Текст книги "Неудачный день в тропиках. Повести и рассказы."
Автор книги: Руслан Киреев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)
Последний раз, за день до отхода, вдвоём с Аркадием тянули в баре пиво (восемнадцать кружек – кошмар!), говорили о чем‑то —о ерунде, разумеется, раз ни слова не осталось, но до сих пор живо ощущение, что вот этот долговязый и тощий парень, так на него непохожий, – его, его; и руки, и ноги, и волосы—все от него, от пузатого типа, что сидит и, будто он ни при чем здесь, отрывает от высушенной камбалы золотистые полоски. И даже то, что длинен он, худ и нескладен, даже это внешне поразительное несходство возбуждало в Рогове какое‑то ласкающее самодовольство.
Первый помощник сказал что‑то—ему, Рогов по тону понял. Встряхнулся – нельзя думать о доме, рано. И двух недель нету, как вышли.
Журко спрашивал, сколько людей выделит стармех на подвахту. Рогов назвал фамилии и время – когда кто. Замешкался на мгновенье – ещё ведь и сам выйдет, с четырех, после полдника, но при капитане не хотелось об этом.
– А донкерманы? – спросил Первый.
Это было наглостью. Стармех взорвался. Неужто не знает первый помощник, что у донкерманов столько работы сейчас, что впору не на подвахту в трюм посылать матросов, а им в помощь?! Раздавать горючее, раздавать воду, а главное – выпарка танков. С этим шутить нельзя. Ёмкости под муку должны быть готовы к завтрашнему вечеру, не позже. Пока складывают на палубу, а это уже риск. Вдруг ливень? Сейчас, конечно, не сезон дождей, но в тропиках возможно все. На борту же нет даже порядочного брезента, чтобы, в случае чего, прикрыть муку.
Спросил капитана:
– С «Альбатроса» тоже снимать будем? Муку?
Алексей Андрианович разламывал вилкой оранжевую картофелину. По его сосредоточенному лицу, по тому, как ответил он – не переспросив, не повернувшись, Рогов понял, что все слышал капитан.
– Да.
Это было решение в его, стармеха, пользу. Раз ещё и с «Альбатроса» берём, о донкерманах и говорить нечего. Вопрос исчерпан! Рогов молча допил компот и, пожелав приятно кушать, пошел к выходу.
В кают–компании за столиком с домино его уже ждали. Но день шел кувырком, и даже здесь, где он был королём, ему не везло сегодня. Перли одни дупли, а когда пришло пять пустушек и Рогов, взбодрившись, предвкушал уже, как перехватит игру, у Киселёва и рефмеханика, которые играли против, собрались все шестерки. Чудовищно! Раздосадованный, отказался от реванша, пошел, не заходя в каюту, на палубу: беспокоило, как горючее дают.
5
Закон подлости действовал и тут. Горючее шло медленней, чем он предполагал – к четырем не успеть. Четыре – официальная цифра, названная им как бы вслух, для себя, в душе же надеялся на три, ну, в крайности – на половину четвертого. Не выйдет! А тут ещё сломалась лебёдка. Лебёдчик Филиппов, детина в белой панаме, заявил об этом так спокойно, будто речь шла о партии в домино.
– А электрик где? Почему не делает?
– Так обед же, Михал Михайлович. – Филиппов книжку читал, развалившись в тенечке «а мешках с мукой. Поразительно, какие тюлени ходят в море!
– Обед! А в полпервого, когда работать, электрика вызовите?
Спокойнее, Рогов, спокойнее. Им трудно, устают. Плюс сорок в тени.
– Так обед же! —Лебёдчик не понимал, чего хочет от него старший механик.
Рогов сжал губы. Плюс сорок в тени, повторил он про себя.
– Немедленно позвоните, чтоб вызвали электрика.
Вырубив ток, сам полез. Краем глаза видел, что Филиппов поднялся, но не двигается, ждёт чего‑то. Сыт, сонен, равнодушен.
– Куда позвонить?
Рогова начинало трясти. Плюс сорок в тени, твердил он себе, как попка. Плюс сорок.
– На мостик. Вахтенному штурману. – И такому лебёдку доверяют! Пока сообразит, что к чему, строп людей посшибает.
Приблизив лицо, втянул носом воздух. Лишь бы не обмотка… Паленым не пахло.
Поиграл, ища, пальцами – плоскогубцы бы, ладонью по брюкам похлопал. Ничего, кроме ключа от каюты. Достал.
– Дежурному электрику срочно подойти ко второй точке, – прогремело в полуденной тишине радио, и через минуту возник откуда‑то Мамин. На маленькой головке по–пляжному белел носовой платок. Рогов, даже не удивившись внезапному (появлению старшего электромеханика (молодец, всегда вовремя!), ткнул ключом на вскрытую распределительную коробку. Мамин посмотрел – молча и внимательно – ковырнул ногтем и наклонил голову в платке, соглашаясь. Стармех сунул ключ в карман (нагрелся уже), пошел к надстройке. Тени втянулись под предметы – солнце в зените. Все излучало жар. Валялись рыбины– безглазые: выжгло, испарило глаза. На «Альбатросе» что‑то скороговоркой скомандовали в радио – кому, интересно? Безлюдна палуба тральщика, все умерло, ушло, спряталось. Даже на мостике никого. В тени шлюпки рыбные гирлянды – вялятся. Не верилось, что через четверть часа все оживет и задвигается. Расплавленной краской подпахивало.
С палубы юта спускался электрик. Выпущенная рубашка прикрывала шорты, и казалось —он так, в одной рубашке. Спешил, но поручня не касался: .горячо. Какой там сорок в тени, больше! Рогов сказал, что там уже старший электромеханик, а сам думал о лебёдчике Филиппове; хорошо, что выдержал, не накричал. Но что‑то другое было нехорошо, мешало.
Ребром ладони нажал на раскаленную ручку. Та спружинила, и дверь открылась. Холодком дохнуло, свежестью воздухом. Стармех перешагнул, высоко подняв ногу в сандалии, проворно захлопнул дверь. Ручка с этой стороны была холодной, и он, наслаждаясь, задержал на ней ладонь. Дышалось глубоко и сладко—словно воду пьешь. Без кондишена гибель в тропиках.
А другое, нехорошее —стычка с первым помощником из‑за донкерманов. Журко сам виноват: зачем начал об этом при мастере? Но и ты не ангел; надо бы промолчать, разобрались после б – нет же, полез. Алексей Андрианович—человек тактичный, не вмешивался, но ты и его втянул– будем, видите ли, с «Альбатроса» брать? Не знал будто.
Злился на себя Рогов. Они с Журко —свои люди, столько плавали вместе, столько ещё плавать им, а капитан – отличный капитан, первоклассный капитан, – но ведь посторонний, на один рейс. Нельзя так при постороннем.
Дверь Первого была распахнута настежь. Он стукнул и вошёл.
– Заходи, —сказал Первый, будто и не случилось ничего.
На просторном столе белел ворох писем—с промысловых судов. Журко брал их, сколько. помещается в руку, глубоко совал в длинный целлофановый мешок. Поднакопилось писем: промысел отдаленный, тупиковый, проходящего не поймаешь транспорта. Поднакопилось…
Сколько все же разного на Первом! Почта, фильмы, политинформация, кружки всякие. Балалайка —и за ту отвечает. Стармех не то что сочувствовал (что ж сочувствовать, на нем разве меньше висит?) – понимал, и это «понимание как бы сглаживало его невольную вину перед Первым.
Он поворошил конверты, пробежал взглядом по фамилиям адресатов. Все женские имена, а почерки старательные, как у первоклашек: упаси бог, не разберут на почте!
– Пишут, – с насмешливостью произнес он и бережно поправил конверты. Но не к письмам относилась эта заботливость (насмешливо же сказал), а к Первому – ловчее брать.
– Пишут, —сухо согласился Журко, а стармех понял: обидел ся‑таки.
Медленно отошел к иллюминатору. «Альбатрос» ожил: люк трюма поднят, цепляют сетку для переправки людей. Рогов вспомнил и – сказал, но не так, что только сейчас вспомнил, а будто думал все время:
– Рассчитывал, к трем закончим – с горючим. Куда там! К пяти бы успеть.
К пяти, ясно? О каких же донкерманах говорить здесь, Иван Тимофеевич!
Первый продолжал складывать конверты.
– Успеете.
Что, дескать, обсуждать, коли капитан решил?
При чем здесь капитан? Мы с тобой говорили, и я тебя должен убедить, а не капитана. Даже не убедить– поплакаться, если хочешь: вот ведь запарка какая с горючим!
Рогов вернулся к столу.
– Сейчас двоих даём на подвахту – Алексеев и Крамель. А с четырех – трое.
Журко сграбастал последние письма, но не – сунул, поднял голову.
– Откуда ж трое?
И впрямь не понимает?
– Станицын, Половков…
– Ну?
– Ну и я.
Журко старательно вложил конверты в целлофан.
– Тебе‑то чего там делать?
Вчера и позавчера не спрашивал – чего. Правда, не в трюме работал —на лебёдке… Но обида растаяла у Первого – все понял: и зачем явился стармех, и к чему разговор весь этот.
– Попить есть чего‑нибудь? –буркнул Рогов сердито. Пусть не думает Первый, что вот переживал и совестился стармех, а теперь успокоился разом. – Холодненького.
Журко взял мешок с письмами (кишка!), встряхнул, уплотняя, забросил на полку с книгами. Достал компот из холодильника. Стармех по–хозяйски развалился в кресле. Стакан не запотевал в руке – так свежо и хорошо в каюте.
Прикидывали, сколько ещё загорать тут. Неделю, не меньше. Восемь судов, и каждому ещё. по разу швартоваться.
Между иллюминаторами висел, распятый на синем, могучий омар. Красный и лаком покрыт, блестит, как мокрый. Журко – мастер на такие штуковины: сам препарирует, сушит – все сам. Омары, зубастые тропические рыбы (но те теряют свою диковинную окраску, Журко потом кисточкой их – под естественный цвет), морские ежи, звезды (как тарелки, и больше), иглы… О чучеле черепахи вспомнил Рогов, что стояло на сейфе, повернулся в кресле. Отличная черепаха! Живые глаза (как у той, сегодняшней), а рот приоткрыт слегка– будто жалуется или просит о чехМ. Очень правдиво– надо ухМеть так! Обперся об мягкие подлокотники, встал, подошел, держа стакан в руке. Живые глаза, совсем живые. Вот точно так и сегодняшняя Схмотрела: осмысленно и обреченно.
Осторожно потрогал глаз пальцем—твердое.
– Как это ты?
Журко выпил свой компот и налил себе ещё, почмокивая.
– Глаза‑то? – закрыл кувшин, убрал в холодильник и все не спеша, подразнивая: авось сам догадаешься? – Шарик пинг–понга.
Рогов удивленно качнул головой, потрогал ещё, не веря. Фантазия у человека! Вот он бы ни за что не сообразил.
6
Позвонил Антошин, спросил, не подымется ли Рогов к нему. Просьба (не приказание, именно просьба) была столь неожиданна, что Рогов не сразу нашелся, что ответить. Разумеется, старший помощник имеет право вызвать к себе стармеха, но до сих пор (и в этом надо отдать ему должное) чиф ни разу не выказывал по отношению к Рогову своего уставного старшинства. Тут другое. И потом, таким тоном не вызывают.
Рогов сделал вид, что не замечает тона – сухо осведомился:
– Когда? Сейчас?
Получилось, будто старший помощник старательно облек свой вызов в деликатную форму, а он, Рогов, все понял и все на место поставил. Однако Антошин уклонился от официального русла.
– У меня сюрприз для вас, Михал Михайлович. Как освободитесь, так и подходите.
Рогов подождал несколько секунд, но спрашивать не стал, буркнул, положил трубку. Сюрприз! Не слишком ли приятельски прозвучало это? Кажется, у чифа не было на то особых оснований. За весь прошлый рейс (ужасный рейс!) стармех даже в каюте у него не был.
Он достал из холодильника бутылку минеральной и, хотя только что напился у Журко компота, открыл и залпом выпил стакан. Было что‑то унизительное в том, как подействовал на него звонок чифа. Вспомнил, что придя от Первого, собирался полить кактусы и шагнул было, но шишкинокая репродукция, на которую он все это время смотрел и вдруг увидел, задержала его. Не репродукция даже, а то другое, что было ею стыдливо заклеено. «Шарлатанство существовало всегда, а абстрактная живопись, вернее – те новые течения, которые мы ругательски и махом объединяем этим словом, появилась лишь в наше время. Почему?» С упорством припоминал он рассуждения чифа, будто они могли как‑то пролить свет на непонятное приглашение. Чиф говорил (а может, он говорил это не вчера – раньше), что мир можно видеть по–разному: сложно, просто, не очень сложно и не очень просто и так до бесконечности. Диапазон тут огромен. И если ты видишь («ты» относилось не к Рогову – вообще)—если ты видишь. мир просто, то иная позиция (мир сложен‑таки), неизменно раздражает тебя, потому что требует от тебя дополнительных усилий. Легко людям, говорил чиф, которые как вышли однажды на дорогу, так и шпарят по ней всю свою жизнь. Прямо, только прямо. Перекрестки, ответвления – все это не для них. Им не важно, туда ли они вдут, есть ли впереди что‑нибудь, нет ли. Только вперёд!
Стармех стоял посреди каюты со стаканом в руке – и честно примеривал к себе слова чифа. Возможно, они справедливы, но к нему – не относятся, нет. Если уж пошло на то, он может привести кучу примеров из своей стармеховской практики, когда он (ратовал за новое и упрямо внедрял новое, хотя, видит бог, с «какими трудностями это сопряжено порой. Судно – самостоятельный мир, замкнутый и независимый, и жив он, конечно, благодаря технике. На уровне века обязан быть технический руководитель судна. И он старается. Он постоянно работает над собой и – зачем скромничать! – он на голову выше многих своих коллег, пусть даже у тех высшее образование. У него – среднее, а пароход, самый крупный рефрижератор базы, дали‑то ему…
Ну, поплыл, поплыл Михаил Михайлович! Никто из сослуживцев, верил он, не подозревал, что сидит в нем этакий поганый червячок – то ли бахвальство, то ли самонадеянность, но сам‑то знал за собой – сам, да ещё жена: придя с – рейса, ночь напролет болтали, и уж тут он весь выплёскивался, до донышка.
Рогов прошел через спальню в санузел, набрал воды в стакан, стал поливать кактусы. Но взгляд помимо его воли возвращался к картине. Ещё вчера, после их спора, так и подмывало снять Шишкина – внимательно присмотреться к той мазне, но уже одно это было б уступкой чифу. Хотя почему же уступкой? Два года прошло, и немудрено, что он забыл картину.
Снова принес в стакане воды. Можно, конечно, поливать из кофейника, как он всегда это делал, но куда спешить? Взглянул на часы. И пяти минут не прошло после звонка чифа. Эта замедленность времени была тоже унизительна для него.
Он поставил стакан, защёлкнул, чтобы не открыли, дверь на замок, решительно подошел к картине. Шишкин был приклеен к стеклу прозрачной липкой лентой. Рогов поддел её ногтем. К бумаге лента приросла накрепко, но от стекла отходила. Он отслоил картину, словно страницу.
7
На журнальном столике, покрытом скатертью – белая и на вид крахмальная, жёсткая даже —стояла еда. Блестели чистые тарелки – три их было, Рогов заметил это сразу, хотя, кажется, и не смотрел на стол. Играла музыка – совсем тихо, будто. не здесь, а рядом, в спальне. Но радиола тут стояла, и крышка была поднята.
Антошин, поднявшийся на стук из‑за письменного стола (на столе не было ничего, просто сидел, слушал), вымученно улыбался в темных очках.
– Я не из ящика поднял нас?
Безукоризненный серый костюм, манжеты с перламутровыми запонками, галстук… Рогов неприятно почувствовал свой огромный живот и что сандалии у него на босу ногу. Сказал, что не спит днём.
Уж не именины ли у чифа? Но мог бы предупредить, ибо хамство – приглашать, не объяснив ничего, будто он мальчик, которого зовут побаловать сладким, и ради эффекта (сюрприз!) не говорят, зачем зовут. Одна из тарелок явно для него – тут Рогов усмотрел почти оскорбление. Как смел чиф решать за него, согласится ли он праздновать с ними (пусть даже и день рождения), и вообще есть ли у него время! Теперь Рогов был доволен, что одет так – без носков, парусиновые брюки, взгорбленная животом рубашка навыпуск. Рубашка, правда новая—вчера у начпрода взял; это ещё больше раздосадовало Рогова – вырядился! Чиф пригласил садиться, но он не сдвинулся с места.
– Вы хотели сказать мне что‑то?
Чиф улыбался‑как‑то боком, обнажая редкие зубки. Рогов ждал, отдельный от всей этой праздничной торжественности. Ноги расставлены, как при качке. Почему‑то ему казалось, что он бос – без сандалий.
– Малыга, —выговорил чиф. —Вам знакома эта фамилия?
Думая после о Петьке Малыге, снова и снова мысленно возвращаясь к нему, Рогов видел его – хоть мгновение, но видел – таким, каким тот вспыхнул в его памяти в эту первую секунду: рыжий кривоносый парнишка, упрямый, перемазанный маслом и говорит: «Я сам, Михаил Михайлович. Не подсказывайте мне, я сам».
– Малыга? – переспросил Рогов, хотя Петька уже вспыхнул перед ним, взволновал, закружил, и все он понял: что за – сюрприз, зачем три тарелки и даже – откуда взялся тут Петька. Два парохода стоят у «Памира» – «Альбатрос» и «Гелий», Петька с одного из них. С «Альбатроса»: «Гелий» вчера вечером пришвартовался, Петька давно бы уже объявился. И все‑таки уточнил бранчливо: —Петька, что ли?
Антошин улыбался, не отвечая, и Рогов понял, что чиф знает все: и что Петька – его ученик, любимый ученик, первый, и что именно он, Рогов, если уж на то пошло, дал ему путевку в жизнь. Года четыре уже – нет, лет пять, как закончил мореходное, куда некогда отправил его Рогов, и теперь наверняка плавает стармехом. Подумал и тотчас решил про себя: не станет спрашивать у Антошина, кем плавает Петька—нехорошо это, нечестно по отношению к Петьке, да и какая разница, кем. Но про себя хотелось: стармехом!
– На «Альбатросе»?
Чиф утвердительно наклонил прилизанную головку. Снова пригласил садиться, и Рогов сел. Ему было лестно, что Петька, судя по этому столу, и по «сюрпризу», и по трем тарелкам, помнит его, и хочет его видеть, и знает, что Рогову тоже радостно встретиться с ним. Но было и неприятное что‑то. Петька говорил о нбхМ с Антошиным– это? Или то, что он объявился сперва Антошину, а не ему, и что не Антошина они с Петькой пригласили к себе, сделав сюрприз чифу, коли уж они тоже знакомы, а Рогова позвали, который дольше знает Петьку Малыгу, с восемнадцати лет, когда тот мотористом начинал. Нет, начинал матросом, но мотористов не хватало, и Рогов на ходу, прямо в рейсе, переквалифицировал его. Хорошо переквалифицировал. Дипломированные мотористы поначалу боятся машины, Петька же был с машиной на равных, и это значило: отличный механик выйдет. Не ошибся стармех Рогов…
Откуда‑то из‑под Костромы он, прописан же был на судне, и во время стоянок Рогов затаскивал его к себе. Нет ведь ничего отвратительней каюты, когда после двухмесячного плавания и короткую береговую неделю маешься в ней. Конечно, Петька – свинья, ни одной весточки за десять лет, ну а сам‑то, сам сколько писем вымучил из себя за свои почти полвека? И все‑таки не станет расспрашивать чифа о Петьке.
Взгляд скользнул ло картине – такой же, как у него и в салоне, зацепился, обрадовавшись.
– Между прочим, о шарлатанстве. Шарлатанство тоже развивается. Как и все. Раньше делали, что иконы плачут, теперь – вот. – Кивнул.
Но все это было неинтересно, неважно – и вчерашний их спор, и этот чужой человек в изысканном костюме, и сметанный салат из омаров, который Рогов в иных случаях любил очень, и даже то неприятное, что закопошилось было в нем, а теперь ушло, – все это было второстепенно и далеко. Главное – скорей бы Петька пришел.
Чиф что‑то отвечал на его замечание о шарлатанстве, но Рогов не вытерпел, перебил:
– Он здесь уже? На судне?
Антошин поправил очки.
– Десять минут, как вышел отсюда.
И не мог зайти! Да и какие дела у него? Запчасти? – но кто даст без старшего механика?
– Вы что, плавали с ним?
– Не очень много, – ответил чиф.
8
Нельзя оказать, чтобы Рогов не узнал его; он узнал его сразу и, встретив на улице, тоже узнал бы (вероятно), но в том чувстве, какое он испытал в первую секунду, было что‑то от неузнавания и какая‑то мелькнувшая грусть. Рогов почувствовал, как постарел он за эти годы.
Роскошная тропическая форма была на Петьке (такую лишь промысловикам дают): белые отутюженные шорты, белая рубашка с форменными погонами —свежая, лёгкая, свободная, и все это белое прекрасно оттеняло загоревшее лицо, руки, темную шею, темные сильные ноги. Петька был красив. Рогов встал ему навстречу.
Пока чиф доставал из холодильника, распечатывал и аккуратно разливал водку, Рогов бурно расспрашивал. Он смеялся и окидывал Петьку взглядом, как бы оценивая его и одновременно им восхищаясь, и ругал за молчание, и громко вспоминал вдруг что‑то, но на всем этом, чувствовал он, был налет неестественности.
Он словно изображал человека, который по прошествии стольких лет встретил, нежданно–негаданно своего старого друга, ученика своего. Изображал, но не был им.
Рогову хотелось забыть, что они не одни здесь (тогда, может, и неестественность ушла бы), но он все время помнил об этом, все время видел боковым нечаянным зрением серый костюм чифа, знал, что чиф приготовил все и терпеливо ждёт паузы, чтобы выпить. Это мешало. Но не только присутствие Антошина порождало неловкость и делало радость встречи (искреннюю радость) и интерес (искренний интерес) как бы преувеличенными. Тут ещё и другое было. «Кем плаваешь? Стармехом небось?» – спросил Рогов – не как о главном, потому что это, в общем‑то, и впрямь не самое главное– стармех ли, второй механик – и Петр ответил ему так же, отмахнулся: «Плаваю», – и это‑то насторожило Рогова. Неладное заподозрил и – точно: на его повторный, теперь уже прямой и главный вопрос – кем плаваешь? – Петр ответил: первым помощником. «А как же машина?» – «С этим давно покончено». Рогов не удивился. Он словно с самого начала смутно ждал этого – едва увидел Петра, и ещё раньше ждал, как только узнал, что Петр Малыга здесь, но пришел к чифу, а не к нему. Это‑то опасливое ожидание и сделало его радость (искреннюю радость) и его интерес (искренний интерес) неестественными и преувеличенными.
Чиф сказал Рогову:
– Берите креветки. – Он выпил не все – пригубил только. – Петр Анатольевич угощает.
Салат из омаров собирался положить Рогов, но жёсткое невыговоренное чувство, какое стояло в нем и какое он обязан был скрывать, заставило его взять принесенные Петром креветки. Их отварили и крепко заморозили; серовато–белое мясо, которое он вылущивал из тонкого, в испарине, панциря, сперва не имело вкуса (кусочек льда!), но оттаивало в горячем рту и выделяло мясной обильный сок. Пожалуй, было вкусно, Рогов понимал это, но не наслаждался. Опять ощущал он себя обшарпанным и неопрятным, и что сандалии у него на босу ногу, и ест он не как они, а громко и некрасиво.
Стыдно перед женой было. Лет пять назад писала куда‑то по его просьбе, чтобы разыскать Петьку, которым, знала, гордится её муж, хотя и неизвестно ему, «и где он, ни что с ним. Даже не Петькой гордился – собой, тем, что сделал из паренька, который мог стать кем угодно, настоящего механика. Жена не знает ещё, но он, придя из рейса, .все ведь расскажет – это будет ложь, если не расскажет.
Петр вытащил из‑под груды гремящих маленьких креветок огромную, положил перед Роговым.
– Королевская.
Рогов кивнул – то ли благодаря, то ли в знак согласия, что да, королевская. Но ему неприятна была заботливость Петра, почти оскорбительна. Эта королевская креветка означала, что он, Рогов, здесь гость, посторонний человек, которого нужно ублажить, а они с Антошиным – свои люди. Не с ним, а – с Антошиным.
Слава богу, едал он эти королевские креветки – не такие уж они вкусные, мясо – грубее, чем у маленьких, и – в другой раз ляпнул бы это, что‑нибудь. вроде: «Надуть думаешь деда? Что похуже суешь?» – но сейчас это было бы неуместно и совсем уж унизительно для него.
Петр рассказывал, что – в тропиках они уже десять недель, с февраля, погода нее время такая же – пекло, но кондишены на «Альбатросе» отличные, и, в общем‑то, жить можно; план дали (Серьезный, потом сняли, потом опять прибавили, но теперь, кажется, скорректировали окончательно и они лишь немного не дотягивают, но времени ещё достаточно – Петр подмигнул, и Рогов– аж холодком проскользнуло внутри – сразу вспомнил того, прежнего Петьку. Транспорт задержался, ещё неделю назад ждали их, в конце марта, а они. вот только пришли. Горючего не было – лишь аварийный запас, который они не имели права расходовать, и потому по сводкам стояли, на самом же деле тралили – Петр опять подмигнул, но теперь это не напомнило стармеху прежнего Петьку – напротив, Рогов вдруг ясно ощутил, что перед ним другой, новый человек и ему неудобно перед Роговым, своим учителем, крёстным отцом своим, что он другой и новый, и он, подмигивая, желает показать, что он не совсем другой и новый, что есть в нем что‑то от прежнего Петьки, который помнит своего учителя, благодарен ему и вон как доверяет.
Рогов засопел, отложил недоеденную, невкусную королевскую – креветку.
– Давно плаваешь… – и, запнувшись, сформулировал: – Не механиком?
Антошин поднялся.
– Сейчас втык получишь, – шутливо предсказал он и пустил проигрыватель. – Не возражаете, если с нами Шопен поприсутствует?
Теперь уже не Рогов был отдельно от них – чиф: вы выясняйте свои отношения, а я пока о Шопеном побуду. Встать бы и увести Петьку – к себе…
Петр сказал – с улыбкой, но невесело:
– Я ведь только второй рейс плаваю, Михал Михайлович.
Рогов нахмурился.
– Не механиком, что ли?
– Вообще… Четыре года не плавал.
Болел? Всмотревшись в загоревшее и такое здоровое на вид Петькино лицо, заметил, что и рыжие волосы его поредели, и нос вроде ещё больше покривел, а левое веко ниже правого.
– Чего такое? – Он снова взял креветку, будто и не отвергал её – вовсе, а так просто, положил.
Чиф вернулся к столу, но не садился, стоял – в своем роскошном костюме, в белых манжетах с запонками, в очках – и это раздражало Рогова.
– Разное было. – Петька усмехнулся, подцепил вилкой ломтик сыра. – Евгений Иванович знает. – И этим как бы отослав за разъяснениями к чифу, есть стал.
– Со здоровьем что? – И тотчас понял – Петька и ответить не успел – нет, не со здоровьем. Опять чужим почувствовал себя, гостем, а эти двое были свои, понимали друг друга, знали все друг о друге, и один из этих чужих был Петька.
– Здоровье, слава богу, есть. Физическое, во всяком случае. – Сказал со – смешком и посмотрел на чифа: вот он, чиф, понимает его.
Рогов почувствовал, как грузнеет весь, свое мясистое горячее лицо ощутил.
– С духовным не ладится? – Тоже хотел усмешку втиснуть, но получилось плохо, – неправда получилась, получилось: он доказывает – им обоим, чужим, что и ему доступны такие понятия, – как здоровье физическое и духовное. – Училище‑то закончил?
Петр пожал плечами: стоит ли об этом?
– Три курса.
Рогов молчал, соображая.
– А лотом?
Петр взял бутылку.
– Потом много разного было… Давайте лучше выпьем. – Хозяйничая, налил всем, и это тоже покоробило Рогова. – За вас, Михал Михайлович.
Бросил, выходит, училище. У Рогова пульсировали желваки, но выдать не страшился себя: жир ровно заливал лицо, и чувства тонули в нем, как в омуте, а снаружи спокойно все.
– Что ж за. меня? Вон… за Евгения Ивановича.
Не сдержался, выдал. Подняться и уйти, но это уж слишком. Да и потом, какое ему дело, кем плавает Петр Анатольевич. Анатольевич… Какое ему дело, если и отчества‑то его не знал никогда?
Петр миролюбиво согласился.
– И за Евгения Ивановича тоже. В некотором смысле, я тоже его крестник. Ваш и его. – Вот как? Рогов не подымал глаз. И вдруг он понял, почему все так вышло у Петьки: Антошин. – Вы научили меня любить. Жизнь любить, технику. Вообще – любить… А Евгений Иванович… – Петр хорошо посмотрел на чифа и не сказал. Рогов узнал этот Петькин взгляд: так когда‑то Петька Малыга на него смотрел.
Чему же он тебя научил, зло подумал Рогов. Ненавидеть?
Антошин взял рюмку.
– Евгений Иванович ничему не научил. – Вялая улыбка поколебалась и исчезла. – Разве что разучил… Посему за Михала Михайловича, который учит любить.
Как с мальчиком, они с ним! Ещё чуть–чуть, и начнут по головке гладить. Как с – мальчиком… Рогов поставил рюмку.
– Извините. Мне в машину надо. – Поднялся – насупленный, не глядя на них. – Надо в – машину, я забыл.
Так огромен был он, что, казалось, не вылезет из‑за стола, не задев их животом, не опрокинув чего‑нибудь.
Антошин. предложил позвонить от него вахтенному механику, но Рогов заупрямился: ему самому надо, сейчас, немедленно. Он. видел, что они не верят ему, но теперь это не имело значения.
– Но ведь вы освободитесь скоро? – произнес чиф.
– Не знаю… Вы пейте, мне все равно нельзя больше. На подвахту через два часа. – Сказал ненароком – само вылетело, и ожил, обрадовался: ведь это правда, он не может пить, потому что в четыре ему в трюм.
Петька молчал и головы не поднял.
9
Выйдя, стармех сразу же – даже к себе не заглянул– направился в машину, будто его немедленное присутствие там и впрямь было необходимо.
Собственно, что так расстроило его? Ну, не механик, ну, не закончил училища (хотя зачем поступал тогда?). Не всем же механиками быть, и не всем иметь высшее образование (хотя зачем поступал тогда?)—вон и его сын не имеет высшего. Водит тепловозы и доволен.
Рогов вспомнил бесконечные разговоры с женой на эту тему. Никак не укладывается – в женской её голове, как можно отказаться от институтского диплома, если есть возможность учиться (не только тебя прокормим – внука тоже!) и голова есть на плечах – не дурак же, в самом деле, их сын. Рогов сына защищал. Конечно, если (говорить начистоту, вовсе не возражал бы он, чтоб его Аркадий был физиком или юристом, или врачом, например, – а что, действительно же не глупее других их сын, – не возражал бы, но и насиловать не станет. Почему же из‑за Петьки так?
Шел не коротким аварийным путем, каким обычно спускался в машину —в обход, но никто не встретился ему: «комендантский» послеобеденный час. «Не из ящика поднял?» – вспомнились слова чифа, и опять заклокотала и вздыбилась несправедливая, немужская досада на Антошина. Стармех честно подавлял её. При чем здесь чиф? – Петька взрослый человек, своим умом живёт. Вот только как живёт? Не знаешь… Так ведь, не знаешь? Ничего не расспросил толком, взъерепенился, едва глупостей не наговорил, унесся. Стармех сурово осуждал себя.
«Чья вахта?» – подумал он и обрадовался, вспомнив: Сурканова. Но тотчас и другое вспомнил: утреннее их столкновение из‑за черепахи. Напрасно выкинул! Ребята волокли через весь пароход, а он явился, добренький, и – за борт. «Чего ж, интересно, рыбу не жалеешь? – съязвил Рогов. – Вон везёте сколько. И мясо жрёшь. Стал бы вегетарианцем, коли жалостливый такой».
Кувырком шел сегодняшний день – кувырком, а началось все складно и гладко. В бассейне с утра вверх брюхом загорал, радовался. Сглазил?
У пульта Сурканова не было, и это удивило и встревожило стармеха. Случилось что? Сурканов не мог уйти просто так, даже ненадолго отлучиться, даже когда на якоре, как сейчас – не мог. Рогов верил ему, как себе. Верил больше, чем другим механикам, хотя второй с третьим были и постарше, и поопытнее, конечно.
Открыв тяжелую дверь, прошел внутрь. Сурканов, поджав ноги, сидел перед опреснителем, возился. «Как чувствовал!» – с отчаянием подумал Рогов, и сразу приобрели смысл и его внезапный уход от чифа, и нетерпеж, с каким он заторопился в машину. Как чувствовал…
