Врать не буду – не знаю как, но наложил на камору колдовство, да такое, что с того дня ни охрана, ни замок...

– А грабли?

– ... ни грабли не нужны.

– Не знаю... грабли – верное средство. Моя мамка, как горилку от тата ховали, так завсегда грабли...

– Такое колдовство – всем колдовствам колдовство! Теперь в камору эту, с сокровищами мог войти только сам султан, ну или тот, кому он передаст эту силу, сыну там, или еще кому, но только одному, и сам он после этого силу теряет.

– Тю! А ежели кому потребуется за колбасой там.

– Или за салом со шкуркой!

– Или за конфетами!

– За лентами, – вставила большеглазая Оксанка.

– Сказал же – только султан! А ежели кто, кроме него, в тот же миг, человек тот обращается в камень, то есть падает и шевельнуть ни рукой, ни ногой не может.

– А головой?

– И головой тоже! Не дышит, и глазами вертит, и все слышит и понимает.

– Тю! Какой же это камень.

– Не нравится, не слушай! – цыкнули на умника. – Ну а дальше, дальше-то что?

– А дальше так и будет лежать, пока не помрет от голоду, или пока не придет султан и не выволокет его оттуда.

– Это шо ж, султану первым делом, как встал – иди в камору и тягай ворье всякое.

– Дурак! Зато сокровища целые!

– Тоже мне – сокровища. Больно надо колбаса его! Вот у батьки моего сапоги есть – юфтевые. Вот где сокровище, так сокровище.

– И у моего есть!

– У твоего! Да откуда, все знают – Голопупенки голодрабцы из голодрабцев...

– Сам ты голодрабец!

– А ну повтори!

– И повторю!

– А ну цыть! – в который раз возвысил голос рассказчик. – Досказывать, али нет?

– Досказывайте, дядьку Панас. Только пусть этот не обзывается.

– Ты сам первым начал!

– Нет ты!

– Нет ты!

– Да я тебя!

– Цыть, я сказал!..

Было это, не было. Если было – то когда? И где тот хутор? Где тот Миргород?

Мы же, волею Аллаха всемилостивого и всезнающего, вернемся в Ахдад.

Ахдад, в котором немногим, или многим ранее происходило следующее:

20.

Продолжение рассказа о Шамс ад-Дине Мухаммаде – султане Ахдада, о жене его Зариме и о трех набегах

Бритый полководец так и не смог поднять армию на четвертый приступ. Увы, увы, похоже, на этот час, пушка истратила все свои заряды. А ведь, говорят, предок Шамс ад-Дина – великий и могучий Мусса-аль-Хади в лучшие годы производил до десяти выстрелов за ночь, да и в старости... О, Аллах, где, где времена славных героев прошлого!

– История твоя, о муж мой, удивительна и преисполнена мудрости, и поучительности, и наставления для последующих, и будь она даже написана иглами в уголках глаза, она послужила бы назиданием для поучающихся! Но ты обещал, что я попаду в сокровищницу, и все, на что ни укажу, станет моим. Мои мысли так же далеки, как колодцы в пустыне для умирающего от жажды, от того, что светоч мира бросил слова на ветер, что обещания его – пустой звук, подобный шелесту песка, но как же, о султан моих помыслов, ты исполнишь свое обещание, в котором поручительством выступила доблесть твоих предков.

– Или ты сомневаешься в моих словах, женщина! Так, знай же, они тверже... – взгляд Шамс ад-Дина упал на поникшего полководца, – в общем, твердые. Да, сокровищница охраняется колдовством, лучше любой стражи, но разве в радость обладание жемчужиной, если не имеешь возможности показать ее. О-о-о, преисполненные желчи взгляды завистников проливаются живительной влагой на иссохшую душу. Что может быть лучше лица высокого гостя, старающегося скрыть разливающуюся по членам желчь. Знай же, о женщина, любого, будь то мужчина или женщина, сын Адама или ифрит, кого я возьму за руку и введу в сокровищницу, не коснется колдовство. И он сможет находиться там достаточное время. Достаточное, пока я не выведу его, или посетитель по милости Аллаха милостивого и милосердного – не отдаст душу, как известно, взятую взаймы, от голода, либо от какого иного случая.

– О, муж мой, – произнесла Зарима, – ты окажешь недостойной жене своей эту честь. Введешь меня?

– Так будет, и это также верно, как то, что нет бога, кроме Аллаха и Мухаммад пророк его!

– Но, муж мой, твоя сокровищница без сомнения так велика, а женское естество так непостоянно, как я успею рассмотреть все и выбрать подарок себе по-сердцу.

– Клянусь Аллахом, – ответил Шамс ад-Дин, – я введу тебя перед зухром, а выведу сразу после асра. Хватит ли тебе этого времени, женщина?

И Зарима сказала:

– Хватит.

– Да будет так, и Аллах в том поручитель!

21.

Окончание повести о царе Юнане, враче Дубане и о коварном визире

– Пощади меня – пощадит тебя Аллах, не убивай меня – убьёт тебя Аллах! – взмолился врач Дубан, но, убедившись, что царь несомненно его убьёт, он сказал. – О царь, если уж моя казнь неизбежна, дай мне отсрочку: я схожу домой и накажу своим родным и соседям похоронить меня, и очищу свою душу, и раздарю врачебные книги. У меня есть книга, особая из особых, которую я дам в подарок тебе, а ты храни её в своей сокровищнице.

– А что в ней, в этой книге? – спросил царь Юнан врача.

И тот ответил:

– В ней есть столько, что и не счесть, и самая малая из её тайн – то, что когда ты отрежешь мне голову, повернёшь три листа и прочтёшь три строки на той странице, которая слева, моя голова заговорит с тобой и ответит на все, о чем ты её спросишь.

И царь изумился до крайности и затрясся от восторга и спросил:

– О мудрец, когда я отрежу тебе голову, она со мной заговорит?

– Да, о царь, – сказал мудрец.

И царь воскликнул:

– Это удивительное дело!

Потом он отпустил врача под стражей, и врач пошёл домой и сделал свои дела в тот же день, а на следующий день он пришёл в диван, и пришли все эмиры, визири, придворные, наместники и вельможи царства, и диван стал точно цветущий сад. И вот врач пришёл в диван и встал перед царём между двумя стражниками, и у него была старая книга и горшочек с порошком. И врач сел и сказал:

– Принесите мне блюдо.

И ему принесли блюдо, и он высыпал на него порошок, разровнял его и сказал:

– О царь, возьми эту книгу, но не раскрывай её, пока не отрежешь мне голову, а когда отрежешь, поставь её на блюдо и вели её натереть этим порошком, и когда ты это сделаешь, кровь перестанет течь. А потом раскрой книгу.

И царь Юнан приказал отрубить врачу голову и взял от него книгу, и палач встал и отсек голову врача, и голова упала на середину блюда. И царь натёр голову порошком, и кровь остановилась, и врач Дубан открыл глаза и сказал:

– О царь, раскрой книгу!

И царь раскрыл её и увидел, что листы слиплись, и тогда он положил палец в рот, смочил его слюной и раскрыл первый листок и второй и третий, и листки раскрывались с трудом. И царь перевернул шесть листков и посмотрел на них, но не увидел никаких письмён и сказал врачу:

– О врач, в ней ничего не написано.

– Раскрой ещё, сверх этого, – сказал врач.

И царь перевернул ещё три листка, и прошло лишь немного времени, и яд в одну минуту распространился по всему телу царя, так как книга была отравлена.

И тогда царь затрясся и крикнул:

– Яд разлился во мне!

А врач Дубан произнёс:

Землёй они правили, и было правленье их

Жестоким, но вскоре уж их власти как не было.

Будь честны они, и к ним была бы честна судьба;

За зло воздала она злом горя и бедствия.

И ныне язык судьбы всем видом вещает их:

Одно за другое; нет упрёка на времени.

И когда голова врача окончила говорить, царь тотчас же упал мёртвый.

Вот и вся история о царе Юнане, враче Дубане и о коварном визире, а в завершении истории следует знать, что голова мудреца Дубана, волею судеб, оказалась в сокровищнице султана Ахдада. Отец Шамс ад-Дина – благородный султан Нур ад-Дин, говорят, любил скрашивать досуг долгими беседами с мудрой головой, однако сын не унаследовал склонности отца, и голова вот уже много лет скучала в сокровищнице.

22.

Рассказ о пропаже

– Нет, повелитель, нет!

– Молчи, молчи, собака среди визирей! Сказано в Книге: "Кто обманет – придет c тем, чем обманул, в день воскресения". Не увеличивай ношу, с которой предстанешь пред очи Аллаха в день смотра, а в истинности этого нет сомнения.

– Клянусь связью своего рода с халифами из сыновей Муавийа ибн Абу Суфьяна, клянусь своей головой, вины на мне не больше, чем на младенце в седьмой день, день обрезания, не больше, чем на Дубане, а ты помнишь, о повелитель, историю врача Дубана и царя Юнана.

Абу-ль-Хасан – визирь правителя славного города Ахдада – султана Шамс ад-Дина Мухаммада упал на колени и, волоча тяжелые полы парчового халата, пополз к повелителю. Он припал к правой туфле повелителя, именно правой, ибо, как известно, Пророк повелел входить в отхожее место с левой ноги, а выходить в правой, впрочем – на все воля Аллаха – вполне возможно несчастный Абу-ль-Хасан припал к той, к которой удалось припасть.

Шамс ад-Дин попытался отдернуть ногу, но тренированный Абу-ль-Хасан крепко держал лодыжку повелителя, и даже сам ангел Микаил, явись сей момент во всей мощи и великолепии, и с мечом, не смог бы отодрать стонущего визиря от ноги повелителя правоверных (а кто сказал, что султан в своем городе не повелитель правоверных).

– О, Аллах, за что, за что наказываешь верного раба своего! Я ли не пропускал ни одного намаза, я ли, как сказано, не соблюдал пост в месяц Рамадан, я ли не раздавал деньги бедным и нуждающимся именем твоим, карал виновных и награждал отличившихся! За что! За что!

Слышалось, Шамс ад-Дин говорил без должного вложения чувств, скорее по привычке. На все воля Аллаха. Возможно, причиной тому было отличное от стойкого положение светоча мира (а кто сказал, что султан в своем городе не светоч мира). Возможно, ограниченное поступление крови и иных жидкостей в пережатую верноподданными руками правую конечность правителя. Именно правую, ибо, как известно, Пророк повелел входить в отхожее место...

– Повелитель, я...

– Молчи, молчи ишак и сын ишака! Где, где славные времена Харуна ар-Рашида из рода Аббасидов и не менее славного – первого среди визирей – Джафара Бармакида. О, Аллах, где они! Где, где мой сын – радость отцовского сердца, услада глаз, опора в старости – Аль Мамун, – плечи, как и руки повелителя правоверных опустились, глаза до этого пылавшие адским огнем Джаханнама наполнились слезами. – Отыщи его, Абу-ль-Хасан, заклинаю всем, что свято, отыщи его.

– Да, повелитель, – Абу-ль-Хасан ослабил хватку, и туфля Шамс ад-Дина, правая туфля с которой положено ступать из отхожего места, коснулась пола.

Позади, за раскрытыми и закрытыми дверьми, за стенами ширмами и пролетами, дворец множился криками.

– Аль Мамун!

– Молодой господин, где вы!

– Отзовитесь!

– Аль Мамун!

Он пропал. Радость сердца, услада глаз и наследник титула и богатств, и власти – юный принц Аль Мамун.

С утра, едва рассветное солнце позолотило вершину минарета, ту самую вершину, откуда слепой Манаф пять раз на дню призывал правоверный Ахдад к саляту, евнух Башаар – личный слуга принца вошел в его покои; вошел и не обнаружил мальчика ни спящим, подобно нерадивым детям, ни занятым омовением, готовясь к утреннему намазу, к которому, равно как и к полуденному, и к вечернему нельзя приступать нечистым. Башаар не нашел мальчика вообще.

И тут бы несчастному Башаару и поднять тревогу, но он подумал – горе правителям, слуги которых думают – что ребенок вышел погулять в сад дворца. Тихий, зеленый садик с птицами, беседками и фонтанами, или по своему обыкновению проводит время с Заримой – новой любимой наложницей султана.

Горе правителям, слуги которых не делают, руководствуясь лишь словом господина, а думают.

Голова, недавно думающая голова Башаара-евнуха с обеда сохла на копье у ворот, но Аль Мамуна отыскать это не помогло.

– Аль Мамун!

– Молодой господин, где вы!

– Отзовитесь!

Аль Мамун!

Отряды стражи с обеда рыскали по городу, без спросу заходили в дома, взламывая запоры на дверях и сундуках.

Невольники – от последнего носильщика в конюшне до первого евнуха Сандаля, ходили по городу, расспрашивая жителей, не видел ли кто чего.

Еще с утра была объявлена награда всякому, кто укажет путь, или местонахождение сына султана. К зухру награда выросла втрое.

В гареме стоял непрестанный, вечный, как знамя пророка, женский вой. Каждый помогал, как мог.

И от фаджра к зухру, от зухра к асру наливалось зеленью знамени лицо несчастного отца Шамс ад-Дина Мухаммада.

– Это выкуп, Абу-ль-Хасан, я знаю, это выкуп. Одноглазый Рахман, промышляющий на восточных караванных тропах, его рук дело. Давно надо было заняться этой шайкой!

– Мой повелитель, – осторожно вставил Абу-ль-Хасан, – Рахман не так глуп, чтобы связываться с тобой. Случись подобное, он, равно как и его люди, недолго будут радоваться приумноженным богатствам.

– Тогда Дау аль Макан – султан Тросдада, что к северу от пустыни. О-о-о, расположение Ахдада на пересечении караванных троп многих, многих лишает сна.

– Господин мой, сотвори Дау аль Макан подобную глупость, не миновать войны. Ахдад много сильнее Тросдада, да и султаны Олеши и Пологт станут на нашу сторону.

– Тогда, кто, о верный мой Абу-ль-Хасан, кто?

– Не знаю, господин, не знаю...

Голова Башаара подмигивала с копья. Хорошо Башаару, ему, ей уже все равно. Черноокие гурии ласкают Башаара. Хотя, зачем гурии евнуху. Или в раю утраченное отрастает вновь...

– Аль Мамун!

– Молодой господин, где вы!

– Отзовитесь!

– Аль Мамун!

Возле ворот еще много места, и много поместится копий. Если он, они в скором времени не отыщут пропавшего принца, голове Башаара недолго скучать в одиночестве.

23.

Ахдадская ночь, или путешественница

Знаете ли вы Ахдадскую ночь? О, вы не знаете Ахдадской ночи! Всмотритесь в нее. С середины неба горит месяц. Необъятный небесный свод раздался, раздвинулся еще необъятнее. Горит и дышит он. Пустыня вся в серебряном свете; и чудный воздух и прохладно-душен и полон неги, и движет океан запахов. Божественная ночь! Очаровательная ночь! Недвижно, вдохновенно стали барханы, полные мрака, и кинули огромную тень от себя. Тихи и спокойны дворы; холод и мрак их угрюмо заключен в серые каменные стены. Девственные чащи фиников и смоковниц пугливо протянули свои корни в ключевой холод и изредка лепечут листьями, будто сердясь и негодуя, когда прекрасный ветреник – ночной ветер, подкравшись мгновенно, целует их. Весь ландшафт спит. А вверху все дышит, все дивно, все торжественно. А на душе и необъятно, и чудно, и толпы серебряных видений стройно возникают в ее глубине.

Божественная ночь! Очаровательная ночь!

И вдруг все ожило: и деревья, и дворы, и барханы. Сыплется величественный гром ахдадского соловья, и чудится, что и месяц заслушался его посреди неба... Как очарованный дремлет город. Еще более, еще лучше блестят при месяце толпы домов; еще ослепительнее вырезываются из мрака низкие их стены. Звуки умолкли. Все тихо. Благочестивые люди уже спят. Где-где только светятся узенькие окна. За порогами иных только домов запоздалая семья совершает свой поздний ужин, и, перекрикивая соловья, мерный звук колотушки одиноким вороном прорезает темень.

– Спите спокойно, жители Ахдада! В Ахдаде все спокойно!

И вместе с размеренными звуками этими, вползало в дома, уши, головы жителей Ахдада спокойствие. Сегодняшний день, слава Аллаху, закончен. Завтра будет новый. И слепой Манаф разбудит их призывом к утреннему намазу, и если позволит Аллах, день этот будет лучше предыдущего. А что до того, что у султана сын пропал, так какое дело до сына султана горшечнику Аль-Куз-аль-Асвани, чье имя означает "Ассуанский кувшин", или башмачнику Маруфу, или меднику Хуману, да и самому ночному сторожу Муфизу, по большому счету, все равно.

– Спите спокойно, жители Ахдада! В Ахдаде все спокойно!

Ночными улицами и улочками Ахдада двигалась женщина. Шелковый плащ спорил в шелесте с ветром, стосковавшимся по ласкам паломником, прижимаясь к стану, бедрам, груди незнакомки. Темный никаб прикрывал нечестивое, но, наверняка, милое личико.

Маленькая ручка коварной обольстительницей белела в темноте ночи, сжимая обтрепанный конец толстой веревки. Второй конец той же веревки был обмотан вокруг шеи, белой пуховой шеи молоденького ягненка, что неумело упираясь, волочился следом за женщиной. И жалобное блеяние сливалось с криком Муфиза.

– Спите спокойно, жители Ахдада! В Ахдаде все спокойно!

Стопы незнакомки, маленькие, белые стопы, скрытые тканью джилбаба, ибо по ведению Аллаха милостивого и всемогущего женщинам верующим не следует выставлять напоказ своих прикрас, вели ночную путницу к дому повара Пайама.

Ай, Пайам, ни одно мало-мальски стоящее упоминания событие не обходилось без искусства Пайама. Свадьба и обрезание, рождение и поминки. Если правоверные хотели, чтобы чесучие языки соседей остались без работы, и если они могли себе это позволить, они приглашали Пайама – лучшего повара Ахдада.

Женщина трижды постучала в ворота дома повара. Ее здесь ждали, ибо почти сразу скрипнул убираемый засов. Ворота открылись, женщина вошла. Внутри она отдала свой конец веревки повару (а открывшим был именно хозяин дома).

– Вот, зажаришь печень этого барашка, как договаривались в ночь на полную луну. Блюдо принесешь в дом, какой я тебе указала.

Вслед за веревкой несколько монет. Полновесных золотых монет перешли в пухлые руки повара.

Пайам почтительно поклонился.

– Слушаю и повинуюсь.

24.

Рассказ о евнухе Джаваде, о мамлюке Наджмуддине, и о том, что последний поведал первому

Джавад пребывал в благостном расположении тела и – как следствие – духа. Он восседал на шелковых подушках, рядом покоилось блюдо с кебабом, и восхитительный аромат жареного мяса со специями ласкал широкие ноздри Джавада.

Одна рука потянулась к истекающему жиром куску мяса, вторая любовно огладила муаровое лезвие шамшера, что пышнобедрой красавицей возлежал рядом с Джавадом.

Его жена – верная сабля, его удовольствия – еда и драгоценности. Жалел ли Джавад о своей участи? Нет. Чего не знаешь – того не существует.

И лишь память, воспоминание о той боли, когда его – маленького мальчика – оскопили и на три дня закопали в песок – рана должна была зарубцеваться или загноиться – иногда тревожили душу. Джаваду еще повезло – он не пользовался в месте отдохновения серебряной трубочкой, как Сандаль – старший над евнухами в гареме. Сандалю тогда отрезали все – и верная трубочка навсегда заняла почетное место в складках тюрбана.

– Говори!

Сочный кусок отправился в рот, и горячий жир опалил небо телохранителя султана.

– Я... это... не посмел бы... думал, показалось... поначалу... но каждую ночь... да и Максуд видел, а двоим казаться... не может...

– Чего ты там бормочешь?

Наджмуддин – стражник-мамлюк еще ниже склонил голову в шлеме, вокруг которого, как вокруг фески, был намотан тюрбан.

– Я и говорю, – Наджмуддин забормотал не громче прежнего, – змея. Поначалу думал – показалось, но каждую ночь, да и Максуд видел...

– Ты что же это – змей боишься! – очередной кусок приласкал небо.

– Нет! То есть, да, боюсь, но это ж, не просто змея, а... во! – Наджмуддин широко расставил руки, покрутил головой, подумал и слегка приблизил ладони. – Ну во.

Аллах, Аллах! Нет бога, кроме Аллаха и Мухаммад – пророк его. Их хотя сказано в священной книге:

"И хочет Сатана азартом и вином

Вражду и ненависть средь вас посеять

И уклонить от поминанья Бога и молитвы.

Ужель вы не сумеете сдержаться?" (Коран 5.91, пер. И.В. Проховой)

Джавад знал – многие правоверные, а в казармах мамлюков особенно, сдерживаться не умеют.

– Пил? – задал он вопрос напрямую.

– Кто? Я? – Наджмуддин закивал головой, что означало отрицание, и приблизил ладони еще немного. – Никогда! А на посту, так и капли в рот... да и двое нас было, Максуд же тоже видел.

Рука Джавада перебирала куски, выискивая наиболее жирный.

– Хорошо, вы с Максудом видели большую змею, видели не один раз...

– Страшно, – отыскал смелость вставить Наджмуддин.

Джавад скривился – послал Аллах воинов.

– Испугались. Зачем, во имя Аллаха, ты ко мне пришел?

– Ну так, как же, это, она ж из дворца выползает!

25.

И еще раз ахдадская ночь или путешественница

– Спите спокойно, жители Ахдада! В Ахдаде все спокойно!

Джавад расправил плечи, перекатился с пятки на носок. Ночная прохлада, поначалу казавшаяся освежающей, легко преодолела непрочные стены куфтана и камиса – нижней рубахи, всесокрушающей конницей перепрыгнула ров кожи, неудержимой пехотой перекинулась через валы мяса и сейчас неумолимым ассасином добиралась до подрагивающих костей. Фарджия, теплая, украшенная вышивкой и вставками фарджия – подарок султана – осталась во дворце. Фарджия – единственное, что смогло бы сейчас остановить победоносное шествие неприятеля-холода. Она и еще глоток хорошего свежепроцеженного вина. Джавад помотал головой, отгоняя недостойные мысли. "Вино, майсир, жертвенники, стрелы – мерзость из деяния сатаны", – да, так, только так, по велению Аллаха милостивого и всезнающего. Но чем больше Джавад думал о вине, тем больше Иблис украшал эту идею в его уме. Не спросить ли о глотке солнечных лоз у стражника? Джавад знал – у них есть. Как иначе согреться длинными ночными бдениями? Но если старший начнет подавать дурной пример младшим, как потом требовать с них должного почтения и исполнения приказов.

– Ну и где, во имя Аллаха, эта ваша змея! – вопрос получился излишне резким, искаженным дрожанием нижней челюсти.

Наджмуддин и Максуд стояли здесь же, прильнув к стене, словно паломники к черному камню, и не стеснялись дрожать. Страх и холод были тому причиной, и неизвестно что в большей степени.

– В-вот.

Дрожащий палец Наджмуддина указал за спину Джавада, но за мгновение до ответа мамлюка, Джавад услышал шорох. Ночной город таит в себе множество шорохов. Шорох листвы, с которой играет расшалившейся ветер. Шорох стираного белья, что качается во дворах правоверных. Наконец, едва слышный шорох перекатываемого песка, что сплетается с шорохом гонимого ветром мусора, веток, травы.

Но шорох, который послышался за спиной Джавада, поднял сердце бесстрашного воина, вместе с душой, как известно, взятой взаймы, едва не к самому горлу.

И страх, древний страх – наследие ушедших в песок предков, страх, которому безразлично, кто перед ним – пятилетний мальчишка перед раздутой от возмущения коброй, или умудренный годами и отнятыми жизнями зрелый муж с кривой саблей на жирном боку, страх завладел Джавадом, сковал его члены, запер дыхание.

В плохом есть хорошее, или – нет худа без добра – он согрелся.

Даже стало жарко.

И дающие прохладу ручейки потекли по потной спине.

Черное тело змеи прошелестело мимо.

И скрылось в одной из улиц на том конце площади.

И Джавад, а следом за ним Наджмуддин с Максудом, вздрогнули, когда рядом с ними ударил звонкий крик Муфиза.

– Спите спокойно, жители Ахдада! В Ахдаде все спокойно!

– Следует доложить Абу-ль-Хасану – визирю.

Джавад не без удивления обнаружил в себе умение говорить.

26.

Рассказ о поваре Пайаме, дочери его Зайне и о барашке

Вечер, усталый вечер тихо крался улицами, улочками и площадями Ахдада.

Утомленные дневными трудами и заботами правоверные мирно собирались в кружки, взвалить тяготы на плечи собеседника, обсудить последние городские новости, обсмаковать, словно косточки молоденького барашка, свежие сплетни.

– Слышали, у Шумана коза начала доиться черным молоком! Не к добру это, ох, не к добру!

– Вах! Вах! Вах! – слушатели важно качали головами, отягощенными грузом забот и локтями чалмы.

– А купец Али Катф опять Иблиса видел! На ногах – копыта, сам черный, с бородой, как раз из дома Али Катфа выбирался, когда тот возвращался из лавки.

– Вах! Вах! Вах! – и снова ветерок удивления колышет укутанные головы.

– Это не тот ли купец Али Катф, у которого молодая жена?

– Он самый. Мало того, Иблис подошел к купцу и обозвал того рогатым!

– Вах! Вах! Вах! Что бы это означало!

– Не спроста, ой неспроста, еще и у султана сын пропал!

Для звезд еще рано. А месяц, величавый месяц поднялся на небо посветить добрым правоверным и всему миру.

Вечер перед четырнадцатой ночью луны. Ночь договора.

Пайам – повар отвязал барашка. Как и было уговорено, он зарежет его и приготовит печень. Почему именно этот барашек? Почему в четырнадцатую ночь? Пайам был всего лишь поваром, и причуды тех, кто платил, мало заботили его голову.

Барашек жалобно блеял и слабо сопротивлялся. Животные чувствуют смерть.

Во дворе, пока светлом дворе сидела Зайна – дочь Пайама, чье имя означает "красавица". Зайне шел тринадцатый год, совсем скоро она превратится в женщину.

При виде отца, с барашком, Зайна проворно отвернулась и закрыла себе лицо руками.

– О, батюшка, мало же я для тебя значу, если ты водишь ко мне чужих мужчин.

Пайам не сразу сообразил, о чем говорит дочь.

– Мужчин? Каких мужчин?

Ох, Аллах свидетель, зря, зря он позволял общаться Зайне со старухой – невольницей с далекого севера, что одно время жила в доме Пайама. Знал же, старая – колдунья. Потому и продал.

– Где ты видишь, дочь моя, чужих мужчин?

– Этот барашек, что с тобою, не кто иной, как заколдованный юноша.

– О горе мне, горе! – вскричал расстроенный до крайности Пайам. – Аллах, за что, за что наказываешь! Моя дочь, моя единственная дочь, и разум покинул ее.

– Не кричи, батюшка, и не кори тому, кто выше нас, – отвечала Зайна. – Этот барашек – заколдованный юноша, но я могу его расколдовать. Подай чистую чашку со свежей водой.

Убитый горем и снедаемый любопытством Пайам вошел в дом, а вернулся оттуда, неся то, что просила дочь.

Зайна взяла чашку, произнесла над ней какие-то слова, а затем брызнула на ягненка, говоря:

– Если ты баран по творению Аллаха великого, останься в этом образе и не изменяйся, а если ты заколдован, прими свой прежний образ с позволения великого Аллаха!

Пайам моргнул. А барашек вдруг встряхнулся и стал человеком.

27.

И еще раз ахдадская ночь или путешественница

Визирь Абу-ль-Хасан кутался в теплую ткань джуббе. Джуббе ему поднес в подарок один из караванщиков еще в прошлом году; и каждый раз, покидая дом холодными вечерами, Абу-ль-Хасан благодарил Аллаха, надоумившего просителя на этот подарок. Верблюжье, а верхняя ткань радует глаз затейливой вышивкой и яркими красками.