Текст книги "Песнь шаира или хроники Ахдада"

Автор книги: Руслан Шабельник

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц)

Шабельник Руслан Вл
Песнь шаира или хроники Ахдада

РУСЛАН ВЛ. ШАБЕЛЬНИК

МИХАИЛ АЛ.САЛЬЕ

Роман написан под впечатлением и по мотивам сборника "1001 ночь" в переводе М. Салье, так что Михаил Александрович является полноправным соавтором.

ПЕСНЬ ШАИРА ИЛИ ХРОНИКИ АХДАДА

ЧАСТЬ 1.

Вступление, которое мы, пренебрегая гневом Царя Царей, едва не назвали «Открывающая», но одумались и не впали в ересь.

Хвала Аллаху, господу миров! Привет и благословение господину посланных, господину и владыке нашему Мухаммаду! Аллах да благословит его и да приветствует благословением и приветом вечным, длящимся до судного дня!

Поистине, сказания о первых поколениях стали назиданием для последующих, чтобы видел человек, какие события произошли с другими, и поучался, и чтобы, вникая в предания о минувших народах и о том, что случилось с ними, воздерживался он от греха. Хвала же тому, кто сделал сказания о древних уроком для народов последующих.

Шел год 835 от переселения Мухаммада, гонимого идолопоклонниками, из Мекки в город Ясри, названного по воле Аллаха всевидящего и всезнающего Мадинат-ан-Набийй – город Пророка, или год 1432 по летоисчислению кафиров, почитающих пророка Ису (да будет с ними благословение Аллаха, и да прольется свет Истины на их заблудшие души). И собралось в хане на пути между Багдадом и Басрой некоторое количество людей, и был среди собравшихся шаир. А так как по воле Ахала всевидящего и всезнающего шел месяц рамадан, в который истинно верующим от фаджра до магриба запрещено потреблять пищу, присутствующие обратились к шаиру с просьбой развлечь собрание повествованием. И он согласился.

Рассказчик, кряхтя и отдуваясь, долго мостился на деревянном возвышении. Большие руки с черной, огрубевшей кожей то и дело поправляли полы выцветшего гунбаза, оглаживали бороду, волос которой коснулась первая седина, поправляли одетую на манер арабов-кочевников куфию с рисунком, некогда имевшим цвет дерева аргаван.

Те же руки, но уже по другому, трепетно, как невинный юноша касается тела распутницы, как познавший жизнь старик дотрагивается до кожи купленной на последние динары девственницы, черные руки ласкали ореховый стан кануна, что углобедрой бесстыдницей покоился рядом с шаиром.

Знатоки с пониманием поглядывали на рассказчика. Только неопытные юнцы, чалма которых не превышает размеров их горячей головы, способны кидаться на каждое дело, как на необъезженного скакуна. Лихо, с присвистом, и сжав кривыми ногами вздрагивающие бока, в несколько мгновений доводить до конца начатое.

Мужам зрелым приличествует достоинство и почтенность.

Певец взял канун. Зрители, против воли, зашевелились, лишь молодой суфий в латанной хирке сохранял невозмутимость, а может молился.

Длинные пальцы прошлись по струнам.

– Хвала Аллаху, господу миров! Нет бога, кроме Аллаха и Мухаммад пророк его! – прорезал тишину звонкий, несвойственный почтенному виду достойного шаира (да благословит его Аллах и приветствует) голос.

– Хвала Аллаху, господу миров! Нет бога, кроме Аллаха и Мухаммад пророк его! – повторили вслед за ним присутствующие и даже люди книги: копт и еврей произнесли что-то свое, так чтобы никто не расслышал.

Пальцы вновь заставили канун родить волшебные звуки.

– Повесть моя о преданиях народов, о том, что было, прошло и давно минуло (а Аллах более сведущ в неведомом и премудр и преславен, и более всех щедр, и преблагосклонен, и милостив). В древние времена и минувшие века и столетия царствовал в городе Ахдаде величайший среди великих султан Шамс ад-Дин Мухаммад из рода...

1.

Рассказ о Шамс ад-Дине Мухаммаде – султане славного города Ахдада и визире его Абу-ль-Хасане.

– Нет, повелитель, нет!

– Молчи, молчи, собака среди визирей! Сказано в Книге: "Кто обманет – придет c тем, с чем обманул, в день воскресения". (Коран пер. И. Крачковского) Не увеличивай ношу, с которой предстанешь пред очи Аллаха в день смотра, а в истинности этого нет сомнения.

– Клянусь связью своего рода с халифами из сыновей Муавийа ибн Абу Суфьяна, клянусь своей головой, вины на мне не больше, чем на младенце в седьмой день, день обрезания, не больше, чем на Дубане, а ты помнишь, о повелитель, историю врача Дубана и царя Юнана.

Абу-ль-Хасан – визирь правителя славного города Ахдада – султана Шамс ад-Дина Мухаммада упал на колени и, волоча тяжелые полы парчового халата, пополз к повелителю. Он припал к правой туфле повелителя, именно правой, ибо, как известно, Пророк повелел входить в отхожее место с левой ноги, а выходить в правой, впрочем – на все воля Аллаха – вполне возможно несчастный Абу-ль-Хасан припал к той, к которой удалось припасть, почти удалось. Султан Шамс ад-Дин брезгливо отдернул ногу и тут же вернул ее, метя в лобызающие уста.

Без успеха стараясь попасть по ловко увертывающемуся визирю, Шамс ад-Дин произнес такую речь:

– Оросились глаза мои слезами, и стеснилась грудь моя. О, Аллах, за что, за что наказываешь верного раба своего! Я ли не пропускал ни одного намаза, я ли, как сказано, не соблюдал пост в месяц рамадан, я ли не раздавал деньги бедным и нуждающимся именем твоим, карал виновных и награждал отличившихся! За что! За что!

– Повелитель, я...

– Молчи, молчи, ишак и сын ишака! Где, где славные времена Харуна ар-Рашида из рода Аббасидов и не менее славного – первого среди визирей – Джафара Бармакида. О, Аллах, где они! Нет, нет сейчас тех слуг и визирей, – султан, не забывая метить туфлей, воздел руки в гору и прочел следующий стих:

Мы делаем добро – клянусь что поделом

Нам горькая судьба спасителя гиены.

(Здесь и далее стихотворные вставки из сборника "1001 ночь" без пометок – перевод с араб. М.Салье, отмеченные двумя звездочками – перевод Д.Самойлова, тремя звездочками – А.Ревича. Цитаты в прозе из того же сборника в пер. М. Салье)

Каждый, каждый из приближенных и возвышенных не заслугами своими, а добротой и кротостью моей, подобен спасенной гиене, что съела своего спасителя.

– Повелитель, я... – распростертый визирь, являя чудеса ловкости, мало свойственные преклонным годам, вновь попытался поймать туфлю. На сей раз, Аллах смилостивился над рабом своим, и цепкие пальцы обхватили алый сафьян, после чего потянули его к губам, заблаговременно вытянутым в трубочку.

Шамс ад-Дин запрыгал на одной ноге.

– Клянусь памятью отца моего Нур ад-Дина, клянусь табушем Пророка, своим вероломством ты поразил меня в печень, теперь я должен проткнуть твою, в противном случае не станет покоя мне до последнего вдоха. Хоть сказано в священной Книге: "Чтоб вы не проливали крови (ваших братьев)" (Коран, пер. В Проховой), пусть кровь твоя будет на моей ответственности в день воскресения, ибо иначе не вернутся ко мне сон и душевное равновесие.

Абу-ль-Хасан, наконец, дотянул туфлю и таки приложился к ней, и судорожно дергающийся султан ничего не смог поделать.

– Нет, сегодня же, до заката велю повесить тебя и сорок твоих близких. Сейчас же отправлю глашатаев кричать на всех улицах и улочках Ахдада о том, чтобы приходили посмотреть на казнь визиря Абу-ль-Хасана из рода Аминов.

– Повелитель, заклинаю тебя именем Аллаха, не принимай скорых решений, вспомни слова поэта:

Кто справедливым был – добра вкушает мед,

Кто был несправедлив, того судьба доймет!**

– Но тот же поэт сказал:

Не упрекай судьбу! Она не виноватит,

А только часть за часть, за меру меру платит.**

Ты хуже гуля! Те хоть прямо едят людей, не притупляя бдительность сладкими речами. Ты змея, да змея, пробравшаяся в теплую постель и ждущая своего часа, чтобы укусить! Нет, не повесить! Слыхал я в заморских странах, где живут только кафиры и люди книги (а им – на все воля Аллаха – уготован шестой, предпоследний слой ада – аль-Хутама) провинившихся привязывают к колесу. Большому колесу, и ломают руки и ноги. Так, только так умрешь ты! Подобно неверным, подобно огнепоклонникам и – если будет на то воля Аллаха – попадешь в седьмой – последний слой ада – аль-Хавия, который уготовал Аллах для лицемеров, а не в легкий Джаханнам – для тех, кто умер без покаяния.

Вчера, еще вчера, с утра, день славного визиря города Ахдада – Абу-ль-Хасана начался более чем удачно. Он возблагодарил Аллаха за такое начало дня, и хотя Абу-ль-Хасан сам привел себя к сегодняшним обстоятельствам, ничто не предвещало...

2.

Рассказ о визире Абу-ль-Хасане и о еврее Ицхаке, и о том, что случилось между ними.

– Десять тысяч динаров, о щедрейший среди визирей и, клянусь верой моих предков, меньше я не могу взять, и лишь забота о твоем, о мудрейший среди визирей, положении заставляет меня настаивать на цене, в противном случае, я бы скинул, да что там – подарил товар, только лишь за удовольствие видеть и говорить с сиятельнейшим из сынов Измаила.

Визирь Абу-ль-Хасан после утреннего намаза пребывал в благостном расположении духа. С утра он – хвала Аллаху – имел удовольствие вкусить ароматный кебаб, затем поел риса с медом. Приближался месяц рамадан и по велению Аллаха всевидящего и всезнающего – от фаджра до магриба запретны утренние вкушения, равно как и полуденные, и вечерние. А визирь Абу-ль-Хасан любил вкушать, посредством чего и приобрел неторопливость суждений, свойственную ученым мужам, а также тучность, отнюдь им не характерную.

– Что ты такое говоришь, неверный, как это не можешь снизить цену из заботы обо мне!

– О щедрейший среди визирей, послушайте бедного торговца Ицхака. Вот продам я вам невольницу за пять тысяч, и когда сиятельнейший господин будет идти по улице, утренней улице славного Ахдада, люди станут говорить: "Вот идет визирь Абу-ль-Хасан из рода Аминов, он купил невольницу за пять тысяч динаров. Разве он самый бедный человек в городе? Разве славный род Аминов обнищал? У купца Нурулы есть белокурая франкская невольница за пять тысяч, но разве равны визирь Абу-ль-Хасан и купец Нурула? У кади Салаха есть темнокожая текрурка за восемь тысяч динаров, но разве выше кади Салах визиря Абу-ль-Хасана!" Нет, клянусь здоровьем моей бабушки Хавы, а вы знаете мою бабушку Хаву – ей столько лет, сколько этому миру и, клянусь создателем, она еще увидит его конец. Так вот, клянусь здоровьем моей бабушки Хавы, я не осмелился бы предложить вам невольницу дешевле, чем за десять тысяч динаров, но – кривой, с желтым ногтем палец еврея указал в расписной потолок жилища, призывая его в свидетели, – и не дороже пятнадцати тысяч. Ибо не далее как в прошлом месяце, славном месяце раджабе, я имел удовольствие продать господину вашему и нашему – султану Шамс ад-Дину Мухаммаду нубийскую невольницу за пятнадцать тысяч динаров. А кто такой бедный Ицхак, чтобы ставать между двумя такими большими людьми, как султан Шамс ад-Дин Мухаммад и визирь Абу-ль-Хасан? Кунжутовое зернышко, которое без труда перемелют жернова вашего величия. Именно поэтому, я прошу за эту невольницу всего лишь десять, а никак не пятнадцать тысяч полновесных (а каких же еще) дамасских динаров. Но, клянусь здоровьем бабушки Хавы, а, как вы знаете, она вознамерилась дожить до страшного суда, эта невольница, жемчужина среди невольниц, стоит никак не меньше пятнадцати тысяч, да что пятнадцати – двадцати тысяч! Но двадцать тысяч динаров – это цена халифа, а я пришел к вам, достопочтенный Абу-ль-Хасан и прошу всего-навсего десять.

Еврей замер в поклоне, изобразив крайнюю степень почтения.

– Согласен, речи твои не лишены смысла, но ведь ты не желаешь даже показать товар!

– Ай, визирь, – Ицхак цокнул языком и даже всплеснул руками, – если вы увидите эту невольницу, если вы бросите всего один, даже мимолетный, как дуновение ветра взгляд, разум покинет вашу мудрую голову, ибо как сказал поэт:

Разгневается, и видишь: все убиты,

Простит, и снова души к ним вернутся.

Глазами мечет взоры колдовские,

Шлёт смерть и жизнь тому, кому желает,

Зрачками в плен берет она народы,

Как будто стали люди ей рабами.

Что говорить, даже я, а ведь у меня есть жена – смиреннейшая среди дочерей Евы – необъятная Сара, вы знаете мою Сарочку? – Абу-ль-Хасан кивнул, о да, Сарочку он знал, знал и сочувствовал Ицхаку за то, что вера того не позволяла взять ему развод. – Так вот, даже я, рискуя вызвать неудовольствие Сарочки, а это, как вы можете догадаться, пострашнее страшного суда, едва не набрался храбрости, чтобы оставить себе этот цветок сред невольниц. Но, хвала создателю, одумался, ибо страшный суд на миг оказался ближе ко мне, чем к остальным созданиям господа. Что же касается вас, о визирь Абу-ль-Хасан, который не имеет счастья иметь в своем доме женщину, подобную моей несравненной Сарочке, нет, я не покажу вам невольницу, сохраняя ваше душевное спокойствие, пока она не станет всецело вашей. Но что могу сказать, она обладает всеми качествами красоты, как то: миловидность лица, гладкость кожи, красивая форма носа, привлекательность черт, а завершение красоты – волосы. И всеми этими качествами она обладает в полной мере, и даже сверх того. А главное украшение сей прекраснейшей среди дочерей Хавы – родинка, родинка, подобная кружку амбры над верхней губой. Как говорил поэт:

Клянусь точкой родинки, что зернышку мускуса

Подобна! Не удивись словам ты сравнившего, -

Напротив, дивись лицу, что прелесть присвоило

Себе, не забывши взять мельчайшего зернышка.

И еще:

О ты, чей лик украсила родинка,

Что мускусу подобна на яхонте, -

Не будь жесток и близость даруй ты мне,

Желание и пища души моей!

Вот, насколько она прекрасна. И если вам и этого мало, я скажу, что она с гладкими щеками, высокой грудью, длинной шеей, крутыми бедрами, глаза ее, как глаза газели, брови, как луки, уши, как мешочки, груди, точно гранаты, рот – печать Шломо, губы, словно кораллы и сердолик, стан подобен ветви ивы, и она стройна, как тростник, а дыхание ее – бальзам. И разгоняет она заботы нежностью своего кроткого сердца, исцеляет болезнь звучными, сладкими речами, и это лишь малая толика присущих ей достоинств.

Абу-ль-Хасан почувствовал некоторое томление пониже пупка. Ицхак – седой, сгорбленный старик, когда доходило до товара, умел описывать его, подобно увлеченному безусому юноше, или будить юношу в покупателе.

– Введи ее! – голос визиря Абу-ль-Хасана прогремел, подобно послегрозовым раскатам, или – что не менее страшно – подобно гласу сиятельнейшего Шамс ад-Дина Мухаммада, когда тот оглашал свою волю.

– Господин...

Абу-ль-Хасан остановил возражения Ицхака движением длани. Пухлой длани с переливающимися перстнями на каждом из пальцев.

– Если она так же прекрасна... если она в половину так же прекрасна, как описываешь ее мне ты, неверный, клянусь Аллахом – да будет он превознесен и прославлен, я дам тебе за эту невольницу... двенадцать тысяч!

– О, мудрейший среди визирей...

И снова сияние перстней остановило причитания старца.

– Но, если она...– в голосе снова проступил гром, а редкие брови сдвинулись к переносице, – ты не получишь ничего, грязный еврей! Ни данника!

Ицхак отпрянул в ужасе. И даже закрыл лицо руками. Сухими руками с синими венами.

Купцом еврей был отменным, но актером никаким. Слишком притворно. Абу-ль-Хасану показалось, он видит, как сквозь вены посверкивают лукавые глазки Ицхака. Может, хитрый еврей, зная характер Абу-ль-Хасана, рассчитывал на такой поворот разговора с самого начала. Что ж, тем лучше, значит, новая невольница торговца действительно хороша.

Абу-ль-Хасан нетерпеливо заерзал на подушках, нежнейших подушках, набитых страусовым пухом, в один момент сделавшихся жесткими.

Ицхак доковылял до дверей, сделал знак слугам, и девушку ввели.

В подушки, вместо перьев птицы, будто натолкали камней. Крупных камней с острыми сторонами.

Черная хабара прикрывала лицо, плечи, стан и прочие достоинства товара. Впрочем грудь – высокая, достаточной полноты поднимала шелковую ткань, да еще бедра, пышные бедра. Как сказал поэт:

И бедра её ко слабому прикрепились,

А бедра ведь те и к ней и ко мне жестоки.

Как вспомню я их, меня поднимут они тотчас,

Её же они, коль встанет она, посадят.

С ловкостью факира, Ицхак сдернул хабару, открыв лицо невольницы.

Дыхание Абу-ль-Хасана задержалось в груди, а затем с шумом вышло наружу. Визирь славного города Ахдада испытал одновременно восхищение и сожаление.

Восхищение от того, что торговец оказался прав.

– Ты получишь свои двенадцать тысяч, Ицхак.

Сожаление – правота торговца оказалась сверх слов его. Невольница была вдвойне прекрасна. Подобная красота не для визиря – смиренного слуги. Подобная красота для... султана.

3.

Продолжение рассказа о Шамс ад-Дине Мухаммаде – султане славного города Ахдада и визире его Абу-ль-Хасане

– Что молчишь, жеребец! Объездил кобылку!

Страшен гнев. В гневе Кабил лишил жизни своего брата Хабила, в гневе говорят слова, о которых потом жалеют, в гневе совершают поступки, о которых потом жалеют, но втройне, вдесятерне страшен гнев султана Шамс ад-Дина Мухаммада, ибо гнев его – смерть для подданного. Длинная конопляная смерть с петлей на конце. И если посетит светлейшего сожаление, что до него тому, чью душу уже ласкают черноглазые гурии. На все воля Аллаха! Кроме сияющего Джанны, Господин Миров создал еще огненный Джаханнам и семь слоев, и первый слой для ослушников из правоверных, умерших без покаяния, и второй слой – для неверных, и третий слой для Яджуджа и Маджуджа, и четвертый слой для племени Иблиса, и пятый слой для переставших молиться, и шестой слой для евреев и христиан, и седьмой, последний слой для лицемеров.

– Как посмел ты, неблагодарный, как ты даже подумал, после этого... своему господину...

Узор сафьяна натирал губы. Султан прыгал на одной ноге. Левой, ибо, как сказано – в отхожее место входите с левой ноги, а выходите с... Мысли необъезженными табунами неслись в голове. Голове, обмотанной запрещенной, но такой приятной потному лбу, шелковой чалмой.

Он поднес невольницу султану. В тот же день, после зухры – полуденной молитвы. Аллах свидетель – жаль было двенадцати тысяч, двенадцати тысяч полновесных дамасских динаров. Но что деньги – пыль под стопами Аллаха. Еще больше жаль было невольницы. Глаз, напоминающих серн и газелей, бровей, подобных луку новой луны в шабан, щек, как анемоны, рта – Сулейманова печать, губок, как коралл, зубов, как стройно нанизанный жемчуг, груди, словно мраморный бассейн, пупка вмещающего унцию орехового масла, стана, похожего на букву алиф. И конечно – родинки над верхней губой, подобной кружку амбры.

Но что красота – пыль под ногами Аллаха.

Прознай султан о новой наложнице в гареме визиря – а слух об этом непременно достигнет ушей Шамс ад-Дина – о ее красоте, и прелести, и соразмерности, желание увидеть товар поселится в груди повелителя.

Дальше Шамс ад-Дину достаточно одного, легкого, как дуновение ветра взгляда на прекрасное личико Заримы – а именно так звали наложницу – чтобы ту же голову посетили совсем иные мысли. И мысли эти – о том, как заполучить прекрасные глаза серны, губы – коралл, груди – мрамор и ровный стан, и самое главное – родинку, подобную кружку амбры.

Абу-ль-Хасан знал, случись подобное, упади он в ноги повелителю, умоляй принять в подарок прекрасный цветок Зариму, Шамс ад-Дин Мухаммад холодно отвернется от своего визиря. Недостойно султана брать то, чем пользовались слуги. По городу, по соседним городам пойдут слухи – султан Ахдада взял наложницу после своего визиря. О-о-о, слухи, как сказал поэт:

Бери же ты счастье в жизни,

Радости ведь её исчезнут;

Останутся лишь слухи и вести.

Но... прикажи повелитель казнить верного Абу-ль-Хасана. Все имущество визиря перейдет в казну, все, включая дом, его женскую половину и тех, кто на этой половине обитает. Тогда никто не скажет, что султан Шамс ад-Дин Мухаммад взял в жены девушку после своего визиря. Люди скажут: «На все воля Аллаха». Скажут и будут правы. Но что до правоты людей несчастному Абу-ль-Хасану.

Так, или примерно так, а Аллах лучше знает, рассуждал Абу-ль-Хасан, когда вел Зариму ко дворцу.

Как и ожидал Абу-ль-Хасан, Зарима пришлась по сердцу султану. И в ту же ночь – хвала Аллаху милостивому и всемогущему – Шамс ад-Дин ввел к себе новую наложницу.

Это должна была быть ночь, которая не идёт в счёт ночей жизни, так как она заключает сближение с прекрасным, объятия, и игры, и сосанье, и пронзание до утра. И девушка должна была вскрикнуть криком, который неизбежен.

Так думал визирь Абу-ль-Хасан, и лишь слегка стесненная грудь мешала в полной мере порадоваться за повелителя Ахдада.

Наверное, так думал и султан Шамс ад-Дин, хотя только Аллаху ведомы мысли и поступки наши – тайные и явные. О чем думала прекрасная Зарима неведомо, ибо даже Аллаху трудно постигнуть помыслы женщины.

И никто из троих не ожидал, что наутро Абу-ль-Хасан будет стоять на коленях, припав алебастровыми губами к правой туфле султана, а сам повелитель будет скакать на оставшейся свободной левой ноге, с которой – по велению Аллаха всемилостивейшего и всезнающего – должно вступать в отхожее место, впрочем, в это место Шамс ад-Дин Мухаммад, похоже, не собирался.

– Ишак и сын ишака. Где, где славные времена повелителя правоверных Харуна ар-Рашида из рода Аббасидов и не менее славного – первого среди визирей – Джафара Бармакида. О, Аллах, где они!

Увы, увы. Кобылица оказалась объезжена, жемчужина сверлена, из пиалы прекрасных губ с родинкой над верхней уже кто-то пил.

И тем обиднее было Абу-ль-Хасану, и тем сильнее алый сафьян жег губы, ибо пил не он.

– Клянусь Аллахом господином миров, клянусь всем, что свято, я даже пальцем не притронулся к Зариме! – в перерывах между обещанием казни и проклятиями успел вставить Абу-ль-Хасан. – Не далее, как вчера утром, о свет очей пророка, я купил ее у Ицхака – еврея-купца за пятнадцать тысяч полновесных золотых динаров, – всегда полезно приврать насчет суммы, и хоть Аллах всеведущий говорил: "A кто обманет – придет c тем, чем обманул, в день воскресения" (Коран, пер. И.Крачковского), но то ж пророку, – а в полдень того же дня, я поднес ее моему господину!

– Врешь, врешь, собака!

– Клянусь твоей милостью, клянусь тем, кто возвысил небеса и простёр землю, клянусь своей головой!

– Своей головой, говоришь, – гнев султана покидал праведную грудь, чему способствовало и шаткое положение повелителя. – Но если ты врешь, если только в словах твоих правды не больше, чем в лае гиены...

– Нет, повелитель, нет! И пусть падет на меня гнев Аллаха. Пусть разверзнется земля и поглотит меня гиена, пусть я потеряю вкус, пусть...

– Ладно, ладно, будет тебе. Пойдем, еврея спросим. Ногу-то отпусти.

Тяжелые пальцы шаира прекратили ласкать струны постанывающего кануна. Ласкали не только пальцы, но и рише с закрепленным в нем кусочком буйволового рога. Единение овечьих кишок – струны и рише-буйвола рождало неповторимые звуки. Рассказчик сдвинул черные брови, вместо струн, пальцы принялись перебирать завитки курчавой бороды.

Слушатели заерзали на своих местах. Уж не вздумал ли рассказчик уподобиться хитроумной Шахразаде и закончить рассказ на самом интересном месте. Так он не красавица – дочь визиря, да и они не обманутые женой цари.

– Здесь следует прервать нить повествования, – над нарастающим шумом толпы вновь зазвучал звонкий, такой несвойственный почтенному виду голос. – Чтобы рассказать о царе Юнане и враче Дубане.

4.

Повесть о царе Юнане, враче Дубане и о коварном визире.

В древние времена и минувшие века и столетия был в городе персов и в земле Румана царь по имени Юнан. И был он богат и велик и повелевал войском и телохранителями всякого рода, но на теле его была проказа, и врачи и лекаря были против неё бессильны. И царь пил лекарства и порошки и мазался мазями, но ничто не помогало ему, и ни один врач не мог его исцелить. А в город царя Юнана пришёл великий врач, далеко зашедший в годах, которого звали врач Дубан. Он читал книги греческие, персидские, византийские, арабские и сирийские, знал врачевание и звездочетство и усвоил их правила и основы, их пользу и вред, и он знал также все растения и травы, свежие и сухие, полезные и вредные, и изучил философию, и постиг все науки и прочее.

И когда этот врач пришёл в город и пробыл там немного дней, он услышал о царе и поразившей его тело проказе, которою испытал его Аллах, и о том, что учёные и врачи не могут излечить её. И когда это дошло до врача, он провёл ночь в занятиях, а лишь только наступило утро и засияло светом и заблистало, он надел лучшее из своих платьев и вошёл к царю Юнану.

Облобызав перед ним землю, врач пожелал ему вечной славы и благоденствия и отлично это высказал, а потом представился и сказал:

– О царь, я узнал, что тебя постигла болезнь, которая у тебя на теле, и что множество врачей не знает средства излечить её. Но вот я тебя вылечу, о царь, и не буду ни поить тебя лекарством, ни мазать мазью.

Услышав его слова, царь Юнан удивился и воскликнул:

– Как же ты это сделаешь? Клянусь Аллахом, если ты меня исцелишь, я обогащу тебя и детей твоих детей и облагодетельствую тебя, и все, что ты захочешь, будет твоё, и ты станешь моим сотрапезником и любимцем!

Потом царь Юнан наградил врача почётной одеждой и оказал ему милость, и спросил его:

– Ты вылечишь меня от этой болезни без помощи лекарства и мази?

И врач отвечал:

– Да, я тебя вылечу.

И царь до крайности изумился, а потом спросил:

– О врач, в какой же день и в какое время будет то, о чем ты мне сказал? Поторопись, сын мой!

– Слушаю и повинуюсь, – ответил врач, – это будет завтра.

А затем он спустился в город и нанял дом и сложил туда свои книги и лекарства и зелья, а потом он вынул зелья и снадобья и вложил их в молоток, который выдолбил, а к молотку он приделал ручку и искусно приспособил к нему шар. И на следующее утро, когда все это было изготовлено и окончено, врач отправился к царю и, войдя к нему, облобызал перед ним землю и велел ему выехать на ристалище и играть с шаром и молотком. А с царём были эмиры, придворные, и визири, и вельможи царства. И не успел он прибыть на ристалище, как пришёл врач Дубан, и подал ему молоток, и сказал:

– Возьми этот молоток и держи его за эту вот ручку и гоняйся по ристалищу и вытягивайся хорошенько – бей по шару, пока твоя рука и тело не вспотеют и лекарство не перейдёт из твоей руки и не распространится по телу. Когда же ты кончишь играть, и лекарство распространится у тебя по всему телу, возвращайся во дворец, а потом сходи в баню, вымойся и ложись спать. Ты исцелишься, и конец.

И тогда царь Юнан взял у врача молоток и схватил его рукою, и сел на коня, и кинул перед собою шар и погнался за ним, и настиг его, и с силой ударил, сжав рукою ручку молотка. И он до тех пор бил по шару и гонялся за ним, пока его рука и все тело не покрылись испариной, и снадобье не растеклось из ручки. И тут врач Дубан узнал, что лекарство распространилось по телу царя, и велел ему возвращаться во дворец и сию же минуту пойти в баню. И царь Юнан немедленно возвратился и приказал освободить для себя баню; и баню освободили, и постельничьи поспешили, и рабы побежали к царю, обгоняя друг друга, и приготовили ему бельё. И царь вошёл в баню, и хорошо вымылся, и надел свои одежды в бане, а затем он вышел и поехал во дворец и лёг спать.

Вот что было с царём Юнаном. Что же касается врача Дубана, то он возвратился к себе домой и проспал ночь, а когда наступило утро, он пришёл к царю и попросил разрешения войти. И царь приказал ему войти; и врач вошёл, и облобызал перед ним землю, и сказал нараспев, намекая на царя, такие стихи:

Само витийство чтит в тебе отца,

Когда другой от страху – ни словца.

Твое лицо чудесным светом

От гнева очищает все сердца.

И да не хмурят брови времена

Перед лицом, что светит, как луна.

Ты сотворил со мною милосердьем

То, что с лугами делает весна.

Стремясь к добру, добра ты не жалел

И скряжливость судьбы преодолел.**

И когда он кончил говорить стихи, царь поднялся на ноги и обнял его, и посадил с собою рядом, и наградил драгоценными одеждами. (А царь, вышедши из бани, посмотрел на своё тело и совершенно не нашёл на нем проказы, и оно стало чистым, как белое серебро; и царь обрадовался этому до крайности, и его грудь расправилась и расширилась).

Когда же настало утро, царь пришёл в диван и сел на престол власти, и придворные и вельможи его царства встали перед ним, и к нему вошёл врач Дубан, и царь, увидев его, поспешно поднялся и посадил его с собою рядом. И вот накрыли роскошные столы с кушаньями, и царь поел вместе с Дубаном и, не переставая, беседовал с ним весь этот день.

Когда же настала ночь, царь дал Дубану две тысячи динаров, кроме почётных одежд и прочих даров, и посадил его на своего коня, и Дубан удалился к себе домой. А царь Юнан все удивлялся его искусству и говорил:

– Этот врач лечил меня снаружи и не мазал никакой мазью. Клянусь Аллахом, вот это действительная мудрость! И мне следует оказать этому человеку уважение и милость и сделать его своим собеседником и сотрапезником на вечные времена! – и царь Юнан провёл ночь довольный, радуясь здоровью своего тела и избавлению от болезни; а когда наступило утро, он вышел и сел на престол, и вельможи его царства встали перед ним, а визири и эмиры сели справа и слева.

Потом царь Юнан потребовал врача Дубана, и тот вошёл к нему и облобызал перед ним землю, а царь поднялся перед ним и посадил его с собою рядом. Он поел вместе с врачом, и пожелал ему долгой жизни, и пожаловал ему дары и одежды, и беседовал с ним до тех пор, пока не настала ночь, – и тогда царь велел выдать врачу пять почётных одежд и тысячу динаров, и врач удалился к себе домой, воздавая благодарность царю.

5.

Повествование о еврее Ицхаке и султане славного города Ахдада Шамс ад-Дине Мухаммаде.

– Какие люди, ах какие люди в моем скромном жилище. О горе мне – без предупреждения. Если бы знал, если бы Господь Всевидящий надоумил ничтожнейшего из своих рабов, я бы велел прибраться, накупил лучших, сладких, как губы чужой жены, кушаний. Сара! Сарочка, золотце, выйди к гостям...

Ицхак кланялся, тряся седой бородой и шелковым тюрбаном. Ицхак приговаривал, Ицхак не замолкал ни на минуту, Ицхак улыбался, и все разом выдавало страх, охвативший купца с шаркающих ног до дрожащей желтой – цвет евреев – чалмы.

– А что же мы стоим? Вай, что же мы стоим. Специально для дорогих гостей у меня имеются подушки. Невесомые, будто перо, мягкие, как ладонь матери, расшитые лучшими мастерицами страны Хинд. Каждая обошлась... не стоит осквернять низменными интересами столь высокое собрание. Что деньги – пыль под ногами. Дружба, расположение, счастье лицезреть в собственном доме таких больших людей – вот стоящие упоминания ценности этого – не самого худшего из миров.